Поздравляю тебя, М., с праздником Знамения Божией Матери. Что мне делать с моим гордым сердцем? Чуть не воздадут желаемого, так вот и заломит. Вот ты-то добрая такая - и почитаешь и любишь меня, а другие не любят и не почитают меня. А я оскорбляюсь все. Ведь уж старик, поседел, а все честь люблю. Помолись, Маша! И ты тоже, преподобная, скорбишь, и тебе не воздают чести! Что ж делать? Потерпим. Авось придет час, и Господь изведет нас на свет, яко во полудне. Правда, мне-то старому по делам: давно бы должен научиться смирению; а тебя-то, молодое преподобие, мне жаль больше себя. Ты ведь и понять-то не сможешь ни пользы от скорбей, ни хитростей вражиих. А я-то? Я-то? Стыд! Ну, уж делать нечего: давай учиться смирению. Правда, мне-то стыдненько с тобой равняться хрычу стару сущу, да что делать! Зато девочке чести больше, если обгонит старика. Значит, начнем с праздника сего. Знамение Божией Матери будет нам поручницею! Впрочем, вот что, М.: твое-то оскорбление чисто деревенское: ты поревновала послушнической одежде, да еще старушке, а у самой мантия под спудом! А! Мантия!

Ведь если бы эта скорбная старушка вдруг узнала б, что есть девочка, очень, очень рано украшенная мантиею и что... и что эта девочка завидует ей, старушке, в том, что старую утешили званием послушницы, между тем эта старая уж много лет просилась в монастырь: но ее - не как тебя - все отдаляли (а ведь она прострадала лет пять кое-где, шляясь по углам), хотя она и имела средства лучше твоих (да у тебя их и совсем нет), и вот она едва- едва попала, ее одели, и тут уж завидуют!..

Одумайся, М.! Смирись! Ох, горе! А сам-то не смиряюсь! Ну, хоть ты-то порадуй меня!