Глава пятая

Рабочий день в фирме с названием «Натали» начинался в девять утра. Здание фирмы с прилепившейся слева от входной двери скромной латунной табличкой располагалось на Охте. Номинальным владельцем «Натали» числился Ефим Леонидович Голдин, на самом же деле фирма была основана графом и принадлежала ему. Впрочем, в здании на Охте Николай Иванович не появлялся ни разу со дня открытия, так что большинство сотрудников даже не подозревали о его существовании.

Антон был зачислен в штат фирмы на должность экспедитора. На первых порах он думал, что деятельность «Натали» сродни той, что была присуща пресловутым «Рогам и копытам». Однако через пару месяцев коммерческий директор предприятия Григорий Савельевич Косарь предложил Самарину занять по совместительству должность старшего экономиста в плановом отделе, и уже через неделю Антон понял, что насчет «Рогов и копыт» он заблуждался.

«Натали» вовсе не имитировала коммерческую деятельность, а реально ей занималась и получала солидный доход, посредничая между поставщиками из Франции и оптовыми российскими покупателями. Занималась «Натали» и продуктами питания, и одеждой, и компьютерной техникой, и ширпотребом, оперируя внушающими уважение суммами.

До Антонова назначения в планово-экономическом отделе никто не перетруждался. Начальница отдела, дама средних лет и достоинств, была больше занята войной с бухгалтерией, нежели стратегическим планированием коммерческих операций. Подчиненные соответствовали. Было их трое – две невзрачного вида девицы с вздорными характерами и Артем Сильвестрович Енакиев, он же Сильвестрыч, проживающий в Выборге и потому в здание фирмы наведывающийся нечасто. Нового старшего экономиста начальница приняла в штыки, предположив, что тот, возможно, метит на ее место. К тому же, приступив к новым обязанностям, Самарин обнаружил в бумагах первостепенный бардак, о чем во всеуслышание и высказался. Начальница отреагировала оперативно и остро, взвалив устранение бардака на самого же Самарина и придав ему в помощь обеих девиц, толку от которых оказалось немного. В результате в течение месяца новоиспеченный старший экономист вкалывал сверхурочно.

За исключением аврала с документацией, с работой на обеих должностях Антон справлялся легко, да и работы как таковой было не так много. За десять лет существования фирмы дела вошли в привычную колею, расширять бизнес владелец не собирался, так что не перетруждались на работе не только в планово-экономическом отделе, а повсеместно. Единственным сотрудником, которому, по мнению Антона, деньги платили не зря, был Макс. Именно Макс, он же гражданин Франции Максимилиан Лорнэ, мотался между Парижем и Санкт-Петербургом, укрепляя контакты с зарубежными партнерами и контролируя поставки. Значился Макс курьером, получал по платежной ведомости гроши, но в средствах явно не нуждался. Жил он в квартире графа, разъезжал на принадлежащем графу же «Мерседесе», обедал в дорогих ресторанах и носил костюмы ценой в пару тысяч евро за штуку. В отношениях, связывающих Макса с Муравьевым, Антон так и не разобрался. Да и мудрено ему было разобраться, если Макс, по его собственному признанию, сам был не уверен, что к чему. К коллегам, в том числе и коллегам из группы Знающих, Макс относился ровно, неизменно был дружелюбен, предупредителен и приветлив, но близко к себе никого не подпускал.

Кроме Голдина, Косаря, Лорнэ, Енакиева и Самарина в штат «Натали» входили еще десятка два сотрудников, отношения к обществу, возглавляемому графом, не имеющих. Через короткое время Антон знал всех по именам, но, за исключением членов группы, с сослуживцами не сближался.

Без пяти девять Антон припарковал неподалеку от входа служебный «Пежо», выбрался из машины и закурил.

– Здравствуйте, Антон Петрович, – приветствовала Самарина Аллочка, хорошенькая секретарша Косаря и, по слухам, девица без комплексов. – Сигареткой девушку не угостите?

Антон протянул пачку импортного «Кента». С тех пор как к должности экспедитора прибавилась экономистская, с деньгами у него стало посвободнее. Теперь он мог позволить себе тратить, не думая о том, как свести концы с концами и не экономя на мелочах.

Антон щелкнул зажигалкой. Аллочка прикурила, изящно выпустила колечко дыма и кокетливо улыбнулась.

– А вы знаете, Антон Петрович, откуда у нашей фирмы такое название – «Натали»? – осведомилась она.

Антон не сомневался, что граф назвал предприятие в честь погибшей сестры. Однако признаться в этом он, разумеется, не мог и сказал, что не в курсе.

– Ой, это такая романтическая история, – защебетала Аллочка. – Ефим Леонидыч, только это между нами, втюрился во француженку. Представьте – мне Григорий Савелич лично намекнул и даже фоточку показал. Такая мымра, бедный Ефим Леонидыч! Но говорят, – Аллочка закатила глаза, – что она чуть ли не чемпионка. По французской любви.

– А что, уже и чемпионаты проводятся? – в тон Аллочке поинтересовался Антон. – По французской борьбе – я слыхал, но чтобы по любви…

– А она заочница, – парировала Аллочка и расхохоталась. – Чемпионка по французской любви вслепую. Вы, кстати, Антон Петрович, как относитесь к этому виду спорта?

– Как все, – невольно покраснел Антон, – с чувством глубокого удовлетворения. Но я, знаете ли, чисто теоретически, – поспешно добавил он, не заметив, что сам себе противоречит.

– Да? – заинтересовалась Аллочка. – Напрасно, напрасно. Практика – вещь совершенно необходимая. Вам нужно тренироваться.

– Я непременно об этом подумаю, – пообещал Антон. – Спасибо, что натолкнули на такую глубокую мысль.

– Ой, не благодарите, Антон Петрович, тем более что дело там как раз в глубине. Пойдемте, работать пора. И не только м-м… языками.

Прежде чем сконфуженный Антон подыскал подходящую реплику, Аллочка повернулась и зацокала каблучками по направлению к входной двери.

Самарин укоризненно покрутил головой и направился вслед. Девица, похоже, действительно была без комплексов.

– Сегодня пятница, не опаздывай, – напомнил вызвавший к себе Антона Косарь. – Звонил Николай Иванович, – понизил голос коммерческий директор. – Днем возвращается из Франции Макс. И, похоже, везет кое-какие новости.

По пятницам Муравьев собирал группу у себя. Если Макса не было в городе, Антон заезжал за Косарем и Голдиным. Сильвестрыч рулил из Выборга сам. Застолий граф не устраивал. Пили кофе, сдабривая его французским коньяком, немного сплетничали, делились новостями. Новостей, впрочем, в последнее время было маловато.

Первые несколько встреч Антона вводили в курс дела. Говорил большей частью Муравьев, деликатно замолкая, когда кто-либо из собеседников считал нужным задать вопрос или прокомментировать сказанное. Поначалу поток информации захлестнул Самарина. Множественные документы; события, случившиеся сотни лет назад, и события, случившиеся недавно; легенды, предположения и факты причудливо смешивались, переплетались, частично накладывались друг на друга и частично друг друга опровергали. В результате в голове у Самарина образовался изрядный сумбур.

Постепенно, однако, количество информации перешло в качество. Сумбур начал уступать логике и в скором времени рассосался. Теории обрели стройность, а гипотезы стали логически укладываться в рамки этих теорий. В итоге, по прошествии пары месяцев, Антон знал о нелюдях столько же, сколько и остальные. У него не было больше сомнений. Картина, нарисованная коллегами, оказалась ясной и логически завершенной.

На письменном столе у Антона теперь лежала папка с копиями документов из графского архива. Были документы в папке сброшюрованы, каждый в отдельную книжицу. На титульных листах стояли даты, и самая ранняя относилась к 1729 году. На внутренних же листах были тексты: слева – точная копия исходного документа, справа – его адаптированный перевод, подписанный Муравьевым. Переводы оказались значительно объемней изначальных записей – граф скрупулезно комментировал каждую допускающую множественное толкование фразу. У части документов, однако, переводов не оказалось, вместо них стояла стандартная надпись: «Расшифровать не удалось». Всего документов в папке было около сотни, и Антон тщательно проштудировал каждый из тех, что поддавались прочтению. Тот, самый старый, от 1729 года, он даже заучил наизусть.

«Поутру пришел на подворье барское Гераська прозвищем Юродивый, каковой милостыню у людей просит у церквей разных и на базарах. Сей Гераська зело пьян был, и в рубище драное одет, и смердело от него зловонно. Тако на Москве оный Гераська людям ведом и вреда ему чинить не заведено, молодой барин Юрий Тихонович накормить щами его велел и в баню волочь. Однако ж Гераська тот ничего не пожелал, а говорил речи неразумные, и бранился скверно, и зело грозился, кабы есть у него, Гераськи, до барина дело. Речи те барин услыхамши, велел оного Гераську до себя отвести, только лишь поначалу водой окатить, дабы смрад унять. В покоях барских у них разговор был, и до самого вечеру барин из покоев не казался, и Гераська тот тако же. Ввечеру к барину в гости Семен, Антонов сын, пожаловал со товарищи, потому челяди велели иттить узнать, каково там. А как вошли, узрели тот же час, Гераська дух свой испустил, а барин Юрий Тихонович вроде как не в себе. Людей не признает, а на Семена Антонова, что друг ему с младости, стал браниться и дивные речи говорить, и гнать всех велел от себя. А там покуда за дохтуром посылали, молодой барин и вовсе пропал, ужо третий день пошел, как нет его.

Писано Петрушкой Селезневым, дьячком церкви мученика Святого Иоанна, что на Большой Якиманке, марта 7 года 1729 от Рождества Христова».

Под текстом были помещены четыре сноски, и стояла графская подпись понизу листа.

Титулярный камергер Тихон Лукич Муравьев (1684–1732);

Штабс-ротмистр Юрий Тихонович Муравьев (1704–1729) – его третий сын;

Нищий Герасим Юродивый – упоминаний не найдено;

Дьяк Петр Селезнев – упоминаний не найдено.

В последней из входящих в папку с документами брошюр исходного текста не оказалось. Вместо него содержался в документе пронумерованный список имен с проставленной против каждого датой. С первого взгляда Антон понял, что это список жертв. Открывал его под номером один Юрий Тихонович Муравьев, а завершала под номером сорок семь Анжела Ильинична Заяц. Непосредственно перед ней значилась Ольга Алексеевна Самарина. Два десятка имен приходились на последние тридцать лет, все эти имена были женскими, и часть их была Антону знакома.

Под номером двадцать восемь – Людмила Михайловна Муравьева, а под двадцать девятым – Наталья Ивановна Муравьева. За ними, после трех неизвестных французских имен – Леона-Франсуаза Лорнэ. Последующие имена в списке все были русскими. Под номером тридцать семь – Анастасия Яковлевна Енакиева, за ней – Берта Ильинична Голдина. Пять следующих имен вновь оказались Антону незнакомы, но затем, под номером сорок четыре, стояло: «Дарья Григорьевна Косарь», и между этим именем и Ольгиным значилась Тамара Олеговна Пегова.

Механизм захвата нелюдью новой оболочки объяснил Антону Сильвестрыч. Енакиев, как и Самарин, остался вдовцом с двумя детьми, только овдовел он пятнадцатью годами раньше Антона. Сейчас дети Сильвестрыча были уже взрослыми, оба работали где-то на Севере и к отцу выбирались раз в год, в отпуск.

Однажды Енакиев позвонил Антону домой и после короткого разговора ни о чем неожиданно пригласил в гости.

– Приезжай на выходные, – предложил Сильвестрыч. – Поболтаем, поудим рыбку, накатим грамм по двести.

– Спасибо, – поблагодарил Антон, – но обычно выходные я провожу с детьми. Они пока живут у Олиных родителей, так я хоть по субботам и воскресеньям стараюсь с ними видеться.

– А ты с детьми приезжай, удочек на всех хватит. Дом у меня свой, погуляете, переночуете, а в воскресенье рванем спозаранку на Финский залив. Сейчас самый сезон для подледного лова.

В субботу утром Енакиев встретил гостей на перроне пригородной электрички, усадил в старенькую «девятку» и повез к себе.

Двумястами граммами не обошлось. Вволю набегавшихся на морозе детей уложили спать и завели на кухне неторопливый полночный мужской разговор.

– Понимаешь, я в загранку ходил, – говорил Сильвестрыч, очищая картошку, сваренную в мундире, и посыпая ее солью. – Матросом на сухогрузе. Возвращались мы тогда из Японии, три недели плавания всего и осталось. А тут вызывает меня старпом и говорит: «Крепись, мол, Артюха. Радиограмму мы только что приняли – жена твоя пять дней назад из дома исчезла и до сих пор не вернулась. Дети у соседей пока».

– Понятно, – протянул Антон. – И ты что?

– Да что я… Капитаном у нас замечательный мужик был, я не первый год с ним в море ходил. В общем, выпросил он у военных вертолет, меня прямо с палубы сняли и – на берег. Там на «уазике» до аэропорта и самолетом в Питер. Прилетел – сразу в милицию, они руками разводят. Видели, мол, Тасю вместе с какой-то теткой. Тетка то ли на катере, то ли на моторке приплыла, ее работяги, что на причале вкалывали, опознали. А Тася как раз неподалеку от причала работала – директором кооперативной лавки. Туда эта тетка и сунулась, в лавку, ее потом опознали покупатели. И все, с концами. Тело теткино через несколько дней всплыло. А про Тасю – ни слуху ни духу, словно в воду канула. Нашли ее месяцем позже, в Питере. Ты у Фимы Голдина был?

– Заходил пару раз.

– Вот там Тасю и нашли, в квартире, где Фима с матерью жил. В общем, все, как обычно, – Сильвестрыч криво усмехнулся. – Хорошенький обычай, а? Давай-ка еще по граммульке.

– И что дальше? – осушив рюмку и закусив картофелиной, спросил Антон. – Как ты на графа вышел?

– Он сам на меня вышел. Через Фиму. Тот тогда школу как раз оканчивал, а тут мать исчезла. Неделей позже и ее нашли – эта тварь тогда металась, помнишь, граф говорил? Оболочки меняла, сволочь. Вот и наменялась. В общем, обнаружили тело Берты Голдиной около Витебского вокзала, в зоне отчуждения железной дороги. На этом след у графа оборвался тогда – кто у того вокзала исчез, узнать не удалось. Вот он и стал обратно цепочку разматывать.

– И что, ты сразу поверил?

– Куда там сразу… Я чуть тогда с катушек не слетел, на людей бросался. Фимку чуть не грохнул, однако.

– Но потом, выходит, поверил?

– Поверил. Граф один тогда действовал, если Макса не считать, но тот был еще ребенком. Николай Иванович так нам с Фимой и сказал: не потяну, мол, это дело один. Два раза ее уже упустил, не прощу себе, если и на третий раз промахнусь. В общем, послушали мы его, бумаги посмотрели да и поверили. Все ведь одно к одному складывалось. Косарь к нам уже потом присоединился, ты, впрочем, знаешь.

– Ну хорошо, – задумчиво сказал Антон после наступившей паузы. – Я вот тоже вроде поверил. Но кое-что взять в толк все равно не могу. Например – как все-таки происходит захват?

– Да никто толком не знает, кто его видел, этот захват-то? Но вот соображения кое-какие есть. Смотри: смена оболочки занимает не больше пяти минут, это мы знаем точно. Фима видел Тасю, то есть уже не Тасю, конечно, а эту мразь вместе со своей матерью. Минут за пять видел до того, как нашел тело. Он разминулся с ними на лестнице – в булочную выбежал, а по пути спохватился, что деньги дома забыл. Вернулся и на той же лестнице разминулся опять, на этот раз только с матерью. То есть Фимка думал, что это его мать, а та пробежала мимо него, не узнав, да что там пробежала – промчалась! Фимка пока что к чему соображал, та уже из дома выскочила. Ну, он за ней, а ее уж и след простыл. Он тогда в квартиру, а там… В общем, за все про все около пяти минут прошло, ну, может, чуть больше.

– Н-да, – Антон крякнул, саданул кулаком по столешнице. – С Олей наверняка то же самое было. Затащила ее в подвал, пять минут, и все. Извини, я еще выпью. Ты как?

– Давай, конечно, – Сильвестрыч наполнил рюмки. – Понимаешь, получается, что нелюдь – это чистый разум. Граф говорил – сублимированное сознание. В момент захвата нелюдь убивает. То есть сохраняется только тело – моторные функции, походка, голос. Разум жертвы уничтожается, это мы знаем точно, стирается целиком и полностью. Поэтому сразу после захвата нелюдь бросается в бега – она же ничего не знает ни о своей жертве, ни о ее окружении. Такие дела. Давай, что ли, не чокаясь.

– И куда же эта тварь девается потом? – выпив, спросил Антон. – После захвата.

– Куда придется. Судя по всему, питаться ей надо, как и обычным людям. Ну, и дышать, передвигаться и, наверное, спать, хотя в этом мы не уверены. А раз так, то, значит, нужны деньги. И документы. И место, где она может отлежаться. Но тут есть еще одно обстоятельство.

– Какое?

– По всей видимости, нелюдь владеет особыми приемами или особыми знаниями, а может, и тем, и другим. Мы думаем, что физически эта тварь очень сильна, намного сильнее любого из нас. Граф говорил, что она, наверное, способна мобилизовать ресурсы оболочки, собрать воедино все силы, а потом разом выплеснуть их наружу. Что-то типа живого конденсатора. Так что она может убивать или калечить людей и без захвата. Вспомни хотя бы историю с Кабаном.

– Да уж, – ошарашенно кивнул Антон. – Ну и дерьмо. Мало того, что нелюдь, так еще и супермен в придачу. Точнее, суперменша. Знаешь, что: я удивляюсь, как она вас всех еще не перебила. Хотя сейчас уже правильнее говорить «нас всех».

– Я ей перебью, – кровь хлынула Енакиеву в лицо. – Я этой суке перебью! Дай только добраться. Ты с Косарем на эту тему побеседуй – он быстро растолкует, кто кого перебьет. Ладно, поговорили, спать пора.

– Извини, – Антон опустил глаза. – Не подумав сказал. Очень уж все это как-то, знаешь… Не забудь, я ведь еще не привык. Вырвалось.

– Ничего, парень, – Сильвестрыч поднялся, положил руку Антону на плечо. – Сказал и сказал, бывает. Подождем, что ты скажешь, когда мы до нее доберемся.

Антон с трудом удержался от реплики «если доберемся». Хотел бы он быть так же уверен в конечном результате, как Енакиев.

За час до окончания рабочего дня по внутреннему позвонил Косарь и сообщил, что его и Голдина заберет Макс, так что Антон может ехать прямиком к графу.

Едва Самарин разъединился, в дверь его офиса впорхнула Аллочка.

– Мы не договорили, Антон Петрович, – Аллочка грациозно пересекла помещение и присела на край стола. – Помните, мы с вами рассуждали о глубинах?

Сомнительную Аллочкину гипотезу о французской любви вслепую едва ли можно было назвать рассуждениями о глубинах, но Антон сказал, что помнит.

– У меня прекрасная подборка видеокассет, – Аллочка улыбнулась, продемонстрировав два ряда безукоризненно ровных белых зубов. – В том числе и на обсуждаемую тему. Знаете, фильмы – моя слабость, я могу смотреть их часами. И я подумала… – Аллочка потупилась, мило покраснела и повторила: – Я подумала… не составите ли вы мне компанию?

Предложение было недвусмысленным. Характеристику «девица без комплексов» оно прекрасно иллюстрировало.

Антон помедлил с ответом. Дважды в неделю он встречался с Надей, их отношения были легкими и необременительными для обоих. «Мы встречаемся, чтобы обменяться частицей тепла, – однажды процитировала Ремарка Надя. – И ни для чего больше». Ни о какой взаимной верности, разумеется, не могло быть и речи, однако перспектива закрутить роман с Аллочкой восторга у Антона не вызывала. А перспектива разок переспать с ней если что и вызывала, то в лучшем случае легкое мужское любопытство.

Самарин уже собрался было отказать, сославшись на патологическую нелюбовь к кинематографу, но внезапно передумал. Оскорблять Аллочку у него не было никаких оснований. Разумеется, заводить отношения на работе не слишком желательно. Однако вряд ли Аллочка рассчитывает на серьезный роман. У нее, судя по всему, то же самое легкое любопытство, только женское.

– С удовольствием, – сказал Антон, – только знаете, в выходные я не смогу. Я вдовец, вы, наверное, в курсе, дети живут с тещей, но субботу и воскресенье я провожу с ними.

– Так приезжайте сегодня, – Аллочка посмотрела на Антона в упор. – У меня есть фильмы на любой вкус, уверена, вы найдете такие, что вам понравятся.

– У меня деловая встреча сегодня, она закончится довольно поздно, – Антон покраснел, осознав, что фактически оправдывается. – К сожалению, отложить встречу я не могу.

– А хотели бы? – Аллочка встала и одернула юбку. – Извините, Антон Петрович, я не собиралась навязываться. Сожалею, если вы решили…

– Да что вы, при чем тут навязчивость, – Антон смутился и тоже поднялся на ноги. – Это вы меня извините. Конечно же, я очень хочу посмотреть фильмы в вашем обществе. И я вовсе не отказывался, но сегодня действительно освобожусь поздно, не раньше десяти вечера.

– Вы считаете, это поздно? – Аллочка удивленно подняла брови. – По пятницам я не ложусь раньше двух-трех часов ночи. Приезжайте, когда освободитесь, в любое время. Адреса и телефоны сотрудников для вас ведь не тайна? Приедете?

– Хорошо, – сказал Антон хрипло, – с удовольствием. Я предварительно позвоню.

– Можешь не звонить, – перешла на «ты» Аллочка, – просто приезжай, я буду ждать.

«Чем же вызван эдакий ко мне интерес? – размышлял Антон по пути к графу. Девица без комплексов – это одно, а любительница прыгнуть в постель с первым встречным – все же совсем другое. Аллочка на таковую не походила.

«Будь проще, – сказал наконец себе Антон, после того как размышления ни к чему определенному не привели. – Нормальная девка, все при всем, современная, остроумная и недурно выглядящая приглашает на одноразовый пересып. Надо быть болваном, чтобы не поехать».

«Не надо тебе ехать, – проснулся внутренний голос. – Не хватало тебе только запутаться в бабах. Вспомни, что говорил граф. Посмотри на коллег: после того, что с ними случилось, они все холостые».

«Ну, Косарь, положим, вдовец, – возразил Антон. – Жену он похоронил раньше, чем нелюдь убила Дашу. Да и при чем здесь женитьба?»

«Ни при чем. Но женщины в твоем окружении – потенциальные мишени. Через них нелюдь может достать тебя».

«Так что же мне теперь, дать обет воздержания? – разозлился на свое второе «я» Антон. – Да, нелюдь может достать меня через женщин, но когда это произойдет? Если произойдет вообще».

«Непременно произойдет, – заверил невидимый собеседник. – Или ты сомневаешься?»

Антон велел внутреннему голосу заткнуться. В том, что нелюдь вернется, сомнений у него не было. Их не было ни у кого из Знающих.

– Это война, – частенько говорил граф. – Мы ненавидим их, они – нас. Та, с позволения сказать, дрянь знает меня в лицо, знает Макса. Возможно, знает и остальных. Мы – наследники тех людей, которые выкосили ее расу, мы – продолжатели их дела. Поэтому мы все под прицелом. У нее в этой войне огромное преимущество – она может менять личины. Кроме того, она наверняка владеет приемами устранения людей, накопленными нелюдями за множество столетий. Однако вряд ли ее навыки достаточно эффективны против сплоченной группы. Зато единственный прием, которым она владеет в совершенстве, против нас не работает. Но он идеально работает против женщин. Поэтому я остался холостяком и, видимо, уже никогда не женюсь, или, по крайней мере, не женюсь, пока эта тварь жива. То же, к сожалению, относится и к вам – став Знающим, каждый из вас фактически обрек себя на безбрачие. Если не хочет, конечно, однажды получить пулю в затылок или нож под лопатку от своей уже неживой супруги.

Антон прибыл на Садовую последним, остальные уже сидели на привычных местах за массивным столом в графской гостиной. Самарин обменялся с каждым рукопожатием и уселся на ставшее постоянным место между Косарем и Голдиным.

– Начнем, – строго сказал Муравьев. – С вашего позволения, господа, я приступлю сразу к делу. Итак, пару часов назад Макс вернулся из Франции, это вы знаете. А теперь то, чего еще не знаете: французские коллеги предлагают нам альянс.

– В каком смысле? – удивленно пробормотал Косарь.

– В самом прямом. Событие сие для Знающих редкостное, почти небывалое. Макс привез из Парижа конкретные условия. Там довольно много пунктов, но по-настоящему важных – два. Во-первых, французы предлагают обменяться всей доступной обеим сторонам информацией. А во-вторых, они согласны пересмотреть доселе занимаемую ими позицию по отношению к нелюдям.

– Постойте, Николай Иванович, – Косарь по-ученически поднял руку. – Что значит «пересмотреть позицию»? У них какая-то особенная позиция? Не такая, как у нас?

– Была особенная, – ровным голосом ответил граф. – Французские коллеги были категорически против уничтожения расы нелюдей. Вплоть до прошлой среды.

– Я, кажется, догадываюсь, что случилось в прошлую среду, – процедил Сильвестрыч. – В Париже объявилась Анжела Заяц, не так ли? Вернее, та дрянь, что пользуется ее телом.

– Да нет, не та, с позволения сказать, дрянь. Но ее сородич. Есть все основания предполагать, что, начиная со среды, он использует в качестве оболочки тело одного из французских коллег. Я знал этого человека, его псевдоним был Ажан. Во французской группе все пользуются псевдонимами, сие у них традиция. Так вот, господа: важнее всего то, что Ажан был правой рукой Комиссара, главы французского Общества. У Ажана, в частности, хранилась немалая часть архива. Теперь сии документы похищены и исчезли вместе с ним.

За две бутылки сорокаградусной Мерин с Рябым батрачили на перевозке мебели полдня. Утром, еще затемно, счастливый новосел на радостях поднес обоим опохмелиться, и благодаря этому они умудрились сделать работу не покалечившись, ничего не разбив и не поломав.

Колесов покидал полуразвалившийся коттедж, в котором жил с семьей последние пять лет, и переезжал в трехкомнатную в одной из центральных пятиэтажек. Коттедж достался ему от одного из бывших партработников, которых в девяностые годы было в Синегорье немало. Строительство Колымской ГЭС шло тогда полным ходом, и личные деревянные дома, называемые в поселке коттеджами, считались роскошью. Однако после окончания строительства большинство жителей покинули Синегорье, оставшиеся старожилы переселились в оставленные уехавшими квартиры, и деревянные постройки быстро пришли в запустение. Это относилось и к коттеджам, и к брошенным многосемейным баракам, и к ютившимся на окраинах убогим полувагонам-балкам.

Те, кого черт занес в Синегорье уже после того, как последний агрегат был сдан в эксплуатацию, селились, где им заблагорассудится. Занятые на обслуживании ГЭС сразу вставали на очередь и по прошествии нескольких лет получали квартиру. Колесов как раз был одним из таких счастливчиков. Остальные, большая часть которых – зэки, отмотавшие срок, бичи, сезонные старатели и прочая колымская шелупонь, понемногу оккупировали опустевшие бараки в той части города, что во время строительства носила гордое название Ударник, а по завершении его – сначала Нахаловка, а потом и Деревяшка. Обитатели Деревяшки пользовались заслуженной дурной славой, перебивались случайными заработками, подворовывали, выпивали, а также дрались и резались от души. Не все переживали суровую северную зиму, и по весне численность населения Деревяшки заметно сокращалась, чтобы пополниться летом за счет новых любителей пожить пусть и у черта на рогах, зато задаром. Мерин с Рябым считались ветеранами – оба они, так же, как их общая сожительница Нинка Губа, разменяли в Синегорье уже третий сезон.

До десяти, вяло матерясь, напарники грузили мебель в старую раздолбанную полуторку, потом тряслись на ней до центра, а там началась самая работа, которую и Мерин, и Рябой искренне ненавидели. Мебель пришлось тащить на пятый этаж, понятие «лифт» в Синегорье отсутствовало, так что к концу мероприятия оба окончательно выбились из сил. Наконец, едва последняя этажерка под невнятную хриплую брань была водворена на место, сияющий Колесов откупорил поллитровку. Он до краев наполнил грязноватый граненый стакан и протянул Мерину. Тот шумно выдохнул в сторону, в три жадных глотка расправился с содержимым и принялся занюхивать засаленным рукавом рваной тужурки. Рябой выдрал порожний стакан у Мерина из ладони и протянул Колесову. Тот снова набулькал до краев, и через десять секунд Рябой разделил охватившую приятеля эйфорию.

Одарив работяг двумя честно нажитыми ими поллитровками, Колесов не поскупился и дал в придачу буханку хлеба, луковицу и шмат мерзлого сала, после чего выставил наемную силу за дверь. Оскальзываясь в еще покрытой хрупким майским ледком слякоти, напарники засеменили по направлению к Деревяшке.

Нинка Губа, как обычно, встретила сожителей порцией отборного мата. Мерин, отмотавший пятнашку за умышленное убийство и бывший поэтому в авторитете, вяло велел Нинке заткнуться. Немногословный Рябой, на чьем счету числились пара сроков за разбой, подтвердил солидарность с напарником кивком и непристойным жестом. Спроси их кто-нибудь, ни Рябой, ни Мерин не смогли бы толком объяснить, зачем они терпят стервозные выходки приблудившейся к ним пару лет назад Нинки и почему не выгонят ее прочь. Кряжистая мужиковатая Нинка не отличалась ни красотой, ни склонностью к поддержанию уюта в вечно захламленном и грязном жилище, ни элементарной порядочностью. Правда, по части интимных услуг она была безотказна. Услуги оказывались не только обоим сожителям, но и прочим желающим, однако дамы в Деревяшке все были подобного толка, и ревности Мерин с Рябым не испытывали. По всей видимости, совместное проживание с Нинкой банально объяснялось привычкой – за два года Мерин и Рябой к ней притерпелись и принимали бабские выходки как неприятную неизбежность.

– Ну что, ханыжники, – Губа длинно сплюнула на пол, – где вас черти-то носят? Ни выпить в хате нет, ни пожрать. Так, что ли, и будем всю жизнь вонючие сухари глодать?

– Засохни, курва, – лениво велел Мерин, извлек из-за пазухи бутылку родимой и водрузил ее на колченогий стол, предварительно смахнув с него горку малоаппетитных объедков и пару пустых консервных банок. – Толку от тебя, как от дохлой свиньи.

Рябой молча выудил из кармана вторую поллитровку. Из другого кармана он извлек подаренное Колесовым съестное и принялся сноровисто нарезать хлеб выкидным ножом зловещего вида.

– Ой, мальчики, какие вы молодцы, – враз сменила гнев на милость Нинка и, подскочив к Рябому, смачно чмокнула его в щеку. Тот только мотнул головой на манер отгоняющей мух лошади и продолжил общественную работу. – А у меня новость, – радостно сообщила Нинка, – очень хорошая новость, можно сказать, наколочка.

– От твоих новостей только трепак бывает, – со знанием дела пробурчал Мерин, усаживаясь на щербатую табуретку. – Ладно, давай дальше тренди. Что за наколка?

– Козырная наколочка, – нисколько не обидевшись, затараторила Губа. – Такая наколочка, что дорогого стоит.

– Ты долго будешь нам мозги долбать? – психанул Мерин. – Ходит, шалава, вокруг да около – наколка, шмаколка… Дело говори, пока при памяти, а то потом нажрешься, из тебя вообще хрен что вытянешь.

Рябой докромсал хлеб, сноровисто развалил на три части луковицу, придвинул к столу ветхий топчан, уселся на него и подтвердил слова авторитета кивком.

– В общем, так, – Нинка оседлала пустой, поставленный на попа ящик из-под портвейна, – ты, Мерин, наливай, не тяни, душа просит. Встречаю я седня Клавку Очкастую, ту, что с Угрюмым жила, пока он дуба не врезал. Она сейчас в лабазе уборщицей ишачит. На хрена ишачит – сама не знает, нашла бы себе мужика какого завалящего, что ли, а то большая радость с утра до вечера тряпкой махать. Идет, значит, себе Клавка по…

– Короче, – прервал болтливую Нинку Мерин. – Долбать я хотел твою Клавку и тебя вместе с ней. Дело говори, лярва.

– Так я и говорю. В общем, вчера в лабаз та Фифа приходила, что по осени приехала. Взяла там жратвы, консервов набрала и к кассе подвалила расплачиваться. А Клавка как раз пол рядом с этой кассой скоблила. Короче, Фифа кошелек-то достала, а Очкастая туда косяка и бросила.

– И чего? – нарушил обычное молчание Рябой.

– А того. Там у нее, – Губа понизила голос и, хотя никто посторонний ее услышать не мог, зашептала: – Хрустов у Фифы в лопатнике полна жопа. Аж раздувается от хрустов лопатник-то. И главное – не рубли там, прикиньте, а доллары. Клавка говорит, сотенные бумажки, и их там как у шалавой суки блох.

Наступила пауза – напарники переваривали полученную информацию. Наконец Мерин крякнул, сорвал с первой бутылки пробку и разлил по стаканам. Коротко чокнувшись, выпили, и три руки одновременно потянулись за закуской.

– Клавку в долю брать придется, – пережевывая хлеб с салом, рассудительно сказал Рябой. – Если дело выгорит, она настучать может.

– Много хрустов – это сколько? – проявил деловую сметку Мерин. – У твоей Клавки и две бумажки уже много.

– Да ты мозгой пошурупь, – отрыгнув, посоветовала Нинка. – Если у нее в лопатнике хрустов до хрена, то на хате, верняк, еще больше. Возьмем куш и первым самолетом отсюда свинтим. До Магадана, а там – хотите, разбежимся, а хотите, дальше махнем. В Севастополь.

– В Хренополь, – урезонил сожительницу Мерин. – Ты что ж, на мокруху нас подписываешь?

– Зачем на мокруху, – встрял Рябой. – Нинка дело говорит. Дадим залетной по жбану, повяжем, хату обшмонаем, лавэ заберем, и в аэропорт. До Магадана два часа лету. Пока очухается, пока то да се, мы уже далеко будем. Да и, чую я, не побежит Фифа в ментовку – у самой наверняка рыло в пуху. Иначе чего она сюда подалась?

Мерин задумался. По всему выходило, что Рябой прав.

Фифой в поселке называли приехавшую осенью женщину. Никто про нее не знал ни кто такая, ни откуда, ни даже как зовут. Первую неделю по приезде она прожила в номере местной гостиницы, а потом перебралась в квартиру отбывшей на зиму в Москву семьи. Так всю зиму в квартире этой и просидела. На улицу выйдет – в лабаз и обратно. С людьми, что с разговорами подъехать пытались, ни полслова. Поначалу сплетни по поселку пошли, а потом посудачили людишки, языки почесали да и перестали. Мало ли, сколько на свете чудачек. Не хочет баба ни с кем корешиться – ее дело. Одним словом – Фифа.

– Ладно, – подытожил раздумья Мерин, – значит, так тому и быть. Да и Клавку твою – по хрену, раз такой расклад. Не будет ей доли.

– А мне-то что, – легко согласилась Губа. – Клавку за язык никто не тянул.

В два часа ночи троица выбралась из барака и, стараясь не шуметь, направилась к центру поселка. На подходе разделились: в подъезд пятиэтажки, в которой жила жертва, проникли поодиночке. Нинка скользнула в этот подъезд последней. Сдерживая одышку, поднялась на четвертый этаж. Через минуту туда спустились дежурившие на чердачной лестнице подельники. Без пяти три Мерин и Рябой встали по обе стороны обитой дерматином входной двери, и Нинка, трижды сплюнув «на фарт», надавила на кнопку звонка. С минуту за дверью было тихо, и грабителей начала пробирать нервная дрожь.

– Еще звони, – зашипел Нинке в ухо Мерин, – давай, не киксуй, в случае чего включим дурку и отвалим.

Нинка нажала на кнопку вторично, и, когда звонок в квартире умолк, из-за двери послышался звук приближающихся шагов.

– Кто здесь? – спросил изнутри женский голос.

– Это Люда, соседка ваша с первого этажа, – затараторила Нинка. – Откройте, Христа ради, дочка задыхается, астма у нее, а телефона у нас нет. Помогите, Христом-богом прошу – в больницу звонить надо, помирает Танюшка.

Эту речь Губа репетировала ежедневно в течение последней недели. Под конец она научилась даже всхлипывать и пускать слезу, так что суровый экзаменатор Мерин сказал, что покатит. Теперь успех дела зависел от того, насколько натурально Нинке удалось сыграть роль.

После недолгой паузы дверь стала отворяться вовнутрь. Едва между ней и косяком образовалась щель, Мерин оттолкнул Нинку, качнулся назад и бросил свою тушу в проем. Дверь сбила с ног стоящую за ней женщину, секундой позже Мерин был уже внутри, а в следующий момент в квартиру заскочил Рябой. Нинка проскользнула вслед за ним, отжала собачку замка, бесшумно захлопнула дверь и, переводя дыхание, привалилась к ней спиной.

– Свет не включать, – бормотнул Мерин, – так, Рябой, зажги фонарь, быстро, эта сука, кажись, в отключке.

В тусклом свете карманного фонарика Нинка увидела Мерина, навалившегося на распластанное на полу женское тело, и стоящего рядом на корточках подсвечивающего подельнику Рябого.

– Ништяк, – выдохнул Мерин, поднимаясь и пряча в карман заточку, которую держал приставленной к горлу жертвы. – Так, вяжем ее, быстро. И пасть ей заткнуть не забудьте, а то, не ровен час, очухается, заблажит, и придется ее кончать.

Через пять минут связанную женщину отволокли в спальню и бросили на кровать. Рябой сходил в ванную, вернувшись оттуда с наполненной водой кружкой.

– Давай, – велел Мерин, и Рябой выплеснул воду в лицо так и не пришедшей в себя жиличке. Ожидаемого результата это не принесло – глаза женщины остались закрытыми.

– Слышь, а ты ее не того? – испуганно прошептал Рябой. – Ты глянь, она дышит или как?

– Дышит, дышит, – успокоил подельника авторитет. – Пульс тоже бьется. Слышишь, ты, сука, – зашипел он жертве в лицо. – А ну, падла, как там тебя, Фифа, мухой очухалась и сказала, где бабки, а то замочим.

Еще через пять минут, когда ни угрозы, ни новая порция воды, ни отвешенные Рябым пощечины не привели женщину в чувство, Мерин сплюнул на пол и сказал:

– Ладно, без нее обойдемся. Нинка, ты пригляди тут за ней, а мы с Рябым пока что хату обшмонаем.

Мужчины удалились, а Нинка Губа принялась стягивать с пальца бесчувственной Фифы кольцо. Справившись, Губа с трудом напялила украшение себе на мизинец, и в этот момент что-то изменилось. Нинка так и не успела понять, что именно – внезапно ей стало трудно дышать, голова закружилась, сами собой подкосились ноги, и грудь пронзило острой болью. Губа грузно осела на пол, открыла рот, чтобы закричать, но из горла вырвался только бессильный писк. В следующее мгновение перед глазами у Нинки полыхнуло огнем, и она поняла, что ей конец.

Нинкино тело сделало еще несколько судорожных движений и завалилось на спину. Так оно пролежало, раскинув в стороны руки, с минуту, затем конечности снова дрогнули. Распахнулись глаза. Женщина рывком села, прислушалась к доносящимся из соседней комнаты звукам, оттолкнулась ладонями от пола и одним плавным движением встала на ноги. Первый шаг оказался неверным, она покачнулась, взмахнула руками, восстанавливая равновесие, но следующее движение уже было достаточно уверенным.

Бесшумно ступая, Нинка выбралась в коридор. Вломившиеся в квартиру грабители включили в гостиной свет, теперь оттуда доносился шум от передвигаемой мебели. Полоска света проникала и в коридор, и в ней был хорошо заметен притулившийся к порогу входной двери обрезок свинцовой трубы. Обрезком был вооружен Рябой, который и отложил трубу за ненадобностью, хотя женщина в своем теперешнем состоянии этого и не знала. Она шагнула вперед, нагнулась и подняла свинчатку с пола. В этот момент в дверях гостиной показался Мерин.

– Нормалек, – сказал он и продемонстрировал горстку золотых украшений на ладони. – Рыжье нашли, подруга, сейчас хрусты накнокаем и мотаем. Как там эта шалава? Эй, ты чего?..

Эти слова оказались в жизни Мерина последними. Авторитет видел, как Нинка внезапно рванулась к нему и коротко взмахнула рукой, но не успел осознать, что происходит, и защититься не успел тоже. Обрезок трубы описал в воздухе дугу, опустился Мерину на голову и расколол ему череп.

У Рябого была отличная реакция – тело Мерина еще падало, а он уже выдернул из кармана выкидной нож, с которым не расставался.

– Ты что творишь, падла, – зашипел Рябой, пригнувшись и выставив лезвие выкидухи перед собой. – С катушек съехала, гнида?

Короткими шажками Рябой стал передвигаться в направлении к стоящей рядом с телом Мерина Нинке. В пяти шагах остановился, замер, прикидывая расстояние и готовясь к броску. Драк и поножовщин в жизни Рябого хватало, он был опасным противником, жестким и ловким, его побаивались. Даже Мерин, признанный дока по части нанесения телесных увечий, отдавал ему должное. По крайней мере справиться с неуклюжей, медлительной Нинкой для Рябого не представляло труда. Он выдохнул, оттолкнулся от пола и прыгнул. Он еще успел понять, что происходит что-то неладное, но эта мысль оказалась последней. Нинка вдруг исчезла с того места, куда метил Рябой, и оказалась от него справа. Обломок трубы взметнулся в воздух, и в тот момент, когда Рябой по инерции пролетал мимо, обрушился ему на затылок.

Десятью минутами позже Нина Алексеевна Губанова выскользнула из квартиры наружу и осторожно заперла дверь на ключ. Тела Мерина, Рябого и Анжелы Заяц остались внутри. До рассвета Губанова просидела в подвале дома напротив. Привычным усилием воли она заставила себя не чувствовать холод и не обращать внимания на удушливую подвальную вонь. В семь утра она села на автобус Синегорье – Ягодное и к вечеру уже была в Ягоднинском аэропорту.

Там Губанова приобрела билет на самолет, отлетающий часом позже в Челябинск. Перелет прошел без неожиданностей, но в женском туалете челябинского аэропорта Нина Алексеевна скоропостижно скончалась от острой сердечно-сосудистой недостаточности. Находившаяся на момент ее смерти в соседней кабинке Елена Львовна Рогожкина спешно покинула аэропорт на такси. Водителю она велела везти себя на железнодорожный вокзал. Наутро Рогожкина села в купе скорого поезда Челябинск – Москва.