ГЛАВА 7
Термометр показывал восемьдесят четыре: неплохо, но я не сомневался, что дальше будет лучше.
Со дня моего приезда в Брэндем-Холл не выпало ни единой капли дождя. Я был влюблен в жару, боготворил ее, как новообращенный — новую религию. Мы вступили в сговор, и я наполовину верил, что ради меня она способна совершить чудо.
Только год назад я с набожной преданностью повторял печальное заклинание моей матери: «Надеюсь, жа pa долго не продлится». Теперь я даже представить себе не мог, что не так давно погибал от жары и не чаял, когда она спадет.
Мои чувства как-то незаметно претерпели перемену. Раньше новизна удовлетворяла меня и в малых дозах, а теперь я жаждал чего-нибудь покрупнее, мелкие ставки уже не котировались. Мне постоянно хотелось душевного воспарения, какое я испытал, услыхав от Тримингема, что он носит титул виконта. Чтобы не выпадать из общей картины, каковую являл собой Брэндем-Холл, я должен возвысить свой статус, действовать с размахом.
Возможно, подобные желания дремали во мне давно, и знаки Зодиака просто были их последним проявлением. Но изменилось вот что: раньше я твердо знал свое место. Моя личная жизнь в школе — это было одно, а грезы, которыми я распалял воображение, — совсем другое. Можно сказать, смысл грез в том и заключался, что они были недосягаемы, нереальны. Я был школьник и принимал школьную жизнь такой, какая она есть, учился усердно, хотя и без излишнего рвения. Уровень рядового школьника был моим уровнем: в каждодневной жизни я и не мыслил забираться куда-то выше. Потом появился дневник, гонения; я воззвал к сверхъестественным силам, и помощь пришла — тут мое очень земное представление о действительности слегка поколебалось. Черной магией промышляет много дилетантов — как все они, я любил думать, что наделен какой-то особой силой. Но уверенности не было; и вот сейчас мне предстала роскошная жизнь семейства Модсли, а сверху на нее напласталась слава Тримингемов, и все это здесь, на земле: в итоге моя уравновешенная система — реальная жизнь и идеализм — здорово закачалась. Сам того не сознавая, я шел по радуге от действительности к мечте.
Теперь я стал своим среди знаков Зодиака, со школой Саутдаун-Хилл покончено; значит, все мои чувства, мое поведение должны отражать эту перемену. Мечта слилась с реальностью, прежнюю жизнь я отбрасывал, будто шелуху.
И средой, в которой изменилось мое мироощущение, стала жара. Освобождающая сила, действующая по своим законам, — такой я ее раньше не знал. От жары менялась природа самых обыденных предметов. Стены, деревья, сама земля, по которой ступаешь — вместо прохладного все оказывалось теплым на ощупь. А ведь осязание более всех чувств меняет наше отношение к окружающему. Любимые горячие блюда и напитки сейчас отвергались именно потому, что они горячие. Без льда таяло масло. Жара изменяла или усиливала все запахи, мало того, у нее был собственный запах — я называл его садовым, он объединял ароматы многих цветов, и исходившее от земли благовоние, и еще что-то особенное, необъяснимое. Звуков стало меньше, они приходили откуда-то издалека, словно природа берегла силы. Жара переплавляла чувства, разум, сердце, тело. Ты ощущал себя другим человеком. Нет, становился другим.
Машинально я огляделся в поисках Маркуса. Но Маркуса не было. Придется проводить день одному: остальные, кавалеры ордена Зодиака, витали где-то в высших сферах. Искать их я не стану. Былой боязни уже нет — если подойду, они встретят меня приветливо; но я буду им мешать. К тому же мне очень, очень хотелось побыть одному.
Как лучше постичь жару, вот в чем вопрос: как лучше почувствовать ее силу, слиться с нею? В послеобеденное время мы с Маркусом обычно слонялись по усадьбе — нас привлекали ее отдаленные ответвления. Но сегодня я этим не ограничусь. Кроме дороги для экипажа я знал только одну — дорогу к реке. Ее я и выбрал.
Даже по сравнению со вчерашним днем заливной луг еще больше подсох. Ржавые лужицы вдоль насыпной дорожки помелели, сквозь сероватую дымку поблескивали ивы. А вдруг на реке я снова встречу фермера? Но его не было, не было вообще никого, никто не кричал, не смеялся, не плескался, и тишина эта, как и в первый раз, испугала меня — наверное, мыслью об утопленниках. Я взобрался на черный эшафот — горячо, как на сковородке, — и глянул вниз на зеркало, расколовшееся после прыжка фермера. Сейчас оно снова было безупречным; в нем плыло потемневшее отражение неба.
Я перебрался через шлюз и пошел по тропке между высокими, в мой рост, камышами. Скоро встретился второй шлюз, поменьше, но с двумя шлюзовыми воротами вместо одних. Перебравшись и через него, я оказался в поле. Оно было недавно убрано; на земле лежали валки скошенных колосьев, рядом стояли готовые снопы. Их очертания слегка отличались от уилтширских — лишнее подтверждение тому, что я попал в другой мир.
Впервые я пожалел, что на ногах у меня полуботинки — жнивье кололо лодыжки. Но эти жесткие и резкие уколы особой боли не причиняли. В дальнем углу поля показались ворота, и я, внимательно глядя под ноги, пошел к ним.
За забором начиналась изрытая глубокими колеями дорога. В некоторых местах узкие рытвины запеклись от жары, и, когда я ступал в них (мне казалось, что так надо), ногу с трудом удавалось вытащить. А вдруг я застряну, буду здесь корчиться и извиваться, словно попавший в ловушку горностай, — когда-то придет помощь!
За полями дорога упиралась в холм и, казалось, исчезала — во всяком случае, на серо-зеленом склоне ее видно не было. Но вскоре я обнаружил, что она поворачивает налево и, петляя между полезащитными полосами, доходит до двора фермы и дома. Там дорога прерывалась.
Для мальчишки моего поколения ферма означала приключение. Она символизировала романтику, как индейский вигвам. Здесь столько неожиданного: и злая овчарка — попробуй-ка не испугайся ее, и скирда сена, с которой можно съехать, а не можешь — значит, трус.
Вокруг не было ни души.
Я отворил ворота и вошел. Прямо передо мной стояла большая скирда, вдоль нее маняще поднималась лестница. Я втянул голову в плечи и, мягко ступая и оглядываясь по сторонам, начал осмотр местности. Скирда была старая, половину сена уже срезали. Но съехать с нее все равно можно, еще как! Особым желанием прокатиться я не горел, но деваться некуда — так можно и уважение к себе потерять. Мне вдруг почудилось, что на меня смотрит вся школа, я ощутил легкий озноб. Захотелось с этим катанием поскорее разделаться, и я упустил из виду, что опытные в этом деле люди никогда не забывали об одной практической предосторожности, ничуть не унизительной: подстелить солому, чтобы смягчить падение. Соломы вокруг было навалом, но я пренебрег ею, слишком торопился.
Дикий прыжок по воздуху, почти полет, оказался восхитительным: меня обдало волной прохлады; я, конечно, почитатель жары, но временами отдохнуть от нее тоже не грех — тут все логично. Я уже собрался прокатиться еще несколько раз, как вдруг бац! — колено мое столкнулось с чем-то твердым. Это, как потом выяснилось, был чурбан для колки дров, он стоял под стогом, укрытый соломой; но в ту секунду мне было не до размышлений, я застонал — из длинной ссадины ниже колена засочилась кровь. Блеснула мысль о судьбе Дженкинса и Строуда. Что у меня: перелом ноги или сотрясение мозга?
Не знаю, что бы я предпринял, но решать мне не пришлось. Через двор широкими шагами шел фермер, в каждой руке — ведро с водой. Я узнал его — это был Тед Берджес с реки, но он явно не узнал меня.
— Какого дьявола... — начал он, и в его рыжевато-карих глазах заискрились недобрые огоньки. — Ты как, черт тебя дери, сюда попал? Вот сейчас выпорю тебя, на всю жизнь запомнишь.
Как ни странно, я ничуть на него не обиделся: именно так, по моему мнению, и должен был разговаривать сердитый фермер; пожалуй, выскажись он менее грубо, я был бы разочарован. Но мне стало до жути страшно — из закатанных рукавов его рубахи торчали руки, которые мне очень хорошо запомнились, и я знал: он в состоянии выполнить угрозу.
— А я вас знаю! — выдохнул я, в надежде отвести его гнев. — Мы... мы встречались!
— Где? — недоверчиво спросил он. — Где?
— У реки, — ответил я. — Вы там купались... а я пришел с остальными.
— А-а! — воскликнул он; его голос и отношение ко мне полностью изменилось. — Значит, вы из Холла.
Я кивнул с достоинством, на какое был способен в моем положении — я полулежал, скрючив спину, стебли соломы щекотали мне шею, и чувствовал себя невероятно маленьким, да и выглядел, без сомнения, таковым. Главная физическая опасность миновала, и сразу вернулась острая боль в колене. Я легонько коснулся места ушиба и поморщился.
— Пожалуй, надо перевязать, — сказал он. — Идемте. Сами идти можете?
Он подал руку и потянул меня. Колено болело и отказывалось гнуться; я заковылял.
— Счастье, что сегодня воскресенье, — заметил он. — А то меня здесь нипочем бы не было. Я поил лошадей и вдруг слышу: крик.
— Разве я кричал? — удрученно поинтересовался я.
— Было дело. Но многие на вашем месте ревели бы белугой.
Я оценил комплимент, и мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
— А я видел, как вы ныряли, — нашелся я. — Очень здорово.
Мои слова ему и вправду понравились; потом он проговорил:
— Не сердитесь, если я сказал пару ласковых. Такой уж я человек, а тут еще четырехногие дьяволы житья не дают.
Я и не подумал презирать его за то, что он изменил тон, как только узнал, откуда я: это казалось мне естественным, верным и правильным; я и сам изменил тон, когда понял, что Тримингем — виконт. Мои иерархические построения стали моей моралью, я сознательно воспринимал людей в зависимости от их положения.
Мы вошли в дом — жалкое жилище, — и дверь привела нас прямо в кухню.
— Больше всего я живу здесь, — объявил он, как бы оправдываясь. — Есть фермеры, которые только командуют, а я все делаю сам. Садитесь, сейчас найдем что-нибудь для перевязки.
Я сел и только тогда понял, как сильно расшиб колено.
Он вернулся с бутылкой карболки и какими-то тряпками. Потом вытащил из раковины белый эмалированный кувшин и промыл ссадину, уже переставшую кровоточить.
— Повезло вам, — заметил он, — что бриджи с гетрами целы остались. А то плакал бы ваш зеленый костюмчик.
Я почувствовал облегчение — действительно повезло.
— Его подарила мисс Мариан, — сообщил я. — Мисс Мариан Модсли, из Холла.
— Правда? — спросил он, вытирая мне колено. — Я с этими господами почти не знаюсь. Потерпите, сейчас будет больно. — Он обмакнул тряпку в карболку и приложил к ране. В глазах встали слезы, но я даже не поморщился. — Да вы спартанец, — похвалил он, и лучшей награды мне не требовалось. — А теперь перевяжем вот этим. — Он достал старый носовой платок.
— А вам он не понадобится? — встревожился я.
— У меня их хватает. — Мой вопрос его немного озадачил. Он сильно затянул повязку. — Не туго?
Мне нравилось, как он, словно через силу, заботился обо мне.
— Попробуйте походить, — велел он.
Я заковылял по каменным плитам кухонного пола: повязка держала, и стало легче. Как приятно сознавать, что у истории с плохим началом — отличный конец! Вот уж будет о чем рассказать! Вдруг меня словно током ударило: с ним надо как-то рассчитаться! Разумеется, как и все дети, я привык, что взрослые делают для меня то и это, но я был уже не ребенок и понимал, что значит «оказать услугу». Предложить ему деньги? Неудобно, да у меня их и нет. Как же быть? Может, что-то подарить ему? О подарках я задумывался нередко. Я оглядел кухню — здесь не было никаких украшений, разве что календарь скотовода, и все разительно отличалось от моего теперешнего обиталища — и напыщенно произнес:
— Большое вам спасибо, мистер Берджес. (Здорово я всунул «мистера».) Могу ли быть вам чем-нибудь полезен?
Я не сомневался, что он откажется, но он как-то строго посмотрел на меня и сказал:
— Может, и так.
Я вмиг навострил уши.
— Передадите кое-что для меня?
— Разумеется, — разочарованно ответил я — подумаешь, просьба! Я вспомнил поручение Тримингема и какой из этого вышел толк. — Что нужно передать и кому?
Он ответил не сразу, взял кувшин с помутневшей водой и выплеснул ее в раковину. Вернулся и встал надо мной.
— Вы не очень торопитесь? — спросил он. — Можете подождать несколько минут? — Он всегда говорил как бы всем телом, и слова его звучали удивительно весомо.
Я глянул на часы, прикинул.
— Чай у нас только в пять часов, — объяснил я. — Поздновато, да? Дома мы чаевничаем раньше. Так что могу подождать... ну, десять, пятнадцать минут.
Он улыбнулся и сказал:
— К чаю опаздывать не стоит. — Что-то его беспокоило, весь он будто переменился. — Хотите взглянуть на лошадей?
— Да, конечно. — Я постарался выказать интерес.
Мы подошли к длинному кирпичному сараю с четырьмя дверьми, в каждой — оконце, за которым виднелась голова лошади.
— Это Брайтон, — начал представлять он. — Мой главный ломовик, но в пару ни с кем впрягаться не хочет, только сам. Чудной, да? А эта гнедая кобыла — Улыбка — хороша, работу любит, но вот урожай соберем, ей время жеребиться; этого серого звать Боксер, ничего, только зубы малость длинноваты. А на этом я езжу по делам, иногда на охоту. Смотрите, какой красавец, а?
Он пригнулся и поцеловал бархатный нос, и лошадь благодарно повела ноздрями и сильно втянула ими воздух.
— А как его зовут? — спросил я.
— Дикий Злак, — ответил он с ухмылкой, и я ухмыльнулся в ответ, не ведая чему.
Казалось, вся полуденная жара сосредоточилась вокруг нас, она усиливала запах лошадей, навоза, все запахи фермы. Мне стало как-то неуютно, слегка закружилась голова, и все-таки жара бодрила меня. И когда, покончив с осмотром лошадей, мы направились к дому, я и огорчился, и обрадовался.
У входа в кухню фермер вдруг резко спросил:
— Сколько вам лет?
— В этом месяце, двадцать седьмого, будет тринадцать, — солидно ответил я, надеясь услышать что-то вроде: «Вот это здорово!» — взрослые редко пропускают мимо ушей новость о чьем-то дне рождения.
Но он сказал:
— А я думал, вам чуть больше. На вид вы старше своих лет.
Услышать это было лестно, тем более от человека столь внушительных размеров.
— Не знаю, надежный ли вы человек, — добавил он затем.
Я изумился, даже немного обиделся: но только немного — ведь это прелюдия, он, должно быть, хочет мне довериться.
Все же я негодующе произнес:
— Конечно, надежный. В моем табеле так и написано: «заслуживающий доверия». И директор то же самое сказал.
— И все-таки, — с сомнением произнес он, пристально оглядывая меня, — откуда я знаю, что вы будете держать язык за зубами?
Задавать такой вопрос школьнику — это просто глупо. Все мы клялись хранить тайну. Я взглянул на него чуть ли не с жалостью.
— Вы хотите, чтобы я перекрестился?
— Делайте что угодно, — ответил он. — Но если проболтаетесь... — Он не закончил фразу, но в воздухе повисла физическая угроза, столь естественная в присутствии этого человека.
— О нашей встрече? — спросил я. — Клянусь, я бы ни за что не сказал, но они увидят разбитое колено.
Он словно не слышал.
— Там есть мальчик, — спросил он, — паренек вашего возраста?
— Да, мой приятель Маркус, — согласился я. — Но он сейчас болеет.
— Ах, вот что, болеет, — задумчиво повторил фермер. — Значит, вы вроде сам себе хозяин.
Я объяснил: обычно после обеда мы играем вместе, но сегодня я пошел прогуляться один. Он слушал вполуха, потом сказал:
— У них там большой дом, да, здоровенный дом и полно комнат?
— Если считать спальни, — ответил я, — даже и не знаю, сколько.
— И, наверное, всегда кругом люди, болтают друг с другом и так далее? Все у всех на виду, наедине с кем-то и не останешься?
Я терялся в догадках: куда он клонит?
— Ну, со мной-то мало кто разговаривает, — пояснил я. — Они же взрослые, играют во взрослые игры — вист, теннис, ну, и болтают просто так, болтовни ради (мне это казалось очень странным занятием). Но иногда я кое с кем разговариваю, сегодня, например, с виконтом Тримингемом после церкви, а однажды я провел целый день с Мариан — вы ее знаете, она сестра Маркуса, не девушка, а загляденье — мы с ней ездили в Норидж.
— Вон что, провели вместе целый день? — переспросил фермер. — Так вы с ней небось добрые приятели?
Я задумался. В отношении Мариан мне не хотелось брать на себя больше, чем было в самом деле.
— Сегодня утром мы снова разговаривали, — сообщил я ему, — по дороге в церковь, хотя она вполне могла предпочесть мне виконта Тримингема. — Я попытался вспомнить, когда она еще ко мне обращалась. — Она часто подходит ко мне, даже когда вокруг взрослые — пожалуй, только она, больше никто. Да они мне и не особенно нужны. А ее брат Дэнис сказал, что я — возлюбленный Мариан. Несколько раз говорил.
— Вот оно что? — отозвался фермер. — Значит, вы иногда остаетесь наедине? Ну, то есть сидите в комнате вдвоем, а больше никого нет?
Он говорил с большим нажимом, выделяя слова, будто сцена представала у него перед глазами.
— Ну, иногда, — признался я, — мы сидим вместе на диване.
— На хозяйском диване? — переспросил он.
Надо было его просветить. Дома у нас и то было два дивана. Здесь, кажется, ни одного. Ну, а в Брэндем-Холле...
— Видите ли, — пояснил я, — у них там много диванов.
Он понял.
— Но когда вы сидите вместе и болтаете...
Я кивнул — мы сидели и болтали.
— Вы сидите близко от нее?
— Близко от нее? — повторил я. — Ну, вообще-то, ее платье...
— Да, да, — закивал он, уловив с полуслова. — Эти платья занимают столько места! Но все же достаточно близко... чтобы передать ей что-то?
— Передать ей что-то? Ну, конечно, я могу ей что-то передать. — Как будто речь шла о болезни; я еще не совсем забыл о кори. Он быстро сказал:
— К примеру, письмо. Но так, чтобы никто не видел.
Я едва сдержал смех — такой пустяк, а он вон до чего разволновался.
— Конечно, — сказал я. — Для этого — достаточно близко.
— Тогда я напишу ей, — заявил он, — если подождете.
Он отошел, но тут мне пришла в голову одна мысль.
— Как же вы ей напишете, если не знаете ее?
— Кто сказал, что я ее не знаю? — почти свирепо возразил он.
— Вы. Сказали, что никого в Холле не знаете. А она мне сказала, что не знает вас, — я спрашивал.
Он на мгновение задумался, в глазах появилось напряженное выражение — такое же было, когда он плыл.
— Она сказала, что не знает меня? — переспросил он.
— Ну, сказала, может, вы и встречались, но она не помнит.
Он глубоко вздохнул.
— Она знает меня, только по-особому, — произнес он. — Я, можно сказать, ее друг, но не такой, с какими она ходит. Это, наверное, она и имела в виду... — Он помолчал. — У нас с ней дела.
— Это секрет? — жадно спросил я.
— Еще какой, — ответил он.
На меня вдруг накатила слабость, будто псалмы перевалили за пятьдесят стихов; как ни странно (обычно взрослые насчет таких вещей ужасно тупы), он это заметил и тут же сказал:
— У вас вид — совсем никуда. Сядьте и поднимите ногу. Вон табурет. Диванов у меня нет, что поделаешь. — Он усадил меня на стул. — Я недолго, — добавил он.
Но вышло долго. Он достал бутылку черно-синих чернил «Стивенс» (у него даже не было чернильницы), лист писчей линованной бумаги и принялся старательно писать. Ручка терялась в его больших пальцах.
— Может, лучше передать на словах? — предложил я.
Он с прищуром глянул на меня.
— Вы не поймете, — сказал он.
Наконец письмо было готово. Он сунул его в конверт, лизнул края клапана и прижал его кулаком, словно утюгом. Я протянул руку, но письма не получил.
— Только наедине, — напомнил он. — Иначе вообще не передавайте.
— Что же тогда с ним делать?
— Суньте туда, где дергают за цепочку.
С одной стороны эта фраза вызвала у меня отвращение — ведь я уже видел свою миссию в романтическом свете; но с другой — я оценил практичность фермера, осторожность не помешает. Интриги — это была моя стихия.
— Все будет сделано, как надо, — заверил его я.
Ну, теперь-то он отдаст мне письмо? Но он все держал его под стиснутым кулаком, словно лев, охранявший что-то сильной лапой.
— Так, вы меня не подведете, без обмана? — снова засомневался он.
— Конечно, без обмана. — Я даже обиделся.
— Потому что, — медленно произнес он, — если это письмо попадет в чужие руки, придется худо ей, мне, а может, и вам:
Слова его попали точно в цель — во мне пробудилось неслыханное рвение.
— Буду беречь как зеницу ока, — заверил я.
Тут он улыбнулся, поднял скрывавшую письмо руку и подтолкнул его ко мне.
— Но вы не написали адрес, — воскликнул я.
— Нет, — согласился он и тут же доверительно, к моей радости, добавил: — И не подписал тоже.
— Она будет рада его получить? — спросил я.
— Думаю, да, — коротко бросил он.
Мне нужно было все разложить по полочкам.
— А ответ будет?
— Неизвестно, — ответил он. — Не задавайте слишком много вопросов. Незачем вам всего знать.
Тем и пришлось довольствоваться. В душе наступил штиль, как на море после отшумевшего шторма, и я вдруг понял — уже поздно. Взглянул на часы.
— Ого! — вскричал я. — Мне пора.
— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил он. — Колено как?
— Лучше не бывает, — похвастался я, сгибая и разгибая его. — Кровь сквозь платок даже не просочилась, — добавил я не без сожаления.
— Просочится, когда пойдете. — Он строго, испытующе посмотрел на меня. — Все же вид у вас не очень, — заметил он. — Может, подвезти немножко, а? Телега на месте, лошадку запрягу — глазом моргнуть не успеете.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Дойду и так. — Прокатиться было бы здорово, но вдруг возникло желание побыть одному. По молодости лет я не знал, как уйти: стоял и мялся. К тому же мне очень хотелось что-то сказать.
— Эй, а письмо-то забыли, — напомнил он. — Куда положите?
— В карман бриджей, — сказал я и тут же подтвердил слово делом. — В этом костюме карманов много, — я показал, — но один человек, у которого был знакомый полицейский, как-то сказал мне: самый надежный карман — это карман брюк.
Он одобрительно взглянул на меня, и я впервые заметил, что он вспотел: рубашка темными пятнами прилипла к телу.
— Вы парень что надо, — сказал он и пожал мне руку. — А теперь марш домой, да смотрите, не обижайте себя.
— Я засмеялся — кто же это будет себя обижать? — и тут вспомнил, что хотел сказать.
— А можно, я еще приду покататься со скирды?
— Валяйте, я ее немножко подгребу и приграблю, — ответил он. — А сейчас одна нога здесь, другая — там.
Тед проводил меня до ворот, и когда, пройдя десяток-другой шагов, я обернулся, он все еще стоял на месте. Я махнул рукой, и он помахал в ответ.
Все сидели за чаем. Казалось, я не был здесь много месяцев, настолько иной была обстановка на ферме, настолько случившееся со мной не вязалось с жизнью в Брэндем-Холе. При виде моего колена все заохали и заахали, а я рассказал, с какой добротой ко мне отнесся Тед Берджес.
— А-а, этот парень с Черной фермы, — вспомнил мистер Модсли. — Видный малый и, я слышал, неплохо ездит верхом.
— Он-то мне и нужен, — сказал лорд Тримингем. — В субботу матч, он обязательно будет играть. Тогда и поговорим.
Неужели Теду Берджесу грозят какие-то неприятности? Я взглянул на Мариан, надеясь, что и она что-то скажет, но она словно не слышала; лицо ее носило отрешенное, ястребиное выражение, совсем ей несвойственное. В кармане моем похрустывало письмо, уж не торчит ли оно? Вдруг Мариан поднялась и сказала:
— Давай я перевяжу тебе колено, Лео. Повязка совсем сбилась.
Я был рад улизнуть из-за стола и пошел за ней. Она провела меня в ванную комнату, кажется, единственную во всем доме. Я сюда раньше не заходил: в нашей с Маркусом комнате стояла круглая ванна.
— Подожди здесь, — приказала она, — я сейчас принесу все, что нужно.
Комната была большая, помимо ванны, здесь помещался еще и умывальник, совсем, казалось бы, неуместный: если человек принимает ванну, зачем ему умывальник? Ванна была в облицовке из красного дерева и с такой же крышкой. Она походила на усыпальницу. Мариан вернулась, сняла крышку и велела мне сесть на край ванны, потом стала снимать с меня ботинок и носок, будто я не справился бы сам.
— Теперь подставь колено под кран, — распорядилась она.
— По ноге заструилась божественная прохлада.
— Господи! — воскликнула она. — Здорово же ты брякнулся!
К моему удивлению, она ни словом не обмолвилась о Теде Берджесе. И лишь когда наложила новую повязку и обратила внимание на старую, всю смятую и в пятнах крови, лежавшую на краю ванны, — лишь тогда Мариан спросила:
— Это его платок?
— Да, — ответил я. — Он сказал, что платок можно не отдавать, так я выброшу его? Я знаю, где мусорная свалка...
Я вовсе не думал лезть не в свое дело, просто хотел уберечь ее от хлопот. А заодно и еще раз сбегать на свалку — этот чудесный сгусток грязи на фоне общего великолепия.
— Пожалуй, я его выстираю, — возразила она. — Жалко, совсем хороший платок.
Тут я вспомнил о письме — оно совершенно вылетело у меня из головы; когда я был с Мариан, я мог думать только о ней.
— Он просил передать вам это, — сказал я, вытаскивая письмо из кармана. — Извините, немного помялось.
Она почти выхватила его из моей руки и стала оглядываться, куда бы его спрятать.
— Ох, эти платья! Подожди минутку. — Она исчезла с письмом и платком. Через секунду вернулась и спросила: — Ну, что будем делать с повязкой?
— Так вы уже все сделали. — И я показал ей колено.
— Боже ты мой, ну конечно. Давай помогу тебе надеть носок.
Я стал было возражать, но она ничего не хотела слушать, и пришлось смириться.
— А ответ будет? — спросил я — уж слишком неинтересно для меня все закончилось. Но она лишь покачала головой.
— Никому не говори об этом... письме, — попросила она, глядя в сторону. — Совсем никому, даже Маркусу.
Ну что за скучные люди! Теперь и она с предписанием хранить тайну. Взрослые не понимали, что для меня, да и для большинства школьников, легче промолчать, чем что-то выболтать. По природе своей я был улиткой. Я терпеливо объяснил Мариан, что рассказать Маркусу ничего не могу при всем желании — он лежит в постели и заходить к нему нельзя.
— Да, ты прав, — согласилась она. — Я все на свете позабыла. Но все равно — никому ни слова, не то я на тебя ужасно рассержусь. — Тут она увидела, что я очень обижен и, того и гляди, заплачу, тотчас оттаяла и сказала: — Не рассержусь, не рассержусь, но учти — нам всем тогда несдобровать.
