Несколько дней на фронтах было тихо, но бомбить Москву немцы прилетали каждый день по несколько раз. Тяжелая была обстановка. Народ изнервничался. Жалко.

С 15 ноября немец повсеместно зашевелился и перешел в наступление. Везде наши войска держались. Но, к сожалению, на Можайском направлении, откуда только что вернулся, там войск было мало, фронт растянут на 200 километров. Там было 4 дивизии, 3 московских училища: артиллерийское, военно-политическое и Верховного Совета. В общем, слабо. Я разговаривал с командирами дивизии, жалуются на малочисленность войск.

На других направлениях или, вернее, подступах к Москве дело не лучше. Я за эти дни побывал на Волоколамском направлении, Малоярославецком, на Подольском и Серпуховском направлениях. Наши сектора тысячами задерживают отходящих с других фронтов и выходящих из окружения и сразу передают военным, а те — винтовку в руку и в окоп.

Жуков, явившись на Западный фронт, резко улучшил дело и твердой рукой заставил подтянуть дисциплину. Он издал приказ, где четко указал разграничить линии между войсками, поставил задачи и указал, чтобы ни один человек, ни одна повозка или машина не должны быть пропущены через Москву…

Примерно 15 ноября мне рассказал генерал Грызлов* из Генштаба о разговоре между Сталиным и Жуковым по поводу наступления следующее: Сталин потребовал от Жукова для срыва наступления немцев на Москву предпринять наступление наших войск в районе Волоколамска и Серпухова. Жуков возразил, что ему нечем наступать, так как фронт очень растянут. Сталин все <же> потребовал организовать наступление и предложил представить план.

Я знал твердый характер Жукова, но не думал, чтобы он посмел так решительно возражать Сталину. Однако последующие дни показали, что это было так.

В двух направлениях были проведены наступательные операции, почти безуспешно. А 17 ноября немцы перешли в наступление на стык двух фронтов — Калининского и Западного. Они ударили по флангу 30 армии Калининского фронта и устремились на Клин. Через 5 дней упорных боев Клин был захвачен немцами, и они продолжали наступление на Дмитров.

Я под вечер выехал к Московскому морю по Дмитровскому шоссе. Части отступали. Ничего путного добиться не мог, где немцы. Стемнело. Свернули с основной дороги и поехали на Крюково. Попали на проселочную дорогу, а далее пошло водохранилище, ехали по льду.

Когда фарами осветили дорогу, впереди показался конный обоз. От лошадей шел пар. Мы осторожно стали приближаться, приготовив автоматы и гранаты.

Когда поравнялись с головным, я вышел и спросил: «Куда едете?» Мне на ломаном русском языке, в полушубке, в ушанке, весь в инее отвечает: «Снаряды везем». Я подошел поближе и говорю: «Ты татарин?», отвечает: «Казанский». Затем подозвал еще двух солдат и стал выяснять, откуда везут и куда.

Оказалось, что они заблудились и вместо того, чтобы снаряды вести на передовую, они их везут к Москве. Я по карте ориентировался и направил их в Крюково. В ту ночь я тоже еле выбрался в Москву, так как проселочные дороги узкие, снегу много, разъехаться трудно, да к тому же ударил крепкий мороз.

Утром созвонился с генштабистами, они мне сказали, что 16 армия Рокоссовского отошла под давлением немцев от Солнечногорска, хотя командующий фронта все, что мог, сделал, чтобы усилить 16 армию. Обидно, но ничего не поделаешь.

Несколько дней было затишье. Я вызывал начальников секторов, а к некоторым сам ездил и выспрашивал там военных, что бы означало это затишье. Пожимают плечами: «Не знаем*.

К сожалению, с войсковой разведкой обстояло плохо. Посылали накоротке, с перестрелкой, и возвращались. Агентурной разведки не было. Да и трудно было спрашивать с войсковых командиров, не имевших понятия об агентурной работе.

Но ближайшие дни показали, что затишье объяснялось просто. Немцы выдохлись, и особенно на морозе они уже не вояки. Отдельные контрнаступательные действия наших войск уже показали, что наши солдатики, обутые в валенки, в полушубки и в ушанки, да в рукавицах, готовы наступать и бить немцев, которые ходили в соломенных лаптях, с опущенной пилоткой до глаз и в накинутой шали или одеяле, украденном у русской женщины. В таком наряде это уже не вояки. И 6–7 декабря части Западного фронта пошли в наступление…

Как я потом не раз читал радиоперехваты, они операцию захвата Москвы назвали „Тайфун“ и планировали закончить ее в сравнительно теплое время, а тут нам еще и погода помогла. Ведь редкий год было, что выпадет снег в конце октября (22 октября) и не растает. Ни разу не было, чтобы 7 ноября парад проходил по снегу при температуре 8 градусов.

Ну, я думаю, одной из главных причин нашего успеха явилась моральная стойкость солдат, рабочих, женщин, командиров и генералов. Все под Москвой сплотились воедино, помня, что они отстаивают столицу, что отступать уже некуда, и были готовы к самопожертвованию.

Контрнаступление наших войск под Москвой началось с маленьких контрнаступлений, успех которых окрылил командование более крупных соединений, и они стали планировать и проводить наступательные операции. Они уже видели живого „фрица“, какой курицей он уже был.

Немалое значение имеет также и то, что Ставка Верховного Главнокомандования находилась в Москве, хотя враг был местами в 30 км, что Верховный Главнокомандующий Сталин 6 и 7 ноября выступил и, не скрывая, сформулировал наши неудачи и высказал твердую уверенность в полной победе над фашистской Германией.

Однако где я не побывал, численного превосходства наших войск не чувствовалось, командиры жаловались, что в ротах вместо 120 человек по 50–60 солдат, боеприпасов не хватает, из-за автоматов командиры батальонов и полков чуть не дерутся. Но все же мы двинулись выгонять фрицев из нашей страны. Это уже половина победы. Ура!

Нужно сказать, что сколько мне приходилось наблюдать, члены ГОКО, Ставка Верховного Главнокомандования, Генштаб проделали большую работу по организации резервов, по снабжению техникой, необходимой войскам. Сталин в период битвы под Москвой внимательно прислушивался к советам и докладам членов ГОКО и жестоко требовал говорить правду и добивался этого.

Ежедневно были сообщения по радио, передавал Левитан: „Войска Западного фронта под командованием генерала Жукова заняли…“, затем уже стали передачи, что „войска Калининского фронта под командованием генерала Конева заняли…“, „Юго-Западный фронт под командованием маршала Тимошенко…“ и т. д. Я выезжал часто в районы боев, занятых теперь нашими войсками, и видел ликующие лица бойцов, их проделки (с замороженных трупов немцев снимали штаны и ставили в снег головой, вверх ногами).

Привозил я часто образцы немецкого оружия, минометы, боеприпасы и т. д.

Один раз с этими образцами была неприятность. Бойцы истребительных батальонов задержали 5 подростков лет по 14–15. У них были полные сумки каменного угля и деньги были у каждого. Стали их допрашивать, они говорят, что наворовали на железнодорожной станции угля и несут топить домой печки.

Когда я приехал в этот сектор охраны Московской зоны обороны, мне доложили, что: „Задержанные ничего больше не говорят, и разрешите отпустить“.

Мне показалось странным, что у каждого деньги, и я приказал доставить на допрос. При первых же вопросах „Откуда деньги?“ сопляк этот замолкал. Я на него прикрикнул, и он расплакался. Тогда я ему сказал: „Расскажи правду, и я тебя отпущу“.

И он мне рассказал, что немцы подготовили таких несколько групп по 3–5 человек, дали денег и сказали, чтобы они шли на железнодорожные станции, побросали в тендер с углем по куску угля, который находился у них в котомке. Когда все побросают, пусть вновь приходят к ним, и они дадут еще денег.

„Ну, и сколько раз вы ходили?“ — спросил я. Он сквозь слезы ответил: „Первый раз, а там Толька и Мишка — по второму разу“. Мне принесли куски угля. В них были высверлены каналы, вложен динамит и тщательно заделано отверстие. Я приказал разжечь костер и бросить туда уголь.

Через 20 минут за домами, где мы находились, раздался сильный взрыв, который разнес костер по кусочкам. Расчет был на то, что такой уголек, попав в паровозную топку на полном ходу, разорвет котел и вызовет крушение поезда.

Ну, я этого сопляка вызвал, сказал, что за эту подлость, на которую ты согласился, надо тебе набить задницу до крови». Он молчит. Спрашиваю: «Правильно?» Отвечает: «Да». Затем говорю: «Иди домой, тебе дадут хлеба, разыщи мать и больше таких дел против Родины не замышляй». С собой я прихватил пару кусков угля.

Вернувшись в Москву, я, как обычно, звонил начальнику секретариата, что прибыл. Меня вызвал Берия, там же были Меркулов, Кобулов. Я рассказал об обстановке на фронте, настроениях бойцов и командиров. И в конце рассказал случай с подростками-диверсантами и о костре. Затем взял замотанный кусок угля, развернул и положил на стол перед Берия.

Вот тут-то и начался цирк. Берия спросил: «Он разряжен?» Я говорю: «Нет, натуральный». Он вскочил и кричит: «Забери!» Кобулов отпрянул и закрыл свою физиономию блокнотом. Меркулов спокойно встал. Берия вновь крикнул: «Забери и уноси!»