Я отклонился от основных вопросов, но их накопилось так много, что не успеваю записывать.

Ввиду того, что немцы продолжали двигаться к Москве, ломая сопротивление наших войск, создалось угрожающее положение. В некоторых местах немцы подошли на 25–30 километров от Москвы.

Геббельс* вовсю трубил, что фюрер дал команду к 7 ноября взять Москву. 16 октября ГОКО принял постановление эвакуировать все наркоматы и центральные ведомства в Куйбышев. Паникеры и трусы начали кричать о сдаче Москвы и бросились наутек.

Мне позвонил Молотов и сказал: «Соберите всех наркомов и объявите, чтобы в трехдневный срок с министерствами выехали в Куйбышев. В Москве оставили бы только охрану зданий. Военные министерства, т. с. которые изготовляют боеприпасы, танки, самолеты, ракеты и все необходимое для армии, должны в Москве оставить небольшие оперативные группы 10–15 человек для руководства производством».

Я к 12 часам ночи успел всех обзвонить наркомов, и они собрались у меня в кабинете. Ввиду того, что Серова знали почти все наркомы, то у них мой звонок не вызвал удивления.

Правда, когда уже стали собираться наркомы, у меня мелькнула мысль, что ведь фактически я собрал как бы совет народных комиссаров, только не было председателя и заместителей. Но раз мне поручил 1-й заместитель председателя СНК, то, видимо, и имел право.

Когда собрались, я проверил, все ли, по списку. Не было Папанина* — Главсевморпуть, Шашкова* — Речной флот и Малышева*. Но я не стал дожидаться и в час ночи сказал, что принято постановление ГОКО об эвакуации наркоматов в Куйбышев, и разъяснил порядок, снабжение подвижным составом и т. д.

Все понимали, что обстановка вынуждает это сделать, и вопросов задавали мало. Основной вопрос был задан, на который я сам не знал, что отвечать, это: «Наркомам уезжать или нет?»

Я и сам не знал, что на него ответить, так как мне и Молотов ничего не сказал. Но я подумал и сказал, что наркоматы, у которых остаются оперативные группы, должны остаться во главе их. И как потом подтвердилось, я угадал.

С опозданием пришедшим Малышеву, Папанину и Шашкову я так же объяснил.

Когда разошлись, я все же решил свое сомнение высказать Молотову. Позвонил, он оказался на месте. Я ему все рассказал, он подтвердил, а потом и говорю: «Лучше было бы, если завтра вы еще подтвердили мой разговор с наркомами». Он подумал и говорит: «Вы, пожалуй, правы», и на следующий день утром он собрал всех наркомов и подтвердил мое объявление.

Через три дня, т. е. 19 октября, Москва объявлена на осадном положении. Левитан* по радио грустным голосом говорил: «Сим объявляется, что в связи со сложной военной обстановкой и т. д. г. Москва и прилегающие районы к Москве объявляются на осадном положении». И далее предписывалось, что делать, как себя вести населению и т. д.

В связи с таким осложнением обстановки в Москве было выбрано место пребывания Ставки Верховного Главнокомандования — это на станции метро «Кировская». Там был приготовлен кабинет Сталина и другим членам ГОКО.

Но там Сталин был, может быть, один раз, не больше. Когда же по тревоге туда выезжали, то он был в особняке недалеко от станции метро. Вообще, нужно сказать, что он в трусости не замечен. Всегда спокоен, нетороплив, серьезен.

На днях приехал из Арзамаса Завенягин* и зашел ко мне. В Арзамасе он по поручению ГОКО строил командный пункт для Ставки, на глубине 30 метров, врытый в берег Волги (а, скорее, на берегу р. Тёши, притока Оки. — Прим. ред.). Как он рассказывал, там сделан лифт, кабинеты, ВЧ-связь, телетайпы и т. д., т. е. все необходимое для руководства фронтами. Об этом докладывал Берия, тот одобрил.

В общем, день и ночь я был занят по горло различными поручениями, в том числе и подготовкой резидентур и агентуры, на случай, если паче чаяния с Москвой будет неблагополучно. И в этом деле не обошлось без курьезов. Нашлись трусы и среди чекистов.

Был такой генерал Мешик*, на которого возлагались большие надежды Кобуловым и иже с ним. И вот когда была наиболее опасная обстановка под Москвой, где он должен был остаться шофером автомашины, так этого «шофера» милиция доставила пьяным в комендатуру НКВД, где он кричал: «Свяжите меня с Серовым!»

Ну, пришлось подальше от такого человека отделиться. И, несмотря на это, Кобулов его пригрел…

Вчера заходил ко мне заместитель начальника 9 управления охраны (членов Политбюро) Саша Эгнатошвили. Пришел навеселе. Я знал, что он в молодости со Сталиным вместе учился в духовной семинарии. До сих пор у них товарищеские отношения сохранились. Называли друг друга уменьшительными именами. Сталин звал его «Сашо», Эгнатошвили Сталина — «Сосо». Были на «ты».

Эгнатошвили частенько ко мне заходил и кое-что рассказывал. То ли ему не с кем было поделиться или еще какой мотив, не знаю.

Эгнатошвили начал так: «Сегодня с Хозяином разговаривал. Вызвал к себе, был сердитый. Говорит: „Сделай сациви, и покушаем“. Я сказал „Хорошо“ и ушел.

Когда все было готово, я пошел к нему в приемную и ждал. Он вышел один и пошел. Я за ним. Когда пришли в комнату, где был накрыт стол, он сел и спросил: „Давай выпьем цинандали?“. Выпили. Стали кушать.

Потом он посмотрел на меня и говорит: „Сегодня эти сволочи (члены ГОКО) знаешь, что мне сказали? Берия говорит, что построено в Арзамасе бомбоубежище для Ставки Верховного Главнокомандования, поэтому они постановили, чтобы Ставка и я переехали из Москвы туда. Я сказал, что нет надобности. Они начали настаивать. Я тогда разозлился и сказал им: „Если я уеду из Москвы, вы, сволочи, сдадите немцам Москву и сами разбежитесь. Пошли к черту!“, и ушел. Ты подумай, Сашо, какие подлецы!“. Я ему сказал, что: „Правильно ты поступил, Сосо, разбегутся и Москву сдадут“. Мы еще выпили, и он ушел».

Я внимательно слушал и подумал, что Сталин все-таки, видимо, переживал, что поступил опрометчиво, доверившись договору Молотова-Риббентропа, и не послушался донесения нашего агента в апреле из Берлина, предупреждавшего нас о готовящемся нападении на СССР. Еще немного поговорили о войне с Эгнатошвили, и он ушел…

Мне запомнился хорошо случай, когда он рассердился, узнав, что в Куйбышеве уехавшие туда члены Правительства после 16 октября 1941 года, — Вознесенский, Ворошилов, Молотов, Каганович и остальные члены Политбюро «вообразили, что они там вершат судьбы страны», и многие местные товарищи, — я имею в виду обкомы, облисполкомы, — со всеми вопросами стали обращаться к «Куйбышевскому правительству», а те, как настоящие правители, стали решать все вопросы.

Я не помню, кто-то из министров, возглавлявших здесь свою оперативную группу, доложил Сталину, что ему не дали необходимых заготовок для изготовления минометов. Сталин разозлился, тем более в решении Политбюро, которое все принимали, в том числе и «куйбышевские правители», было сказано, что на ГОКО возлагается вся полнота власти и ответственности по военным, политическим и хозяйственным вопросам. Поэтому он и разозлился.

В таких случаях, перезваниваясь с министрами, а они мне часто звонили, зная, что я все время держу непосредственную связь с фронтами и знаю обстановку не со слов, а бываю на передовых, некоторые зачастую просили зайти попить чайку и поговорить. Ну, гроза с «Куйбышевским правительством» разразилась быстро.

Вечером мы все получили шифровку «Всем, всем…», имея в виду совнаркомы и ЦК республик, обкомы, облисполкомы, наркоматы СССР и т. д. Текст примерно такой:

«Вопреки всяким слухам и разговорам о том, что Советское Правительство находится в Куйбышеве, настоящим предлагается по всем вопросам — военным, политическим и экономическим — представлять предложения, запросы и просьбы по адресу: Москва, Кремль, Совет народных комиссаров, подпись: И, Сталин».