У тёти Берты был большой словарь Ларусс в двух томах. Возможно, потому я стал любить словари. Из тётиного Ларусса я помню всего одну цветную иллюстрацию с заголовком «Флаги», которая воспроизводила флаги многих, если не всех независимых государств, включая Сан-Марино и Ватикан. Несомненно, я рассматривал эту иллюстрацию с особым вниманием, потому что в то время мы с Анри изготавливали целую коллекцию американских, английских, французских и русских цветных флажков, с одной стороны, и немецких, с другой (не помню, были ли там ещё другие, например, канадские или югославские), которыми мы отмечали на большой карте Европы, приколотой кнопками к стене, триумфальное наступление союзных армий, о котором нас ежедневно извещала наша газета «Аллоброж» (я гордился тем, что знал, что аллоброги — это народности Савойи и Дофине во времена галлов). Флажки соответствовали армиям, корпусам и дивизиям, причём, кажется, важно было, чтобы на каждом флажке значилось имя какого-нибудь генерала. Я забыл почти все генеральские имена, хотя до сих пор знаю, кто такие Жуков, Эйзенхауэр, Монгомери, Паттон и Омар Брэдли. Моим любимцем был генерал де Лармина. Ещё я питал слабость к Тьерри д’Аржанльё, во-первых, потому что он был единственным известным мне адмиралом, а во-вторых, потому что, по слухам, он был монахом.

Ещё одно моё воспоминание касается Франсуа Бийу, который также был для меня чем-то вроде идола, особенно с тех пор, как я перестал его путать с Франсуа Бийоном. Его появление в Вилларе стало поводом для гигантского столпотворения. Площадь, в центре которой находился не существующий ныне фонтан, была забита народом. Нам с Анри удалось пробраться к самой трибуне. Анри держал в руках книгу Ильи Эренбурга «Взятие Парижа» (кое-что в этой книге меня удивляло, я никак не мог понять: она была написана русским, а её действие происходило в Париже; в переводе это было не заметно, но каково было в русском тексте читать, например, «улица Кюжа» или «улица Суффло»?). Анри протянул книгу Франсуа Бийу, тот вернул её с автографом. Мне же удалось пожать ему руку, и я, безусловно, был обрадован больше, чем при посещении епископа.

За газетой я часто ходил на площадь (продавец газет, сигарет, сувениров, почтовых открыток по-прежнему находится на том же месте). В мае 1945 года площадь вновь была забита народом, и я с огромным трудом пробрался в лавку за газетой. На обратном пути я бежал по запруженным восторженной толпой улицам, размахивал газетой «Аллоброж» в вытянутой руке и вопил что было мочи: «Япония капитулировала!»

Однажды вечером мы пошли в кино — Анри, Берта, Робер, отец Анри, который, кажется, только что приехал из Парижа, чтобы помочь нам туда перебраться, и я. Фильм назывался «Великая белая тишина», и Анри был в восторге от одной мысли о том, что его увидит, — он помнил великолепную историю Кэрвуда, которая носила это название, и весь день рассказывал мне о льдине и эскимосах, о собачьих упряжках и снегоступах, о Клондайке и Лабрадоре. Но первые же кадры жестоко нас разочаровали: великая белая пустыня оказалась не Крайним Севером, а Сахарой, где один молодой офицер по имени Шарль де Фуко, утомлённый похождениями с женщинами дурного поведения (он пил шампанское из туфли), стал миссионером, несмотря на уговоры своего друга генерала Лаперрина, который был тогда ещё только капитаном и слишком поздно прибыл со своим гумом, чтобы спасти его от злодеев-туарегов (в единственном числе: тарги), осадивших его бордж. Я помню смерть Шарля де Фуко: он привязан к столбу, смертельная пуля поражает его прямо в глаз, по щеке течёт кровь.