* * *

И снова я расстроился. Опять! Не к тому я стремился, устраиваясь на диване. Я даже обрадовался, когда металлический стук в дверь заставил меня подняться. Оказалось, что дверным молотком орудовал Кантабиле, желавший прорваться в мое убежище. Я разозлился на старого Роланда Стайлса. Разве я приплачиваю ему не для того, чтобы, пока я медитирую, он не пропускал ко мне назойливых посетителей и разных сумасшедших? Но сегодня, похоже, его не оказалось на месте. В канун Рождества жильцы просили его помочь им с елками и всем прочим. Должно быть, Роланд сейчас нарасхват.

Кантабиле привел с собой молодую женщину.

— Жена, полагаю? — спросил я.

— Не полагай. Она не моя жена. Это Полли Паломино. Просто подружка. Друг семьи. Соседка Люси по комнате в женском колледже в Гринсборо. Перед Радклифом.

Белокожая, без лифчика, Полли выбралась из темной прихожей на свет и принялась бродить по моей гостиной. Натуральные рыжие волосы. Без чулок (это в декабрьском Чикаго!), одетая очень легко, она расхаживала на платформах максимальной толщины. Мужчины моего поколения так и не сумели привыкнуть к длине и красоте открытых женских ног. Прежде их тщательно драпировали.

Кантабиле и Полли изучали мою квартиру. Он трогал мебель, она наклонилась пощупать ковер и отогнула уголок, чтобы прочитать этикетку. Да, подлинный Кирман. Она стала изучать картины. Кантабиле уселся на шелковистый плюш дивана с подлокотниками и сказал:

— Бордельная роскошь.

— Вы не слишком-то рассиживайтесь, мне нужно в суд.

Кантабиле объяснил Полли:

— Бывшая жена Чарли снова с ним судится.

— Зачем?

— За всем. Ты уже отдал ей довольно много, а, Чарли?

— Много.

— Он стесняется. Ему стыдно сказать, насколько много, — объяснил Кантабиле Полли.

Я добавил:

— Очевидно, я изложил Ринальдо всю историю моей жизни за игрой в покер.

— Полли знает. Вчера я ей все рассказал. В основном ты трепался уже после игры. — Он повернулся к Полли. — Чарли тогда так набрался, что не мог вести свой «280-SL», поэтому домой его отвез я, а Эмиль пригнал «тандерберд». Ты много чего выложил мне, Чарли. Где это ты достал эти шикарные зубочистки из гусиных перьев? Они у тебя всюду разбросаны. Ты, кажется, очень переживаешь, если между зубами застревают крошки.

— Мне их прислали из Лондона.

— Как и кашемировые носки, и мыло для лица от Флорис?

Да, похоже, мне тогда отчаянно хотелось поговорить. Я выдал Кантабиле огромное количество информации, а он к тому же, по-видимому, активно задавал вопросы, очевидно, еще тогда намереваясь установить со мной контакт.

— Почему ты позволяешь своей бывшей так наседать? Ты, кажется, заполучил Томчека, этого надутого шикарного адвокатишку? Форреста Томчека. Видишь, я навел справки. Томчек — лучший специалист по разводам. Он разводит высших чинов из корпораций. Ты для него ничто. Это что же, твой дружок Сатмар посоветовал тебе этого мерзавца, так? Да, кстати, а кто адвокат твоей жены?

— Некто Макси Пинскер.

— Фу-у! Еврей-людоед Пинскер?! Она выбрала самого сволочного из всех. Он сожрет твою печень с луком и яйцами. Н-да, Чарли, эта сторона твоей жизни идет отвратительно. Ты отказываешься стоять на страже своих интересов. Позволяешь людям обувать себя. А все начинается с твоих дружков. Я кое-что знаю о твоем приятеле Сатмаре. Тебя-то никто не приглашает на обеды, а его приглашают, и он сдает своего несчастного Чарли с потрохами. Сливает конфиденциальную информацию о тебе для колонок сплетен. Он всегда целовал задницу Шнейдерману, а она так низко свисает, что приходится залезать в лисью нору, чтобы подобраться к ней. Он получает от Томчека откат. А Томчек попросту продал тебя Каннибалу Пинскеру. Пинскер отправит тебя к судье. А судья отдаст твоей жене… как ее зовут?

— Дениз, — по обыкновению беспомощно ответил я.

— Он отдаст Дениз твою шкуру, чтобы она повесила ее на входе в свою пещеру. Ну что, Полли, выглядит ли Чарльз так, как должен выглядеть?

Ничего удивительного, что бурная радость Кантабиле перехлестывала через край. Прошлой ночью он, конечно, растрезвонил где только мог, о том, что сделал. Как и Гумбольдт, после триумфа у Лонгстафа прямиком махнувший в Виллидж, чтобы в дополнение ко всему улечься на Джинни, Кантабиле оседлал «тандерберд» и погнал к Полли, чтобы провести с ней ночь и отпраздновать свою победу и мое унижение. Все это заставило меня подумать вот о чем: самая могучая сила в демократической стране США — это желание выглядеть интересным. Из-за него американцы не могут хранить секреты. Во время Второй мировой войны мы приводили в отчаяние англичан, ибо никак не могли закрыть свои рты. Хорошо еще, что немцы не хотели верить нашей словоохотливости. Они думали, что мы преднамеренно запускаем ложную информацию. Все это убеждает, что мы не такие уж скучные, какими кажемся, просто нас распирает от очарования и тайной информации. И тогда я мысленно сказал Кантабиле: «Ладно, радуйся, ликуй, шерстяные усы. Хвастай тем, что сделал со мной и моей машиной. Я еще посчитаюсь с тобой». Как хорошо, что Рената увезет меня отсюда, снова заставит уехать за границу. У Ренаты родилась правильная идея. Потому что Кантабиле, несомненно, строил планы с моим участием. А я ничуточки не был уверен, что смогу защититься от его целеустремленной атаки.

Полли все еще пыталась придумать ответ на вопрос Кантабиле, а он сам, бледный и красивый, изучал меня почти с любовью. Застегнутый в реглан, не сняв шляпы, он положил ноги, обутые в великолепные ботинки, на мой китайский лакированный кофейный столик; лицо его заросло темной щетиной, а взгляд был усталый, но довольный. От свежести остались одни воспоминания, от него даже попахивало, но Кантабиле был на подъеме.

— Мне кажется, мистер Ситрин все еще прекрасно выглядит, — сказала Полли.

— Благодарю вас, милая девушка.

— Он старается. Худой, но плотный, с большими восточными глазами и, вероятно, толстым членом. Только теперь он — умирающая красота, — заявил Кантабиле. — Я знаю, это его убивает. Нет больше совершенного овала лица. Обрати внимание на второй подбородок и морщинистую шею. Ноздри расширены, как у голодного, почуявшего запах пищи, а в них седые волоски. У гончих и лошадей тоже седеет морда — такие вот знаки старения. Но он необычайно хорош. Редкое животное. Как последний из оранжевых фламинго. Его нужно охранять как национальное достояние. И как сексуального разбойника. Он трахает все, что шевелится. А еще у него немереное тщеславие. Чарли и его дружок Джордж бегают и качаются, как пара спортсменов-подростков. Стоят на головах, поедают витамин Е и играют в сквош. Хотя мне говорили, что на корте ты слабоват, Чарли.

— Слишком поздно ставить олимпийские рекорды.

— У него сидячая работа, ему нужно тренироваться, — вступилась Полли.

Я заметил, что нос ее слегка кривоват, хотя все равно такой же замечательный, как и сияющие ярко-рыжие волосы. Я все больше восхищался ею

— бескорыстно, за ее человеческие качества.

— Тренировки нужны ему потому, что у него молодая любовница, а молодые любовницы, если, конечно, у них не извращенное чувства юмора, не любят тискаться с толстопузыми.

Я объяснил Полли:

— Я занимаюсь, потому что страдаю от артрита шеи. Точнее, страдал. Я становлюсь старше, и моя голова, кажется, делается тяжелее, а шея слабеет.

Так всегда и бывает: самое большое напряжение на самом верху. В «вороньем гнезде», где современный независимый человек устроился нести вахту. Но конечно, Кантабиле не ошибся. Я тщеславен и не достиг возраста самоотречения. Что бы это ни означало. Хотя дело не только в тщеславии. Если мне не хватает моциона, я чувствую себя разбитым. Хочу надеяться, что с возрастом моим неврозам достанется меньше энергии. Толстой думал, что проблемы начинаются у людей потому, что они курят, едят мясо, пьют водку и кофе. Пересыщаясь калориями и стимуляторами и не выполняя полезной работы, они предаются похоти и прочим грехам. В этом месте я всегда вспоминаю, что Гитлер был вегетарианцем, так что мясо, похоже, ни в чем не виновато. Скорее так: энергия души или ее порочность, возможно, даже карма — расплата за зло прошлых жизней. Если верить Штейнеру, которого я теперь вовсю читаю, душа совершенствуется в противостоянии — материальное тело сопротивляется душе и действует на нее угнетающе. Тело изнашивается от этой борьбы. Но я, хотя и износился, взамен все еще не приобрел ничего стоящего. Встречая меня в обществе моих юных дочерей, глупые люди иногда интересовались, не приходятся ли эти девочки мне внучками. Мне! Разве это возможно? Я понял, что выгляжу, как плохо набитое чучело или редкое ископаемое, которые всегда ассоциировались у меня с древностью, и ужаснулся. Фотографии тоже говорили: ты уже не тот, что раньше. Я мог бы сказать: «Да, возможно, я действительно кажусь развалиной. Но взгляните на мой духовный баланс». Все-таки пока я еще не переступил той черты, за которой возможны такие разговоры. Конечно, я выглядел лучше, чем мертвец, но временами совсем ненамного.

— Благодарю вас, что заглянули ко мне, миссис Паломино, — сказал я.

— Но вы должны извинить меня. Мне скоро придется выходить, а я еще не побрился и не поел.

— А как ты бреешься, электрической или лезвием?

— «Ремингтоном».

— Лучше «Аберкромби энд Фитч» ничего нет. Пожалуй, мне тоже не мешает побриться. А что на ленч?

— У меня есть йогурт. Но вам я не могу его предложить.

— Да мы только что поели. Простой йогурт? Ты что-нибудь добавляешь в него? А может, яйца вкрутую? Полли сварит. Полли, отправляйся на кухню и свари Чарли яйцо. Как ты собираешься добираться до центра?

— За мной заедут.

— Не расстраивайся из-за «мерседеса». Я дам тебе три «280-SL». Ты слишком большой человек, чтобы злиться на меня из-за какой-то машины. Все переменится. Послушай, а может, встретимся после суда и выпьем? Тебе бы не помешало. Кроме того, тебе следует побольше говорить. А то ты что-то слишком много слушаешь. А тебе это вредно.

Он заметно расслабился, уложил выпрямленные руки на круглую спинку дивана, как бы показывая, что он не тот, кого можно просто выставить за дверь. Кантабиле изо всех сил пытался демонстрировать роскошную интимность с хорошенькой, потакающей ему Полли. Что и вызывало у меня определенные сомнения.

— Такой образ жизни совсем тебе не подходит, — заявил Кантабиле. — Я видел ребят, которые выходили после одиночного заключения, я знаю эти признаки. Почему ты живешь среди трущоб Южного Чикаго? Неужели из-за яйцеголовых друзей в районе Мидуэй? Ты, кажется, что-то говорил об этом профессоре, Ричарде… как его?

— Дурнвальд.

— Да, о нем. Но ты же сам рассказывал, что какой-то подонок привязался к тебе на улице. И почему ты не снимешь квартиру поближе к Северу, в доме с приличной охраной, с подземным гаражом? Или ты здесь из-за женушек своих приятелей-профессоров? К профессоршам легко подкатиться. У тебя есть хотя бы пистолет?

— Нет.

— Боже! Вот об этом-то я и говорю. Все вы совершенно не интересуетесь реальной жизнью. Тут, как в форт-Дирборне, понимаешь? Ружья и томагавки только у краснокожих. Читал на прошлой неделе про таксиста, которого подстрелили из помпового ружья? Чтобы полностью восстановить ему лицо, пластическим хирургам понадобится не меньше года. Разве тебе не хотелось бы отомстить этим сволочам? Или тебя ничего не волнует? Если да, то ты вряд ли удовлетворяешь свою бабу. Только не говори мне, что тебя не распирало от желания ухлопать того придурка, который пристал к тебе, — просто развернуться и прострелить его тупую башку. Если я дам тебе пистолет, будешь его носить? Нет?! Вы — добренькие иисусики — просто отвратительны. Вот поедешь сегодня в центр, и на тебя снова набросятся, только на этот раз не кто-нибудь, а Форрест Томчек с Каннибалом Пинскером. И съедят твою задницу. Я понимаю, ты говоришь себе, мол, они просто шпана, а у меня есть класс… Хочешь пистолет? — быстрым движением он запустил руку за отворот реглана.

— Он тут.

К субъектам вроде Кантабиле я питаю настоящую слабость. Недаром же я сделал главного героя своего бродвейского хита, ставшего источником денег за кинопостановку (на эти деньги, как на запах крови, слетелись чикагские стервятники из тех, что сегодня поджидали меня в центре), недаром же я сделал барона фон Тренка таким демонстративно-жизнерадостным, импульсивно-деструктивным и упорствующим в своих заблуждениях. Этот тип — импульсивно-упорствующий — сейчас преобладает в среднем классе. Ринальдо отрывал меня от упаднического состояния духа. Мои инстинкты дали слабину, и я не мог сам защититься. Вероятно, его идеи восходили к Сорелю (спровоцированное пустыми мечтаниями доморощенных теоретиков экзальтированное насилие, цель которого — шокировать буржуазию и подстегнуть ее выдохшуюся энергию). Впрочем, Кантабиле, скорее всего, не знал, кто такой Сорель, но эти идеи сами по себе витают в воздухе, и люди то и дело воплощают их в жизнь: угонщики, похитители, политические террористы, которые убивают заложников или стреляют в толпу, такие себе арафатики, про которых кричат газеты и экраны телевизоров. Кантабиле воплощал эти идеи в Чикаго, яростно отстаивая некие человеческие принципы — сам не понимая, какие именно. По сути, я тоже не знаю, какие. И почему я не получаю никакого удовольствия от общения с людьми моего интеллектуального уровня? Вместо этого меня привлекают именно такие шумные, излишне самоуверенные типы. Чем-то они на меня воздействуют. Зачем они мне сдались? Возможно, это в какой-то мере объясняется приверженностью современного капиталистического общества к личной свободе для всех, готовностью сочувствовать и даже поддерживать смертельных врагов правящих классов, как называет их Шумпетер, и активно сочувствовать реальным или фальшивым страданиям, готовностью принять самые эксцентричные мысли и характеры? Понятно, почему люди ощущают моральное превосходство, если им удается быть терпеливыми с преступниками и психопатами. Или даже понять их! Ах, как мы любим понимать и сострадать! Таков и я. А что касается широких масс, то миллионы людей, рожденных в нищете, теперь имеют дома, орудия труда и бытовые удобства, а потому они терпимы к социальной несправедливости, испытывая привязанность к мирским благам. Их души все так же гневны, но они закрывают глаза на несправедливость и не скапливаются на улицах. Они угрюмо мирятся с оскорблениями и выжидают. Но лодку не раскачивают. Видимо, я и сам такой. Но все равно не понимаю, какой смысл мне стрелять из пистолета. Даже если я смогу с его помощью вырваться из своих затруднений, главным затруднением все равно останется мой характер!

Кантабиле вложил в меня едва ли не всю свою дерзновенность и изобретательность и, похоже, считал, что теперь мы не должны разлучаться. Он хотел, чтобы я протащил его наверх, в высокие сферы. Он обрел положение теоретика, человека интеллектуально-созидательного, таким же способом, как в XVIII веке во Франции его обретали всех мастей негодяи и мошенники, нахлебники и преступники. Может, он чувствовал себя племянником Рамо или даже самим Жаном Жене? В любом случае, мне казалось, что у его надежд нет никакого будущего. И ни в чем таком участвовать я не хотел. Правда, создавая фон Тренка, я и сам внес во все это определенную лепту. В «Старом, старом представлении» фон Тренк то и дело затевал дуэли, убегал из тюрьмы, соблазнял женщин, врал, бахвалился и даже пытался поджечь виллу своего зятя. Да, я тоже внес свою лепту. К тому же я невольно бросаю постоянные намеки, подпитываю интерес к высоким материям, тягу к духовному совершенствованию, так что сейчас меня снедал страх: вдруг Кантабиле попросит что-нибудь рассказать, поделиться с ним, ну на худой конец хотя бы намекнуть. Но он сказал, что пришел ради меня. И рад помочь мне.

— Я могу сосватать тебя в одно интересное дельце, — заявил он.

И начал рассказывать о каких-то предприятиях. Мол, деньги у него и там и сям. А сам он — президент чартерной авиакомпании (вероятно, одной из тех, что прошлым летом бросили на произвол судьбы тысячи людей в Европе). А еще он крутится в маленьком бизнесе с направлением на аборты через рекламное приложение к студенческим газетам по всей стране. Они дают объявление, написаное от имени незаинтересованного друга: «Позвоните нам, если с вами случилось несчастье. Мы посоветуем и бесплатно поможем». Тут практически никакого обмана, объяснил Кантабиле. С тех, кто звонит, денег не берут, но доктора дают откат — некий процент от заработка. Обыкновенный бизнес.

Казалось, что Полли все это ни капельки не волнует. Я решил, что она слишком хороша для Кантабиле. Впрочем, в каждой паре кто-то играет на своем отличии от другого. Я видел, как Кантабиле любуется Полли, ее белой кожей, рыжими волосами и длинными стройными ногами. Именно поэтому она оказалась рядом с ним. Он действительно любовался ею. Тем самым требуя восхищения и от меня. Точно так же он похвалялся своей образованной женой и ее достижениями, а знакомством со мной выставлялся перед Полли.

— Посмотри на губы Чарли, — обратился он ней, — и ты заметишь, что они все время в движении, даже когда он молчит. Так вот, я объясню тебе, в чем тут дело. — Он схватил со стола книгу, самую большую, какая нашлась. — Возьмем это чудище — «Энциклопедия религии и этики Хастингса». Боже Всемогущий, что за черт! А теперь, Чарли, расскажи нам, о чем ты в ней прочел?

— Я проверял кое-что про Оригена Александрийского. По мнению Оригена, Библия — не просто собрание историй. Можно ли понимать буквально, что Адам и Ева прятались в холодке под деревом, пока Господь прогуливался по Саду? Что ангелы подымаются и спускаются на Землю по лестницам? Действительно ли Сатана привел Иисуса на вершину высокой горы и искушал его? Очевидно, у этих рассказов есть и более глубокий смысл. Что хотят сказать, когда говорят: «Господь прогуливался»? Разве у Него есть ноги? И вот когда мыслители задумались на этим, они…

— Достаточно, этого достаточно. А теперь другая, скажем… «Триумф терапии».

Я не слишком люблю, когда меня тестируют таким образом. Я действительно очень много читаю. Понимаю ли я, что читаю? Сейчас увидим. Я закрыл глаза и начал:

— В ней говорится, что психотерапевты могут стать новыми духовными поводырями человечества. А это катастрофа. Еще Гете боялся, что мир сделается сплошной лечебницей, где болен каждый житель. Эту же точку зрения высказал в «Стуке» Жюль Ромен. Не является ли ипохондрия творением медицины? Автор утверждает, что если культура не справляется с чувством смятения и страха, к которым человек предрасположен (в тексте употреблено именно слово «предрасположен»), в ход идут другие факторы, способные привести нас в чувство: терапия, клей, лозунги, или штыки, или, как говорит искусствовед Гумбейн, бедняг приходится укладывать на кушетки психоаналитиков. Даже у Великого инквизитора Достоевского, утверждавшего, что человечество состоит из сплошных слабаков, которые не переносят свободы, ибо жаждут только хлеба и зрелищ, чудес и твердой власти, — даже у него не такая пессимистичная точка зрения. Естественная предрасположенность к чувству смятения и страха хуже. Гораздо хуже. В действительности это означает, что мы, люди, сумасшедшие. Единственное учреждение, способное контролировать это безумие (утверждает эта книга), — Церковь…

Он снова перебил меня.

— Ну что, Полли, понимаешь, что я имею в виду? А это что? «Между смертью и воплощением».

— Штейнер? Замечательная книга о путешествии души через врата смерти. Вопреки платоновскому мифу…

— Мой Бог! Забери ее, — воскликнул Кантабиле и повернулся к Полли. — Просто задаешь ему вопрос, и он включается. Представляешь, как бы он выступал в ночном клубе? Может, запишем его к мистеру Келли?

Полли скользнула по нашим лицам внимательным взглядом карих глаз с красноватым отливом.

— Он не станет этим заниматься.

— Ну, все зависит от того, насколько сильно его сегодня обдерут в суде. Чарли, у меня есть еще одна идея. Ты начитаешь свои эссе на пленку, и мы будем продавать ее в колледжах и университетах. У тебя появится чудный, скромненький такой доходец. Возьмем что-нибудь вроде твоей статьи про Бобби Кеннеди. Я читал ее в «Эсквайре», когда сидел в Форт-Ливенуорте. А еще «Преклоняюсь перед Гарри Гудини». Но только не «Великих зануд современного мира». Это я совершенно не мог читать.

— Ну, выше головы не прыгнешь, Кантабиле, — вставил я.

Я прекрасно понимал, что в Чикаго желание впихнуть тебя в прибыльную аферу можно считать несомненным знаком любви. Но в своем нынешнем настроении я не мог связываться с Кантабиле, не мог даже уследить за хаотичными метаниями его духа. Кантабиле, конечно, человек деятельный, но в той гетевской лечебнице он такой же, как и другие, — больной горожанин. Да и я сам, вероятно, не вполне здоров. Мне вдруг пришло в голову, что вчера Кантабиле затащил меня наверх вовсе не для того, чтобы искушать, он просто хотел отправить в плавание мои пятидесятидолларовые банкноты. Интересно, а сейчас он понимал вызов, брошенный его изобретательности, — я имею в виду, какими он видел следствия своего вчерашнего поведения? Впрочем, казалось, он считает, что вчерашние события связали нас почти мистическими узами. Теми, что по-гречески называют филия или агапи , в общем, как-то так (однажды мне довелось слушать знаменитого теолога Тиллиха Труженика; он настолько подробно разъяснял различие в значениях этих слов, что теперь я их постоянно путаю). То, о чем я говорю, было, скорее, филией , правда, филией данного конкретного момента развития человечества, выражавшей себя через американские рекламные идеи и коммерческие сделки. А по краю я украсил ее собственным орнаментом. Впрочем, я чересчур усложняю чужие мотивы.

Я посмотрел на часы. До приезда Ренаты оставалось еще минут сорок. Она прибудет свежая благоухающая накрашенная и даже величественная в одной из своих огромных мягких шляп. Мне не хотелось знакомить ее с Кантабиле. Я считал это не слишком хорошей идеей. Почему? Если мужчина хоть чем-то ей интересен, Рената отводит от него взгляд медленно, можно сказать, особенно. Это не кокетство. Просто ее так воспитали. Очарованию она научилась у матери, Сеньоры. Хотя подозреваю, что тот, кто родился с такими восхитительными глазами, вырабатывает собственные методы. Женственность Ренаты привносила в общение добродетельность и страстность. Но самое главное, что Кантабиле, скорее всего, увидел бы перед собой старикашку с молодой цыпочкой, и он мог, как теперь говорят, попытаться отхватить свой куш.

Мне бы хотелось, чтобы вы ясно понимали: я говорю как человек, который совсем недавно понял, что есть свет. Я имею в виду не свет солнца и не общество. Я говорю о чем-то вроде света бытия, не знаю, как объяснить точнее, тем более в таком контексте, где столько вздорного ложного глупого иллюзорного, а объекты чувственного восприятия так и лезут на передний план. И этот свет, как бы его ни объяснять, сделался частью меня, необходимой, как воздух, частью. Я ощущал его урывками, но ощущение сохранялось достаточно долго, чтобы удостовериться и совершенно беспричинно радоваться. Более того, истерии и свойственной мне гротесковости, оскорбительности, несправедливости, тому безумию, добровольным и активным участником которого я частенько оказывался, всему моему недовольству теперь нашелся противовес. Я говорю «теперь», но я давным-давно знал, что этот свет существует. Видимо, в какой-то момент я забыл, что в первые годы жизни знал его и даже знал, как дышать им. Но этот ранний талант или дар или воодушевление, ушедшее ради взросления или реализма (практицизма, самосохранения, борьбы за выживание), теперь медленно возвращался. Вероятно, наконец-то отрицание тщеславной природы банального самосохранения сделалось невозможным. Только вот сохранения для чего?

Кантабиле и Полли почти не обращали на меня внимания. Он объяснял ей, как защитить мой доход, грамотно учредив небольшую корпорацию. Состроив гримасу одной половиной лица, он разглагольствовал о «планировании доходов». В Испании простые женщины тремя пальцами тычут себя в щеку и кривятся, чтобы показать высшую степень иронии. Кантабиле гримасничал именно так. Видимо, таким образом он намекал, что спасение имущества от врагов — от Дениз, от ее адвоката каннибала Пинскера и, возможно, даже от судьи Урбановича — остается под вопросом.

— Мои источники говорят, что судья на стороне леди. Кто знает, может, он берет на лапу? В переломные моменты все средства хороши. В округе Кук разве не так? Чарли, ты не думал махнуть на Кайманы? Это же новая Швейцария, ты знаешь. Я не собираюсь отдавать свои денежки швейцарским банкам. Теперь, когда русские добились от нас всего, ради чего затевали эту разрядку, они ломанутся в Европу. Так что сам понимаешь, что будет с деньгами вьетнамцев, иранцев, греческих полковников и арабских нефтяных шейхов, слитыми в Швейцарию. Нет уж, лучше махнуть на Кайманы в кондоминиум с кондиционером. Запастись средствами от пота и жить счастливо.

— А где бабки? — поинтересовалась Полли. — Разве у него они есть?

— Вот уж не знаю. Но если у него нет бабок, почему в окружном суде так хотят его освежевать? Да еще без анестезии… Чарли, давай я тебя пропихну в обалденное дельце. Будешь покупать кое-какие товарные фьючерсы. Я загреб огромные деньги.

— На бумаге. Если Стронсон будет играть честно, — вставила Полли.

— О чем это ты говоришь? Стронсон — мультимиллионер. Ты видела его дом в Кенилуорте? На стене у него висит диплом по маркетингу, который он получил в Гарвардской школе бизнеса. А потом, он работал на мафию, а ты ведь знаешь, как те ребята не любят, когда их надувают. Одно это не даст ему сбиться с пути. Не сомневайся, он точно кошерный. У него даже есть место на Среднезападной товарной бирже. Пять месяцев назад я дал ему двадцать штук, и он их удвоил. Я покажу тебе все бумаги, Чарли. А вообще-то, чтобы сделать кучу денег, нужно всего лишь оторвать от стула задницу. Не забывай, Полли, однажды он прогремел на Бродвее и подзаработал на киношке, дававшей полные сборы. Так какого не провернуть этот трюк снова, а? Посмотри! Бумажки, которыми набита эта комната, ну, рукописи и прочее дерьмо, могут стоить столько!.. Что твоя золотая шахта. Спорим? Кстати, насколько я помню, вместе с твоим дружком Фон Гумбольдтом Флейшером вы однажды написали киносценарий?

— Кто тебе сказал?

— Моя жена, которая пишет о нем диссертацию.

Я засмеялся, довольно громко. Киносценарий!

— Ты помнишь? — спросил Кантабиле.

— Да, помню. Но от кого об этом услышала твоя жена? От Кэтлин?..

— От миссис Тиглер в Неваде. А сейчас Люси тоже в Неваде, расспрашивает ее. Она там уже с неделю, живет на ранчо у этой самой миссис Тиглер. Та сама управляет фермой.

— А где же Тиглер, он что же, ушел?

— Навсегда. Ушел навсегда. Он мертв.

— Мертв? Значит, она вдова. Бедная Кэтлин. Вот не везет бедной женщине. Мне очень ее жаль.

— Она тоже сочувствует тебе. Люси сказала ей, что знает тебя, и она послала тебе привет. Ты еще не получил письма? Мы с Люси говорим по телефону каждый день.

— А как Тиглер умер?

— Случайно убит на охоте.

— Да, пожалуй. Он ведь лихач. Ковбой…

— И искал неприятностей на свою задницу?

— Возможно.

— Ты ведь знал его, так? Но что-то не слишком тебе его жаль, а? Сказал «бедная Кэтлин» и все… Ну, так какой такой сценарий вы написали с Флейшером?

— О да, расскажите нам, — попросила Полли. — О чем он? Сотрудничество двух таких талантов — это должно быть нечто! Вау!

— Да чепуха. Ничего серьезного. Мы развлекались, когда работали в Принстоне. Просто дурацкие шутки.

— А у тебя не осталось экземпляра? Ты можешь оказаться последним, кто оценит вашу писанину, коммерчески, я имею в виду, — заявил Кантабиле.

— Коммерчески? Времена больших голливудских денег прошли. Да и тех безумных цен уже нет.

— Ну, это лучше предоставь мне, — отмахнулся Кантабиле. — Если у нас на руках окажется реальная ценность, я разберусь, как ее продвинуть, — режиссер, звезда, финансирование, все что угодно. У тебя есть имя, не забывай, да и Флейшера не совсем еще забыли. Мы опубликуем диссертацию Люси, и его тут же вспомнят.

— Но все-таки, о чем был сценарий? — напомнила кривоносая благоуханная Полли, поглаживая свои ножки.

— Мне нужно побриться. И позавтракать. Мне пора в суд. К тому же я жду приятеля из Калифорнии.

— Кого это? — спросил Кантабиле.

— Пьера Такстера, мы вместе издаем журнал, «Ковчег». Уж это-то тебя совершенно не касается…

Но конечно же, это его касалось. А все потому, что Кантабиле сделался моим демоном, агентом смятения. Его задачей стало поднимать шум, сбивать меня с толку и направлять в другую сторону, в самую трясину.

— Ну-ка, расскажи нам об этом сценарии, — подзадорил меня Кантабиле.

— Попытаюсь. Просто хочу посмотреть, насколько прочная у меня память,

— сказал я. — Все начиналось с полярного исследователя Амундсена и Умберто Нобиле. Во времена Муссолини Нобиле был летчиком, инженером, командиром дирижабля и просто смелым человеком. В двадцатые годы вместе с Амундсеном они возглавили экспедицию и пролетели над Северным полюсом от Норвегии до Сиэтла. Но между ними не затихало соперничество, и в конце концов они начали ненавидеть друг друга. И следующую экспедицию, при поддержке Муссолини, Нобиле организовал один. Только его аппарат легче воздуха разбился в Арктике и команду разбросало по льдинам. Когда Амундсен услышал об этом, он сказал: «Мой друг Умберто Нобиле, — которого он ненавидел, как вы помните, — рухнул в океан. Я должен спасти его». Амундсен нанял французский самолет и погрузил на него оборудование. Пилот не смог убедить его, что самолет опасно перегружен и не сможет лететь. Как сэр Патрик Спенс, напомнил я Гумбольдту.

— Какой Спенс?

— Это просто стихи, — объяснила Полли. — А Амундсен — тот парень, который раньше экспедиции Скотта добрался до Южного полюса.

Довольный, что обзавелся такой образованной куколкой, Кантабиле занял позицию аристократа: пусть рабочие лошадки и всякие книжные черви сообщают ему пустяковые исторические факты, когда он пожелает.

— Французский пилот предупредил Амундсена, но услышал в ответ: «Не учите меня, как вести спасательную экспедицию». Самолет покатился по полосе и даже поднялся в воздух, но упал в море. Все погибли.

— И это все? А те ребята, которые на льду?

— Оказавшиеся на льдинах люди посылали радиосигналы. Их услышали русские. На помощь отправился ледокол «Красин». Он прошел через льды и спас двоих: итальянца и шведа. Но считалось, что на льдине был третий уцелевший, так где же он? Последовали объяснения. Но они показались сомнительными, и итальянца заподозрили в каннибализме. Русский доктор на «Красине» выкачал желудок итальянца и под микроскопом обнаружил человеческие ткани. Ну, и начался ужасный скандал. На Красной площади на всеобщее обозрение выставили банку с содержимым желудка того парня под огромной надписью: «Вот как фашиствующие империалистические и капиталистические собаки пожирают друг друга. Только пролетарии знают, что такое мораль братство самопожертвование!»

— Что за черт! Из этого фильма не сделаешь, — заявил Кантабиле. — Пока что все это полнейшая чушь.

— Я предупреждал.

— Да. Только не надо зыркать. Хочешь показать, что я идиот и ничего в твоем деле не понимаю? Что у меня нет вкуса, что я не достоин составить собственное мнение?

— Это только канва, — сказал я. — Сюжет, который мы с Гумбольдтом сочиняли, начинался в сицилийской деревне. Каннибал, мы с Гумбольдтом называли его синьором Кальдофредо, теперь тихий старичок. Он продает мороженое, его любят детишки, у него единственная дочь, примерная красавица. В деревушке никто не помнит об экспедиции Нобиле. Но однажды там появляется датский журналист. Он намерен взять интервью у этого пожилого человека. Журналист пишет книгу о спасательной экспедиции «Красина». Старичок тайно встречается с ним и говорит: «Оставьте меня в покое. Вот уже пятьдесят лет как я вегетарианец. Сбиваю мороженое. Я старый человек. Не нужно позорить меня. Найдите другую тему. Жизнь полна драматических ситуаций. Я вам не нужен. Боже, дай своему слуге умереть в мире».

— Так значит, Амундсен и Нобиле только декорация, а все крутится вокруг этого итальянца? — спросила Полли.

— Гумбольдт восхищался Престоном Стерджесом. Он любил «Чудо залива Моргана», а также «Великого Мак-Гинти» с Брайаном Донлеви и Акимом Тамировым. Гумбольдт хотел, чтобы в фильме появились Муссолини, и Сталин с Гитлером, и даже папа римский.

— Как папа? — поразился Кантабиле.

— Папа выдал Нобиле большой крест, чтобы сбросить его на Северном полюсе. Но фильм виделся нам водевилем, фарсом, хотя и с элементами «Эдипа в Колоне». Яростные эффектные грешники к старости приобретают магические свойства, а на смертном одре обладают властью проклинать или благословлять.

— Если фильм будет смешным, папу трогать не надо, — высказался Кантабиле.

— Загнанный в угол, старый Кальдофредо срывается с цепи. Он пытается убить журналиста, скатив на него со скалы каменную глыбу. Но в последний момент передумывает, бросается на глыбу и неимоверным усилием удерживает ее, пока машина журналиста проезжает мимо. После этого Кальдофредо выходит на деревенскую площадь, дует в рожок, которым созывает покупателей мороженого, и публично кается перед жителями городка. Рыдая, он признается в каннибализме…

— Как я понимаю, из-за этого роман его дочери катится в тартарары, — вставила Полли.

— Как раз наоборот, — поправил я. — Здесь же, на площади, жители деревни начинают высказываться. Молодой человек дочери говорит: «Давайте вспомним о том, что ели наши предки. Когда были обезьянами, мелкими зверушками и рыбками. Что едят все животные от начала времен. А ведь им мы обязаны нашим существованием».

— Ну нет, по-моему, это уже никуда не годится, — заявил Кантабиле.

Я сказал, что мне пора бриться, и они потащились за мной в ванную.

— Нет, — повторил Кантабиле. — Ничего хорошего я здесь не вижу… И все-таки, у тебя сохранился экземпляр?

Я включил электробритву, но Кантабиле отобрал ее у меня и сказал Полли:

— Не рассиживайся. Приготовь ленч для Чарли. Шагай на кухню. Немедленно. — А потом мне: — Сперва побреюсь я. Не люблю, когда бритва теплая. Чужое тепло меня раздражает.

И он начал водить жужжащей сияющей машинкой вверх и вниз, натягивая кожу и кривя лицо.

— Она приготовит тебе ленч. Правда, хорошенькая? Как она тебе, Чарли?

— Потрясающая девушка. И вроде неглупая. По ее левой руке я понял, что она замужем.

— Ну да. За каким-то растяпой, который работает на коммерческом телевидении. Пропадает там с утра до ночи. Я вижу Полли чаще, чем он. Каждое утро, когда Люси отправляется на работу в Манделин, приходит Полли и забирается ко мне в постель. Вижу, ты этого не одобряешь. Только выпендриваться передо мной не надо. Разве ты не завелся, как только увидел ее, разве не пытался перед ней покрасоваться? Ох уж эти маленькие желания. Перед мужиками ты так себя не ведешь.

— Признаюсь, люблю блеснуть, если рядом дамы.

Кантабиле задрал подбородок, чтобы пройтись бритвой по горлу. Кончик его бледного носа на темном фоне казался еще белее.

— Хочешь заполучить Полли?

— Я? Это что, абстрактный вопрос?

— Ничего абстрактного. Ты мне, я тебе. Вчера я разбил твою машину, таскал тебя по всему городу. Но теперь все по-другому. Я знаю, ты думаешь, мол, у тебя и так классная подружка. Мне плевать, кто она и что у нее в голове, только по сравнению с Полли она все равно низшая лига. По сравнению с Полли все девицы типичные дохлики.

— В таком случае мне следует поблагодарить тебя.

— А! Значит, не хочешь? Отказываешься? Получи свою бритву. Я закончил.

Он шлепком вложил теплую маленькую машинку в мою руку. А потом отошел от раковины, прислонился к стене ванной, скрестив руки и поставив одну ногу на носок.

— Напрасно отказываешься.

— Почему?

Лицо Ринальдо, совершенно лишенное красок, вспыхнуло бледным огнем:

— Можем развлечься втроем. Ты лежишь на спине. Она сидит на тебе и в тоже время обслуживает меня.

— Слушай, не надо грязи. Хватит. Я даже не могу представить этого.

— Чего ты выпендриваешься? Не понтись! — Он снова объяснил: — Я у изголовья кровати. Стою. Ты лежишь. Полли усаживается сверху и подается ко мне.

— Оставь свои отвратительные предложения! Я не хочу иметь ничего общего с твоими порнографическими играми.

Он бросил на меня убийственно-яростный взгляд, но мне было не до него. И без него меня поджидала убийственно-яростная компания: Дениз и Пинскер, Томчек и судья, Налоговое управление США.

— Ты же не пуританин, — сердито бросил Кантабиле. Но, почувствовав мое настроение, перевел разговор в другое русло. — Твой дружок Джордж Свибел во время игры говорил о какой-то бериллиевой шахте в восточной Африке. Что это за бериллий такой?

— Компонент твердых сплавов, которые используются в космических кораблях. Джордж утверждал, что у него есть знакомые в Кении…

— А! Он крутит дела с какими-то телками из джунглей. Могу поспорить, они его обожают. Он такой здоровяк и такой гуманист. Только бизнесмен-то он вшивый. Куда надежнее со стронсоновскими товарными фьючерсами. Вот это действительно крутой парень. Ясно, что ты мне не веришь, но я в самом деле хочу помочь тебе. В суде по тебе собираются пройтись паровым катком. Слушай, неужели ты ничего не припрятал? Не могу поверить, что ты такой идиот. Есть у тебя где-то подстава?

— Даже не думал.

— Неужели ты думаешь, что я поверю, будто у тебя на уме одни только ангелы на лестницах и бессмертные души? Я же вижу, этого просто быть не может, не так ты живешь. Прежде всего, ты пижон. Я знаю твоего портного. Во-вторых, ты старый развратник…

— Я что же, говорил о бессмертных душах той ночью?

— И ты чертовски прекрасно знаешь, что да. Ты говорил, что после того, как твоя душа проходит врата смерти — цитата, — она распространяется по всему миру и надзирает за ним. Слушай, Чарли, сегодня утром у меня появилась одна мысль насчет тебя. Закрой дверь. Давай, закрой. А теперь слушай: мы можем сделать вид, что похитили твоего ребенка. Ты заплатишь выкуп, а я переведу деньги на Каймановы острова и положу на твой счет.

— Дай-ка мне пистолет, — попросил я.

Он дал.

— Я определенно воспользуюсь им, если ты выкинешь что-нибудь подобное.

— Опусти «магнум». Это только идея. Не кипятись.

Я вынул патроны и, высыпав их в корзину для бумаг, вернул пистолет. Раз он делает такие предложения, понял я, в этом целиком моя вина. Разум способен подчинить себе произвол. Кантабиле, похоже, чувствовал, что сделался моим «ручным отморозком». И в определенном смысле подстраивался под этот образ. Вероятно, лучше оказаться ручным отморозком, чем просто придурком. Только вот был ли я столь разумен?

— Ты прав, — заявил Кантабиле, — киднепинг — это безвкусица. Ладно, а как насчет того, чтобы подкупить судью? Окружному судье хошь не хошь придется баллотироваться на следующий срок. Ты лучше меня знаешь, что судьи

— это тоже политики. В Организации есть такие типчики, которые или проводят судей, или прокатывают на выборах. За тридцать-сорок штук нужные ребята найдут подход к судье Урбановичу.

Я фыркнул, выдув мелкую тырсу из бритвы.

— Тебе и это не нравится?

— Нет.

— Да ведь другая сторона скорее всего уже успела подцепить его. На кой такое джентльменство? Оно больше похоже на паралич. Поверить не могу! Твое место — за стеклом в музее. Думаю, ты так никогда и не вырос. А что, если я скажу: «Признай себя банкротом и смойся из страны»? Что скажешь?

— Скажу, что не стану покидать США только из-за денег.

— Это хорошо. Значит, ты не такой, как Веско. Ты любишь свою страну. Только тогда получается, что ты не создан для этих денег. И другим парням следует их у тебя отобрать. Такие, как президент, строят из себя незапятнанных американцев из хрестоматии, мол, были бойскаутами и разносили на рассвете газеты. Но они всего лишь самозванцы. Настоящий американец — это чудак вроде тебя, еврей-умник из чикагского Вест-Сайда. Это ты должен быть в Белом доме.

— Нет возражений.

— Тебе бы понравилась опека Секретной службы. — Кантабиле приоткрыл дверь ванной и посмотрел, нет ли Полли. Она не подслушивала. Ринальдо закрыл дверь и сказал, понизив голос: — Мы можем заказать твою жену. Раз она хочет войны, ну так пусть ее и получит. Можно, например, устроить автокатастрофу. Она умрет на улице. А можно столкнуть ее под поезд или утащить в переулок и заколоть. Маньяки режут женщин направо и налево; никто не догадается. Разве она не надоела тебе до смерти? Ну и что из того, что она действительно умрет? Догадываюсь, что ты скажешь «нет». Посчитаешь это шуткой — тупая задница Кантабиле большой шутник.

— Лучше бы ты действительно шутил.

— Я только напоминаю тебе, что мы живем в Чикаго.

— Ты хочешь, чтобы я собственными усилиями довел девяносто восемь процентов ночей с кошмарами до ста? Я только сейчас понял, что ты дурачишься. Жаль, что Полли ничего не слышала. Ладно, я оценил твой интерес к моему благосостоянию. Только больше ничего мне не предлагай. И не вздумай преподнести мне на Рождество какой-нибудь жуткий подарочек, Кантабиле. Я вижу, как ты из кожи вон лезешь, чтобы продемонстрировать свою активность. Но больше никаких криминальных предложений, понял? Если я услышу хоть слово в этом роде, я пожалуюсь в отдел по расследованию убийств.

— Расслабься. Я и пальцем не шевельну. Я только хотел продемонстрировать все возможности. Хорошо, когда видишь их от «а» до «я». Прочищает мозги. Ты ведь прекрасно знаешь, что она чертовски обрадуется, когда ты помрешь, но обманываешь сам себя.

— Ничего подобного, — возразил я.

Но я солгал. Практически то же самое Дениз говорила мне сама. Бесспорно, этот разговор пошел мне на пользу. Я сам спровоцировал его. А все потому, что продирался сквозь род человеческий, испытывая разочарование за разочарованием. В чем именно? Мои потребности и представления поднялись до шекспировского уровня — так мне казалось, во всяком случае. Но, как ни грустно, на таком уровне они оказывались только изредка. Вот и теперь я обнаружил, что смотрю в пустые полубезумные глаза Кантабиле. Где же, где же мое высокодуховное общество! В молодости я верил, что интеллектуалам это общество гарантировано. Тут мы с Гумбольдтом оказались совершенно одинаковыми. Он тоже уважал бы и восхищался эрудицией, рациональностью и аналитической силой такого человека, как Ричард Дурнвальд. Для Дурнвальда существовала единственно смелая и страстная, единственно достойная человека жизнь — жизнь мысли. Когда-то я бы согласился с ним, но теперь думал иначе. Прислушавшись к внутреннему, глубинному голосу собственного рассудка, я понял, что существует тело, мое физическое тело, ну, и я сам. Я связан с природой посредством тела, но всего меня оно не вмещает.

Такие вот идеи и поставили вашего покорного слугу под пристальный взгляд Кантабиле. Он изучал меня. В одно и то же время он казался нежным заинтересованным угрожающим карающим и даже смертоносным.

Я сказал ему:

— Когда-то давно был такой герой комиксов — маленький мальчик Отчаянный Амброз. Ты его не помнишь. Так вот, не надо играть со мной в Отчаянного Амброза. Позволь мне пройти.

— Подожди. Так как с диссертацией Люси?

— К черту диссертацию.

— Она вернется из Невады через несколько дней.

Я промолчал. Через несколько дней я умчусь в безопасную заграницу — подальше от этого безумца… Хотя, вероятно, я непременно свяжусь с другими.

— Вот еще что, — сказал Ринальдо. — С Полли ты можешь побаловаться только через меня. Только так. Не пробуй сунуться сам.

— Не переживай.

Он остался в ванной. Я решил, что он выуживает свои патроны из корзинки.

Полли уже ждала меня с йогуртом и вареным яйцом.

— Хочу предупредить, — сказала она, — не связывайтесь с этими фьючерсами. Он потеряет на них последнюю рубашку.

— А он об этом знает?

— А то, — сказала она.

— Так значит, он привлекает новых инвесторов для того, чтобы покрыть хотя бы часть своих потерь?

— Почем я знаю. Это не мое дело, — ответила Полли. — Он очень сложный человек. А что это за великолепная медаль на стене?

— Это французская награда. А в рамку ее вставила моя подруга. Она дизайнер по интерьеру. Но если честно, эта медаль — почти пустышка. Настоящие ордена обычно на красных лентах, а не на зеленых. Такой, как у меня, дают за достижения в свиноводстве или тем, кто усовершенствовал мусорные бачки. В прошлом году мне сказал об этом один француз: зеленые ленты означают низшую степень Почетного легиона. Раньше он вообще не видел зеленых лент. Он считает, что это орден «За сельскохозяйственные заслуги».

— Мне кажется, с его стороны было невоспитанностью сказать вам такое, — возмутилась Полли.