Глава 15
Камни-Свидетели
В примитивном понимании Сила представляет собой построение мысленного моста от человека к человеку. Она может быть использована различными способами. Например, во время битвы командир может передать простейшие сведения и команду непосредственно подчиненным ему офицерам, если эти офицеры обучены принимать ее. Человек, чья Сила велика, может употребить свое умение, чтобы влиять даже на необученное сознание или на сознание врагов, внушая им страх, смущение или сомнение. Такой дар встречается редко. Но чрезвычайно одаренный Силой человек может напрямую общаться с Элдерлингами Старейшими, выше которых только боги. Не многие осмелились взывать к Старейшим, и еще меньше было тех, кто, решившись на это, добился желаемого. Ибо сказано: ты можешь взывать к Старейшим, но не удивляйся, если они ответят не на тот вопрос, что ты задал, а на тот, который следовало задать. И мало кому по силам услышать его и остаться в живых.
Ибо, когда человек говорит со Старейшими, ему труднее всего противостоять искусительной сладости погружения в Силу. И этого искушения должен остерегаться каждый, будь силен он в древней магии Видящих или нет. Ибо, погрузившись в Силу, человек чувствует такую остроту жизни и радость бытия, что может забыть о том, что должен дышать. Это чувство подчиняет себе людей даже при использовании Силы в обычных целях и порождает пагубную привычку у того, кто нетверд в достижении цели. Блаженство, наступающее во время общения со Старейшими, не может сравниться ни с чем. Тот, кто пользуется Силой, чтобы говорить со Старейшими, рискует навеки потерять и чувства, и разум. Такой человек умирает, теряя рассудок, но справедливо и то, что он теряет рассудок от счастья.
Шут был прав. Я совершенно не представлял себе, какой опасности подвергаюсь, но упрямо шел навстречу ей. У меня не хватает сил детально описать следующие недели. Достаточно сказать, что с каждым днем Гален все больше подчинял нас себе, становился все более жестоким, все с большей легкостью манипулировал нами. Несколько учеников очень быстро исчезли. Одной из них была Мерри. Она перестала приходить спустя четыре дня. После этого я видел ее только один раз; она уныло брела по замку с лицом пристыженным и несчастным. Позже я узнал, что, после того как Мерри бросила занятия, Сирен и остальные ученицы Галена стали избегать ее и говорили о ней так, как будто она не просто потерпела неудачу в учебе, но совершила низкий, отвратительный поступок, за который невозможно получить прощение. Не знаю, куда она уехала, но Мерри навсегда покинула Олений замок.
Как океан вымывает камушки из песка и укладывает их на границе прилива, так похвалы и оскорбления Галена разделяли его студентов.
Вначале мы изо всех сил старались быть его лучшими учениками. И не потому, что любили или уважали его. Не знаю, что чувствовали другие, но в моем сердце не было ничего, кроме ненависти к Галену. Эта ненависть была так сильна, что придала мне решимости выстоять и не быть сломленным этим человеком. После многих дней оскорблений выжать из него единственное неохотное слово одобрения было все равно что услышать настоящий шквал похвал от любого другого наставника. Долгие дни унижений, казалось бы, должны были сделать меня глухим к его издевательствам. Вместо этого я начал верить многому из того, что говорил Гален, и тщетно старался перемениться. Мы, ученики, постоянно соперничали друг с другом, чтобы обратить на себя его внимание. Некоторые стали его очевидными фаворитами. Одним из них был Август, и нас часто убеждали подражать ему. Я совершенно определенно был самым презираемым учеником. Однако это не мешало мне изо всех сил стараться отличиться. После первого раза я никогда не приходил на башню последним. Я ни разу не шелохнулся под ударами плетки. Так же и Сирен, которая вместе со мной испытывала всю силу презрения Галена. Сирен пресмыкалась перед Галеном и ни разу не выдохнула и слова протеста после первой порки. Тем не менее он постоянно обвинял ее в чем-то, бранил и бил гораздо чаще, чем других учениц. Но это только укрепляло стремление Сирен доказать, что она может выдержать презрение наставника. И после Галена она была самой нетерпимой к тем, кто сомневался в правильности методов нашего обучения.
Зима подходила к середине, и на башне было холодно и темно. Единственный свет шел с лестницы. Это было самое изолированное место в мире, а Гален был его богом. Он сковал нас воедино. Мы считали себя элитой, поскольку нас учили Силе. Даже я, постоянно подвергавшийся издевательствам и побоям, верил, что это так. Тех из нас, кого ему удалось сломать, мы презирали. В то время мы видели только друг друга и слышали только Галена. Поначалу мне не хватало Чейда. Я думал о том, чем сейчас заняты Баррич и леди Пейшенс, но месяцы шли, и такие мелочи перестали интересовать меня. Даже шут и Кузнечик теперь едва ли не раздражали меня, настолько упрямо я добивался признания Галена. Шут тогда приходил и уходил молча. Хотя иногда, когда я был особенно разбитым и несчастным, прикосновение носа Кузнечика к моей щеке было единственным облегчением, но время от времени я испытывал жгучий стыд за то, что уделяю так мало внимания растущему щенку.
После трех месяцев холода и боли Гален сократил группу до восьми кандидатов. Тогда наконец началось настоящее обучение, и к тому же он вернул нам немного комфорта и достоинства. Это казалось нам не только величайшей роскошью, но и великодушными дарами Галена, за которые мы должны были быть ему благодарны. Немного сушеных фруктов за едой, разрешение носить обувь, несколько слов во время трапезы – вот и все, однако мы испытывали унизительную благодарность за это. Но перемены только начинались.
Это возвращается ко мне редкими проблесками. Помню первый раз, когда Гален коснулся меня Силой. Мы были на башне, теперь, когда нас стало меньше, находясь еще дальше друг от друга. И он переходил от одного к другому, останавливаясь на мгновение перед каждым, в то время как остальные ждали в почтительном молчании.
– Готовьте разум для контакта. Будьте открыты ему, но не позволяйте себе получать от него удовольствие. Не в этом цель Силы.
Он ходил между нами без видимого порядка. Стоя на большом расстоянии, мы не могли видеть лиц друг друга, и Галену никогда не нравилось, если наши глаза следовали за его движениями. Мы слышали только его резкие слова и быстрый выдох испытавшего прикосновение. Сирен он презрительно рявкнул: «Будь открыта, я сказал! Не съеживайся, как побитая собака».
Наконец он подошел ко мне. Я прислушивался к его словам и, как он объяснял нам раньше, пытался отпустить всякую внутреннюю настороженность и быть открытым только для него. Я ощутил, как его сознание скользнуло по моему, как легкая щекотка на лбу. Я сохранял твердость. Давление становилось сильнее, как и тепло, свет, но я отказывался быть втянутым в это. Я чувствовал, что Гален стоит в моем сознании, непреклонно разглядывая меня и употребляя технику фокусирования, которой научил нас. (Вообразите ведро из чистейшего белого дерева и влейтесь в него.) Я смог выстоять, чувствуя радость, приносимую Силой, но не поддаваясь ей. Трижды тепло проходило сквозь меня, и трижды я устоял перед ним. И тогда он ушел. Он неохотно кивнул мне, но в глазах его я увидел не одобрение, а след страха.
Это первое прикосновение было похоже на искру, которая в конце концов воспламеняет трут. Я понял суть. Я еще не мог этого делать, я не мог высылать из себя свои мысли, но у меня было знание, которое невозможно выразить словами. Я смогу овладеть Силой. И с этим знанием крепла моя решимость, и Гален не мог сделать ничего, ничего, что могло бы помешать мне научиться ему.
Думаю, он понял это. По какой-то причине это испугало его. Потому что в следующие дни он набросился на меня с жестокостью, которую теперь я нахожу невероятной. Он не жалел для меня ни жестоких слов, ни ударов, но ничто не могло меня поколебать. Один раз он ударил меня по лицу арапником. Это оставило заметный рубец, и случилось так, что, когда я пришел в обеденный зал, Баррич тоже был там. Я увидел, как его глаза расширились. Он встал со своего места, на лице его было выражение, которое я слишком хорошо знал, но я отвернулся от него и спрятал глаза. Он немного постоял, сверля Галена недобрым взглядом, тот не отвел глаз и держался надменно. Тогда, сжав кулаки, Баррич повернулся спиной и вышел из комнаты. Я расслабился, опасность стычки миновала, и мне стало легче. Но потом Гален посмотрел на меня, и от торжества на его лице сердце мое похолодело. Теперь я принадлежал ему, и он знал это.
Следующая неделя принесла мне и боль, и успех. Гален никогда не упускал случая унизить меня. И тем не менее я знал, что совершенствуюсь с каждым упражнением. Чувствовал, что сознание других учеников после прикосновений мастера мутнеет, но для меня встретить его было так же просто, как открыть глаза. Я помню одно мгновение сильного страха. Гален вошел в мое сознание и передал мне фразу, которую я должен был повторить вслух.
– Я ублюдок, и я позорю имя моего отца, – спокойно сказал я.
Тогда его слова снова раздались у меня в голове: Ты где-то берешь энергию, ублюдок. Это не твоя Сила. Ты думаешь, я не найду источника? И тут я испугался и ушел от его прикосновения, пряча в своем сознании Кузнечика. Все его зубы обнажились в улыбке.
В следующие дни мы играли в прятки. Я должен был впускать Галена в сознание, чтобы научиться Силе. Когда он был там, я танцевал на углях, чтобы сохранить свои тайны. Я прятал не только Кузнечика, но и Чейда, и шута, и Молли, и Керри, и Дирка, и другие, еще более старые секреты, которые не открывал даже самому себе. Он искал их все, а я отчаянно прятал их от него. Но несмотря на все это, а может быть, благодаря этому, я чувствовал, что все лучше овладеваю Силой.
– Не издевайся надо мной, – взревел Гален после очередного контакта. Остальные студенты обменялись испуганными взглядами, и это еще больше разъярило его. – Занимайтесь собственными упражнениями! – закричал Гален.
Он отошел, потом внезапно резко повернулся и бросился на меня. Он бил меня кулаками и сапогами, и, как некогда это делала Молли, я не придумал ничего лучшего, чем закрыть живот и лицо. Удары, которыми он осыпал меня, скорее напоминали вспышку детской раздражительности, чем атаку мужчины. Я чувствовал его беспомощность, а потом с ужасом понял, что отталкиваю его. Не так сильно, чтобы Гален почувствовал это, но достаточно сильно, чтобы его удары не попадали в цель. Больше того, я знал, что моих действий он не замечает. Когда наконец он опустил кулаки и я осмелился поднять глаза, мне мгновенно стало ясно, что я победил. Потому что все остальные на башне смотрели на мастера со смесью отвращения и страха. Он зашел слишком далеко даже для Сирен. Побелев, Гален отвернулся от меня. В это мгновение я почувствовал, что он принял решение.
В тот вечер я вернулся в свою комнату ужасно усталым, но слишком возбужденным, чтобы заснуть. Шут оставил еду для Кузнечика, и я дразнил щенка большой говяжьей костью. Он вцепился зубами в мой рукав и терзал его, а я держал кость так, чтобы он не мог ее достать. Эту игру Кузнечик очень любил и сейчас тряс рукав с поддельной яростью. Он вырос, стал почти взрослым, и я с гордостью ощупывал мышцы на его плотной шее. Свободной рукой я дернул его за хвост, и он, рыча, бросился на нового нападающего. Я перехватывал кость то одной рукой, то другой, а Кузнечик щелкал зубами вслед моим движениям.
– Дурачок, – дразнил я его, – ты можешь думать только о том, чего хочешь. Дурачок, дурачок.
– Весь в хозяина.
Я вздрогнул, и Кузнечик в тот же миг схватил кость. Он спрыгнул с кровати с добычей в зубах, удостоив шута только легким взмахом хвоста. Я сел, задыхаясь.
– Я даже не слышал, как дверь открылась. И закрылась.
Шут пропустил мои слова мимо ушей и перешел прямо к делу:
– Ты думаешь, Гален позволит тебе победить?
Я хитро улыбнулся:
– А по-твоему, он может этому помешать?
Шут со вздохом сел рядом со мной.
– Я знаю, что может. И он знает. Чего я не знаю, так это хватит ли у него беспощадности, но подозреваю, что хватит.
– Пусть попробует, – сказал я легкомысленно.
– Тут от меня ничего не зависит. – Шут оставался серьезным. – Я надеялся отговорить тебя от напрасных попыток.
– Ты хочешь предложить мне сдаться? Теперь? – Я не мог в это поверить.
– Хочу.
– Почему? – спросил я.
– Потому что… – начал он и остановился, расстроенный. – Я не знаю. Слишком многое сходится. Может быть, если я вытащу одну нить, не получится узла.
Меня охватила усталость, и прежний подъем моего триумфа рухнул перед его угрюмыми предостережениями. Но мое раздражение победило, и я огрызнулся:
– Если не можешь говорить прямо, зачем вообще говоришь?
Он молчал, как будто я его ударил.
– Этого я тоже не знаю, – проговорил он наконец и поднялся, чтобы уйти.
– Шут… – начал я.
– Да, я шут. Королевский дурак. – И он ушел.
Итак, я был упорен и набирал силу. Я все нетерпеливее воспринимал наше медленное обучение. Мы раз за разом повторяли одни и те же упражнения, и остальные начинали усваивать то, что казалось мне таким естественным. «Как они могут быть так закрыты от остального мира, – думал я. – Почему им было так трудно открыть свой разум для Силы Галена?» Моей задачей было не открываться, а скорее держать скрытым от него то, чем я не хотел делиться. Часто, когда он небрежно касался меня Силой, я чувствовал, как он шарит в моем разуме. Но я ускользал.
– Вы готовы, – заявил он в один холодный день.
Вечерело, потому что самые яркие звезды уже выступили на темно-синем небе. Я жалел об облаках, которые вчера посыпáли нас снегом, но зато не пропускали самый сильный холод. Пытаясь согреться, я шевелил онемевшими пальцами ног в кожаных туфлях, которые нам недавно разрешил Гален.
– Прежде я касался вас Силой, чтобы познакомить с ней. Ну а сегодня мы попытаемся прийти к полному единению. Вы будете тянуться ко мне, как я тянусь к вам. Но будьте внимательны! Большинство из вас успешно сопротивляются восторгу, который дает погружение в Силу. Но то, что вы ощущали до сих пор, было лишь легчайшим прикосновением. Сегодня будет иначе. Сопротивляйтесь искушению, но оставайтесь открытыми Силе.
И снова он начал медленное кружение среди нас. Я ждал с тревогой, но без страха. Я ждал этой попытки. Я был готов.
Некоторые явно провалились и были выруганы за лень или за глупость. Август удостоился похвалы. Сирен получила удар арапником за то, что тянулась вперед слишком нетерпеливо. А потом Гален подошел ко мне. Я приготовился к тяжелой борьбе. Я ощутил прикосновение его сознания к моему и осторожно ответил ему.
Вот так?
Да, ублюдок, вот так.
И несколько мгновений мы удерживали равновесие, как дети на качелях. Я чувствовал, что он укрепляет наш контакт. Потом внезапно Гален ворвался в меня. Из меня словно вышибли дух, только не физически, а мысленно. Я мог набрать воздух в легкие, но не мог владеть своими мыслями. Гален захватил мое сознание и пытался уничтожить мою сущность, а я был бессилен ему помешать. Он победил, и он знал это. Это был миг его торжества. Но именно в этот миг я нашел выход. Я вцепился в Галена, пытаясь овладеть его сознанием, как он моим. Я схватил его и держал, и какой-то миг я знал, что я сильнее и могу вбить в его сознание любую мысль, какую захочу. Нет!!! – завизжал он, и я смутно понял, что некогда он так же боролся с кем-то, кого презирал. С кем-то другим, который тоже победил так же, как это собирался сделать я. Да! – настаивал я. Умри! – приказал он мне, но я знал, что не умру. Я знал, что должен победить, и собрал волю в кулак, вцепившись в Галена еще крепче.
Силе все равно, кто победит. Она не позволяет никому отвлечься даже на мгновение. Но я отвлекся. И когда я сделал это, я перестал остерегаться того экстаза, который есть и мед, и жало Силы. Эйфория нахлынула на меня, захлестнула с головой; и Гален тоже погрузился в нее, больше уже не трогая моего сознания, а только пытаясь вернуться в свое.
Я никогда не испытывал ничего подобного этому мгновению.
Гален назвал это удовольствием, и я ожидал приятного ощущения вроде тепла зимой, или аромата розы, или сладкого вкуса во рту. Но это не походило ни на что. Удовольствие – это слишком плотское слово, чтобы описать то, что я испытывал. Это не имело ничего общего с кожей или телом. Это заливало меня, лилось сквозь меня волной, которой я не мог противостоять. Эйфория потоком струилась сквозь меня. Я забыл про Галена, я забыл про все. Я чувствовал, что он бежал от меня, и знал, что это важно, но мне было безразлично. Я забыл обо всем, кроме обуревающего меня восторга.
– Ублюдок! – взревел Гален и ударил меня кулаком в висок.
Я упал, беспомощный, потому что боли было недостаточно, чтобы вырвать меня из чар Силы. Я чувствовал пинки Галена, знал, как холодны камни подо мной, царапавшие меня. Но плотный удушающий покров эйфории не давал мне почувствовать, что меня бьют. Мое тело страдало, но разум уверял, что все хорошо и нет никакой необходимости сопротивляться или спасаться бегством.
Потом начался отлив, который оставил меня на берегу беспомощно хватать ртом воздух. Гален стоял надо мной растрепанный и вспотевший. В холодном воздухе от его дыхания клубился пар, и он склонился надо мной.
– Умри! – сказал он, но я не слышал этих слов. Я чувствовал их.
Он отпустил мое горло, и я упал.
И эйфория Силы отхлынула, оставив беспросветную тоску поражения и вины, по сравнению с которыми физические страдания были ничто. Из носа текла кровь, было больно дышать. Гален пинал меня с такой силой, что я ободрал кожу, скользя по неровным камням. Боль душевная и телесная соперничали во мне, так что я не мог даже оценить всей тяжести моего положения. Не было сил подняться. Но больше всего угнетало сознание того, что я потерпел поражение. Я был побежден и ничтожен – Гален доказал это.
Словно издалека я слышал, как Гален кричит, что так он будет расправляться со всяким, у кого не хватает дисциплины, чтобы отвратить свое сознание от наслаждения Силой. «Вот что бывает с теми, кто поддается чарам наслаждения, которые несет с собой Сила! – орал он. – Такой человек становится безумным – большим ребенком, слепым, бессловесным, пачкающимся, не думающим ни о чем и забывающим даже поесть, – и остается таким до самой смерти. Он недостоин даже отвращения».
И таким был я. Я погрузился в пучину своего позора. Беспомощность охватила меня, и я зарыдал. Я заслужил поношений и побоев – и даже еще худшее. Только неуместная жалость удержала Галена от убийства. Я напрасно тратил его время, выслушал его тщательную инструкцию и отбросил ее ради эгоистичного потворства своим желаниям. Я бежал от самого себя, забираясь все глубже и глубже внутрь, но находил только отвращение и ненависть к самому себе, пронизывающую все мои мысли. Лучше бы мне было умереть. Если бы я бросился с крыши башни, то все равно не смог бы смыть мой позор, но, по крайней мере, мне не надо было бы больше думать о нем. Я лежал неподвижно и рыдал.
Остальные ушли. У каждого из них перед уходом нашлось бранное слово, плевок или пинок для меня. Я едва замечал их. Я презирал себя гораздо сильнее, чем все ученики Галена, вместе взятые. Потом они ушли, и один мастер Силы остался стоять надо мной. Он пнул меня ногой, но я не смог ему ответить. Внезапно он оказался повсюду – над, под, вокруг и внутри меня, – и я не мог противиться ему.
– Знаешь, ублюдок, – сказал он вкрадчивым, почти утешительным тоном, – я ведь говорил, что ты не стоишь занятий. Я пытался объяснить, что учение убьет тебя. Но ты не хотел слушать. Ты хотел узурпировать то, что тебе не принадлежит. Я снова оказался прав. Что ж. Теперь с тобой покончено, значит время было потрачено не зря.
Я не знаю, когда он оставил меня. Через некоторое время я понял, что на меня смотрит не Гален, а луна. Я перекатился на живот. Я не мог стоять, но я полз. Медленно, не отрывая живота от земли, я упорно тащился вперед. Я целеустремленно полз к невысокой стене. Думал, что смогу втащить себя на скамью, а оттуда на стену. И оттуда – вниз. И все.
Это было долгое путешествие через холод и темноту. Кто-то скулил, и я презирал себя и за это тоже. Но чем дальше я полз, тем больше места занимал плач – так далекая искорка вблизи оказывается жарким костром. Он требовал внимания. Он все громче раздавался в моем сознании – жалобный вой, оплакивающий меня, тоненький протестующий голосок, который запрещал мне умереть и отвергал мое падение. Это были тепло и свет, и, когда я попытался нащупать его источник, он стал шириться и расти.
Я остановился. Я лежал неподвижно. Голос был внутри меня. Чем больше я искал его, тем сильнее он становился. Он любил меня. Любил, несмотря на то что сам я не мог и не хотел любить себя. Он вонзил маленькие зубы в мою душу, и сжал их, и держал меня, не давал ползти дальше. И когда я попытался, вопль отчаяния вырвался у него, обжигая меня и запрещая мне нарушить такое священное доверие.
Это был Кузнечик.
Он кричал моей болью, физической и душевной. А когда я перестал ползти к стене, он впал в бурный восторг ощущения нашей общей победы. И все, что я мог сделать, чтобы наградить его, – это лежать тихо и не стремиться больше к самоуничтожению. И он заверил меня, что этого достаточно, более чем достаточно, это прекрасно. Я закрыл глаза.
Луна была высоко, когда Баррич осторожно перевернул меня. Шут держал факел, а Кузнечик прыгал и танцевал у его ног. Баррич поднял меня и встал, как будто я все еще был ребенком, которого только что поручили его заботам. Я мельком увидел его темное лицо, но ничего не прочел в нем. Он нес меня вниз по длинной лестнице, а шут держал факел, чтобы освещать дорогу. И Баррич понес меня прочь из замка обратно в конюшни и наверх, в свою комнату. Там шут оставил Баррича, Кузнечика и меня, и не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть одно слово. Баррич уложил меня на собственную кровать, а потом подтащил ее поближе к огню. С возвращением тепла пришла сильная боль, и я отдал свое тело Барричу, а душу Кузнечику и надолго погрузился в беспамятство.
Я открыл глаза ночью, не знаю, которой по счету. Баррич сидел рядом со мной. Он не дремал и даже не клевал носом в кресле. Мои ребра сдавливала тугая повязка. Я поднял руку, чтобы ощупать ее, и был озадачен, обнаружив два забинтованных пальца. Взгляд Баррича проследил за моим движением.
– Они распухли не только от холода. Так распухли, что не разобрать, перелом это или растяжение. Я на всякий случай наложил шину. Думаю, это только вывих. Будь они сломаны, боль от перевязки разбудила бы даже тебя.
Он говорил спокойно, как будто рассказывал, что на всякий случай дал недавно купленной собаке глистогонное, чтобы она не заразила всю псарню. И его спокойный голос и уверенные руки оказали на меня такое же воздействие, как на взбешенных животных. Я успокоился, решив, что раз он так невозмутим, значит все не так уж плохо. Баррич сунул палец под бинты, стягивающие мои ребра, проверяя, достаточно ли туга повязка.
– Что случилось? – спросил он, отвернувшись от меня и потянувшись за кружкой чая, как будто ни его вопрос, ни мой ответ не имели большого значения.
Я попытался воскресить в памяти несколько последних недель, чтобы найти способ объяснить. Все случившееся танцевало у меня в голове, ускользая. Я помнил только поражение.
– Гален испытывал меня. Я провалился. И он наказал меня за это.
И стоило мне это сказать, как волна тоски, стыда и вины накрыла меня с головой, смела недолгий покой, который принесла мне родная и знакомая комната Баррича.
Кузнечик, спавший у огня, внезапно проснулся и сел. Рефлекторно я успокоил его, прежде чем он успел заскулить:
Ляг. Отдыхай. Все в порядке.
К моему облегчению, он послушался. И к еще большему облегчению, Баррич, по-видимому, не заметил того, что произошло между нами. Он протянул мне чашку:
– Выпей это. Тебе нужна вода, а травы снимут боль и помогут заснуть. Выпей все, прямо сейчас.
– Оно воняет, – пожаловался я, и он кивнул.
Баррич держал чашку – у меня не было сил самому удержать ее. Я выпил все и снова лег.
– Это все? – спросил он осторожно, и я знал, о чем он говорит. – Он испытывал тебя в том, чему учил, и ты не знал этого. И тогда он сделал с тобой такое?
– Я не смог сделать этого. У меня нет… самодисциплины. И он наказал меня.
Детали ускользали от меня. Волна стыда погрузила меня в пучину отчаяния.
– Никого нельзя научить самодисциплине, избивая до полусмерти. – Баррич говорил, тщательно подбирая слова, как если бы он пытался втолковать очевидную истину идиоту.
И когда он ставил чашку обратно на стол, та же осторожность сквозила в его движениях.
– Он сделал это не для того, чтобы учить меня. Он не верит в то, что меня можно чему-нибудь научить. Он просто хотел показать остальным, что с ними будет, если они провалятся.
– Немногого стоят знания, полученные из-под палки, – возразил Баррич. И продолжил немного теплее: – Плох тот учитель, который вбивает знания в головы ученикам, запугивая их. Представь, что было бы, если бы ты попытался угрозами объездить лошадь. Или выучить собаку. Даже самый тупоголовый пес лучше понимает, когда к нему подходят с открытой рукой, а не с палкой.
– Ты бил меня раньше, когда хотел научить чему-нибудь.
– Да, бил. Но бил, чтобы встряхнуть, предостеречь или разбудить, а не для того, чтобы искалечить. Никогда – ради того, чтобы сломать кость, выбить глаз или изуродовать руку. Никогда. Не смей говорить, что тебя или любое живое существо под моей опекой я бил, чтобы причинить боль. Не смей, потому что это неправда. – Баррич был возмущен до глубины души.
– Нет. В этом ты прав. – Я попытался придумать, как объяснить ему, почему я был наказан. – Но это было по-другому, Баррич. Знания другого рода, и им иначе учат. – Я чувствовал себя обязанным настаивать на правоте Галена и пытался объяснить: – Я заслужил это, Баррич. Не он плохо учил, а я не смог научиться. Я пытался. Я действительно старался. Но приходится поверить Галену, что по какой-то причине Силе нельзя научить бастарда. Во мне есть какой-то изъян, неисправимый порок…
– Дерьмо!
– Нет. Подумай об этом, Баррич. Если ты случишь паршивую кобылу с хорошим жеребцом, жеребенок в равной степени может получить недостатки матери или достоинства отца.
Он долго молчал. Потом проговорил:
– Твой отец ни за что не лег бы рядом с женщиной, которую можно назвать паршивой. Если бы у нее не было каких-то достоинств, каких-то признаков ума или силы духа, он не стал бы этого делать. Не смог бы.
– Я слышал, его заколдовала горная ведьма. – Впервые я повторил вслух историю, о которой часто шептались.
– Чивэл был не такой человек, который мог бы поддаться колдовству. А его сын не какой-то хнычущий слабовольный дурак, который может валяться и скулить, что его следовало побить. – Он наклонился ближе и осторожно коснулся моего виска. От резкой боли я чуть не потерял сознание. – Видишь? Ты едва не лишился глаза от этого «учения».
Он злился все больше, и я прикусил язык. Баррич быстрым шагом прошелся по комнате, потом резко повернулся и посмотрел на меня:
– Этот щенок, он от суки Пейшенс, верно?
– Да.
– Но ты не… О Фитц, пожалуйста, скажи мне, что это не Дар был причиной всего этого. Если он поступил так с тобой из-за Дара, я не смогу никому и слова сказать в твою защиту. Не смогу никому в глаза посмотреть в этом замке… и в этом королевстве.
– Нет, Баррич. Даю слово, что это не имеет никакого отношения к щенку. Это просто моя неспособность научиться тому, чему меня учили. Моя слабость.
– Уймись, – нетерпеливо приказал он мне. – Твоего слова достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не сомневаться в нем. Что же до остального, то это просто чушь и бессмыслица. Спи дальше. Я ухожу, но вернусь достаточно скоро. Отдых – вот настоящий лекарь.
Теперь Баррич выглядел очень целеустремленным. Мои слова, очевидно, наконец удовлетворили его, что-то прояснили. Он быстро оделся – натянул сапоги, переменил рубашку на свободную и надел поверх нее только кожаный камзол. Кузнечик встал и возбужденно заскулил, когда Баррич выходил, но не смог передать свою озабоченность мне. Он подошел к кровати и залез на нее, чтобы зарыться в одеяло рядом со мной, помогая мне своим доверием. Он был единственным островком света в пучине отчаяния, которая поглотила меня. Я закрыл глаза, и травы Баррича погрузили меня в лишенный сновидений сон.
Я проснулся позже в тот же день. Потянуло холодом с улицы, вошел Баррич. Он обследовал меня всего, небрежно открыв мне глаза, а потом пробежав опытными пальцами по моим ребрам и прочим поврежденным членам. Потом он удовлетворенно заворчал и сменил свою разорванную грязную рубаху на свежую. И он напевал про себя, – по-видимому, он пребывал в хорошем настроении, что никак не согласовывалось с моими синяками и моей тоской. Когда Баррич снова ушел, я ощутил что-то вроде облегчения. Я слышал, как он насвистывал внизу и отдавал распоряжения конюшенным мальчикам. Это все звучало так буднично, и я тянулся к этому с силой, удивившей меня. Я хотел, чтобы это вернулось – теплый запах лошадей, собак и соломы, простая работа, выполненная на совесть. Я тосковал по ней, но наполнявшее меня ощущение бесполезности предсказывало, что даже в этом я потерплю неудачу. Гален часто насмехался над теми, кто исполнял такую простую работу в замке. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к кухонной прислуге и поварам, насмехался над конюшенными мальчиками, а солдаты, охранявшие нас мечом и луком, были, по его словам, «идиотами и дебоширами, обреченными молотить чем ни попадя и пользоваться мечом, вместо того чтобы шевелить мозгами». И теперь я чувствовал странную раздвоенность. Мне хотелось вернуться к существованию, которое, как убеждал меня Гален, было презренным, однако сомнения и отчаяние настолько переполняли меня, что даже этого я не мог сделать.
Я провалялся в постели два дня. Повеселевший Баррич ухаживал за мной с добродушным подшучиванием и все время был в отличном настроении, что меня очень удивляло. Энергичная походка и какая-то необычная уверенность заставляли его казаться гораздо моложе. Оттого что мои раны привели Баррича в такое прекрасное расположение духа, мне стало еще горше. Но после двух дней отдыха в постели Баррич сообщил мне, что человек может перенести только определенное количество неподвижности и пора уже встать и начать двигаться, если я хочу как следует поправиться. И он снова стал находить для меня множество мелких поручений, которых было недостаточно для того, чтобы утомить меня, но вполне хватало, чтобы занять меня на весь день, поскольку мне приходилось часто отдыхать. Думаю, что именно этого он и добивался, ведь прежде я только лежал в постели, смотрел в стену и презирал самого себя. Даже Кузнечик стал отворачиваться от еды, заразившись моей тоской. И все-таки пес оставался единственным, кто по-настоящему поддерживал меня. Величайшим наслаждением для него было хвостом ходить за мной по конюшне. Все, что он чуял и слышал, повзрослевший щенок передавал мне с рвением и даже сквозь нынешнее уныние пробуждал во мне любопытство, которое я впервые почувствовал, когда погрузился в мир Баррича. Кузнечик считал меня личной собственностью, подвергнув сомнению даже право Уголька обнюхать меня и заработав от Рыжей щелчок зубами, который заставил его с визгом прижаться к моим ногам.
На следующий день я уговорил Баррича отпустить меня в город. Дорога заняла больше времени, чем когда-либо раньше, но Кузнечик радовался моему медленному шагу, потому что это давало ему возможность обнюхать каждый клочок травы и каждое дерево. Я думал, что, увидевшись с Молли, я воспряну духом и в моей жизни снова появится какой-то смысл. Но когда я пришел в мастерскую, Молли была занята, ей надо было выполнить три больших заказа для кораблей дальнего плавания. Я примостился у очага в лавке. Ее отец сидел напротив, пил и смотрел на меня. Несмотря на то что болезнь подкосила его, она не заставила его исправиться, и в те дни, когда он мог сидеть, он мог и пить. Через некоторое время я прекратил всякие попытки побеседовать с ним и просто смотрел, как он пьет и изводит дочь, в то время как Молли суетилась вокруг, пытаясь одновременно делать дело и быть приветливой с покупателями. Его безотрадная мелочность ввергла меня в уныние.
В полдень Молли сказала отцу, что идет доставить заказ. Она дала мне пакет со свечами, нагрузилась сама, и мы вышли, заперев за собой дверь. Вслед нам неслись пьяные проклятия ее отца, но она не обращала на них внимания. Оказавшись снаружи, на холодном ветру, я вслед за Молли обошел лавку. Сделав мне знак молчать, она открыла заднюю дверь и отнесла внутрь все, что было у нее в руках. Потом она отнесла туда же и мой пакет, и мы ушли.
Некоторое время мы просто брели по городу, почти не разговаривая. Молли обратила внимание на мое покрытое синяками лицо; я сказал только, что упал. Ветер был холодным и резким, так что у рыночных прилавков почти не было торговцев. К радости Кузнечика, Молли уделяла ему много внимания. По дороге назад мы остановились у чайной, Молли угостила меня подогретым вином и так восхищалась Кузнечиком, что он упал на спинку и купался в ее любви. Меня внезапно поразило, как хорошо он воспринимает все ее чувства, а она не ощущает его вовсе. Разве что на самом примитивном уровне. Я осторожно прощупал сознание Молли и нашел ее ускользающей и парящей, как аромат, который усиливается и слабеет с одним и тем же дыханием ветра. Я знал, что мог бы быть более настойчивым, но почему-то не видел в этом проку. Одиночество охватило меня, смертельная грусть оттого, что Молли никогда не понимала и не будет понимать меня лучше, чем Кузнечика. Так что я хватал ее быстрые слова, обращенные ко мне, как птицы хватают сухие хлебные крошки, и оставил в покое те умолчания, которыми она отгородилась от меня. Вскоре она сказала, что не может долго задерживаться. Хотя у отца Молли больше не было сил, чтобы бить ее, их ему вполне хватало для того, чтобы швырнуть на пол пивную кружку или вещи с полок, демонстрируя возмущение ее явным пренебрежением к нему. Она говорила мне это, улыбаясь странной мимолетной улыбкой, как будто хотела сказать, что ей было бы легче, если бы мы оба просто посмеялись над его выходками. Я не смог улыбнуться, и она отвела глаза.
Я помог ей надеть плащ, мы вышли на ветер и пошли в гору. Это внезапно показалось мне символом всей моей жизни. У двери Молли потрясла меня тем, что обняла и поцеловала в щеку. Объятие было таким быстрым, как будто меня толкнули на рынке.
– Новичок… – сказала она и потом добавила: – Спасибо тебе. За то, что понимаешь…
И Молли быстро зашла в лавку и закрыла за собой дверь, оставив меня, замерзшего и озадаченного. Она поблагодарила меня за то, что я понимаю ее, в то время как я чувствовал себя как нельзя более отдаленным от нее и от всех остальных. Всю дорогу назад в замок Кузнечик лепетал про себя о дивных запахах, которые он нашел на ней, и как она чесала его как раз там, где он никогда не мог почесаться сам, перед ушками, и о сладком сухарике, который она дала ему в чайной.
День уже клонился к вечеру, когда мы вернулись в конюшню. Я немного поработал, а потом вернулся в комнату Баррича, где мы с Кузнечиком заснули. Я проснулся оттого, что Баррич стоял надо мной, слегка нахмурившись.
– Вставай, и давай-ка посмотрим на тебя, – скомандовал он.
И я устало поднялся и смирно стоял, пока его опытные руки ощупывали мои ушибы. Баррич остался доволен состоянием моих пальцев и сказал, что теперь можно их разбинтовать, но придется оставить повязку на ребрах и каждый вечер возвращаться для перевязки.
– Что до остальных царапин, то держи их чистыми и сухими и не отдирай корочки. Если начнет гноиться, приходи ко мне.
Он наполнил маленький горшочек мазью, которая облегчала мышечную боль, и дал ее мне, из чего я сделал вывод, что он ожидает, что я уйду.
Я стоял, сжимая горшочек с лекарством. Ужасная тоска охватила меня, но я не мог найти слов, чтобы выразить ее. Баррич посмотрел на меня, нахмурился и отвернулся.
– А ну прекрати это, – сердито скомандовал он.
– Что? – спросил я.
– Иногда ты смотришь на меня глазами моего господина, – тихо ответил он, а потом снова резко продолжил: – Ну так что ты собираешься делать? Прятаться в конюшне до конца жизни? Нет. Ты должен вернуться. Ты должен вернуться и держать голову высоко, и есть вместе со всеми, и спать в собственной комнате, и жить собственной жизнью. Да, пойди и закончи эти проклятые уроки Силы.
Его первые приказы казались трудными, но последний, я знал, выполнить было невозможно.
– Не могу, – сказал я, не веря, что он может быть таким глупым. – Гален не разрешит мне вернуться в группу. Даже если бы и разрешил, я никогда не смог бы догнать все, что я пропустил. Я уже провалился, Баррич, я провалился, и все кончено. Мне надо найти для себя что-то другое. Я бы хотел научиться работать с ястребами, если можно. – Последние свои слова я услышал с некоторым удивлением, потому что, по правде говоря, прежде мне это никогда не приходило в голову.
Ответ Баррича звучал по меньшей мере так же странно:
– Ты не можешь, потому что ястребы не любят тебя. Ты слишком теплый и слишком мало занят самим собой. Теперь слушай меня. Ты не провалился, болван. Гален пытался выставить тебя. Если ты не вернешься, то позволишь ему победить. Ты должен вернуться, и ты должен научиться этому. Но, – и тут он повернулся ко мне, и ярость в его глазах тоже относилась ко мне, – ты не должен стоять как мул, пока он бьет тебя. Ты по праву рождения можешь претендовать на его время и его знания. Заставь его отдать тебе то, что тебе принадлежит. Не убегай. Никто никогда ничего не выиграл бегством. – Он помолчал, хотел сказать что-то еще, но прикусил язык.
– Я пропустил слишком много уроков. Я никогда…
– Ты ничего не пропустил, – упрямо возразил Баррич. Он отвернулся, и я не смог понять его тон, когда он добавил: – Без тебя уроков не было. Ты наверняка сможешь продолжать занятия с того места, на котором вы прервались.
– Я не хочу возвращаться.
– Не трать мое время на споры, – сказал он твердо. – Не смей испытывать мое терпение. Я сказал тебе, что ты должен делать. Выполняй.
Внезапно мне снова стало шесть лет, и снова человек на кухне одним взглядом заставил отступить толпу. Я испуганно вздрогнул. Мне вдруг показалось, что легче противостоять Галену, чем ослушаться Баррича. Даже когда он добавил:
– И щенка ты оставишь со мной до конца занятий. Сидеть целый день взаперти у тебя в комнате – это не жизнь для собаки. У него шерсть испортится и мускулы перестанут расти. А ты изволь приходить сюда каждый вечер ухаживать за ним и за Угольком, иначе ответишь мне. И мне плевать, что скажет на это Гален.
И я был отпущен. Я передал Кузнечику, что он остается с Барричем, и он принял это с хладнокровием, которое удивило и задело меня. Удрученный, я забрал горшочек с мазью и поплелся обратно в замок. Я взял еды на кухне, потому что не осмелился идти в трапезную, где мог повстречать кого-нибудь, и поднялся в свою комнату. Было холодно и темно, в очаге не горел огонь, в подсвечниках не стояли свечи, и сгнивший тростник под ногами мерзко пах. Я принес свечи и дрова, разжег огонь и, пока он забирал часть холода у пола и каменных стен, занялся уборкой тростника. Потом по совету Лейси как следует вымыл пол горячей водой с уксусом. По счастливой случайности я умудрился взять уксус, ароматизированный эстрагоном, и скоро в комнате приятно пахло этой травой. В изнеможении я бросился на кровать и заснул с мыслью о том, почему мне так и не удалось узнать, как открывается потайная дверь в комнаты Чейда. Но я не сомневался, что он просто выгнал бы меня, – Чейд был человек слова и не стал бы вмешиваться до тех пор, пока Гален не покончит со мной. Или пока не выяснил бы, что я покончил с Галеном.
Меня разбудил свет свечей в канделябре шута. Я совершенно не понимал, где нахожусь и сколько сейчас времени, пока шут не сказал:
– Ты как раз успеешь помыться, поесть и первым прийти на башню.
Он принес теплую воду в кувшине и теплые булочки из кухни.
– Я не иду.
Это был первый раз, когда шут показался мне удивленным.
– Почему нет?
– Это бессмысленно. У меня ничего не выйдет. У меня просто нет способностей, и я устал биться головой о стену.
Глаза шута расширились еще больше.
– Мне казалось, что у тебя все шло хорошо до…
Теперь пришел мой черед удивляться.
– Хорошо? А почему, ты думаешь, он издевался надо мной и бил в качестве награды за успехи? Нет. Я не способен был даже понять, в чем там дело. Все остальные уже обошли меня. Почему я должен возвращаться? Чтобы Гален мог еще более убедительно доказать, как прав он был?
– Что-то, – осторожно сказал шут, – что-то тут не так. – Он немного подумал. – Прежде я просил тебя прекратить уроки. Ты отказался. Ты помнишь это?
Я попытался вспомнить.
– Иногда я бываю упрямым, – согласился я.
– А если сейчас я попрошу тебя продолжить? Пойти наверх, на башню, и попытаться еще раз?
– Почему ты больше не отговариваешь меня?
– Потому что то, что я пытался предотвратить, теперь позади. И ты выдержал. Так что теперь я пытаюсь… – он оборвал себя. – Как ты сказал, зачем вообще говорить, если не можешь говорить прямо?
– Прости, если я так сказал. С друзьями так не говорят. Я не помню этого.
Шут слабо улыбнулся.
– Если ты этого не помнишь, то я тем более не должен. – Он взял мои руки в свои. Его прикосновение было странно холодным. Дрожь охватила меня. – Ты будешь продолжать, если я попрошу тебя? Как друг?
Это слово так странно звучало в его устах! Шут произнес его без насмешки, осторожно, как будто, прозвучав, оно могло изменить значение. Его бесцветные глаза удерживали мой взгляд. Я обнаружил, что не могу сказать «нет», и кивнул.
Тем не менее я встал неохотно. Шут с бесстрастным интересом смотрел, как я складываю одежду, в которой спал, умываюсь и жую принесенный им хлеб.
– Я не хочу идти, – сказал я ему, покончив с первой булочкой и взяв вторую. – Не понимаю, что это может изменить.
– Не знаю, почему он возится с тобой, – согласился шут. Его обычный цинизм вернулся.
– Гален? Он должен. Король…
– Баррич.
– Он просто любит проявлять власть, – пожаловался я, и это прозвучало по-детски даже для меня самого.
Шут покачал головой.
– Ты что, совсем ничего не знаешь?
– О чем?
– О том, как главный конюший вытащил Галена из постели и поволок к Камням-Свидетелям. Я, конечно, там не был, а иначе смог бы рассказать тебе, как Гален не хотел никуда идти, ругался и даже бил его, но главный конюший не отступал. Он просто сгорбился под его ударами и молчал. Потом схватил мастера Силы за воротник, чуть не задушив, и потащил его. И солдаты, и стражники, и конюшенные мальчики потекли за ними ручейком, который вскоре превратился в бурный поток людей. Если бы я был там, я мог бы рассказать тебе, как ни один человек не посмел вмешаться, потому что главный конюший, казалось, стал прежним Барричем, человеком с железными мускулами и крутым нравом, чья всегдашняя вспыльчивость превращалась порой в настоящее безумие, когда на него находило. В былые времена никто не смел противостоять силе этого характера, и в тот день Баррич как будто снова стал тем человеком. Если он и хромал по-прежнему, никто этого не заметил.
– Что до мастера Силы, – рассказывал шут, – то он молотил руками и сыпал проклятиями, а потом вдруг замер, и все заподозрили, что он обратил свои знания на противника. Но если и так, это не возымело никакого эффекта, если не считать того, что главный конюший усилил хватку. И если Гален и хотел бы склонить остальных на свою сторону, то они не реагировали. Очевидно, ему было не сосредоточиться, когда его волокут куда-то за шкирку. Или, возможно, его Сила не настолько велика, как об этом говорят. А еще может быть, что многие слишком хорошо помнят его плохое обращение с ними, чтобы поддаться на его хитрость. Или может быть…
– Шут! Продолжай! Что случилось потом? – Легкий пот выступил у меня на лбу, я задрожал, сам не зная, на что надеюсь.
– Меня там, конечно, не было, – ласково настаивал шут, – но я слышал, что говорили, будто смуглый человек тащил тощего человека до самых Камней-Свидетелей. А там, все еще держа мастера Силы за горло, так что он не мог сказать ни слова, главный конюший объявил свои условия. Они будут драться. Никакого оружия, только руки, точно так же как мастер Силы бил накануне некоего мальчика. И Камни будут свидетельствовать, если Баррич победит, что у Галена не было никакой причины ударить мальчика и не было права отказываться его учить. И Гален отказался бы от этого вызова и пошел бы к самому королю, если бы смуглый человек уже не призвал Камни в свидетели. И вот они дрались, очень похоже на то, как бык дерется с кипой соломы, когда он топчет, подбрасывает и бодает ее. И когда мастер Силы был готов, главный конюший наклонился и что-то прошептал ему, прежде чем он и все остальные ушли и оставили этого человека лежать там, у Камней, ставших свидетелями того, как мастер Силы хнычет и истекает кровью.
– Что он сказал? – спросил я.
– Меня там не было. Я ничего не видел и не слышал об этом. – Шут встал и потянулся. – Ты опоздаешь, если будешь копаться, – заметил он мне и ушел.
И я в задумчивости покинул свою комнату и взобрался на высокую башню, в разоренный Сад Королевы, и успел вовремя, чтобы оказаться там первым.
