Следующим на иссохшем речном дне я обнаружил деревянный сундук. Его поверхность потемнела от воска и прикосновений. Угол был расколот – сундук упал на твердую почву. Как и клетка, он лежал меж следов от колес. Белые хлопковые простыни и одежда высыпались в грязь: нижние юбки, фартуки, брюки на маленького мальчика, пара мужских штанов – лучшая воскресная одежда маленькой семьи лежала, разбросанная на пыльной земле. Там же сверточек материи с подвязанными уголками – ногами и руками детской куклы. Я подхватил ее, представляя горе потерявшего ее ребенка. Сундук показался мне чрезмерно тяжелым, и я оставил его вместе с высыпавшимся содержимым. Проезжая мимо, я заметил блеснувшую на солнце медную бляху на крышке и прочел выгравированное на ней имя: Элдридж.

Очевидно, сундук упал не беззвучно, но с достаточной силой, чтобы расколоть прочное дерево, да только и этот шум не заставил возницу остановиться. Колея по-прежнему блуждала по руслу реки, неустанно и безостановочно следуя своим причудливым курсом. Меня глубоко встревожило, что заботливо оберегаемый сундук с ценным содержимым был так запросто брошен на дороге. Я заставил мула шагать быстрее, вопреки прежнему своему решению двигаться медленно, сохраняя силы и воду. Мне не терпелось встретиться с людьми, но я опасался того, что путников постигло несчастье, болезнь либо безумие, раз они блуждают столь бесцельно и постоянно теряют вещи.

В моих скитаниях я уже видел подобное. То, что казалось нужным и жизненно важным в начале пути, за его дни и недели неуклонно теряло в значимости, становясь в конце концов не более чем ненужным бременем. Однажды я видел установленное среди прерии пианино и стул перед ним. Стул был слегка наклонен, будто пианист окончил играть и попросту растворился в воздухе. Я подумал, что подобранная мною клетка, возможно, была не потеряна, а выброшена вместе с сундуком белья, чтобы облегчить перегруженный фургон. Тем не менее я не оставил клетку и тряпичную куклу и помолился про себя о том, чтобы, прибыв к источнику, путешественники освежились и пришли в себя и потом еще более обрадовались случайному спутнику. Я тешил себя этой надеждой и ехал вперед. А потом увидел третье, выпавшее из фургона, и понял, что никакая вода, отдых или возврат утерянного не вернет несчастной семье прежней радости.

Ей было, наверное, года три. Ее крошечное тельце свилось в клубок – так дети сжимаются, когда спят. Она была в одежде слишком большой для нее даже тогда, когда еще не иссушили ее голод и жажда. Она лежала на боку. Каштановые волосы выбились из-под испятнанного солью бумазейного чепца и разметались по земле, словно лужица темной меди. Глаза закрыты, словно девочка всего лишь спала. Но мухи-стервятники лепились темной линией у ее ресниц, поедая соль высохших слез, показывая, что от этого сна уже не пробудиться никогда.

Она была мертва уже довольно-таки давно. Подъехав, я ощутил запах разложения. Девочка так неестественно лежала на неровной земле, что я понял: настало трупное окоченение, странное затвердевание плоти, охватывающее труп спустя несколько часов после смерти. Я представил дитя, возможно самое младшее в семье, лежащим на полу фургона рядом с умирающими старшими. Оттого, наверное, и необычно глубокие следы колес. Во время дневной жары люди обычно идут рядом с фургоном, чтобы не перегружать лошадь, – только не умирая от истощения.

Возможно, когда началось трупное окоченение, рывки и повороты фургона вытряхнули из него тельце. А может, девочку выпихнули, чтобы избавиться от смрада и облегчить повозку, хотя несчастное дитя едва ли весило больше мешочка с кофе. Скорее всего, первое, хотя я и знаю, что делают с людьми близость смерти и желание выжить. Вскоре я и сам подступил к самому краю этой жуткой пропасти.

Я ударил мула пятками, прошептав обещание мертвому ребенку. Я поклялся вернуться, как только смогу, должным образом отправить ее душу к Богу и похоронить так глубоко, чтобы стервятники не смогли ее выкопать и пожрать. И хотя мне было больно и стыдно оставлять ее на земле, я знал, что мой христианский долг – быть с живыми. Если, конечно, кто-то из путешественников еще жив. Вряд ли они намного обогнали меня.

Взмыленный храпящий мул шел с трудом, но для него не осталось воды, и совсем мало ее осталось для меня самого. Я упорно продвигался вперед, зная, что впереди, где начинался склон, ведущий к двойному пику, я найду источник. Там мой мул сможет отдохнуть и напиться. Как и я сам.

Сначала я увидел деревья – небольшую рощу мескита. Их темные кроны возвышались над выцветшими берегами мертвой реки. Воодушевившись близостью тени, я пришпорил мула и тогда заметил фургон. Он стоял на самом краю тени, его пыльная парусина выделялась на фоне деревьев. Мне это показалось добрым знаком. Наверное, лошадь остановилась, почуяв воду.

Вступив под сень деревьев, я немедленно ощутил облегчение. Температура там была намного ниже, чем в раскаленном тигле русла. Мои обожженные солнцем глаза не сразу приспособились к сумраку. Я заморгал и обрел способность нормально видеть, лишь когда мой мул приблизился к фургону.

Лошадь не остановилась у источника. Она лежала на боку. Ее взмыленная шкура была туго натянута на остро выпирающие ребра. Лошадь выглядела мертвой уже несколько дней, но я знал, что этого не может быть. Я ощутил смрад смерти и увидел тучи мух, вьющихся над лошадью и фургоном. Добравшись до него, я отодвинул полог и заглянул внутрь.

Повсюду были мухи. Они густо заполняли воздух, ползали по всякой поверхности. Неужели успели так быстро размножиться на трупах?

Внутри между мешками с сухой провизией лежало трое: мать и двое детей, уткнувшихся друг в друга, словно в глубоком сне. Женщина – слева, подложив одну руку под голову, другой обняв мальчишку лет двенадцати. Тот обнимал девочку лет пяти-шести, и вот от ее вида у меня чуть не разорвалось сердце. Трупное окоченение сохранило изгиб ее руки над небольшим пустым местом на досках пола. Должно быть, там лежало найденное мной крохотное дитя, до того как движение фургона унесло ее прочь от семьи. Было в этом нечто несказанно прекрасное и горькое. Я вознес молитву за них всех молча, не отваживаясь открыть рот из-за мух и опасаясь, что, единожды вдохнув тот смрад, не избавлюсь от него более никогда.

Я сказал «аминь», затем обогнул фургон, ожидая увидеть последнего из семьи, ее главу, упавшего рядом с лошадью, которую и привел сюда. Но я не нашел его.

Вместо того я нашел кровь.