Графа Нортгемптонского вызвали из Бретани, чтобы он послужил одним из советников принца Уэльского. Принцу было всего шестнадцать, но Джон Армстронг считал, что мальчик не уступит любому взрослому.

– У молодого Эдуарда все в порядке, – сказал он Томасу. – Он знает свое оружие. Может быть, он слишком упрям, но храбр.

В устах Джона Армстронга это была высшая похвала. Джону было сорок лет, он возглавлял отряд личных стрелков графа. Это был один из тех крепких простых людей, которых так любил Уильям Богун. Армстронг, как и Скит, пришел с севера Англии, и говорили, что он сражался с шотландцами с младенчества. Его личным оружием был фальшион – кривой меч с тяжелым, широким, как у топора, лезвием, хотя из лука он тоже стрелял лучше всех в отряде. Он также командовал шестью десятками хобеларов – легких конников с копьями, скакавших на косматых пони.

– Они довольно невзрачны, – сказал Джон Томасу, смотревшему на малорослых всадников, косматых и кривоногих, – но таких разведчиков еще поискать. Мы засылаем стаи таких негодяев на шотландские холмы разыскивать врага. Иначе – смерть.

Армстронг был при Ла-Рош-Дерьене и помнил заслугу Томаса, когда тот обошел городскую стену с реки. Поэтому он довольно охотно принял молодого стрелка. Он выделил новичку полный вшей хакетон – подбитый войлоком кожаный панцирь, способный выдержать несильный удар меча, – и короткий плащ с графскими звездами и львами на груди и крестом святого Георгия на правом рукаве. Хакетон и плащ, а также штаны и мешок для стрел, дополнившие экипировку Томаса, принадлежали раньше стрелку, умершему от лихорадки вскоре по прибытии в Нормандию.

– Что-нибудь получше добудешь себе в Кане, – сказал Армстронг, – если мы когда-нибудь туда войдем.

Томасу также дали вислобрюхую серую кобылу, упрямую и неуклюжую. Он напоил ее, вытер соломой, а потом вместе с солдатами Армстронга пообедал копченой селедкой с сухими бобами. Отыскав ручей, Томас вымыл голову и перевязал тетивой мокрые космы. Он попросил бритву и сбрил бороду, а волосы побросал в ручей, чтобы никто не мог навести на него порчу. Казалось странным провести ночь в лагере с солдатами, без Жанетты. Он все еще чувствовал обиду на нее, и эта обида железной занозой саднила в душе, когда его подняли среди тьмы. Во время ночного марша Томас чувствовал себя одиноко, было холодно, и все смотрели на него хмуро. Он подумал, как там Жанетта в шатре у принца, и вспомнил о ревности, которую ощутил в Рене, когда она отправилась в крепость к герцогу Карлу. «Она как мотылек, – подумал он, – летит на самый яркий свет. Однажды уже опалила крылышки, но пламя по-прежнему ее манит».

Войско выступило на Кан тремя колоннами, каждая примерно по тысяче человек. Одной командовал король, второй – принц Уэльский, а третья подчинялась приказам епископа Даремского, который предпочитал резню святости. Принц вышел из лагеря затемно и остановил коня у дороги, откуда на рассвете мог наблюдать, как мимо проходят его солдаты. Он был в черных доспехах и шлеме с гребнем в виде льва, его сопровождали дюжина священников и пятьдесят рыцарей. Приблизившись, Томас увидел среди этих всадников, одетых в бело-зеленые цвета, Жанетту. На ней тоже было светло-зеленое платье с белыми манжетами, каймами и корсажем, ее конь был в серебряной сбруе с бело-зелеными лентами в гриве, а седло покрывала белая попона, расшитая английскими львами. Волосы Жанетты были вымыты, расчесаны, завиты и украшены васильками. Подойдя поближе, Томас подумал, что она выглядит очаровательно. Лицо ее излучало счастье, глаза ярко горели. Она была рядом с принцем и держалась примерно на шаг позади. Томас заметил, как часто этот подросток оборачивается, чтобы перемолвиться с ней. Солдаты впереди Томаса сняли шлемы, приветствуя принца. Тот перевел взгляд с Жанетты на них и несколько раз кивнул, а узнав некоторых рыцарей, окликнул их.

Томас на чужой лошади, такой низкорослой, что его ноги почти касались земли, поднял руку, салютуя Жанетте. Она посмотрела на его улыбающееся лицо и равнодушно отвела взгляд, чтобы продолжить разговор со священником, по-видимому капелланом принца. Рука Томаса упала.

– Если ты хренов принц, то и снимаешь сливки, верно? – сказал солдат, шагавший рядом. – Нам – вши, а ему – вот это.

Томас промолчал. Поведение Жанетты привело его в замешательство. Неужели последние недели ему приснились? Он повернулся в седле, оглядываясь на нее, и увидел, как она рассмеялась какому-то замечанию принца. Дурак, сказал себе Томас, дурак. Почему ему так больно? Жанетта никогда не признавалась ему в любви, и все же ее равнодушие отравило его сердце, как змеиный укус. Дорога нырнула в низину, густо заросшую шелковицами и ясенями, и Томас, снова оглянувшись, уже не смог увидеть Жанетту.

– В Кане полно баб, – мечтательно проговорил какой-то лучник.

– Если мы когда-нибудь его возьмем, – откликнулся другой, употребив несколько крепких слов, которые англичане всегда добавляли при упоминании этого города.

Прошедшей ночью Томас наслушался разговоров у костра, и все они были о Кане. Как он понял, это был большой город, один из самых больших во Франции, защищенный массивными башнями и высокой стеной. Французы, похоже, приняли стратегию отступления в такие крепости, в то время как английские стрелки предпочитали открытое поле. Лучники боялись, что застрянут под Каном на многие недели. Город нельзя было оставить без внимания: если его просто обойти, многочисленный городской гарнизон угрожал бы английским путям снабжения. Поэтому Кан должен был пасть. Никто не верил, что взять его будет легко, хотя некоторые считали, что новые пушки, привезенные королем во Францию, снесут городские стены с той же легкостью, с какой трубы Иисуса Навина разрушили стены Иерихона.

Сам король, видимо, скептически относился к мощи пушек. Он решил запугать город многочисленностью своего войска и ждать его сдачи. Три английские колонны двигались на восток по всем тропинкам, дорогам или прямо по лугам, но часа через два после рассвета маршалы, руководившие движением, начали останавливать подразделения. Мимо скопившихся солдат метались потные всадники, призывая сомкнуть ряды. Томас, борясь со своей строптивой лошадью, понял, что войско строится в огромный полумесяц. Впереди лежал пологий холм, и дым над ним говорил о городских трубах Кана. По сигналу весь неуклюжий полумесяц, гремя сталью, двинется на холм. Чтобы защитники увидели сразу все войско и оно показалось невероятной армадой, маршалы призывали обозных тоже встать в строй. К полумесяцу добавлялись повара, писцы, женщины, каменщики, коновалы, плотники, судомойки – все, кто мог ходить, ползать, ехать верхом или стоять, – и над столпившейся массой развевались яркие знамена. Утро было жаркое, люди и кони потели под доспехами. Ветер поднимал пыль. Командовавший движением граф Уорвикский с раскрасневшимся лицом метался на коне перед полумесяцем, ругаясь на чем свет стоит. Наконец, к его удовлетворению, неуклюжая линия приняла нужную форму.

– Когда прозвучат трубы, – крикнул какой-то рыцарь людям Армстронга, – двигайтесь на холм! Только по сигналу труб! Не раньше!

Когда трубы разорвали летнее небо, вызывающе огромное английское войско могло показаться двадцатитысячным. Для защитников Кана оно выглядело ночным кошмаром. Только что горизонт был чист, пусть небо за холмом и затуманилось от поднимавшейся из-под сапог и копыт пыли, – и вдруг возникло войско, орда, тучи солдат в сверкающем на солнце железе, с лесом копий и развевающихся знамен. Весь север и восток города был окружен войсками, которые при виде Кана издали громкий крик. Перед ними была добыча – богатый город, ждущий штурма.

Это был славный, знаменитый город, больше самого Лондона, величайшего города Англии. Кан действительно был одним из самых крупных городов Франции. Вильгельм Завоеватель обогатил его добром, вывезенным из Англии, и это чувствовалось до сих пор. Церковные шпили и башни внутри городских стен теснились, как копья и знамена в английском войске, а с обеих сторон города расположились два огромных монастыря. В северной части возвышалась крепость, и на ее зубчатых стенах, как и на высоких городских стенах из светлого камня, развевались боевые знамена. На рев английского войска собравшиеся меж крепостных зубцов защитники ответили вызывающим криком. Сколько арбалетов, подумал Томас, вспомнив тяжелые стрелы, вылетавшие из бойниц Ла-Рош-Дерьена.

Город раскинулся за границы своих стен, но вместо того, чтобы возводить жилища близ укреплений, как это делалось в большинстве городов, здесь дома построили на острове к югу от старого города. Расположенный в лабиринте притоков, питавших две главные реки близ Кана, этот остров не имел крепостных стен, поскольку его защищала вода. Но ему требовалась защита. Даже с холма Томас смог разглядеть, что основные канские богатства расположились именно на острове. Старый город за своими высокими стенами был клубком узких переулков меж тесными домами, а остров заполняли просторные особняки, большие церкви и широкие сады. Но хотя он представлялся самой богатой частью Кана, его, похоже, никто не собирался защищать. Там не было видно никаких войск. Все защитники собрались на зубчатых стенах старого города. На берег острова напротив городской стены вытащили корабли, и Томас подумал, не принадлежит ли какой-то из них мессиру Гийому д’Эвеку.

Граф Нортгемптонский, вырвавшись из свиты принца, подъехал к стоявшему во главе стрелков Джону Армстронгу и кивнул на городские стены.

– Скотское место, Джон! – весело проговорил он.

– Грозное, – пробурчал Армстронг.

– Остров назван в твою честь, – серьезно сказал граф.

– В мою? – подозрительно переспросил Джон.

– Это Иль-Сен-Жан – остров Святого Джона. – Граф указал на ближний из двух монастырей, огромный, окруженный собственными крепостными стенами, прилегавшими к более высоким городским. – Это Аббе-оз-Омм – мужской монастырь. Знаешь, что случилось, когда хоронили Вильгельма Завоевателя? Его оставили в монастыре слишком надолго, и когда пришло время положить покойника в склеп, он провонял и распух. Его тело лопнуло, и принято считать, что смрад выгнал монахов из монастыря.

– Божья кара, – стоически проговорил Армстронг.

Граф озадаченно посмотрел на него и неуверенно сказал:

– Быть может.

– В северной стране люди не любят Вильгельма.

– Это было давно, Джон.

– Не настолько, чтобы я не плюнул на его могилу, – заявил Армстронг и объяснил: – Пусть он и был нашим королем, милорд, но он не был англичанином.

– Полагаю, не был, – согласился граф.

– Пора отомстить, – сказал Армстронг громко, так что стоявшие вблизи стрелки услышали его слова. – Мы возьмем его город и его чертовых женщин!

Стрелки приободрились, хотя Томас не представлял, как войско может взять Кан. Толстые стены были хорошо укреплены башнями, а защитники своей уверенностью не уступали нападавшим. Томас высматривал среди знамен флаг с тремя желтыми ястребами на синем поле, но флагов было столько и ветер так трепал их, что среди других ярких гербов над бойницами было не различить трех ястребов мессира Гийома.

– Так кто же ты такой, Томас? – Граф поотстал, чтобы двигаться рядом с ним, и говорил по-французски. Он ехал на огромном коне и потому, несмотря на свой небольшой рост, возвышался над Томасом. – Англичанин или норманн?

Томас поморщился:

– Англичанин, милорд. До самой моей натертой задницы.

Он давно не ездил верхом и натер бедра до крови.

– Теперь все мы англичане, так?

Голос графа звучал неуверенно.

– А вы хотите быть кем-то еще? – спросил Томас и оглядел стрелков. – Видит бог, милорд, я бы не хотел сражаться против них.

– И я тоже, – хмыкнул граф, – и я избавил тебя от веревки сэра Саймона. Я спас твою жалкую жизнь. Вчера вечером я поговорил с ним. Не скажу, что он очень охотно отказался от твоей шеи, и я не могу его за это винить… – граф прихлопнул слепня, – но в конце концов алчность в нем взяла верх над злобой. Ты стоил мне моей доли выручки за два корабля графини, молодой Томас. Один корабль – за оруженосца, другой – за дыру, что ты проделал в ноге сэра Саймона.

– Благодарю вас, милорд, – не скрывая радости, отозвался Томас. – Благодарю вас!

– Так что ты теперь свободный человек. Сэр Саймон замял это дело. Писец сделал запись, а священник засвидетельствовал. Только, ради бога, больше не убивай никого из его людей.

– Не буду, сэр, – пообещал Томас.

– А передо мной ты в долгу.

– Признаю, милорд.

Граф хмыкнул, выражая сомнение, что Томас когда-либо выплатит свой долг, а потом бросил на стрелка подозрительный взгляд:

– А насчет графини: ты мне не сказал, что привел ее на север.

– Мне не казалось это важным, милорд.

– Вчера вечером, – продолжал граф, – после того, как я ради тебя надавил на Джекилла, я встретил ее светлость у принца. Она говорит, что ты обращался с ней как настоящий рыцарь. Похоже, ты вел себя осмотрительно и почтительно. Это верно?

Томас покраснел:

– Раз она так говорит, милорд, значит верно.

Граф расхохотался и пришпорил жеребца.

– Я купил твою душу, – крикнул он весело, – так что хорошенько сражайся за меня!

И он свернул в сторону, чтобы присоединиться к своим латникам.

– Он хороший парень, наш Билли, – сказал один из лучников, кивнув на графа.

– Если бы все были такими, – согласился Томас.

– А почему это ты говоришь по-французски? – подозрительно спросил стрелок.

– Нахватался в Бретани, – уклончиво ответил Томас.

Передовые части английского войска достигли открытого места перед стенами, и в дерн предупреждающе воткнулась арбалетная стрела. Обозники, помогавшие создать иллюзию неодолимой силы, уже устанавливали шатры на северных холмах, а бойцы растеклись по равнине вокруг города. Руководившие движением маршалы галопом скакали между частями, направляя солдат принца к самым стенам Аббе-о-Дам, женского монастыря у дальней стороны города. Стояло раннее утро, и, когда солдаты графа шли мимо брошенных ферм, ветер доносил запах канских очагов. А над стенами маячила крепость.

Англичане подошли к городу с запада. Принц Уэльский на крупном вороном коне в сопровождении знаменосца и отряда латников подскакал к женскому монастырю, который был покинут обитателями, поскольку находился вне городских стен. На время осады принц сделал его своей резиденцией. Томас, спешившись, увидел следовавшую за принцем Жанетту. «Таскается за ним, как собачонка», – с горечью подумал он и упрекнул себя в ревности. Что толку ревновать к принцу? С таким же успехом можно обижаться на солнце или проклинать океан. «В мире полно других женщин», – сказал себе Томас и повел лошадь на монастырское пастбище.

Отряд стрелков обследовал покинутые здания близ монастыря. Большинство были жилыми домами. Одно оказалось столярной мастерской, забитой стружками и опилками. За ней располагалась сыромятня, где все еще пахло мочой, известью и навозом, которыми обрабатывали кожу. За сыромятней не было ничего, кроме обширного пустыря, и все пространство до самых городских стен заросло крапивой. Томас увидел, как десятки стрелков, укрывшись в траве, рассматривают стены. День был жаркий, и воздух перед стеной как будто дрожал. Легкий северный ветерок гнал в вышине облака и колыхал высокую траву во рву перед укреплениями. На пустыре уже собралась примерно сотня стрелков, и некоторые приблизились к стене на расстояние арбалетного выстрела. Но французы не стреляли. Два десятка лучников взяли топоры, чтобы нарубить дров, но нездоровое любопытство привело их к стене, а не в лес. Томас тоже направился за ними, чтобы убедиться собственными глазами, какие беды ожидают осаждающих. Обернувшись на скрип несмазанных осей, он увидел две деревенские повозки, катящиеся к монастырю. На обеих были пушки – огромные пузатые штуковины с разинутыми ртами. Том задумался, смогут ли сила и волшебство пушек пробить дыру в городской стене. Но даже если и так, солдатам все равно придется с боем пробиваться через брешь. Он перекрестился. Может быть, он найдет в городе женщину. У него было почти все, что нужно мужчине: лошадь, хакетон, лук и мешок со стрелами. Не хватало лишь одного – женщины.

Однако он не знал, каким образом войско даже вдвое больше обычного могло бы преодолеть огромные канские стены. Они возвышались над заболоченным рвом, как скалы. Через каждые пятьдесят шагов стоял крытый бастион, из которого гарнизонные арбалетчики могли посылать стрелы во фланг атакующим. Томас подумал, что это будет побоище куда хуже тех, что случались каждый раз, когда солдаты графа Нортгемптонского пытались штурмовать южную стену Ла-Рош-Дерьена.

Все больше и больше стрелков собиралось на пустыре, чтобы посмотреть на город. Многие приблизились на расстояние арбалетного выстрела, но французы по-прежнему не обращали на них внимания. Защитники втягивали яркие флаги через бойницы внутрь крепости. Томас высматривал трех ястребов мессира Гийома, но так нигде и не увидел. Большинство флагов украшали кресты или фигуры святых, на одном были изображены ключи от рая, на другом – лев святого Марка, а на третьем – крылатый ангел, летящий на англичан с огненным мечом. Вот исчез и этот флаг.

– Черт возьми, что делают эти ублюдки? – спросил кто-то из стрелков.

– Ублюдки улепетывают! – сказал другой, глядя на каменный мост, соединявший старый город с Иль-Сен-Жаном.

Весь мост забили солдаты – некоторые верхом, большинство пешие. Их поток двигался из города на остров с большими домами, церквями и садами. Томас прошел несколько шагов на юг, чтобы лучше видеть, и заметил, как в переулках на острове появились арбалетчики и тяжеловооруженные латники.

– Они собираются защищать остров, – сказал он тем, кто стоял достаточно близко.

Через мост толкали телеги, и Томас увидел, как латники подгоняют женщин и детей.

Новые защитники пересекали мост. Все больше флагов исчезало со стен, пока не осталась всего горстка. Полотнища великих сеньоров все еще развевались на вершинах замковых башен, и на башнях длинных стен пока висели религиозные флаги, но сами стены остались почти голыми. Теперь на них смотрела, наверное, уже целая тысяча стрелков из войска принца Уэльского. Им следовало нарубить дров, построить хижины и вырыть выгребные ямы, но в их души вкралось подозрение, что французы собираются защищать только остров. Это означало, что город покинут. Такая мысль казалась столь невероятной, что никто даже не посмел высказать ее вслух. Англичане просто смотрели на толпу горожан и солдат за каменным мостом, а потом, когда со стены исчез последний флаг, некоторые из них пошли к ближайшим воротам.

Никто не отдавал никаких приказов. Ни принц, ни граф, ни констебли, ни рыцари не посылали стрелков вперед. Те просто решили подойти к городу. Большинство было одето в бело-зеленые цвета принца Уэльского, но на многих, как и на Томасе, были звезды и львы графа Нортгемптонского. Томас ждал, что вот-вот появятся арбалетчики и встретят наступающих ливнем разящих стрел. Но бойницы оставались пустыми. Это придало дерзости стрелкам, видевшим, как за амбразурами садятся птицы – верный признак, что все защитники покинули стену. Люди с топорами побежали к воротам и начали рубить их, а с выступавших бастионов так и не вылетело ни одной стрелы. Великий укрепленный город Вильгельма Завоевателя остался без защиты.

Люди с топорами прорубили окованные доски, подняли засов и распахнули огромные ворота, за которыми открылась пустынная улица. На булыжнике стояла брошенная ручная тележка со сломанным колесом. Никого из французов не было. Повисла тишина. Стрелки не могли поверить своим глазам. Потом раздались крики:

– Грабь! Грабь!

Первой пришла мысль о добыче, и люди жадно ринулись в дома, но не нашли там почти ничего, кроме стульев, столов и полок. Все сколько-нибудь ценное вместе с горожанами перекочевало на остров.

А в город заходили все новые стрелки. Некоторые поднимались на возвышенность вокруг крепости. Двое были убиты арбалетными стрелами со стены. Остальные разбрелись по пустому городу. Все больше солдат тянулось к мосту через реку Одон, ведущему на Иль-Сен-Жан. На южном конце моста, со стороны острова, возвышалась защитная башенка, ощетинившаяся арбалетами. Французы не хотели, чтобы англичане приближались к ней, и потому на северном конце моста из телег и мебели поспешно соорудили баррикаду, которую защищало два десятка латников и множество арбалетчиков. На дальнем краю острова был еще один мост, но английские лучники не знали о его существовании. Кроме того, он был далеко, а забаррикадированный мост казался кратчайшим путем к вражеским богатствам.

Полетели первые стрелы с белым оперением. Вслед за этим послышался тяжелый скрип вражеских арбалетов и стук стрел по камням церкви у моста. Погиб первый лучник.

Никаких приказов по-прежнему не было. Никто из командиров еще не вошел в город, здесь собралась лишь толпа не думающих ни о чем лучников, по-волчьи почуявших кровь. Они обрушили на баррикаду град стрел, заставив защитников спрятаться за перевернутыми телегами. Потом первый отряд англичан, громко крича, бросился на баррикаду с мечами, топорами и копьями. Пока атакующие взбирались на неуклюжую стену, за ними последовали другие. Полетевшие со сторожевой башни стрелы остановили англичан, а французские латники встали заслоном на баррикаде, и мечи скрестились с топорами. На мосту стало скользко от крови, лучники падали, и их топтали их же товарищи, спешащие в бой. Англичане ревели, французы кричали, на сторожевой башне раздавались звуки трубы, и все колокола на Иль-Сен-Жане били набат.

Томас, не имея меча, стоял на паперти церкви и посылал стрелы в сторожевую башню на другом конце моста, но цель была плохо видна, потому что соломенные крыши города загорелись, застилая реку клубами дыма.

У французов были все преимущества. Их арбалетчики могли стрелять со сторожевой башни и из-за укрытия баррикады. Чтобы атаковать их, англичанам нужно было пройти через узкий проход моста, и его уже устилали тела, залитые кровью и утыканные арбалетными стрелами. На кораблях вдоль берега, оказавшихся после отлива на мели, выстроились в ряд вражеские арбалетчики. Укрываясь за деревянными планширами, они могли стрелять в англичан, которым хватило глупости показаться в этой части не окутанной дымом городской стены. К мосту подходили все новые и новые арбалетчики, и казалось, что арбалетные стрелы наполняют воздух над рекой, как стаи скворцов.

На узкую улицу, ведущую к баррикаде, из переулков с криками хлынула новая волна лучников. Они не пользовались луками, а орудовали топорами, мечами, тесаками и копьями. Копья в основном несли хобелары, среди которых было много валлийцев, и они, устремившись вперед вместе с лучниками, пронзительно кричали. С дюжину атакующих погибло от арбалетных стрел, но оставшиеся перепрыгнули через павших и приблизились к баррикаде, которую теперь защищали по меньшей мере тридцать латников и столько же арбалетчиков. Томас побежал на мост и взял у одного из убитых мешок со стрелами. Нападающие натолкнулись на утыканную стрелами баррикаду, где не было места размахнуться топором, мечом или копьем. Французские латники кололи их пиками, рубили мечами и молотили булавами. Когда первый ряд лучников был уничтожен, под удары защитников попал второй ряд. С укрепленной сторожевой башни, с реки, со стоявших на мели кораблей непрерывно летели арбалетные стрелы. Томас увидел, как кто-то с торчащей из шлема стрелой, шатаясь, свернул с моста. Лицо несчастного заливала кровь, и прежде чем упасть, он издал какое-то странное клокотание, потом опустился на колени и медленно растянулся на дороге. Там его накрыла новая волна атакующих. Несколько английских стрелков пробрались на крышу церкви и успели убить с полдюжины защитников баррикады, пока арбалетчики со сторожевой башни не отбросили их разящими залпами. Подход к мосту был забит телами, они мешали нападающим, и англичане стали сбрасывать трупы в реку. Высокий лучник с топором на длинной рукояти сумел добраться до гребня баррикады, где снова и снова опускал свое увесистое оружие на какого-то француза с лентой на шлеме. Но вскоре лучника поразили две арбалетные стрелы, и он, согнувшись, выронил топор и схватился за живот. Французы стянули его на свою сторону баррикады, где изрубили мечами, а потом его же топором отрубили голову. Защитники водрузили страшный трофей на копье и размахивали им над баррикадой, издеваясь над нападавшими.

Верховой латник со значком графа Уорвикского, изображавшим медведя и зазубренный посох, криком приказал стрелкам отступать. Сам граф находился в городе, его послал король, чтобы вывести стрелков из стихийно вспыхнувшего боя, но они не хотели слушать. Французы смеялись над ними, убивали их, и тем сильнее опьяневшим от крови лучникам хотелось прорвать защиту моста и насладиться богатствами Кана, – так хотелось, что они под летящими с дымного неба стрелами все заполняли и заполняли дорогу. Задние напирали на передних, которые гибли под французскими копьями и мечами.

Французы брали верх. Стрелы их арбалетов впивались в толпу англичан. Передние из нападавших пятились, пытаясь выбраться из побоища. Но задние все напирали, а оказавшиеся в середине, чтобы их не задавили насмерть, проломили деревянное ограждение и вырвались на узкую полоску земли между рекой и городской стеной. За ними следовали другие.

Томас все сидел на корточках на паперти, время от времени посылая стрелы в сторону сторожевой башни, но сгустившийся дым висел, словно туман, и цель была едва заметна. Томас видел, как стрелки устремились с моста на узкий берег реки, но не последовал за ними: это казалось ему еще одним способом самоубийства. Они попали в ловушку, зажатые между высокой городской стеной и бурной рекой. Вдоль дальнего берега выстроились корабли, откуда арбалетчики не скупясь посылали стрелы в эти привлекательные мишени.

Отступление стрелков на берег открыло путь к баррикаде, и вновь прибывшие, кто еще не видел резни первых атак, вступили в бой. Какой-то хобелар сумел взобраться на перевернутую повозку и колол врагов коротким копьем. Из груди его торчали арбалетные стрелы, но он все орал и колол и продолжал сражаться, даже когда французский латник выпустил ему кишки. Они вывалились наружу, но он нашел в себе силы поднять копье и нанести последний удар, прежде чем рухнул на защитников. Полдюжины лучников пытались разобрать баррикаду, другие сбрасывали с моста мертвых, чтобы освободить путь. Одного солдата бросили в воду еще живым, и он отчаянно кричал, падая.

– Назад, собаки, назад!

Граф Уорвикский явился в этот хаос, размахивая маршальским жезлом.

Трубач графа протрубил отступление, а французы подали сигнал к атаке – череду волнующих кровь нот, – и англичане с валлийцами подчинились французскому, а не английскому сигналу. Еще многие – сотни – хлынули в старый город, скрываясь от констеблей графа Уорвикского, и столпились на мосту. Там, не в состоянии преодолеть баррикаду, они были вынуждены соскакивать на берег, откуда стреляли из лука в арбалетчиков на баржах. Люди графа Уорвикского стали оттеснять стрелков с улицы, ведущей к мосту, но на место каждого оттесненного приходилось двое подошедших позднее.

Толпа канских горожан, некоторые вооруженные дубинами, ждала за сторожевой башней нового боя, если атакующие когда-нибудь преодолеют баррикаду. Английское войско охватило какое-то безумие – все ринулись на слишком хорошо защищенный мост. Люди с криками бежали навстречу смерти, а за ними мчались все новые и новые. Граф Уорвикский ревел им, чтобы отступили. Его никто не слышал. Потом с берега донесся оглушительный вызывающий крик. Томас сошел с паперти, чтобы посмотреть, и увидел, как несколько человек пытаются перейти реку Одон вброд. И им это удалось. Лето было засушливое, вода в самом глубоком месте доходила лишь до груди. Уже десятки англичан пустились в реку. Уклонившись от двух графских констеблей, Томас перепрыгнул через остатки ограждения и соскользнул на сплошь утыканный арбалетными стрелами берег. Сюда стекали городские нечистоты, и воняло дерьмом. В реку зашла дюжина валлийских хобеларов, и Томас присоединился к ним, держа лук над головой, чтобы не замочить тетиву. Арбалетчикам на барже пришлось показаться из-за планшира и стоя стрелять в идущих через реку. Они сразу превратились в легкие мишени для лучников, оставшихся на берегу.

Течение было сильным, и Томас передвигался мелкими шагами. Повсюду в воду с плеском входили арбалетные стрелы. Какому-то вояке стрела попала в горло, и он утонул под весом собственной кольчуги, оставив на поверхности окровавленной воды лишь небольшую воронку. Планширы барж были утыканы стрелами с белым оперением. Один француз свесился через борт, и его тело дергалось каждый раз, когда в него попадала стрела. Из шпигата текла кровь.

– Бей гадов, бей гадов, – бормотал кто-то рядом с Томасом.

Он увидел, что это один из констеблей графа Уорвикского, поняв, что не может остановить атаку, решил присоединиться к ней. У констебля был изогнутый фальшион – полумеч, полутопор мясника.

Ветер разогнал дым от горящих домов, отнеся его к реке и наполнив воздух горящими клочками разлетающейся соломы. Некоторые из этих клочков попали на свернутые паруса, и два корабля вовсю запылали. Их защитники перебрались на берег. Остальные вражеские стрелки отступили, увидев, как измазанные грязью английские и валлийские солдаты взбираются на берег между стоящими на мели баржами. Воздух наполнился свистом летевших над головой стрел. Отчаянно звонили городские колокола. Какой-то француз со сторожевой башни над мостом призывал защитников распределиться по берегу и нападать на валлийцев и англичан, вязнущих и скользивших в речной грязи.

Томас продолжал брести через реку. Вода поднялась по грудь, потом стала опускаться. Он боролся с вязкой грязью на дне и не обращал внимания на арбалетные стрелы, повсюду входившие в воду. Какой-то арбалетчик привстал над планширом баржи и прицелился прямо Томасу в грудь, но в него самого попали две стрелы, и он упал навзничь. Томас выбрался из воды. Вот он уже оказался на берегу и, скользя по грязи, бросился в укрытие нависавшей корабельной кормы. Томас видел, что на баррикаде все еще идет бой, но также заметил, что всю реку заполнили английские стрелки и хобелары. Мокрые, перепачканные кровью и грязью, они начали карабкаться на баржи. У оставшихся защитников не было другого оружия, кроме арбалетов, в то время как большинство лучников имели мечи и топоры. Бой на стоящих на мели кораблях стал стремительным и коротким побоищем, после чего неорганизованная, неуправляемая толпа хлынула с залитых кровью палуб на берег и вглубь острова.

Перед Томасом бежал один из латников графа Уорвикского. Латник взобрался по крутому берегу, заросшему травой, и тут же получил в лицо арбалетную стрелу. Он дернулся назад, и из-под шлема у него брызнула кровь. Стрела попала точно в переносицу, он умер мгновенно, с застывшим обиженным выражением на лице. Его фальшион упал в грязь к ногам Томаса. Повесив лук за плечи, Томас подобрал новое оружие, которое удивило его своим весом. В нем не было никакой сложности – просто орудие убийства, предназначенное наносить глубокие раны за счет своего веса и широкого лезвия. Хорошее оружие для рукопашного боя. Уилл Скит однажды рассказывал Томасу, что видел, как одним ударом фальшиона отрубили голову лошади. Сам вид этого оружия вызывал дрожь в кишках.

Валлийские хобелары на барже добивали защитников; закончив трудиться, они издали странный крик на своем непонятном языке и стали спрыгивать на берег. Томас последовал за ними. Он оказался в разрозненном строю нападающих и вместе с ними побежал к ряду высоких богатых домов, защищаемых отступившими с барж арбалетчиками и канскими горожанами. Арбалетчики успели выстрелить, но они нервничали, и большинство стрел прошло мимо цели. Атакующие набросились на них, как свора собак на загнанных зверей.

Томас орудовал двуручным фальшионом. Арбалетчик попытался защититься своим оружием, но тяжелый клинок расколол дерево, как слоновую кость, и вошел в шею француза, как нож в масло. Фонтан крови брызнул через голову Томаса. Он вырвал клинок и пнул арбалетчика ногой в пах. Какой-то валлиец ткнул копьем французу в ребра. Томас споткнулся о чье-то тело, но сохранил равновесие и издал английский боевой клич:

– Святой Георгий!

Он снова взмахнул клинком и прорубил предплечье французу, вооруженному дубиной. Тот был так близко, что ощущался запах его дыхания и вонь его одежды. Другой француз размахивал мечом, а третий колотил валлийца окованной железом булавой. Это больше походило на пьяную драку в таверне, на уголовную потасовку. Томас кричал как дьявол. К черту их всех! Он был залит кровью и пробивался, прорывался и прорубался по улице. Воздух казался неестественно густым, сырым и теплым. Пахло кровью. Окованная железом дубина прошла в дюйме от его головы и врезалась в стену. Томас взмахнул фальшионом и вспорол французу пах. Француз взвыл, а Томас ногой вбил клинок поглубже.

– Ублюдок! – крикнул он, напирая на клинок. – Ублюдок!

Один валлиец проткнул врага копьем, двое других перескочили через упавшее тело; их длинные волосы и бороды были измазаны в крови. Хобелары своими копьями с красными от крови наконечниками стали колоть следующий ряд защитников.

В переулке бились двадцать, а то и больше врагов, а рядом с Томасом не было и дюжины товарищей. Но французы действовали нерешительно, а нападающие были уверены в себе и набросились на них с копьями, мечами и фальшионами, рубя и коля, колотя и проклиная, круша и убивая в азарте буйной злобы. С реки прибывали все новые и новые англичане и валлийцы. Их крики были погребальным плачем, кровожадным воем и насмешливым ревом над врагом. Это были псы войны, вырвавшиеся из своего логова, взявшие город, который, по расчетам их предводителей, должен был задержать наступление на месяц.

Строй защитников в переулке был сломан. Враги побежали. Томас рубанул кого-то сзади и с хрустом вырвал клинок. Хобелары вышибли дверь одного из домов, объявив его своей собственностью. Вслед за Томасом в переулок хлынул поток стрелков в бело-зеленых цветах принца Уэльского. Они достигли большого ухоженного сада с цветами и грушами. Томаса поразило несоответствие этого прекрасного места затянутому дымом небу и вою битвы. В саду был бордюр из фиалок, желтофиоли и пионов и под увитыми виноградной лозой решетками виднелись беседки. На мгновение этот сад показался Томасу райским уголком, но стрелки тут же растоптали цветы, сорвали лозу и сломали решетку.

Отряд французов попытался вытеснить врагов из сада. Французы пришли с востока, от толпы, ожидавшей врага за сторожевой башней моста. Во главе отряда были три всадника в синих плащах с желтыми звездами. На лошадях они перескочили через невысокую ограду и, подбадривая себя криками, подняли мечи.

В коней впились стрелы. Томас не снимал лука, но некоторые лучники принца держали стрелы на тетиве. Стрелы вошли глубоко, лошади заржали, встали на дыбы и упали. Лучники с топорами и мечами набросились на всадников. Томас метнулся вправо, отбиваясь от пеших французов, большинство из которых были горожане, вооруженные лишь топориками, косами и древними двуручными мечами. Он прорубил фальшионом кожаный панцирь, выдернул клинок, снова занес его, так что в воздух полетели кровавые брызги, и снова опустил. Увидев, как из переулка прибывают новые англичане, французы заколебались и бросились назад к сторожевой башне.

Лучники кромсали упавших всадников. Один француз закричал, когда клинок перерубил ему руку и вошел в туловище. Сине-желтые плащи залила кровь. И тут Томас увидел, что это не совсем желтые звезды. Это были ястребы. Ястребы с расправленными крыльями и выпущенными когтями. Люди мессира Гийома д’Эвека! Может быть, сам мессир Гийом! Но, взглянув на перекошенные, залитые кровью лица, Томас понял, что эти трое были слишком молоды. Однако сэр Гийом здесь, в Кане, и копье должно быть где-то рядом. За спиной, в доме, где орудовали хобелары, закричала женщина – первая из многих. Звон колоколов начал стихать.

Эдуард Третий, милостью Божьей король Англии, привел с собой около двенадцати тысяч солдат. К нынешнему времени пятая часть их была на острове, и подходили все новые. Никто их не вел. Им было приказано отступать. Но они не подчинились и захватили Кан, хотя противник по-прежнему удерживал сторожевую башню у моста, откуда летели арбалетные стрелы.

Томас выскочил из переулка на главную улицу и присоединился к отряду лучников, которые осыпали укрепленную башню стрелами. Под их прикрытием ревущая толпа валлийцев и англичан ринулась на французов, поддерживавших стрельбой защитников баррикады. Ее теперь атаковали с обеих сторон. Защитники сгрудились под аркой башни. Поняв, что их ждет, они побросали оружие и закричали, что сдаются. Но лучники были не в состоянии остановиться и продолжали атаку. Французов сбросили в реку, а потом сотни рук разобрали баррикаду, сбрасывая через ограждение телеги и скамьи.

Огромная масса вооруженных людей за сторожевой башней рассеялась по острову. Томас полагал, что большинство бросилось спасать своих жен и дочерей. Их преследовали разъяренные лучники. Эта толпа пронеслась мимо Томаса, направляясь в самое сердце Иль-Сен-Жана. Там не смолкали крики. Повсюду стоял рев грабежа. Французы все еще удерживали сторожевую башню, однако из страха перед английскими стрелами не поднимали свои арбалеты. Никто и не пытался взять башню, хотя небольшой отряд лучников стоял на мосту, разглядывая висящие на зубчатой стене флаги.

Томас как раз собирался броситься в центр острова, когда услышал цокот копыт по камню. Оглянувшись, он увидел дюжину французских рыцарей. Должно быть, они скрывались за сторожевой башней, а теперь выскочили через ворота и с опущенными забралами и копьями наперевес направили коней к мосту. Они явно хотели прорваться через старый город, чтобы укрыться в более безопасной крепости.

Томас сделал несколько шагов в сторону французов, но потом одумался. Никто и не пытался остановить дюжину рыцарей в полном вооружении. Однако, заметив сине-желтый плащ и ястребов на щите одного из них, Томас снял свой лук, достал из мешка стрелу и натянул тетиву. Французы только что въехали на мост, и Томас крикнул:

– Эвек! Эвек!

Он хотел, чтобы мессир Гийом, если это был он, увидел своего убийцу. И человек в сине-желтом плаще действительно обернулся в седле, хотя Томас не смог увидеть его лица из-за опущенного забрала. Он выстрелил, но, едва отпустив тетиву, понял, что стрела кривая. Она полетела низко и попала рыцарю в левую ногу, а не в поясницу, куда целился Томас. Он достал вторую стрелу, но двенадцать рыцарей были уже на мосту. Их кони копытами высекали искры из мостовой, а скачущие впереди всадники опустили копья, чтобы отбить горстку лучников. Всадники прорвались к крепости. Стрела с белым оперением так и торчала из ноги рыцаря, глубоко застряв. Томас послал вторую, но она пропала в дыму. Французы исчезли в тесных улочках старого города.

Крепость не пала, но город и остров оказались в руках англичан. Однако они еще не принадлежали королю, потому что его вассалы – графы и бароны – не взяли ни город, ни остров. Все принадлежало стрелкам и хобеларам, и теперь те растаскивали богатства Кана.

Иль-Сен-Жан после Парижа был самым красивым, роскошным и изящным городом в Северной Франции – с прекрасными домами, широкими улицами, богатыми церквями, благоухающими садами, а здешние горожане, как и положено, пользовались благами цивилизации. И в это милое место ворвалась дикая орда грязных, окровавленных солдат, которые нашли здесь все, о чем мечтали. То, чему эллекин подверг бесчисленные бретонские деревни, настигло наконец и великий город. Пришло время убийства, насилия и бессмысленных зверств. Всякий француз был врагом, а всякого врага следовало зарубить. Командиры городского гарнизона, французские вельможи были в безопасности на верхних этажах сторожевой башни у моста. Они оставались там, пока не высмотрели английских господ, которым могли безопасно сдаться. Дюжина рыцарей скрылась в крепости. Нескольким вельможам и рыцарям удалось спастись от вторгшихся англичан, отступив за южный мост. Но по крайней мере дюжина титулованных особ, выкуп за которых мог бы принести лучникам баснословные богатства, были зарублены, как собаки, искромсаны на окровавленные куски. Рыцари и латники, способные выплатить по сотне-другой фунтов за свое освобождение, были расстреляны из луков в охватившей войско безумной ярости. Что касается более низкого сословия, горожан с дубинами, кирками и просто ножами, то их просто перерезали. Кан, город Вильгельма Завоевателя, разбогатевший на английской добыче, в тот день был разграблен. Его богатства вернулись к англичанам.

Им достались не только богатства, но и женщины. Быть женщиной в Кане в тот день значило быть в аду. Пожаров было мало, так как солдаты предпочитали грабить дома, а не сжигать, но зверств было предостаточно. Мужчины умоляли не трогать их жен и дочерей, а потом были вынуждены смотреть, как тех насилуют. Многие женщины спрятались, но солдаты, привыкшие находить тайники на чердаках и под лестницами, вскоре обнаружили их. Женщин выволакивали на улицу, срывали с них одежду и гнали, как добычу. Жену одного торговца, чудовищно толстую, голой запрягли в тележку и стегали, гоняя по главной улице, шедшей через весь остров. Час или больше стрелки заставляли ее бегать, хохоча до слез над ее трясущимися складками жира, а когда наскучило, сбросили в реку. Там она сидела, плача и зовя своих детей, пока один из стрелков, испытывавший захваченный арбалет на паре лебедей, не послал стрелу ей в горло. Через мост шли солдаты, шатаясь под грузом серебра, другие все еще рыскали в поисках добычи и вместо этого находили пиво, сидр или вино. И зверства становились еще страшнее. Когда один священник попытался остановить насилие, его повесили на вывеске таверны. Некоторые латники, очень немногие, пытались усмирить разгул, но толпа мародеров загнала их обратно на мост. Церковь Святого Иоанна, где, по слухам, хранились пальцы святого Иоанна Чудотворца, копыто коня, на котором святой Павел въехал в Дамаск, и одна из корзин, в которой когда-то лежали чудесные хлебы и рыба, превратилась в бордель. Женщин, пытавшихся найти убежище в этом святом месте, продавали глумящимся солдатам. Англичане расхаживали в шелках и кружевах, разыгрывая в кости женщин, которых обобрали до нитки.

Томас не участвовал в этом. Что случилось, то случилось. Этого не остановит ни один человек, ни даже сотня. Войско сполна насладится разгулом и насилием, но потом, Томас знал, наступит отупление от пьянства, которым все и закончится. Бродя с улицы на улицу, он искал дом своего врага, пока не наткнулся на какого-то умирающего француза. Томас дал ему воды, а потом спросил, где жил мессир Гийом д’Эвек. Несчастный закатил глаза, хватая ртом воздух, и пробормотал, что дом д’Эвека находится в южной части острова.

– Вы его не пропустите, он из камня, весь из камня, и на двери вырезаны три ястреба.

И Томас пошел на юг. На остров прибывали отряды латников графа Уорвикского, чтобы восстановить порядок. Пока они пытались вразумить лучников у моста, Томас направился в южную часть острова. Она не так пострадала. Над крышами разграбленных лавок он увидел каменное здание. Большинство других домов были построены из бревен и крыты соломой. Двухэтажный особняк мессира Гийома д’Эвека был почти что крепостью. Однако каменные стены, черепичная крыша и маленькие окна, видно, не помешали нескольким английским стрелкам проникнуть внутрь. Из дома до Томаса доносились крики. Он пересек небольшую площадь, где посреди мостовой рос огромный дуб, и поднялся по лестнице в дом под аркой с тремя высеченными ястребами. Томаса удивила глубина злобы, которую вызвал в нем вид этого герба. «Это месть за Хуктон», – сказал себе Томас.

В вестибюле несколько стрелков и хобеларов ссорились из-за кухонных горшков. У очага, где еще тлел огонь, лежали двое убитых слуг. Один из стрелков зарычал на Томаса, что они первые пришли в этот дом и все здесь принадлежит им. Томас не успел ответить. Он услышал крик с верхнего этажа и бросился туда по широкой деревянной лестнице. Из верхнего зала открывались двери в две комнаты; Томас толкнул одну из них и увидел стрелка в бело-зеленых цветах принца Уэльского. Стрелок боролся с какой-то девушкой, он почти сорвал с нее светло-голубое платье, но та сопротивлялась как фурия, царапая ему лицо и отбиваясь ногами. Когда Томас вошел, солдат усмирил ее сильным ударом по голове. Девушка упала навзничь в широкий пустой камин. Англичанин обернулся к Томасу и зло сказал:

– Она моя. Найди себе другую.

Томас взглянул на девушку. Белокурая, худая, вся в слезах. Ему вспомнились страдания Жанетты. Было невмоготу смотреть на беду другой девушки, даже в особняке мессира Гийома д’Эвека.

– Думаю, ты уже достаточно ее помучил, – сказал Томас и перекрестился, вспомнив собственные грехи в Бретани. – Отпусти ее.

Бородатый стрелок, лет на двенадцать старше Томаса, вытащил меч. Это было старое оружие, крепкое, с широким клинком. Стрелок самоуверенно взвесил его на руке.

– Слушай, парень, – сказал он, – я посмотрю, как ты выйдешь через дверь, а если нет, то развешу твои кишки от стены до стены.

Томас приподнял свой фальшион:

– Я дал обет святому Гинфорту защищать всех женщин.

– Чертов болван!

Стрелок бросился на Томаса и сделал выпад. Томас шагнул назад и парировал удар. Из-под клинков брызнули искры. Бородач снова нанес удар, и Томас вновь попятился и отбил меч фальшионом. Девушка наблюдала за боем широко раскрытыми голубыми глазами. Томас взмахнул клинком, промазал и чуть не наткнулся на меч, но успел уклониться в сторону и ногой ударил бородача по колену. Тот зашипел от боли, и тогда Томас своим фальшионом, как косой, нанес другой удар, пришедшийся бородачу прямо по шее. Хлынула кровь, и стрелок без звука рухнул на пол. Фальшион почти отсек ему голову. Кровь толчками била из раны. Томас опустился на колени рядом со своей жертвой.

– Если кто-то спросит, – сказал он девушке по-французски, – это сделал твой отец, а потом сбежал.

На него обрушилось слишком много бед после убийства оруженосца в Бретани, и он не хотел добавлять к ним еще и гибель лучника. Томас достал из кошелька бородача четыре мелкие монеты и улыбнулся девушке, которая сохраняла удивительное хладнокровие, хотя у нее на глазах почти что обезглавили человека.

– Я не причиню тебе вреда, – сказал он. – Обещаю.

Она молча смотрела на него.

– Не причинишь? – неуверенно спросила она.

– Не сегодня, – мягко ответил Томас.

Девушка встала и помотала головой, чтобы прогнать головокружение. Она натянула платье и связала болтающиеся полосы ткани.

– Ты, может быть, меня и не тронешь, но другие тронут.

– Нет, если останешься со мной. Вот… – Он достал из-за плеча большой черный лук, снял тетиву и протянул ей. – Держи. Все поймут, что ты женщина лучника. И тогда никто к тебе не прикоснется.

Девушка нахмурилась, ощутив вес лука:

– Никто не причинит мне вреда?

– Нет, если будешь держать это, – снова пообещал Томас. – Это твой дом?

– Я работаю здесь.

– У мессира Гийома д’Эвека?

Она кивнула.

– Он здесь?

Она покачала головой:

– Я не знаю, где он.

Томас решил, что его враг в крепости. Наверное, пытается вытащить стрелу из ноги.

– Ты не видела здесь копья? – спросил Томас. – Большого черного копья с серебряным наконечником?

Девушка энергично покрутила головой. Томас нахмурился. Он заметил, что девушка дрожит. Она проявила храбрость, но, возможно, от крови, сочащейся из шеи убитого, ей было не по себе. Он также увидел, что девушка хороша собой, несмотря на синяки на лице и грязь в спутанных белокурых волосах. У нее было немного вытянутое лицо, которому большие глаза придавали серьезный вид.

– У тебя есть семья?

– Моя мать умерла. У меня нет никого, кроме мессира Гийома.

– И он бросил тебя здесь? – с презрением спросил Томас.

– Нет! – запротестовала она. – Он думал, что в городе мы в безопасности, но потом, когда пришло ваше войско, мужчины решили защищать остров. И ушли из города! Потому что все хорошие дома здесь.

В ее голосе слышалось негодование.

– И что же ты делала для мессира Гийома? – спросил Томас.

– Убирала, а еще доила коров на той стороне реки.

Девушка вздрогнула, услышав злобные крики англичан на площади.

Томас улыбнулся:

– Все в порядке, никто тебя не тронет. Держись за лук. Если кто-то посмотрит на тебя, говори: «Я женщина лучника». – Он медленно повторил это и заставил девушку несколько раз проговорить фразу по-английски, пока не удовлетворился результатом. – Хорошо! – улыбнулся он ей. – Как тебя зовут?

– Элеонора.

Томас сомневался, стоит ли обыскивать дом, но все же обыскал. Копья святого Георгия нигде не было. Здесь не было ни мебели, ни гобеленов – ничего ценного, разве что вертела, горшки и тарелки на кухне. «Все ценное, – сказала Элеонора, – еще неделю назад отправили в крепость». Томас посмотрел на разбитую посуду на выложенном плиткой полу кухни.

– Как долго ты у него работала?

– Всю жизнь, – ответила Элеонора и смущенно добавила: – Мне пятнадцать лет.

– И ты никогда не видела огромного копья, которое он привез из Англии?

– Нет, – ответила она, широко раскрыв глаза.

Что-то в выражении ее лица заставило Томаса заподозрить ложь. Однако он не стал выпытывать, а решил спросить позже, когда она научится доверять ему.

– Тебе лучше остаться со мной, – сказал он Элеоноре. – Тогда тебя никто не тронет. Я возьму тебя в лагерь, а когда наше войско пойдет дальше, ты вернешься сюда.

На самом деле он хотел сказать, что она может остаться с ним и стать настоящей женщиной лучника, но это, как и копье, могло подождать денек-другой.

Девушка кивнула, безропотно принимая такую судьбу. Наверное, она молилась, чтобы избежать охватившего Кан насилия, и Томас явился ответом на ее молитву. Он дал ей свой мешок со стрелами, чтобы она больше походила на женщину лучника.

– Нам придется пройти через город, – сказал Томас Элеоноре, ведя ее вниз по лестнице, – так что не отходи от меня.

Они спустились с крыльца дома. На маленькой площади собрались конные латники с гербом, изображавшим медведя и зубчатый жезл. Их послал граф Уорвикский, чтобы остановить резню и разбой. Они сурово посмотрели на Томаса. Он поднял руки, показывая, что ничего не несет, и стал проталкиваться меж коней. Но, пройдя с дюжину шагов, понял, что Элеоноры рядом нет. Ее напугали всадники в грязных кольчугах, их мрачные лица, обрамленные сталью, и она замешкалась у двери дома.

Томас открыл рот, чтобы позвать Элеонору, но тут какой-то всадник пришпорил коня, направляясь к нему. Томас поднял глаза, и в этот момент меч плашмя ударил его, и он с окровавленным ухом ничком упал на мостовую. Фальшион вывалился у него из рук. Конь наступил ему на голову, и перед глазами у Томаса вспыхнули молнии.

Всадник слез с коня и закованной в железо ногой надавил Томасу на лоб. Томас ощутил боль, услышал протесты других латников, а потом, получив пинок, уже ничего не чувствовал. Но за несколько мгновений до того, как потерять сознание, он узнал своего обидчика.

Сэр Саймон Джекилл, несмотря на соглашение с графом, жаждал отмщения.

Похоже, Томасу повезло. Возможно, его святой-хранитель, собака или человек, присматривал за ним. Останься он в сознании, ему бы пришлось пройти через пытки. Хотя сэр Саймон накануне и поставил свою подпись под соглашением с графом, при виде Томаса это выветрилось из его головы. Ему вспомнилось унижение, когда он, голый, спасался в лесу, припомнилась боль от попавшей в ногу стрелы из арбалета. Хромота все еще не прошла, а память не вызывала ничего, кроме страстного желания подвергнуть Томаса долгим, медленным пыткам, чтобы насладиться его воплями. Но Томас не чувствовал, как двое латников поволокли его к дубу. Поначалу люди графа Уорвикского пытались защитить лучника от сэра Саймона. Но рыцарь заверил их, что это дезертир, вор и убийца. И они решили его повесить.

Сэр Саймон не возражал. Если эти люди повесят Томаса как дезертира, никто не обвинит сэра Саймона в казни лучника. Он сдержит свое слово, и графу Нортгемптонскому придется лишиться своей доли денег за корабли. Томас будет мертв, а сэр Саймон станет богаче и счастливее.

Услышав, что Томас – убийца и вор, латники охотно взялись за дело. У них был приказ повесить внушительное число мародеров, воров и насильников, чтобы охладить задор войска, но в этой части острова, самой удаленной от города, не наблюдалось таких зверств, как в северной половине, и у графских солдат не было возможности найти применение выданным графом веревкам. Наконец-то им досталась жертва. Один из них перекинул веревку через ветку дуба.

Томас ничего не ощущал. Он не чувствовал, как сэр Саймон обыскал его и срезал спрятанный на теле кошелек. Он не сознавал, что ему на шею надели петлю. Но потом смутно ощутил запах конской мочи, почувствовал, как что-то сдавило горло, и к нему вернулось зрение, хотя все виделось в красном тумане. Он ощутил, как взлетает в воздух, и попытался вскрикнуть от давящей боли в горле, но не мог ни пикнуть, ни вдохнуть. Он лишь чувствовал жжение и удушье, а задымленный воздух обдирал глотку. Ему хотелось кричать от страха, но легкие ничего не могли выдавить и лишь доставляли мучение. В миг просветления он понял, что болтается на веревке, дергаясь и крутясь. Он вцепился скрюченными пальцами в удушающую петлю, но ослабить ее не мог. Томас обмочился от ужаса.

– Трусливый ублюдок, – усмехнулся сэр Саймон и ударил Томаса мечом, но клинок лишь слегка оцарапал поясницу лучника и раскачал его тело на веревке.

– Оставьте его, – сказал один из латников, – он покойник.

Они понаблюдали за ним, пока движения Томаса не стали судорожными, а потом сели на коней и ускакали. Группа стрелков у одного из домов на площади также наблюдала за этой сценой, и их присутствие встревожило сэра Саймона, опасавшегося, что среди них могут оказаться друзья Томаса. Когда латники графа покинули площадь, он последовал за ними. Его люди промышляли близ церкви Святого Михаила. Сам сэр Саймон приехал на площадь лишь потому, что увидел высокий каменный дом и решил, что там можно поживиться. Но вместо этого он нашел Томаса, и теперь враг был повешен. Это была не та месть, о которой мечтал сэр Саймон, но все равно она была приятной. Это было расплатой.

А Томас уже ничего не чувствовал. Вокруг была темнота и никакой боли. Он плясал на веревке, отправляясь в ад, его голова свесилась на сторону, тело слегка раскачивалось, руки скрючились, ноги дергались, и с них капало.

Войско оставалось в Кане пять дней. В плен попали триста высокопоставленных французов, способных выплатить выкуп. Их отконвоировали на север, чтобы на кораблях отправить в Англию. Раненых англичан и валлийцев сложили на галереях в женском монастыре. Их раны так смердели, что принц со своим окружением переехал в мужской монастырь, где расположился сам король. Тела зарезанных горожан убрали с улиц. Священник королевской семьи хотел достойно похоронить их, как подобает христианам. Но когда во дворе церкви Святого Иоанна вырыли братскую могилу, туда поместилось лишь пятьсот трупов, а чтобы похоронить остальных, не хватило ни времени, ни лопат. Так что четыре с половиной тысячи трупов свалили в реку. Когда безумие разгула закончилось, оставшиеся в живых горожане повылезали из своих тайных укрытий и бродили по берегу, выискивая среди оставленных отливом трупов тела родных. Их поиски беспокоили бездомных псов и крикливые стаи ворон и чаек, которые отъелись на этом пиршестве.

Крепость по-прежнему оставалась в руках французов. Ее стены были высоки и прочны, и никакие лестницы не могли достать до верха. Король послал герольда, требуя сдачи гарнизона, но французские командиры с большой вежливостью отклонили предложение и посоветовали англичанам потрудиться. Они были уверены, что ни баллисты, ни катапульты не смогут метнуть камни так высоко, чтобы преодолеть стену или проделать брешь. Король счел, что они правы, и вместо этого приказал своим пушкарям разбить ворота крепости. По старому городу на телегах провезли пять самых больших пушек. Три из них представляли собой длинные кованые трубы из листового железа, укрепленные стальными обручами. Две были отлиты из меди колокольными мастерами и напоминали раздутые горшки с овальным пузом, узким горлом и разинутым ртом. Все имели примерно пять футов в длину. Чтобы выгрузить их с телеги на деревянные постаменты, потребовались лебедки.

Опоры были установлены на доски. Землю под ними выкопали так, чтобы жерла смотрели вверх, на ворота крепости. Король приказал вышибить ворота, через которые намеревался послать на штурм стрелков и латников. Пушкари, в большинстве своем фламандцы и итальянцы, славившиеся своим искусством в этом деле, возились с порохом. Его делали из селитры, серы и древесного угля. Селитра была тяжелее прочих ингредиентов и всегда оседала на дно бочек, а уголь поднимался наверх, поэтому пушкарям пришлось тщательно перемешать смертоносный порошок перед погружением его в брюхо горшков. Прежде чем вложить грубо высеченные каменные ядра, они засыпали в узкую часть горловины каждой литой пушки лопату замешанной с водой глины. Глина была нужна, чтобы запечатать пространство взрыва и чтобы огонь не просочился наружу до того, как загорится весь порох. Еще немного глины забили поверх каменных ядер, чтобы заполнить пространство между ядром и стволом, а потом пушкарям пришлось подождать, пока глина затвердеет и надежно запечатает заряд.

Другие три пушки заряжались быстрее. Каждую железную трубу привязали к массивному деревянному ложу длиной с саму пушку, потом повернули под нужным углом, уперев задник пушки в упор из твердого дуба. Этот задник длиной в четверть всей пушки отделили от ствола, сняли с ложа и поставили торчком на землю, чтобы засыпать драгоценный черный порох. Когда все три задника наполнили, их запечатали ивовыми затычками, чтобы сдержать взрыв, и поставили обратно на ложа. Три железных ствола были уже заряжены: два – каменными ядрами, а третий – длинным, в ярд длиной, гарро (огромной железной стрелой).

Три задние части надлежало плотно присоединить к стволам, чтобы сила не вырвалась через соединение между двумя частями. Между задником и дубовой оконечностью ложа пушкари забивали деревянные клинья. Каждый удар кувалды делал соединение все плотнее и плотнее, до полной непроницаемости. Другие пушкари засыпали порох в запасные задники, предназначенные для следующих выстрелов. Все это заняло время. Потребовалось больше часа, чтобы глина в двух пузатых пушках хорошо засохла. Работа привлекла множество зевак, благоразумно стоявших в отдалении. Они опасались осколков, которые могли полететь от любой из этих странных машин. Французы, снедаемые неменьшим любопытством, наблюдали за пушкарями с укреплений крепости. Время от времени кто-нибудь из защитников стрелял из арбалета, но дистанция была слишком большой. Одна стрела воткнулась в землю в дюжине ярдов от пушек, но остальные стрелы не покрыли и этого расстояния, и каждый такой выстрел вызывал улюлюканье смотревших лучников. В конце концов французы бросили эту затею и стали просто наблюдать.

Три трубовидные пушки могли выстрелить раньше, они не требовали засыхания глины, но король хотел, чтобы все сработали одновременно. Он представлял себе, как могучим залпом пять ядер разнесут вдребезги ворота крепости и пушки расширят открывшуюся арку. Старший пушкарь, высокий мрачный итальянец, объявил наконец, что орудия готовы и пора принести фитили. Это были набитые порохом короткие соломинки с запечатанными глиной концами. Их сунули в узкие затравочные отверстия. Старший пушкарь выковырял глину из верхнего конца соломы и перекрестился. Священник уже благословил пушки, окропив их святой водой, и теперь старший пушкарь преклонил колени и посмотрел на короля, сидевшего на высоком сером жеребце.

Король, золотобородый и голубоглазый, взглянул на крепость. На стене вывесили новый флаг с изображением Божьей десницы, благословляющей королевскую лилию. «Пора, – подумал Эдуард, – пора показать этим французам, на чьей стороне Господь».

– Можете стрелять, – торжественно проговорил он.

Пятеро пушкарей, вооружившись пальниками – длинными прутами с тлеющим льном на конце, – встали рядом с пушками и по сигналу итальянца прикоснулись ими к фитилям. Послышалось короткое шипение, из затравочных отверстий вырвался дым, и пять жерл скрылись в сероватом дыму. Из них вырвались пять чудовищных столбов пламени, а сами пушки, надежно прикрепленные к ложам, ударили по деревянным упорам, которые с глухим стуком ткнулись в кучи земли, предусмотрительно насыпанные позади каждой пушки. Звук выстрелов был громче самого громкого грома, он почти оглушил всех и эхом отразился от стен крепости. Когда гром затих, дым рваным занавесом повис перед пушками, которые слегка покосились на своих ложах и дымили жерлами.

Шум вспугнул тысячи птиц, гнездившихся на крышах старого города и высоких башнях крепости, но ворота не пострадали. Каменные ядра разбились о стены, а гарро лишь проделало борозду в подходящей к воротам дороге. Французы, при звуке залпа нырнувшие в укрытия, стояли на стенах и смеялись, а пушкари стоически начали выравнивать свои орудия.

Когда дым рассеялся, тридцатичетырехлетний король, совсем не такой самоуверенный, как предполагала его осанка, нахмурился.

– Вы насыпали достаточно пороху? – спросил он старшего пушкаря.

Священник перевел вопрос итальянцу.

– Еще немного пороху, сир, и пушки разлетятся, – с сожалением ответил тот.

Люди всегда ожидали от его орудий чуда, и он устал объяснять, что даже пушечному пороху для выполнения своей работы нужно время и терпение.

– Вам виднее, – неуверенно сказал король. – Несомненно, вам виднее.

Эдуард скрывал свое разочарование – он-то надеялся, что от удара ядер вся крепость рассыплется, как стеклянная. Окружавшие его придворные, в основном люди постарше, смотрели презрительно. Они питали мало доверия к пушкам и еще меньше – к итальянским пушкарям.

– Что это за женщина с моим сыном? – спросил король одного из приближенных.

– Графиня Арморика, сир. Она бежала из Бретани.

Король содрогнулся – не из-за Жанетты, а от едкого порохового дыма.

– Он быстро растет, – с долей ревности проговорил Эдуард.

Сам он спал с крестьянской девкой, миловидной и знавшей свое дело, но по красоте она не шла в сравнение с графиней, сопровождавшей сына.

Жанетта, не зная, что за ней наблюдает король, смотрела на крепость, выискивая хоть какие-то следы разрушения.

– Что это дало? – спросила она принца.

– Нужно время, – ответил тот, скрывая свое удивление, что ворота крепости не разлетелись в щепки как по волшебству. – Говорят, в будущем мы будем воевать одними пушками. Лично я не могу себе этого представить.

– Они забавные, – сказала Жанетта, глядя, как один из пушкарей принес к ближайшей пушке ведро плотной глины.

Трава перед пушками там и сям горела, и воздух наполнился вонью тухлых яиц, еще более отвратительной, чем смрад трупов с реки.

– Вас это забавляет, моя милая, но я рад, что у нас есть такие машины, – сказал принц и нахмурился, увидев, что его лучники смеются над пушкарями. – А что случилось с человеком, который привел вас в Нормандию? – спросил он. – Я должен отблагодарить его за службу вам.

Жанетта испугалась, почувствовав, что краснеет, но приняла беспечный вид:

– Я не видела его с тех пор, как мы пришли сюда.

Принц повернулся в седле.

– Богун! – позвал он графа Нортгемптонского. – Разве личный стрелок моей дамы не поступил в ваш отряд?

– Поступил, ваше высочество.

– И где же он?

Граф пожал плечами:

– Пропал. Наверное, погиб при переходе реки.

– Бедный парень, – сказал принц. – Бедняга!

И Жанетта, к своему удивлению, ощутила прилив жалости. А потом подумала, что так оно, может быть, и лучше. Она вдова графа, а теперь любовница принца, и Томас, если он на дне реки, никогда не расскажет всей правды.

– Бедняжка, – беспечно проговорила она, – он так галантно держался со мной.

Жанетта отвела глаза от принца, чтобы он не увидел ее зардевшегося лица. Каково же было ее изумление, когда она увидела сэра Саймона Джекилла, который с другими рыцарями пришел поглазеть на пушки. Сэр Саймон смеялся, его явно позабавило, что столько шуму и дыму дало столь мало эффекта. Не веря своим глазам, Жанетта уставилась на него. Она побледнела. Вид сэра Саймона вызвал воспоминания о самых худших днях в Ла-Рош-Дерьене – днях страха, бедности, унижения и незнания, у кого искать защиты.

– Боюсь, мы так и не наградили этого парня, – сказал принц, все еще думая о Томасе, но тут заметил, что Жанетта его не слушает. – Что, моя милая? – спросил он.

Но она все так же смотрела мимо.

Принц повторил громче и коснулся ее локтя.

Сэр Саймон заметил женщину рядом с принцем, но сначала не узнал Жанетту. Он увидел лишь стройную даму в бледно-золотистом платье, сидевшую в дамском седле на дорогом иноходце, украшенном бело-зелеными лентами. На женщине была высокая шляпа с колышущейся на ветру вуалью. Вуаль скрывала ее профиль, но, когда дама посмотрела прямо на него и даже указала рукой, сэр Саймон, к своему ужасу, узнал графиню. Он также узнал флаг молодого человека рядом с ней, хотя сначала не поверил, что она рядом с принцем. Потом он увидел угрюмых людей в кольчугах позади белокурого юноши и испытал желание дать деру, но вместо этого малодушно упал на колени. Когда принц, Жанетта и прочие всадники приблизились к нему, он лежал ничком на земле. Его сердце неистово колотилось, а ум был охвачен паникой.

– Твое имя! – коротко потребовал ответа принц.

Сэр Саймон открыл рот, но не смог издать ни звука.

– Его зовут сэр Саймон Джекилл, – злорадно подсказала Жанетта. – Он пытался меня раздеть, ваше высочество, и, не подоспей помощь, изнасиловал бы. Он похитил мои деньги, доспехи моего мужа, моих лошадей, мои корабли и лишил бы меня чести с такой же нежностью, с какой волк режет ягнят.

– Это правда? – спросил принц.

Сэр Саймон так и не обрел дара речи, но тут вмешался граф Нортгемптонский:

– Корабли, доспехи и лошади, ваше высочество, были военной добычей. Это я отдал их ему.

– А остальное, Богун?

– Остальное, ваше высочество? – Граф пожал плечами. – Остальное сэр Саймон должен объяснить сам.

– Но он, кажется, онемел. Ты проглотил язык, Джекилл?

Приподняв голову, сэр Саймон встретил взгляд Жанетты и увидел в нем столько торжества, что снова уткнулся в землю. Он понимал, что должен что-то сказать, хоть что-нибудь, но его язык словно распух, и из страха выдавить что-то бессвязное сэр Саймон молчал.

– Ты пытался посягнуть на честь дамы, – обвинил его принц.

Эдуард Вудстокский имел высокие представления о рыцарстве, так как его воспитатели читали ему кое-что из романов. Он понимал, что война не так честна, как любят преподносить ее рукописи и летописи, но верил, что люди высокого ранга должны проявлять благородство, что бы ни вытворяла чернь. К тому же принц был влюблен – еще один идеал, вызванный романами. Жанетта увлекла его, и он был полон решимости отстоять ее честь. Принц снова заговорил, но его слова перекрыл звук пушечного выстрела. Все обернулись к крепости. Каменное ядро разлетелось, ударившись о башню над воротами, и не причинило никакого вреда.

– Ты готов сразиться со мной за честь дамы? – спросил принц сэра Саймона.

Сэр Саймон с радостью сразился бы с принцем, будь он уверен, что победа не повлечет за собой наказания. Он знал о боевой репутации этого юноши, однако принц еще не совсем возмужал и силой и опытом не мог сравниться с победителем турниров. Тем не менее только полный болван мог сражаться с принцем и рассчитывать на победу. Король, правда, участвовал в турнирах, но переодевался в простые доспехи, без плаща, чтобы соперники не знали, с кем сражаются. Но если бы сэру Саймону пришлось сражаться с принцем, он бы не посмел пустить в ход всю свою силу, поскольку всякая нанесенная королевскому сыну рана была бы тысячекратно отплачена его окружением. И в самом деле, пока сэр Саймон колебался, мрачные рыцари за спиной принца подогнали своих коней, словно предлагая в соперники себя. Ошеломленный сэр Саймон покачал головой.

– Если ты не согласен сражаться, – заявил принц высоким чистым голосом, – мы вынуждены признать тебя виновным и потребовать возмещения. Ты должен вернуть леди доспехи и меч.

– Доспехи были взяты честно, ваше высочество, – заметил граф Нортгемптонский.

– Никакой мужчина не может честно отнять доспехи у женщины, – оборвал его принц. – Где эти доспехи, Джекилл?

– Утрачены, ваше высочество, – выдавил из себя сэр Саймон.

Он хотел рассказать принцу, как Жанетта устроила ему засаду, но рассказ свидетельствовал бы о его унижении, и ему хватило здравого смысла промолчать.

– В таком случае хватит кольчуги, – заявил принц. – Снимай. И отдай свой меч.

Сэр Саймон разинул рот, но увидел, что принц говорит серьезно. Он расстегнул перевязь и уронил ее на землю, потом стянул через голову кольчугу и остался в одной рубахе и штанах.

– А что в кошельке? – спросил принц, указывая на тяжелый кожаный мешок на шее у рыцаря.

Тот пытался придумать ответ, но ничего не приходило в голову, кроме правды о деньгах, взятых у Томаса.

– Там деньги, ваше высочество.

– Так отдай их ее светлости.

Сэр Саймон снял через голову мешок и протянул Жанетте, которая сладко улыбнулась и сказала:

– Благодарю вас, сэр Саймон.

– Твой конь тоже идет в счет расплаты, – заявил принц, – и к полудню ты покинешь наш лагерь, так как мы не желаем видеть тебя среди наших людей. Можешь отправляться домой, Джекилл, но в Англии тебя ждет наша немилость.

Сэр Саймон впервые посмотрел принцу прямо в глаза. «Жалкий щенок, – подумал он, – на твоих губах еще молоко не обсохло, да ты, верно, еще и не брился ни разу», – но потом содрогнулся, увидев холод в глазах принца, и поклонился, поняв, что его изгоняют. Это было несправедливо, но ему ничего не оставалось, разве что обратиться к королю. Однако король ничем не был ему обязан, и ни один видный человек в королевстве не мог замолвить за него слово. Он оказался изгоем. Он мог отправиться в Англию, но и там все скоро узнают, что он попал в королевскую опалу, и его жизнь превратится в бесконечные муки. Сэр Саймон поклонился, повернулся и пошел прочь в своей грязной рубахе. Все молча расступались перед ним.

А пушки все стреляли. В тот день они выстрелили по четыре раза, а на следующий – восемь. К концу двухдневного обстрела в воротах крепости появилась щель, в которую мог бы протиснуться разве что отощавший воробей. Выстрелы лишь оглушали пушкарей и разбивали каменные ядра о крепостные стены. Никто из французов не был убит, в то время как у англичан погибли пушкарь и лучник, когда одна из пушек, взорвавшись, разлетелась на мириады раскаленных докрасна металлических осколков. Король, поняв смехотворную тщетность своей попытки, приказал убрать пушки и снять осаду крепости.

На следующий день все войско покинуло Кан. Оно пошло на восток, на Париж, а вслед потащились повозки и люди, гоня с собой скот. Еще долго небо на востоке казалось белым от поднятой ими пыли. Но в конце концов пыль осела, и город, разграбленный и разоренный, остался в покое. Те, кому удалось бежать с острова, вернулись в свои дома. Треснувшие ворота крепости распахнулись, и гарнизон вышел посмотреть, что осталось от Кана. Целую неделю священники носили по грязным улицам образ святого Иоанна и окропляли перекрестки святой водой, чтобы избавиться от оставшегося духа врагов. Они отслужили несколько месс за души погибших и страстно молились, чтобы презренные англичане встретились с королем Франции и чтобы причиненные врагами несчастья пали на них самих.

Но, по крайней мере, англичане ушли, и в разоренном, разрушенном городе снова начала шевелиться жизнь.

Сначала появился свет. Мутный, грязный свет, в котором Томасу показалось широкое окно, но окно заслонила какая-то тень, и свет исчез. Послышались голоса и смолкли. «Он покоит меня на злачных пажитях», – прозвучало в голове. Псалом, тот самый псалом, который процитировал, умирая, отец. «Чаша моя преисполнена». Только Томас не пил. Он тяжело вздохнул, и было такое ощущение, что грудь задавлена камнями. Потом опустилась благословенная темнота, и он опять впал в забытье.

Снова появился свет. Свет колыхался. Виднелась какая-то тень, она двинулась к нему и приложила ко лбу холодную ладонь.

– Похоже, ты выживешь, – с удивлением проговорил мужской голос.

Томас попытался что-то сказать, но смог издать лишь сдавленный хрип.

– Удивительно, – продолжал голос, – сколько могут вынести молодые. И дети. Это чудо, как сильна жизнь. И как жаль, что мы растрачиваем ее впустую.

– Жизни хватит на все, – заметил другой.

– Глас гордыни, – ответил первый, не отрывая ладони ото лба Томаса. – Ты отбираешь жизнь, так люби же ее, как вор любит свои жертвы.

– А ты жертва?

– Конечно. Я образованная жертва, мудрая жертва, даже ценная жертва, но все же жертва. А этот молодой парень, кто он?

– Английский лучник, – мрачно проговорил второй, – и, если в нас есть хоть капля здравого смысла, мы сейчас же его убьем.

Чьи-то руки подняли Томаса в постели, и в рот ему влили ложку теплого супа. Но он не смог его проглотить и выплюнул на одеяла. Его пронзило болью, и свет в глазах снова померк.

Потом свет появился в третий раз, а может быть, в четвертый – он не помнил. Возможно, ему приснилось, но на этот раз на фоне окна стоял какой-то старик. На нем был длинный черный плащ. Но это был не священник или монах, поскольку плащ не был перетянут на поясе, а длинные седые волосы старика прикрывала маленькая плотная черная шапочка.

– Боже, – попытался выговорить Томас, но получилось лишь гортанное бульканье.

Старик обернулся. У него была длинная раздвоенная борода, а в руке он держал бутыль с узким горлом и круглыми боками. Сквозь стекло просвечивала светло-желтая жидкость, которую человек поднес к окну. Он рассмотрел ее, а потом взболтал и понюхал через горлышко.

– Ты очнулся?

– Да.

– И можешь говорить! Ну и врач же я! Меня самого удивляет мое искусство. Эх, если бы оно убедило моих пациентов платить мне! Но похоже, я должен быть благодарен и за то, что они не плюют в меня. По-твоему, эта моча чиста?

Томас кивнул и тут же пожалел об этом, поскольку от шеи до спины его пронзила боль.

– Ты не считаешь, что она густая? Или темная? Нет, действительно нет. И на запах и вкус она тоже здорова. Добрая фляжка чистой желтой мочи – лучший признак доброго здоровья. Увы, эта моча не твоя. – Врач открыл окно и вылил ее. – Глотай слюну, – проинструктировал он Томаса.

У Томаса пересохло во рту, но он послушно попытался глотнуть, и тут же у него захватило дыхание от боли.

– Думаю, – сказал врач, – нам нужно начать с жидкой кашицы. Очень жидкой, с постным, а еще лучше, полагаю, со сливочным маслом. Эта штука, повязанная тебе на горло, – тряпица, смоченная святой водой. Это не моих рук дело, но я не возражал. Вы, христиане, верите в магию, и я должен снисходительно относиться к вашим верованиям. Это что у тебя на шее, собачья лапа? Не отвечай, я вовсе не хочу этого знать. Однако когда поправишься, надеюсь, ты поймешь, что тебя исцелили не собачьи лапы и не мокрые тряпицы, а мое искусство. Я отворил тебе кровь, сделал припарки из навоза, мха и гвоздики и заставил тебя пропотеть. Впрочем, Элеонора утверждает, что тебя оживили ее молитвы и этот жалкий обрывок мокрой тряпицы.

– Элеонора?

– Это она перерезала веревку, милый мальчик. Ты был наполовину мертв. Но к тому времени, когда пришел я, ты был уже скорее мертв, чем жив. Я посоветовал ей дать тебе спокойно умереть. Я сказал, что ты на полпути к тому, что вы называете адом, а я слишком стар и утомлен, чтобы вступать в схватку с дьяволом. Но Элеонора настояла, а мне всегда было трудно сопротивляться ее мольбам. Полагаю, кашица с прогорклым маслом. Ты слаб, милый мальчик, очень слаб. У тебя есть имя?

– Томас.

– А меня зовут Мордехай, хотя ты можешь звать меня доктором. Но ты, конечно, не будешь. Ты будешь называть меня проклятым жидом, убийцей Христа, тайным почитателем свиней и похитителем христианских младенцев, – весело проговорил старик. – Какой абсурд! Кому нужно похищать младенцев, христианских или каких-либо еще? Это же гнусные существа. Единственное положительное свойство детей в том, что они вырастают, как мой сын, но тут же производят новых детей. Мы не усваиваем уроков жизни.

– Доктор, – прохрипел Томас.

– Что, Томас?

– Спасибо.

– Воспитанный англичанин! В мире не переводятся чудеса. Подожди здесь, Томас, и не дай дурным манерам умереть, пока я отлучусь. Я принесу каши.

– Доктор!

– Я еще здесь.

– Где я?

– Это дом моего друга, здесь довольно безопасно.

– Вашего друга?

– Сэра Гийома д’Эвека, рыцаря моря и суши и величайшего болвана из всех, кого я знаю, но доброго болвана. Он, по крайней мере, платит мне.

Томас закрыл глаза. Он не совсем понял, что сказал доктор, или, скорее, не поверил. Голова болела. Боль наполняла все тело от головы до пульсирующих болью пальцев ног. Он подумал о матери, потому что это успокаивало, потом вспомнил, как его волокли к дереву, и содрогнулся. Ему хотелось снова заснуть, потому что во сне не было боли. Но доктор заставил его сесть и влил в рот жгучую кашицу с постным маслом, и на этот раз Томасу удалось не выплюнуть ее. В каше, видимо, были грибы, или ее сварили на конопляных листьях, которые в Хуктоне называли ангельским салатом. После еды его посетили яркие сновидения, но боль притупилась. Когда Томас вновь очнулся, вокруг стояла тьма и никого рядом не было. Он сумел сесть и даже встать, но покачнулся и снова упал на кровать.

На следующее утро, когда на ветвях дуба, где он чуть не расстался с жизнью, пели птицы, в комнату вошел высокий мужчина. Он опирался на костыли, и его левое бедро было перевязано. Человек повернулся к Томасу лицом, покрытым страшными шрамами. Клинок прошел от лба до подбородка, прорубив левый глаз. У мужчины были длинные золотистые волосы, густые и спутанные, и Томас догадался, что некогда этот человек был красив, но теперь напоминал существо из ночного кошмара.

– Мордехай сказал мне, что ты будешь жить, – прорычал пришедший.

– С Божьей помощью, – ответил Томас.

– Сомневаюсь, что Богу есть до тебя дело, – проворчал мужчина.

На вид ему было далеко за тридцать, у него были кривые ноги всадника и широкая грудь воина. Он проковылял к окну и сел на подоконник. Там, где клинок рассек подбородок, бороду тронула седина. Голос мужчины звучал необычно низко и хрипло.

– Но ты можешь выжить с помощью Мордехая. Во всей Нормандии ни один лекарь не общается с ним, и один Бог знает, как он умудряется лечить. Он уже неделю неодобрительно смотрит на мою мочу. Я сказал ему: я ранен в ногу, жидовский придурок, а не в мочевой пузырь, – но он велит мне заткнуться и выдавливает все новые капли мочи. Скоро возьмется и за тебя. – Мужчина, на котором была лишь длинная белая рубашка, задумчиво посмотрел на Томаса и грубо сказал: – Сдается мне, что ты тот самый забытый богом ублюдок, который и прострелил мне ногу. Помню, перед тем как получить стрелу в бедро, я увидел сукина сына с такими же длинными волосами, как у тебя.

– Вы мессир Гийом?

– Он самый.

– Я хотел убить вас.

– Так почему бы мне не убить тебя? – спросил мессир Гийом. – Ты лежишь на моей постели, жрешь мою кашу и дышишь моим воздухом. Английский ублюдок. И хуже того, ты – Вексий.

Томас с трудом повернул голову, посмотрел на грозного мессира Гийома и ничего не сказал. Его озадачили последние слова.

– Но я решил не убивать тебя, – сказал мессир Гийом, – ведь ты спас от поругания мою дочь.

– Вашу дочь?

– Элеонору, дурень. Она, конечно, незаконная дочь, ее мать служила у моего отца, но, кроме Элеоноры, у меня никого не осталось, и я привязан к ней. Она говорит, что ты был с ней добр, потому она и перерезала веревку, на которой ты висел, и положила тебя в мою постель. Девочка всегда отличалась сентиментальностью. – Он нахмурился. – Но мне по-прежнему хочется перерезать твое поганое горло.

– Четыре года я мечтал перерезать ваше, – сказал Томас.

Единственный глаз мессира Гийома злобно уставился на него.

– Еще бы не мечтать! Ты же Вексий.

– Никогда не слышал о Вексиях. Мое имя – Томас из Хуктона.

Томас ожидал, что мессир Гийом наморщит лоб, пытаясь вспомнить Хуктон, но тот моментально откликнулся.

– Хуктон, – проговорил он. – Хуктон. Господи Исусе, Хуктон! – Он несколько мгновений помолчал. – Конечно же ты чертов Вексий. У тебя на луке их герб.

– У меня на луке?

– Ты отдал его Элеоноре! И она его сохранила.

Томас закрыл глаза. Шея болела, и боль отдавалась в спине и голове.

– Думаю, это герб моего отца, – сказал он, – но он никогда не говорил о своем происхождении. Я знаю, что он ненавидел своего отца. Я тоже своего недолюбливал, но ваши люди его убили, и я поклялся отомстить.

Мессир Гийом отвел глаз от окна:

– Ты в самом деле никогда не слышал про Вексиев?

– Никогда.

– Значит, тебе повезло. – Он встал. – Это дьявольские отродья, и ты, подозреваю, один из их щенков. Я бы убил тебя, парень, и испытал бы угрызений совести не больше, чем раздавив паука. Но ты был добр к моей дочери, и я благодарен тебе за это.

Ковыляя, он ушел, оставив Томаса в полном замешательстве.

Томас потихоньку выздоравливал. В саду мессира Гийома, затененном от солнца двумя деревьями айвы, он в тревоге дожидался ежедневного вердикта доктора Мордехая о цвете, консистенции, вкусе и запахе своей мочи. Лекарь как будто не обращал внимания, что чудовищно распухшая шея Томаса приходит в норму и что пациент снова может глотать хлеб и мясо. Значение имела только моча. Доктор заявлял, что нет лучшего способа поставить диагноз.

– Моча выдает все. Если она пахнет кисло, или темная, или на вкус отдает уксусом, или мутная, значит пора принимать серьезные меры. Но чистая, светлая, сладко пахнущая моча вроде этой – самое худшее известие.

– Худшее? – обеспокоенно переспросил Томас.

– Она означает снижение оплаты врачу, милый мальчик.

Доктор пережил разграбление Кана, укрывшись в свинарнике поблизости.

– Англичане перерезали свиней, но упустили еврея. Однако они переломали все мои инструменты, разбросали все лекарства, перебили все склянки, кроме трех бутылей, и сожгли мой дом. Вот почему я вынужден жить здесь.

Он передернулся, как будто жизнь в доме мессира Гийома была невыносимой. Мордехай понюхал мочу Томаса, а потом, неуверенный в диагнозе, взял каплю на палец и, попробовав на вкус, проговорил:

– Прекрасно. К великому сожалению, прекрасно. – Он вылил содержимое бутыли на клумбу лаванды, где трудились пчелы. – Таким образом, я потерял все. И это после того, как наши власти заверили нас, что городу ничего не угрожает!

Сначала, рассказал Томасу Мордехай, командиры гарнизона решили защищать лишь окруженный стенами город и крепость. Но на стенах они нуждались в помощи горожан, а те настаивали на защите Иль-Сен-Жана, поскольку там находились все их богатства. Поэтому в последнюю минуту гарнизон потянулся через мост, что и привело к катастрофе.

– Болваны, – презрительно сказал Мордехай. – Доблестные болваны. Болваны!

Томас и Мордехай жили в доме мессира Гийома, а сам рыцарь отправился набирать новых солдат в свое поместье в Эвеке, находившееся милях в тридцати к югу от Кана.

– С раной в ноге или нет, он все равно будет сражаться дальше, – говорил Мордехай.

– А что он сделает со мной?

– Ничего, – уверенно ответил доктор. – Ты ему нравишься, несмотря на его угрозы. Ты спас Элеонору, ведь так? Он всегда любил ее. Жена не любила, а он любит.

– А что стало с его женой?

– Умерла, – ответил Мордехай. – Просто умерла.

Томас уже мог должным образом есть, и его силы быстро возвращались, так что он гулял с Элеонорой по Иль-Сен-Жану. Казалось, что по острову прокатилась чума. Более половины домов были пусты, и даже те, где кто-то жил, несли следы разорения. Отсутствовали ставни, двери были разбиты, а в лавках не торговали никакими товарами. Кое-кто из крестьян продавал с повозок бобы, горох и сыр, мальчишки предлагали только что выловленных в реке окуней, но голодные дни продолжались. Было неспокойно: выжившие боялись, что ненавистные англичане могут вернуться, и в городе все еще витал тошнотворный запах трупов из рек, на берегах которых жирели чайки, крысы и собаки.

Элеонора терпеть не могла гулять по городу, предпочитая выходить в южные предместья, в поля переспелой ржи, пшеницы и ячменя, к ручьям, где над водяными лилиями летали голубые стрекозы.

– Люблю время сбора урожая, – говорила она Томасу. – Мы обычно выходили на поля помогать крестьянам.

В этом году урожая не ожидалось. Некому было жать зерно, колосья опустошались овсянками, а за остатки дрались голуби.

– После сбора урожая обычно устраивали праздник, – задумчиво проговорила Элеонора.

– У нас тоже был праздник, – сказал Томас, – и мы обычно вешали в церкви зерновых кукол.

– Зерновых кукол?

Он сделал из соломы куколку.

– Мы вешали тринадцать над алтарем – одну для Христа и по одной для апостолов.

Он сорвал несколько васильков и протянул Элеоноре. Девушка вплела их в волосы. Волосы у нее были очень светлые, как залитое солнцем золото.

Они говорили без умолку, и однажды Томас снова спросил ее про копье; на этот раз Элеонора кивнула.

– Я соврала тебе, – сказала она, – потому что оно у него было, но его похитили.

– Кто похитил?

Она дотронулась до своего лица:

– Тот человек, который лишил его глаза.

– Вексий?

Девушка серьезно кивнула:

– Думаю, да. Но копье было не здесь, оно хранилось в Эвеке. Там его настоящий дом. Дом в Кане ему достался после женитьбы.

– Расскажи мне про Вексиев, – попросил Томас.

– Я ничего о них не знаю, – ответила Элеонора, и он ей поверил.

Они сидели у ручья, где плавала пара лебедей. В камышах охотилась на лягушек цапля. Томас как-то сказал, что уйдет из Кана искать английское войско, и его слова, похоже, запали Элеоноре в душу, поскольку она вдруг нахмурилась:

– Ты и правда уйдешь?

– Не знаю.

Ему хотелось вернуться в войско, ведь он принадлежал ему. Но он не знал ни как найти своих, ни как выжить в землях, где ненавидели англичан. К тому же ему хотелось остаться. Хотелось больше разузнать про Вексиев, а только мессир Гийом мог удовлетворить его любопытство. И день ото дня ему все больше хотелось быть рядом с Элеонорой. В ней была спокойная доброта, какой не обладала Жанетта, – доброта, заставлявшая относиться к ней с нежностью из страха, что девушку можно обидеть грубым словом или неловким прикосновением. Ему никогда не надоедало смотреть на ее бледное лицо с чуть впалыми щеками и большими глазами. Элеонора смущалась под пристальным взглядом Томаса, но не могла запретить ему рассматривать себя.

– Мессир Гийом, – сказала она, – утверждает, что я похожа на свою мать, но я плохо ее помню.

Мессир Гийом вернулся в Кан с дюжиной латников, нанятых в Северном Алансоне, и сказал, что поведет их на войну вместе с полудюжиной собственных солдат, уцелевших после падения Кана. Нога у него все еще болела, но он мог ходить без костылей и в день возвращения бесцеремонно велел Томасу отправляться вместе с ним в церковь Святого Иоанна. К ним присоединилась Элеонора, бросив работу на кухне, и мессир Гийом не остановил ее.

Люди кланялись, когда рыцарь проходил мимо, многие ждали от него подтверждений, что англичане действительно ушли.

– Они идут на Париж, – отвечал он. – Наш король поймает их там в ловушку и перебьет.

– Вы действительно так думаете? – спросил его Томас после одного из подобных заверений.

– Я молюсь об этом, – зло сказал мессир Гийом. – Ведь для этого короли и существуют, не так ли? Чтобы защищать свой народ. А видит бог, мы нуждаемся в защите. Мне говорили, что, если подняться на ту башню, – он кивнул в сторону церкви Святого Иоанна, куда они шли, – можно увидеть дым от сожженных вашим войском городов. Они проводят зачистку.

– Зачистку? – переспросила Элеонора.

Ее отец вздохнул:

– Зачистка, дитя мое, – это когда идешь по вражеской стране и сжигаешь, уничтожаешь и разрушаешь все на своем пути. Цель такого варварства – заставить противника выйти из крепостей и дать сражение, и я думаю, наш король клюнет на это.

– И английские лучники выкосят его войско, как траву, – сказал Томас.

Мессир Гийом бросил на него сердитый взгляд, но потом пожал плечами.

– Войско на марше устает. Кони начинают хромать, сапоги изнашиваются, стрелы заканчиваются. И ты еще не видел всей мощи Франции, мальчик. На каждого вашего рыцаря у нас шесть. Вы можете стрелять из луков, пока не сломаете их, но у нас все равно хватит солдат, чтобы перебить вас всех.

Он выудил из кошелька на поясе несколько монет и раздал нищим у церкви, стоявшей близ свежей братской могилы, где покоились пять сотен тел. Теперь над ней выросли одуванчики, но от могилы по-прежнему смердело. Когда англичане копали ее, то вблизи от поверхности наткнулись на источник, отчего яму вырыли неглубокую, и слой земли был слишком тонким, чтобы сдержать смрад разложения.

Зажав рукой рот, Элеонора поспешила вверх по ступеням в церковь, где в свое время лучники торговали захваченными женами и дочерьми горожан. Священники трижды изгоняли из церкви нечистую силу молитвами и святой водой, но здесь все равно царило уныние: статуи были сломаны, окна разбиты. Мессир Гийом преклонил колена перед главным алтарем, потом провел Томаса и Элеонору в боковой неф, где роспись на беленой известью стене изображала спасение святого Иоанна из котла с кипящим маслом, приготовленного ему императором Домицианом. Святой был изображен бесплотным существом, наполовину дымом, наполовину человеком, плывущим по воздуху мимо пораженно смотрящих на него римских солдат.

Мессир Гийом подошел к боковому алтарю и встал на колени у огромной черной плиты. К своему удивлению, Томас заметил, что из единственного глаза француза текут слезы.

– Я привел тебя сюда, – сказал мессир Гийом, – чтобы поведать о твоей семье.

Томас не возражал. Он не знал, что принадлежит к Вексиям, но йейл на серебряном значке предполагал, что так оно и есть.

– Под этой плитой, – сказал мессир Гийом, – покоится моя жена и двое моих детей. Мальчик и девочка. Ему было шесть лет, ей – восемь, а их матери – двадцать пять. Здешний дом принадлежал ее отцу. Он отдал мне свою дочь в качестве выкупа за захваченный мною корабль. Это было пиратство, не война, но в результате я получил хорошую жену.

Слезы полились ручьем, и он закрыл глаз. Элеонора подошла к отцу и положила руку ему на плечо. Томас ждал.

Через какое-то время мессир Гийом спросил:

– Тебе известно, почему мы пришли в Хуктон?

– Мы думали, что прилив увлек вас от Пула.

– Нет, мы приплыли в Хуктон намеренно. Мне заплатили, чтобы я причалил там, – заплатил человек, называвший себя Арлекином.

– Похоже на эллекин, – сказал Томас.

– Это то же самое, только на итальянский манер. Дьявольская душа, насмехающаяся над Богом. Он даже был похож на тебя. – Мессир Гийом перекрестился и протянул руку, чтобы провести пальцем по краю плиты. – Мы отправились в Хуктон, чтобы забрать из церкви реликвию. Ты, конечно, уже понял это?

Томас кивнул:

– Я поклялся вернуть ее.

Ему показалось, что мессир Гийом усмехнулся.

– Я счел это чушью, но в те дни и сама жизнь казалась мне глупостью. С чего бы это жалкой церкви в ничтожной английской деревне хранить драгоценную реликвию? Но Арлекин настаивал, и когда мы захватили деревню, то действительно нашли там реликвию.

– Копье святого Георгия, – сказал Томас.

– Копье святого Георгия, – согласился мессир Гийом. – Я заключил с Арлекином договор. Он заплатил мне небольшую сумму, а остальные деньги отдал на хранение монаху здешнего монастыря. Этому святоше все доверяли, он был высокообразованный, истово верующий человек, о котором говорили, что он станет святым. Но когда мы вернулись, я узнал, что брат Мартин сбежал и прихватил с собой мои деньги. И я отказался отдать Арлекину копье. «Принеси мне девятьсот ливров чистым серебром, – сказал я ему, – и копье твое». Но он не заплатил. Поэтому я оставил копье у себя и держал его в Эвеке. Проходили месяцы, об Арлекине я ничего не слышал и решил, что он забыл про копье. Но через два года, весной, Арлекин вернулся. Он пришел с латниками и захватил мое поместье. Он перерезал всех – всех до единого – и забрал копье.

Томас посмотрел на черную плиту:

– А как вы выжили?

– С трудом. – Мессир Гийом поднял свой черный камзол и показал страшный рубец на животе. – Они нанесли мне три раны – одну на голове, одну на животе и одну на ноге – и сказали, что на голове – за то, что я безмозглый дурак, на животе – за мою жадность, а на ноге – чтобы я ковылял в ад. И оставили меня умирать у трупов моей жены и детей. Но благодаря Мордехаю я выжил.

Он встал и сморщился, опершись на левую ногу.

– Я выжил, – мрачно проговорил рыцарь, – и поклялся найти человека, сотворившего это, – он указал на плиту, – чтобы послать его гнусную душу в преисподнюю. Мне понадобился год, чтобы узнать, кто он такой. Знаешь, как я это узнал? Придя в Эвек, он велел своим солдатам прикрыть щиты черной материей, но я распорол ткань мечом и увидел йейла. Потом я стал расспрашивать людей об этом странном звере. Я спрашивал в Париже и Анжу, в Бургундии и Дофине и в конце концов нашел ответ. И знаешь где? После расспросов по всей Франции я нашел его здесь, в Кане. Один здешний человек знал этот герб. Арлекин – человек из рода Вексиев. Не знаю его подлинного имени, не знаю титула, а знаю только, что дьявол – это и есть Вексий.

– Значит, копьем владеют Вексии?

– Да. И человек, убивший мою семью, убил и твоего отца. – Мессир Гийом словно устыдился на короткое мгновение. – А я убил твою мать. Во всяком случае, думаю, что убил. Она набросилась на меня, а я был зол. – Он вздохнул. – Но это не я убил твоего отца, а убив твою мать, я не совершил ничего такого, чего ты сам не делал в Бретани.

– Верно, – признал Томас. Он посмотрел в глаз мессира Гийома и не смог вызвать в душе ненависти к человеку, убившему его мать. – Значит, у нас один враг.

– И этот враг – дьявол, – сказал мессир Гийом.

Он мрачно перекрестился. А Томасу вдруг стало холодно. Он нашел своего врага, и враг этот был Люцифер.

В тот вечер Мордехай натер Томасу шею какой-то мазью.

– Шея, кажется, почти зажила, – сказал он, – и боль пройдет, хотя, возможно, иногда будет возвращаться, чтобы напоминать, как близко ты был к смерти. – Еврей вдохнул ароматы из сада. – Значит, мессир Гийом рассказал тебе про свою жену?

– Да.

– И ты оказался родственником человека, убившего ее?

– Не знаю, – ответил Томас. – Точно не знаю, но, судя по йейлу, это так.

– А мессир Гийом, вероятно, убил твою мать, а человек, убивший его жену, убил твоего отца, а сэр Саймон Джекилл пытался убить тебя. – Мордехай покачал головой. – Еженощно проливаю слезы, сожалея, что не родился христианином. А то мог бы с оружием в руках присоединиться к этому веселому занятию. – Протянув Томасу бутыль, он велел: – Давай. А кстати, что такое йейл?

– Геральдический зверь, – объяснил тот.

Лекарь фыркнул:

– Господь в Его бесконечной мудрости, создав на пятый день рыб и китов, на шестой создал наземных животных. И, посмотрев на содеянное, Он увидел, что это хорошо. Но недостаточно хорошо для герольдов, которым пришлось к Его неудовлетворительной работе добавить крылья, рога, клыки и когти. – Мордехай усмехнулся. – Это все, на что ты способен? – через минуту спросил он, принимая от Томаса бутылку с мочой.

– В настоящий момент.

– Из грецкого ореха я и то выдавлю больше сока, – проворчал еврей и зашаркал прочь.

Элеонора, видимо, следила за ним, поскольку сразу появилась из-под грушевых деревьев, что росли в конце сада, и указала в сторону ворот на реку. Томас последовал за ней на берег Орна, где они полюбовались на разгоряченную троицу мальчишек, пытавшихся пронзить щуку английской стрелой, оставшейся после захвата города.

– Ты поможешь моему отцу? – спросила Элеонора.

– Помогу?

– Ты сказал, что его враг – и твой враг.

Томас опустился на траву, и девушка села рядом.

– Не знаю, – сказал он.

Ему так до конца и не верилось во все это. Он знал, что есть копье и есть тайна его семьи, но не хотел признать, что это копье и эта тайна направляют течение его жизни.

– Значит, ты вернешься в английское войско? – тихо спросила Элеонора.

– Я хочу остаться здесь, – помолчав, ответил Томас. – Чтобы быть с тобой.

Она, наверное, знала, что он ответит что-то в этом роде, и все же покраснела и уставилась на воду, где к роящимся мошкам всплывала рыба и плескались трое мальчишек.

– У тебя, наверное, есть женщина, – осторожно предположила Элеонора.

– Была, – ответил Томас и рассказал ей о Жанетте и о том, как она встретилась с принцем Уэльским, а его бросила, даже не оглянувшись. – Я никогда ее не понимал, – признался он.

– Но любил ее? – прямо спросила Элеонора.

– Нет.

– Ты говоришь так, потому что сейчас со мной, – вздохнула она.

Томас покачал головой:

– У моего отца была книга с высказываниями святого Августина, и одно всегда вызывало у меня недоумение. – Он наморщил лоб, вспоминая латынь. – «Я не люблю, но тоскую по любви».

Элеонора скептически взглянула на него:

– Очень замысловатый способ сказать о своем одиночестве.

– Да, – согласился Томас.

– Так как же ты поступишь?

Он на минуту задумался. Его мысли были о епитимье, наложенной на него отцом Хоббом.

– Пожалуй, когда-нибудь я должен найти человека, убившего моего отца, – наконец сказал Томас.

– А что, если это дьявол? – серьезно спросила она.

– Тогда мне нужно носить на себе чеснок, – беспечно ответил Томас. – И молиться святому Гинфорту.

Элеонора посмотрела на темнеющую воду:

– Святой Августин действительно это говорил?

– «Я не люблю, но тоскую по любви»? Да, говорил.

– Я понимаю его чувства, – сказала девушка и положила голову Томасу на плечо.

Он не двинулся. Перед ним был выбор: отправиться за копьем или взять свой черный лук и вернуться в английское войско. Он действительно не знал, что делать. Но теплое тело Элеоноры так доверчиво прижалось к нему, что на мгновение, всего на мгновение, он решил остаться.