* * *

В аэропорту О'Хэр нас провожала мрачная Сеньора. В такси она шепотом давала наставления Ренате и оставалась с нами, пока мы регистрировались и проходили контроль, призванный не допустить в самолет угонщиков. Наконец мы расстались. В самолете Рената принялась уговаривать меня не переживать из-за расставания с Чикаго.

— Наконец-то ты делаешь что-то для себя, — говорила она. — Забавный ты человек. Поглощен собой, но не знаешь даже азов эгоизма. Думай так: без Меня — никого, ничего; ни Тебя, ни Ее, ни Его.

Рифмовала Рената очень ловко. Про Чикаго она высказалась следующим образом: «Без О'Хэра, знамо дело, безнадега бы заела». А когда однажды я поинтересовался ее мнением о некоей женщине, такой же очаровательной, как она сама, Рената ответила: «Рвал бы Паганини душу, чтоб свою игру послушать?». Хотел бы я, чтобы та лондонская дама, посчитавшая Ренату вульгарной, этаким ничтожеством, послушала ее, когда она в ударе. Когда мы, наконец, дождались взлета и самолет начал набирать высоту, оторвавшись от взлетной полосы со звуком осыпающейся штукатурки, она сказала:

— Прощай, Чикаго. Ты, Чарли, хотел сделать для этого города что-нибудь хорошее. Но почему ты выбрал именно это стадо низких подонков — они не заслужили такого человека, как ты. Им плевать на твой высокий уровень. В газетах только и пишут, что о сотнях невежественных мошенников. А хорошими людьми пренебрегают. Мне остается только надеяться, что своим эссе о скуке ты дашь этому городу по зубам.

Нас отбросило назад — 727-й набирал высоту; послышался скрип убираемого шасси. Темные клубы облаков и тумана загородили нам дома, заводы, улицы и парки. Блеснуло в последний раз озеро Мичиган и тоже скрылось. Я сказал:

— Рената, спасибо, что защищаешь меня. Но дело в том, что мое отношение к США (а Чикаго — квинтэссенция Соединенных Штатов) тоже не однозначно. Я всегда искал некую культурную защиту. Женившись на Дениз, я решил, что у меня появился союзник.

— А все потому, что у нее была степень магистра, как я понимаю.

— А Дениз оказалась во главе пятой колонны. Теперь-то я понимаю, почему все так сложилось. Она была такой красивой стройной…

— Красивой? — переспросила Рената. — Да она похожа на ведьму!

— Красивой стройной честолюбивой воинственной начитанной молодой женщиной. Она рассказывала мне, что однажды ее мать, увидав ее в ванной, воскликнула: «Ты просто золото!» и разрыдалась.

— Представляю себе разочарование таких женщин, — сказала Рената. — Из сливок чикагского среднего класса, из-под крылышка энергичных мамаш. На что могут рассчитывать их дочери? Не могут же все выходить замуж за Джеков Кеннеди, Наполеонов и Киссинджеров, создавать шедевры или играть на клавесинах в Карнеги-холле, разодевшись в золотую парчу с пышным шлейфом.

— Поэтому Дениз начала вскакивать ночью с постели, рыдать и жаловаться, что она ничто .

— А она считала, что ты сделаешь из нее нечто?

— Ну, не хватало одного ингредиента.

— Но ты так и не нашел его, — подвела итог Рената.

— Да, и она вернулась к вере своих отцов.

— И кто эти отцы?

— Шайка мелких политиканов и отморозков. Однако, должен признать, я и сам виноват, что оказался таким нежным цветочком. Как бы там ни было, меня вскормила земля Чикаго. И я должен был держать удар.

— Она плакала по ночам о загубленной жизни, вот в чем дело. А ты хотел спать. Ты не прощаешь женщинам, которые ночью своими проблемами мешают тебе спать.

— Я задумался о нежных цветочках, произрастающих в Деловой Америке, потому что мы направляемся в Нью-Йорк выяснить, что там с завещанием Гумбольдта.

— Напрасная трата времени.

— И я спрашиваю себя: «Почему мещанство так сильно задевает?»

— Я говорю с тобой, а ты начинаешь читать мне лекцию. Нам пришлось поменять все наши планы в Милане. И ради чего! Не мог он ничего тебе оставить. Он умер в ночлежке, полностью выжив из ума.

— Перед смертью у него наступило просветление. Кэтлин сообщила мне. Не будь врединой.

— Да я самая что ни на есть полезина. Ты спутал меня с той злобной сукой, которая таскает тебя по судам.

— Вернемся к нашему разговору. Американцам выпало осваивать целый свободный континент. Как можно ожидать от них такого же внимания к философии и искусству? Старый доктор Лутц называл меня чертовым иностранцем, потому что я читал стихи его дочери. Стричь купоны в какой-нибудь конторе в Лупе — вот призвание американцев.

— Пожалуйста, сверни мое пальто и положи на полку. Когда же в конце концов стюардессы прекратят болтать и примут у нас заказ?

— Давай, моя дорогая. Но позволь мне закончить с Гумбольдтом. Знаю, ты считаешь, что я слишком много говорю, но я взволнован и, кроме того, меня мучают угрызения совести из-за детей.

— Именно этого и хочет Дениз, — подхватила Рената. — Когда ты уезжаешь и не соглашаешься оставить ей адрес, она говорит: «Ладно, если детей убьют, ты прочтешь об этом в газетах». Только не делай из этого трагедию, Чарли. Дети повеселятся на Рождество, а Роджер, я уверена, прекрасно проведет время у своих бабушки с дедушкой в Милуоки. Дети так любят все эти древние семейные традиции.

— Надеюсь, что так, — вздохнул я. — Я очень люблю Роджера. Он славный мальчик.

— Он тоже любит тебя, Чарли.

— Возвращаясь к Гумбольдту…

На лице Ренаты появилась гримаса «сейчас я скажу тебе все, что думаю», и она высказалась:

— Чарли, это завещание — просто желание разыграть тебя из могилы. Ты сам говорил, что это может быть всего лишь посмертная шутка. Он же чокнулся перед смертью.

— Рената, я читал учебники. Я знаю, что говорят психиатры о маниакально-депрессивном психозе. Но ни один из них не знал Гумбольдта. А ведь Гумбольдт как-никак был поэтом. И замечательным человеком. А разве психиатрия понимает хоть что-нибудь в искусстве, разве знает она, что такое истина?

Почему-то мои слова спровоцировали Ренату. Она вдруг обиделась:

— Будь он жив, ты бы не назвал его замечательным. Ты говоришь так только потому, что он мертв. Кофриц продает мавзолеи, и у него есть хотя бы деловые причины зацикливаться на мертвых. А у тебя какие основания?

У меня на языке вертелся ответ: «А у тебя? Вспомни мужчин, которые всю жизнь окружали тебя, — Кофриц-Мавзолейщик, Флонзалей-Гробовщик и Ситрин-Плакальщик». Но я сдержался.

— Ты постоянно выдумываешь какие-то отношения с умершими, которых при жизни и в помине не было, — продолжала она. — Изобретаешь связи, какие либо их не устраивали, либо тебе оказались не под силу. Я помню, ты как-то сказал, что для некоторых людей смерть — хороший выход. Вероятно ты имел в виду, что извлекаешь из этого какую-то пользу.

Ее слова заставили меня задуматься. Наконец я сказал:

— Мне это тоже приходило в голову. Но мертвые остаются жить в нас, если мы сами этого хотим, и что бы ты ни говорила, я любил Гумбольдта Флейшера. Его баллады глубоко тронули меня.

— В те времена ты был совсем юнцом, — заметила она. — В самой прекрасной поре жизни. Но ведь он написал всего лишь десять или пятнадцать стихотворений.

— Да, он действительно написал не много. Но зато в высшей степени замечательных творений. В определенном смысле, хватило бы и одного. Ты должна понимать. Его провал — повод поразмыслить. Некоторые считают, что крушение — единственное настоящее признание, возможное в Америке, что никто из тех, кто «добивается успеха», не остается в сердцах своих соотечественников. То есть все дело в соотечественниках. Может, именно здесь Гумбольдт совершил свою самую большую ошибку.

— Думая о своих согражданах? — отозвалась Рената. — Когда же принесут наши напитки?

— Наберись терпения, я буду развлекать тебя, пока они не придут. Я хочу обсудить несколько моментов, касающихся Гумбольдта. Почему Гумбольдт так истязал сам себя? Потому что поэт таков, каким он сам себя представляет. Гертруда Стайн проводит различие между личностью-сущностью и личностью-индивидуальностью. Выдающийся человек — это сущность. А индивидуальность навязывается нам обществом. Твоя собачка отличает тебя от других, стало быть, у тебя есть индивидуальность. Сущность же, напротив, — безличная сила, и она может стать просто пугающей. Так Т. С. Элиот говорил о Уильяме Блейке. Такие, как Теннисон, сливались со средой или обрастали прилипалами, а Блейк остался чистым и потому из центра своего хрустально чистого ядра видел людей насквозь. В нем не было ничего от «исключительной личности», и это ужасало. Вот что значит сущность. Индивидуальности относятся к себе более снисходительно. Это индивидуальности разливают выпивку, покуривают сигаретки, стремятся к простым человеческим удовольствиям и избегают сложностей. Искушение сдаться очень велико. Гумбольдт оказался слабеющей сущностью. Поэты должны грезить, а грезить в Америке не так-то просто. Господь «дает песни в ночи», говорится в Книге Иова. Я много размышлял над этим и особенно настойчиво пытался понять пресловутую бессонницу Гумбольдта. Думаю, что бессонница Гумбольдта главным образом свидетельствует о силе мирского, мира людей и всех его прекрасных творений. Этот мир интересен, по-настоящему интересен. В мире присутствуют деньги, наука, война, политика, тревога, болезни, растерянность. В нем — вся наэлектризованность, все возможное напряжение. А стоит взяться за провод под высоким напряжением, и кем бы ты ни был, даже самой что ни на есть знаменитостью, ты уже не можешь отсоединиться от тока. Тебя приковывает к месту. Так вот, Рената, я подвожу итог: мир обладает силой, а сила привлекает интерес. Так что же порождает силу поэта, что делает его интересным? Грезы. Все дело в том, что поэт таков, какова его сущность, ибо в душе его звучит голос, власть которого равна власти обществ, государств и режимов. Не сумасшествие, не эксцентричность и все такое прочее делают его интересным, а способность отринуть мировой хаос, суету, галдеж и суметь различить суть вещей. Не могу тебе передать, как ужасно он выглядел, когда я видел его последний раз.

— Ты рассказывал.

— Я до сих пор не могу оправиться. Представляешь себе, какого цвета бывает вода в городских реках — в Ист-ривер, в Темзе, в Сене? Его лицо было того же серого оттенка.

Ренате нечего было сказать в ответ. Как правило, ее полностью удовлетворяло собственное мнение, и она использовала мои разглагольствования как фон для своих мыслей. Насколько я мог судить, мысли эти крутились вокруг ее страстного желания сделаться миссис Чарльз Ситрин, женой Пулитцеровского шевалье. А я, в свою очередь, платил ей той же монетой и использовал ее мысли в качестве фона для своих. «Боинг» прорвался сквозь пелену облаков; надрывный звук двигателя, звук риска и смерти, оборвался музыкальным «дзинь», и мы вознеслись в покой и свет надоблачного пространства. Голова моя покоилась на подголовнике, и когда наконец принесли «Джек Даниелс», я стал медленно цедить напиток сквозь свои неровные разноцветные зубы, указательным пальцем отталкивая от края бокала кубики пористого льда, — вечно их кладут слишком много. Тонкая струйка виски приятно обжигала гортань и согревала желудок, точно солнце, сиявшее снаружи, и меня охватила радость свободы. Рената права, я вырвался! Время от времени меня охватывало сильнейшее оживление: я выбрался из затруднений, я вижу океан! — мое сердце колотилось от радости. Каким свободным я себя чувствовал! Затем мне пришло в голову, что не только я созерцаю, но и меня созерцают со стороны, что я не обособленный объект, а часть всего остального, часть фиолетово-синего сапфира Вселенной. Ибо что делать океану и атмосфере внутри черепа двадцати сантиметров в диаметре? (Не говоря уж о Солнце и Галактике, которые тоже там присутствуют.) В созерцающем должно найтись пространство для всего, но это пустующее пространство не пустота, не ничто, а нечто, способное вместить все. Чувствуя эту бесконечно малую и в то же время бесконечно большую вместимость, приходишь в восторг; именно это чувство пришло ко мне в самолете. Потягивая виски и ощущая, как растекается внутри меня тепло, я испытал блаженство, которое, я знал это совершенно определенно, не было безумием. Здесь им меня не достать, ни Томчеку, ни Пинскеру, ни Дениз, ни Урбановичу. Я сбежал от них. Не то чтобы я полностью отдавал себе отчет в собственных действиях, но разве это имело такое уж большое значение? Как бы там ни было, голова моя была как никогда ясной. Ни тени острой тоски, ни раскаяния, ни тревоги. Со мною была красивая баба, плетущая интриги и плодящая секреты, словно при византийском дворе. Но разве это так уж плохо? Ее же не волновало, что я чокнутый старый бабник.

Перед отъездом из Чикаго у меня состоялся долгий разговор с Джорджем Свибелом о Ренате. Мы с Джорджем ровесники и находимся примерно в одном физическом состоянии. Джордж проявил себя с самой лучшей стороны.

— Тебе пора смываться, — сказал он. — Пора убраться из этого города. Я обо всем позабочусь. А ты просто садись в самолет, скинь туфли, закажи выпивку и пошли все к черту. Все будет хорошо. Не переживай.

Джордж продал «мерседес» за четыре тысячи долларов. Взял на себя заботу о персидских коврах и дал мне авансом еще четыре тысячи. Стоили ковры тысяч пятнадцать, потому что страховая компания оценила их в десять. Даже работая в ремонтно-стpоительной фирме, Джордж оставался безукоризненно честным. В его душе не нашлось бы ни единой жульнической жилки.

Мы распили бутылку виски, и он завел со мной прощальный разговор о Ренате. Причем Джордж, как всегда, не обошелся без мудрости Природы в собственной интерпретации.

— Так значит, ты, дружище, собираешься ехать вместе с этой роскошной цыпочкой. Она принадлежит к новому жизнелюбивому поколению, но если не считать великолепного физического развития, зрелой женщиной ее не назовешь. Она, Чарли, не отличит член от эскимо на палочке. А мамаша? Мрачная зловещая старуха, стопроцентная интриганка. Таких людей я вообще не выношу. Считает тебя старичком-нимфоманом. Когда-то ты выбился в лидеры и обзавелся отличной репутацией. Сейчас твое положение немного пошатнулось, и появился хороший шанс женить тебя, урвав кусок, прежде чем Дениз заграбастает все. А может, даже восстановить твое имя и качать из тебя деньги. Таким женщинам ты всегда кажешься несколько таинственным, ведь таких, как ты, вокруг немного. Сейчас Рената для матери, что наливное яблочко, выращенное в самых шикарных условиях, несомненный призер сельскохозяйственной выставки, и мамаша одержима идеей обратить свое сокровище в деньги, пока Рената еще в самом соку.

Джордж возбужденно вскочил с места — крупный здоровяк, цветущий и пышущий энергией, нос крючком, как у индейца, а жидкие волосы собраны на макушке в прическу «ирокез». Как всегда, излагая истины своей любимой натурфилософии, он переходил на крик.

— Но Рената не просто обычная сучка. Она стоит того, чтобы рискнуть. Конечно, тебя могут унизить, вывалять в дерьме, разорить и ограбить, ты можешь даже заболеть и некому будет ухаживать за тобой, или даже свалиться с инфарктом или потерять ногу. Но ты живой, смелый чувствующий человек из плоти и крови. У тебя есть сила воли. И я поддержу тебя. Телеграфируй мне откуда угодно, и я приеду. Я и в молодости симпатизировал тебе, но далеко не так, как сейчас. Когда ты был моложе, тебя интересовала только карьера. Может, ты и сам этого не понимал, но чертовски хитро и ловко прокладывал себе путь. Зато теперь, слава Богу, тебя по-настоящему лихорадит и трясет от молодой бабы. Ты ни черта не соображаешь. И это замечательно.

— Звучит чересчур романтично, Джордж.

— Неважно, — заявил он. — А что касается «настоящего отца» Ренаты — это полная чепуха. Давай прикинем вместе. На кой такой девице понадобился «настоящий отец»? У нее уже есть старая сводница-мамаша. Рената понятия не имеет, что ей делать с отцом. И потом у нее уже есть папочка, который ей нужен, постельный папочка. Нет, это просто дешевый трюк, чтобы съездить в Европу. Но так даже лучше. Продолжай вести себя как ни в чем не бывало и пусти все деньги на ветер. Останься без гроша и черт с ней, с этой судебной шайкой. Ты, конечно, уже рассказывал мне об апрельской поездке в Париж, но напомни коротенько.

— Так вот, — начал я, — лет до двенадцати Рената думала, что ее отец

— некий синьор Биферно, торговец модными кожаными изделиями в магазинчике на Виа-Монте-Наполеоне в Милане. Это большая улица, где торгуют предметами роскоши. Но когда Ренате исполнилось тринадцать, мать сказала ей, что Биферно может и не быть ее отцом. В свое время Сеньора с Биферно отправились в Кортину кататься на лыжах, она сломала лодыжку, ей наложили гипс, они поссорились, и Биферно отправился домой к жене и детям. А она отомстила ему с молодым французом. Когда Ренате было лет десять, мать потащила ее в Милан, чтобы показать Биферно. Она старательно принарядилась и устроила сцену на Виа-Монте-Наполеоне.

— Да, эта старая сука — мастерица скандалы закатывать.

— Законная супруга Биферно вызвала полицию. А через несколько лет, уже в Чикаго, мать сказала Ренате: «И все-таки Биферно не твой отец».

— И потому вы отправились в Париж взлянуть на этого молодого француза, точнее, теперь уже на старого француза? Что за дерьмо в голове у матери, если она сообщает такие подробности девочке, едва она вступила в период полового созревания.

— У меня все равно были дела в Лондоне, мы остановились в «Рице». А потом Рената сказала, что хочет съездить в Париж, взглянуть на человека, который, возможно, является ее отцом, и хочет поехать одна. Пообещала вернуться через три дня. Я проводил ее в Хитроу. Она взяла объемистую сумку, которая почему-то оказалась открытой. Прямо сверху, рядом с большой косметичкой, лежала коробочка с колпачками.

— Зачем ей понадобились противозачаточные?

— Никогда не знаешь, что преподнесет тебе судьба.

— Это тактика, Чарли, идиотская тактика. Пусть дружок теряется в догадках. Она хотела вывести тебя из равновесия. Думаю, она на самом деле ничего. Просто иногда ведет себя по-идиотски. Я только вот что тебе скажу, Чарли. Не знаю, какие у тебя привычки, только не увлекайся минетом. Не то загнешься через год. А теперь доскажи про Париж.

— Этот француз оказался пожилым гомосексуалистом, нудным и болтливым. Рената не вернулась в Лондон, и на четвертый день я отправился искать ее в отель «Мерис». Она сказала, что еще не собралась с духом встретиться с ним и все это время ходила то по магазинам, то в Лувр, то на шведские фильмы типа «Я любопытная трусиха» и прочее в том же роде. Потом старик вспомнил ее мать и явно обрадовался мысли, что, возможно, у него есть дочь, но говорил неохотно и заявил, что об официальном признании не может быть и речи. Семья лишила бы его наследства. В любом случае, он не ее отец. Рената сказала, что нет ни малейшего сходства. Я и сам на него взглянул. Она права. Конечно, никто не знает, как природа делает свое дело. Разгневанная женщина с загипсованной лодыжкой заставляет голубого лыжника сделать для нее исключение, и в результате на свет появляется прекрасная дочь с восхитительной кожей, темными глазами и бровями. Представь красавицу с полотен Эль Греко, обращающую взор к небесам. Замени небеса сексом. Вот и получилась набожная Рената.

— Я знаю, ты ее любишь, — кивнул Джордж. — Когда она не пустила тебя в дом, потому что с ней был кто-то другой, и ты пришел ко мне плакаться, помнишь, что я сказал? Человек, который в таком возрасте рыдает из-за девушки, — это человек, которого я уважаю. Более того, в тебе есть и другие достоинства.

— Наверное, есть, но мне никогда не приходилось пускать их в ход.

— Вот и хорошо, значит ты их не растратил. Сейчас ты совершенно выбит из колеи, пора собираться с силами. Может, тебе стоит жениться на Ренате. Только не упади в обморок по дороге в мэрию. Веди себя как настоящий мужчина. Иначе она никогда не простит тебя. И превратит в престарелого мальчика на побегушках. В бедного старенького Чарли со слезящимися глазами, бредущего за сигарами для своей госпожи.