Я нашел ее на склоне. Упала, наверное, выше. Потом скатилась сюда и застряла в кустарнике. Одежда в клочья. На земле вокруг тела – джинсовые лоскуты, обрывки синтепона. Кажется, даже пучки волос… Губы искусаны, десны разбиты в кровь… Ладно тебе, хорош пялиться.

Ник, я все сделал. Как смог. Я больше ничего тебе не должен.

Завтра сама узнаешь.

Есми-Ксюша сидит рядом. Такая же… поюзанная. Подбородком в колени уткнулась. Волосищи до пояса. Красивая. Была.

– Может, – говорю, – хочешь кого-нибудь увидеть? Попрощаться?

– Нет, – мотает своей копной кудрявой. – Стыдно…

У нее нос шелушится. Лицо такое нежное, детское. С короткой стрижкой за мальчишку бы принимали. Хотя фигурка вполне… Хм. Все по возрасту развито.

Глядит на меня. Задумала что-то. Мнется.

– Валяй, излагай. – Разбрасываю пинками сырую листву возле нее, приземляюсь на расчищенное место. Достаю сигареты.

– Дай.

Протягиваю ей одну. Самому расхотелось. Огонек зажигалки отражается в белесых глазах.

Дымит невзатяг. Не умеет. Щурится. Я терпеливо жду, пока она созреет до диалога.

– Я так и не успела, – признается она, вдоволь намолчавшись. – Ну, пока жила… Никого к себе не подпускала, понимаешь?

Понимаю. И заранее тоскую. В последней просьбе не принято отказывать. Но если б я со всеми вами соглашался…

– Не, ты только не подумай, что мне прямо сейчас надо.

Поздно. Уже подумал.

– Я даже не целовалась ни разу.

И придвигается. Глаза закрыты. Очень похожа на настоящую. Забытая сигарета тлеет в дрожащих пальцах.

– Тебе ведь несложно. Это ничего не значит.

Да, мне несложно. Да, это ничего не значит.

Едва коснувшись ее губ, я отворачиваюсь. Что-то как-то…

– Еще… – не просит, а умоляет.

Ладно, фиг с тобой.

Опрокидываю ее спиной на траву, сам нависаю над ней, и ладони погружаются в покрытую гнилой листвой влажную вязкую почву. Становлюсь единым целым с грязью. Мы оба становимся единым целым с грязью. Земля похрустывает у меня на зубах, когда я слизываю запекшуюся кровь с ее губ. Ее дыхание пахнет могилой. Я вбираю в себя ее выдох и отдаю обратно. Она постанывает каждый раз, когда я к ней прикасаюсь. Сначала робко, потом все настойчивей. Извивается, льнет бедрами. Глина забивается под ногти, когда я подсовываю руку ей под голову. Второй придерживаю подбородок. Ее язык холодный, острый. Внутри, наверное, такая же ледяная. Не хочу этого знать. Она шарит руками по моим джинсам, на удивление быстро справляется с молнией. Черт. Это уже за рамками договора.

Лихорадочно вспоминаю анатомию. Держу вроде правильно.

Надо резко. Никогда не делал. Просто знаю в теории. Резко, одним движением. Резко.

И у меня получается.

Позвоночник – очень хрупкая вещь.

Мне удается. С первого раза.

Не хруст. Скорее щелчок. И тяжесть, когда шейные мыщцы уже не держат голову.

Ее губы остаются приоткрытыми. Влажные и все еще теплые. Ненадолго.

Ник, я реально все сделал.

Подбираю выпавшую из пальцев Есми сигарету. Снова зажигаю, докуриваю – по следам ее губ. Застегиваю джинсы. Стою над ее телом. И думаю о том, что когда-нибудь мне повезет. Я встречу ветхую старуху. А лучше деда. Дедушку-Есми. Увидит он меня и скажет: «Наконец-то! Заждался я тебя, внучок. Вот он я, забирай с потрохами, взамен ничего не прошу. Никаких последних желаний. Только вечный покой и шашки с соседями по кладбищу». И шаркающей походкой потащится на изнанку сам, прямо на ходу рассыпаясь в прах.

И вот тогда я буду, блин, счастлив.

Никину подругу найдут нескоро. Место глухое. Парк… Одно название. В лесу и то чище.

Сам я никуда сообщать не собираюсь. Пусть Шанна разбирается. Утром.

В Полупуть не лезу. Достали эти мертвячьи приколы. Пешочком тащусь вверх по склону. Ноги вспоминают, что они есть. Хорошо. Живенько. Дальше асфальт. Ни одного фонаря. Звезды над головой. Бензином пахнет. Живу-у…

Иду наугад. Сам не знаю куда. Дорога рядом. Я ее слышу. А значит, рано или поздно встретимся.

Спустя несколько поворотов выхожу к цивилизации в виде темного колеса обозрения, нескольких каруселей и батута. Тут же рядом – невысокий помост уличной сцены. Чуть дальше, на другом конце едва освещенной фонарями дорожки – шашлычная. Вроде даже обитаемая. Вспоминаю, что надо бы пожрать. Так почему бы не здесь.

Эти тошниловки все на одно лицо. Вернее, на одну вонь.

Соображаю, что, когда обнаружат тело, здесь обо мне наверняка вспомнят.

Но мне плевать.

Проходя мимо сцены, замечаю прислоненный к ней венок из искусственных цветов. Еще какие-то листовки – неновые, выцветшие, но под скотчем еще можно прочитать то, что поярче.

Стихи, что ли? Подхожу, ломаю глаза, разбирая написанное. «Ты ушла совсем молодой, ой-ой-ой, злая судьба тебя забрала, ла-ла-ла». Гениально. Рядом – принтерная распечатка, заботливо упакованная в канцелярский «файл»: «Даша, прости нас за равнодушие».

И фото – размытое, мутное. Словно сделанное с телеэкрана.

Здесь она младше, чем я ее помню. Совсем еще девчонка.

Дашка.

Моя Дашка.

Доигрались…

Отдираю бумагу, складываю, прячу во внутренний карман куртки. Бегом добираюсь до шашлычной. Открыто, но безлюдно. Жду у барной стойки. Телевизор работает. Пахнет замкнутым пространством. Спустя минуту из подсобки появляется чернявая работница общепита. Вытирает руки полотенцем, глядит нелюбезно. Понимает, видимо, что трезвый, и смягчается.

– Чиго тэбе? – говорит она, едва заметно коверкая слова. – Из еды только сосиски в тесте. Больше готового нэт.

– Годится. – Знала бы она, чем я питаюсь, когда нет времени посетить такую знатную забегаловку, как эта. – И пиво.

Последнее – просто дань месту и времени. Набраться не получится. Чертов ускоренный обмен веществ.

– Что там случилось? Венки, фотографии… – спрашиваю я, наблюдая за ее возней с микроволновкой. Хочу, чтобы будто невзначай, но голос внезапно подводит. Это все равно остается незамеченным.

– Нэздэшний, что ли? – вопросом на вопрос отвечает эта насквозь здешняя жительница. – Бродяжку до смэрти забили. Летом было.

Она ставит передо мной бутылку, и я опустошаю ее залпом, отчаянно желая отключиться прямо здесь и сейчас.

– Повторить?

Киваю. Вытираю губы. Вслед за пивом на стойке появляются сосиски, но от вида еды хочется блевать.

– Вы ее видели?

– Гоняла отсюда. Она клиентов высматривала. А ночевала в парке. Мнэ проблэмы нэ нужны…

Летом. Значит, приехала в город раньше меня. Может быть, сразу после того как расстались.

– Что она здесь забыла, не знаете?

– Говорит, парня своего искала. Хотела помириться. Я ее кормила иногда. Бесплатно. Тоже ведь чья-то дочка. У самой трое.

Она глядит на меня не моргая. Глаза черные и выпуклые, как маслины.

– Знал ее, что ли?

– Да.

– Тебя ждала?

Киваю, а сам вокруг ничего уже не вижу. И слышу через раз. Белый шум.

– Погоди.

Скрывается в своей подсобке. Возвращается с листком бумаги. Сует мне в руки.

– В розыске он. Фоторобот дали, просили здесь повесить. Не стала. Только клиентов отпугивать.

Все.

Я кидаю деньги рядом с несъеденными сосисками. Выскакиваю на улицу. Фонари двоятся. Чертово колесо в двойном экземпляре. Перед глазами туман. Дашка, дурища, ты хоть понимаешь, что натворила? Спотыкаюсь об венок. Срываю его и отшвыриваю в сторону. К черту. В преисподнюю. Асфальт с размаху бьет в колени. Через секунду я выворачиваю содержимое желудка в ближайшие кусты. Дашка, твою ж мать…

Снова начинается эта внутренняя дерготня. Типа, ты не прифигел ли, убогий? Пора возвращаться. Пора-а возвраща-аться!

И тащит за поводок.

Упираюсь ладонями и коленями в землю, не двигаюсь с места.

Это все равно что дергаться в петле в надежде порвать веревку собственной шеей.

У нас, неживых, нет свободы выбора.

Живые сами отказываются выбирать.

Я выбираю быть здесь. Хоть и опоздал почти на полгода.

Сейчас я здесь, Дашка. И никуда не ухожу.

Я найду его, Дашут. Теперь я его знаю.