Татьяна Тихонова
Попробуй сам
Море набрасывалось на мои ноги, шипело и откатывалось назад. Сидевший рядом Охан штопал свое изношенное сердце. Лели топталась где-то сзади и пыталась жевать оставшиеся после прилива и присохшие к камням водоросли. Но пятнистые лошади Зеты не привыкли к такой еде. И Лели фыркала и уходила все дальше, в пустоши.
– Как такое возможно, – монотонно говорил Охан, втыкая иглу с нитью в сердце, дряблые сосуды его уползали внутрь, сердце тихо и неровно билось на колене, сквозь грубый шов сочились капли крови, – забили мальчишку камнями. Как такое может быть. За то, что он своровал кусок лепешки. Лучше бы себя отхлестали по щекам за жадность. Как бы такое придумать.
Я смотрел на сужающуюся светлую щель на горизонте. И думал, что этот старый бог Охан отживал свое. Ему приходилось нелегко. Сердце его давало трещину по пустякам, а старый меч уже не успевал отбивать удары молний. Я улыбнулся, вспомнив, каким увидел его в первый раз.
Охан казался ростом с гору, его четыре руки с четырьмя мечами мелькали в черном грозовом небе. Рыжие космы змеями закрывали лицо. Молнии бесновались вокруг и осыпались ему под ноги.
– Тебе показалось, – монотонно сказал Охан, нарушив течение моих насмешливых мыслей, – тогда получилось не очень. И люди чуть не узнали, кто я на самом деле.
– Кто же ты? – Мне было интересно, ведь он не должен был даже догадываться.
Хоть его и учили всемогуществу и всезнайству, хоть он легко настраивался на мою волну и считывал мысли, он мог пересадить мне сердце гиены, а я бы даже не заметил этого. Но знать того, кто он на самом деле, он не должен.
– Не бог, – спокойно ответил Охан.
Я рассмеялся. Но посмотрел искоса на него. Пятиметровая сутулая фигура бога, свист его недошитого сердца, крупные капли пота на лбу. Андроид здорово сдал за эти пять тысяч лет. Недаром он экстренно вызвал помощь. Но что могло так подкосить его. Ведь не эти жалкие двуногие с Зеты, находившиеся на той грани развития, когда до него, до бога, как с древней Земли до Зеты.
– Я очень рад, что ты прилетел, – говорил тем временем Охан, вытерев пот со лба, – хоть и ждал кого покрепче.
– Надеюсь, никто не видел, – проговорил я, оглядывая в который раз окрестности.
Но погасшее светило окончательно уползло за горизонт. А пустоши, раскинувшиеся за плотными рядами колючего кустарника, дышали зноем и были тихи и спокойны. Лишь Лели вздыхала в темноте.
– Места здесь пустынные. – Охан откусил бионить. Покрутил сердце и удовлетворенно крякнул. Все-таки видел он, как и положено видеть андроиду той странной «божественной» серии SS1, и я в который раз подумал, что не понимаю причины его слабости. – Народ суеверный и боится ходить в эти места. Только жрецы. Но и они теперь не ходят. Однако мне пора подумать, чем я буду тебя угощать. Это мне света дневной звезды хватает.
Охан одной из своих четырех рук вставил сердце на место, я слышал, как влажно чвякнула синтетическая плоть, принимая его. Бог вздохнул, отер опять пот, закрыл грудную клетку и расправил плечи. Ему стало заметно лучше, когда сердце оказалось заштопанным.
От поверхности моря шло слабое свечение. Будто мириады неведомых существ выбрались с наступлением ночи с глубин.
– Сейчас, – тихо сказал бог, – подожди.
Его огромный силуэт рисовался черной глыбой в смутной светящейся темноте. Воздух переливался бликами. Иногда мне казалось, что что-то касается влажно лица, и я пытался вытирать его.
Охан присел и пошлепал по воде огромной ручищей.
– Ети похожи на земных косаток. Но летучие. Если прибыл на Зету, ты не можешь улететь, пока не увидел живого бога Охана, – тут Охан обернулся и, наверное, подмигнул или улыбнулся мне, – и ети. А, вот и они. Здесь хорошие глубины идут сразу от берега. Старые скалы. Не поймешь, где кончается пустошь, а где начинаются горы. Да и не горы вовсе, хребет виден лишь под водой.
Он наклонился вперед. Что-то огромное мелькнуло перед ним в воде. Охан ступил на воду, его понесло вперед с такой силищей, что я вскочил на ноги. А Охан исчез во мгле. Только его громогласный хохот долетел до меня:
– Попробуй сам! Тебе понравится!
– Попробуй сам, – проворчал я, наклоняясь к лижущей край обрыва волне, – оно мне надо? У меня нет титанового корпуса, и задачи сдохнуть на Зете не было…
Мокрая туша коснулась ладони. Заметно резануло острой кромкой, возникло ощущение огромного плавника. Я, глупо улыбаясь, напряженно вытянув шею и вглядываясь в темноту, ступил босой ногой на воду. Мягкий толчок с глубины холодной гладкой поверхности заставил перенести вес тела вперед и невольно согнуть ноги в коленях. Но ступни вдавились в мягкое и скользкое, пальцы ног судорожно поджались.
Я понял, что по-прежнему глупо улыбаюсь. И лечу. Лечу. Над водой. Существо под ногами еще касалось брюхом волн, брызги поднимались выше меня. Впереди виделось светящееся море и темный силуэт бога, сидевшего на чудовище с крыльями, размах которых поражал и заставлял забыть о страхе. Охан раскинул все свои четыре руки и кричал. Голос трубный переходил в оглушительный смех. А я слушал свой какой-то скулящий восторг, екающее, порой ощутимо в пятках, сердце и продолжал, согнувшись, удерживаться на спине животного. Потом уселся, как Охан, на широкую спину позади спинного плавника, попытался обхватить его руками и засмеялся – обхватить не получилось.
А чудовище вдруг нырнуло острым носом в волну и исчезло. Нет, оно было подо мной и продолжало двигаться вслед за Оханом. Я теперь торчал вместе с плавником из воды как гвоздь, захлебывался и не видел ничего. Задыхался и отплевывался. А зверь опять поднялся медленно на поверхность. Я отдышался. Понял, что рядом движется около десятка животных. Они выпрыгивали и долго летели. Крылья перепончатые, огромные распахивались по бокам веретенообразных туш. Хвосты раскрывались трехметровым веером. В серебристом воздухе они находились достаточно долго. Взмахи огромных крыльев были плавны и медлительны. А то они замирали, и тогда рыбы-птицы парили в этой светящейся темноте.
Вскоре вся стая поднялась в небо. Охан перестал орать, наконец, и лишь виделся темной глыбой на спине своего ети.
Два больших опахала-крыла морского зверя монотонно опускались и поднимались. Туша дышала ровно. Бока ходили как мехи непостижимой кузницы, выковавшей это совершенное, живущее в воде и на воздухе, животное. Я пытался думать об амфибиях, даже вспомнил о пакицетах. Но соленый ветер, эти молочные сумерки ночной Зеты, когда воздух кишит мельчайшими существами, заставляли забыть обо всем.
И я про все забыл. Смотрел, как ети ныряли в волны, вырывались на поверхность, держа больших вертлявых рыб мощными челюстями, проглатывали на ходу, опять летели, кувыркаясь с наслаждением в воздушных потоках.
Мой ети шумно вздыхал, снижался несколько раз и, разинув глотку, будто ковшом, ловил что-то.
Шум от брызг, от мягких взмахов крыльев, глушил звуки, и, казалось, что я один во всем мире. Где-то впереди, конечно, есть безумный старый Охан. Где-то в темноте спят поселения Зеты, мерцает далекая Земля. Но сейчас мне казалось, что я совсем один…
Потом мы долго сидели у костра, совсем по-земному. Я жарил рыбу и толстых улиток прямо в их раковинах, вытянутых и длинных, шумно высасывал сладковатое мясо. Охан молчал и вздыхал. А я знал, что ему жаль улиток и рыб. Он так устроен. Бог, штопающий свое сердце. И мне повезло, что против меня он не в силах поднять меч. Потому что каждый раз, когда сердце его давало трещину, он разил злодея своими мечами или насылал на его поля саранчу, или забирал у него коня, или творил всякие разные мелкие пакости, выпуская птицу из загона в поле, а то и рвал сети, расставленные на рыб.
– И что мальчишка? – спросил я. – Ты нашел и наказал убийц?
– Нет, – ответил бог. – Ведь он своровал.
Я так и застыл с улиткой в руках. Это что-то новое.
– И тебе его нисколько не жаль?
– В моей заповеди сказано, что…
– Голодный нищий мальчишка! О чем тут можно еще рассуждать! А как же твое сердце?!
– Разорвалось. Но если каждый начнет воровать…
– Да ты совсем спятил тут, на Зете! И кто тебе позволил думать? Если сердце разорвалось, ты должен покарать того, из-за кого оно разорвалось! А потом шить и проливать слезы на виду у всех! – Прокричавшись, я почувствовал удовлетворение и добавил уже тише: – Эта их легенда… она прекрасна. Вот почему ты, старый дурак, сегодня шил здесь, в своих пустошах. Ты кончился как бог. В тебе нет главного – доброты.
– Да, – равнодушно ответил Охан и встал, нависая в темноте пятиметровой махиной надо мной, нижние две руки его висели плетьми вдоль мощного торса, третья указывала на север. – Когда у них началась война, и степняки пришли к пахарям, и пожгли все деревни, я носился в своей колеснице над их землями, насылал полчища местной фиолетовой саранчи и травил их скот на ядовитых водопоях. А потом пахари пришли отомстить и вырезали множество стойбищ под корень. Тогда я разрушил их запруды и затопил поля. А потом не стало никого. И лишь распухшие от голода люди-тени умирали вдоль дорог. Кого я должен был наказать за это? Себя. И я перестал зашивать себе сердце.
Вот откуда эта его странная слабость.
– Ты не можешь… Как ты сумел обойти процедуру? – задумчиво протянул я. – Ты не можешь чувствовать себя виноватым.
Охан запрокинул голову и громогласно расхохотался. Хохот его, как и положено божественному гласу номер один, раскатывался над пустошами, больно отдавался в моих ушах – я стоял слишком близко. Он что-то прокричал. Я не расслышал.
– Перестань! Я ничего не слышу!
Он перестал смеяться на раз-два. Будто и не смеялся вовсе.
– Они меня прокляли, – сказал он.
– Прокляли? – растерянно повторил я. – Как они могли…
– А потом появилась она. Ясиль. Маленькая жрица в моем храме. Она убила своего мужа и за это должна всю оставшуюся жизнь дарить себя каждому прохожему. Соплеменники ее мужа приходили каждую ночь. Насиловали и избивали. Довели ее до безумия. А я знал, что муж ее был настоящей скотиной, что отец продал ее ребенком на невольничьем рынке за мелочь в кармане. И однажды утром всех насильников нашли мертвыми в храме.
Я молчал.
Охан отвернулся и стал звать Лели.
Он засвистел так, что волосы мои встали дыбом от этого звука. Лели появилась из темноты первой, потом послышалось ржание. Выскочил пятнистый жеребец, за ним еще один, и еще. Второй догонял первого и кусал его, крупные зубы блестели в сумраке, лошадиный храп и фырканье наполнили ночь. Охан поднял все свои четыре руки, что-то говорил, гладил лошадей и трепал их. Кони были ему под стать, огромные и прекрасные, и только Лели была среди них живой. Хотел бы я увидеть его колесницу. Мне много рассказывали про нее.
Колесница оказалась недалеко. Видно было, что бог давно не пользовался ею. Трава проросла сквозь спицы колес, высохла от жары и проросла вновь. Одного колеса не было вовсе, и витое сиденье опиралось на валун. Охан возился с лошадьми, впрягал их. Отгонял от себя Лели, которая отчего-то не отходила от него. Будто чуяла недоброе. Она наклонялась к богу и бодала его лбом.
– А ты ведь не человек, – сказал Охан, оглянувшись на меня.
– Что это меняет? – ответил я.
– Ничего, – ответил Охан, – думаю, ты прибыл заменить меня.
И я опять молчал. А что я мог сказать. Только удивиться, что он не произнес этого раньше. Но я приехал не заменить его. Не прошло и пяти тысяч лет, и Земля отказалась от вмешательства в дела других планет. Однако она решила, что у нее везде должны быть глаза и уши. И вырастила меня, землянина и зетянина одновременно.
– Я сразу понял это, как увидел тебя, – говорил бог, уже отвернувшись, он накинул захваты упряжи на лошадей, ведь летучая колесница не должна отстегнуться в воздухе. – Иначе зачем ты похож на жителей Зеты.
– Мне ведь в море мог встретиться первым не ты, а какой-нибудь рыбак. И увидеть звездолет, – пожал плечами я, внутренне собравшись, что может натворить этот безумец, невозможно было предугадать.
– Но это все уже неважно, я сам попросил о помощи. Я больше так не могу. Все пошло не так. Это проклятие… оно изменило процедуру. Изменившись один раз, она теперь все время меня спрашивает «вы действительно хотите…», а я начинаю…
Тут он замолчал.
– Сомневаться, – проговорил я за него, следя за тем, как он одной рукой легко приподнял сиденье, другой выудил из травы недостающее колесо и насадил его на ось. Я покачал головой: – Ты начинаешь сомневаться. А тебе не нужно этого делать. Твое дело – сострадание и кара.
– Они перестали бояться. А я стал жалеть тех, кого должен наказывать. Я стал очень стар, я накопил в себе много горя и боли, я видел, что мальчик был жесток и отобрал лепешку у слепого старика, и при этом маленький паршивец пнул его. Я стал слишком стар. Я не знал, кого мне жалко больше. И я, наверное, люблю ее. Так это называется? А, человек?!.
Охан вскочил в колесницу. Занес руку с золотым сверкающим хлыстом и засвистел-заулюлюкал во все небо, во все пустоши. Мне показалось, я даже пригнулся от этой мощи. Да, велик был Охан. Много в него вложено. В меня не вложили и половину, зато я больше знал. Ему сейчас кажется, что он сам несется по-над своими пустошами. По которым гонял на огненной колеснице пять тысяч лет. Что он сам решил сделать то, что сделает сейчас. Что он сам, никто ему в этом не указ. Пусть думает. Пусть лучше сам сделает это. Мне было его жаль. Но нужна ли ему моя жалость. Ему была нужна всего лишь любовь. Любовь тех, кто его проклял.
Охан двумя руками держал повод, одной рассекал воздух хлыстом, а другой растерянно ерошил золотые свои спутавшиеся кудри. Он поднимался все выше и выше, и мне стал уже почти не виден. А потом направил колесницу вниз.
Хохот бога слышен был далеко, раскатывался по окрестностям. Летучая колесница врезалась в землю, взорвалась огненным шаром, полыхнув жаром по пустоши. Пламя стало расползаться прекрасным золотым озером по сухой траве.
Колесница выгорела вмиг и светилась теперь титановыми ребрами своими, лошадей и бога в черной ночи…
Мне осталось поймать Лели.
Дым полз от пожарища. Светало. Те, что выбрались ночью из глубин и летали, обезумев от счастья, над волнами, теперь осыпались высохшей пылью и казались лишь хлопьями от горевшей травы.
Лели шарахнулась от меня было, а потом подошла. Создатели постарались, и она признала во мне что-то от Охана. Отголоски земных и зетянских богов, мы с ним были похожи и не похожи, как братья…
Лели потрусила по обочине пустошей. Ее длинное пятнистое туловище еле справлялось с моим весом. Но что я по сравнению с Оханом – каких-нибудь три метра ростом, как обычный зетянин. Четыре руки, один глаз и весь в саже – чем не пахарь.
Пустоши тянулись далеко вокруг. Сухие травы клонились под жарким ветром. Далеко на горизонте показалось строение. Нелепое и длинное, оно походило на двугорбого верблюда, прилегшего отдохнуть. Вскоре я добрался до него. Огромный вход зиял, будто древний верблюд зевнул и забыл прихлопнуть пасть. А крыша была проломлена, и сквозь прореху торчала каменная рука.
В храме было прохладно и тихо. Земляной пол чисто выметен. Охан, грубый и величественный, смотрел на меня с высоты своего огромного роста. На статуе видны были следы топора или еще чего-то рубящего.
Перед каменным Оханом лежала, вытянувшись руками вперед, девушка. Худая, с всклокоченными длинными волосами. Из одежды на ней был только атук – перевязь невесты через левое плечо. Девушка что-то шептала и, казалось, не слышала, как я вошел. Но нет. И красивый глаз уставился на меня сквозь путаницу волос.
А через мгновение девчонка повисла на мне, крепко обхватив ногами бедра и положив голову на грудь. Я вдруг вспомнил, что страшно одинок. Но это, наверное, так и бывает.
– Охан и Ясиль… Ясиль и Охан, – повторяла девушка, – ты вернулся.
Я же подумал, что надо, наверное, все-таки стащить ее с себя. Она отстранилась и посмотрела на меня своим сине-фиолетовым глазом в огромных прямых ресницах из-под черных волос. Хм… И вовсе она не безумна. Ну и что, что убила своего мужа. Я бы убил и папашу. Продать за гроши на невольничьем рынке… Пахло от нее морем и горьким ичисом, которым поросли пустоши Зеты. Потом я подумал, что надо уходить отсюда, из этого храма, подальше.
Стащил Ясиль с себя, накинул на нее длинную зетянскую хобу. Усадил на Лели, и мы пошли по пыльной дороге. Лишь однажды я оглянулся на храм проклятого бога, штопающего свое сердце, и мне показалось, что рука Охана в дыре на крыше качнулась, будто прощаясь. Но это лишь с руки слетела степная крикливая птица. Ее крик долго еще летел нам вслед. А мне слышалось далекое:
– Попробуй сам! Тебе понравится!
Дойти до поселения, построить нехитрый зетянский дом и родить детей. Вот и все, что требуется от наблюдателя. Нет… я еще должен как попугай повторять всем, что миром правит любовь.
Я достал из мешка иглу и зашил себе рот.
Легенда гласила, что бог Вихо победил старого Охана, сказал всем, что миром правит любовь, и зашил себе рот. Чтобы больше ничего не сказать, потому что это было самое важное, как сказали ему духи неба.
Ясиль улыбнулась и прошептала:
– Вихо. – Потом громче: – Вихо! Вихо пришел, люди!
Вихо. Бог, зашивший себе рот. Долго потом живший среди простых людей, лечивший и помогавший бедным.
А я вспомнил, что так ничего и не сказал. Это проклятие, все из-за него. Но пошло все к черту… И пока не попробую сам, не скажу им ни слова.
