Поле битвы после победы

Сдержанная, но напряженная полемика между Максимом Кантором и Антоном Носиком по поводу статьи Кантора «Капричос и бедствия войны» странным образом совпала с моими – весьма частыми в последнее время – попытками представить послепутинскую Россию. Носик прав в том, что надсхваточная позиция во все времена была эстетически безупречной и этически сомнительной, но привыкать нам надо именно к тому, что после Путина главными героями – и главными движущими силами – российской истории станут те, кого сегодня не видно.

Объяснений тому много, наиболее очевидное излагал в своей статье один из героев «Орфографии»: борющиеся силы, как правило, взаимно уничтожаются, и всю власть, а равно и все бонусы, получает третья. Не знаю до сих пор, наше ли это российское ноу-хау или один из фундаментальных законов человечества, но в России плодами борьбы двух сил (как правило, почти неразличимых в смысле противности) непременно пользуются те, кого вчера еще не было видно и слышно. Классический пример – тот самый, который разбирается в «Орфографии»: в русской революции схлестнулись монархисты и демократы, а результатами битвы, в которой противники взаимно уничтожились (ибо только друг при друге и могли существовать), воспользовались большевики, ненавидимые и не принимаемые в расчет обеими главными силами. Нечто подобное пронаблюдали мы и в девяностые, когда боролись либералы с почвенниками, а победили чекисты, которых не слишком любили с обеих сторон. Любопытно, что чекисты пользуются почвеннической идеологией и либеральными экономическими методами – то есть у обеих сил заимствуют худшее, зато самое живучее. Пожалуй, большевизм действовал так же: у эсеров он взял идеологическую нетерпимость на грани ригоризма, а у самодержавия всю имперско-бюрократическую структуру; третья сила всегда хуже двух первых уже потому, что главная ее задача – не победа, а приспособление. Вместо идеологии и методологии у нее адаптивные механизмы. Ее задача – удержаться на руинах, ее основной капитал – опыт очередного всенародного разочарования. Ее главный демагогический прием: «Вы же не хотите, чтобы было как раньше?» Вы же не хотите Советского Союза? А девяностых? – это мы постоянно слышим сейчас; получается, что и при СССР, и при Ельцине страна жила – и была – значительно хуже, чем при Путине. (Жила хуже – допускаю, хоть и с оговорками; но «была хуже»?! И кто установил прямую зависимость между «жила» и «была», хотя вся наша история доказывает как будто обратную?) Ровно это же слышали люди двадцатых: по самодержавию соскучились? По разрухе? По тифозным эшелонам? А не соскучились, так терпите сначала НЭП и РАПП, а потом Большой террор.

Какова будет послепутинская Россия – едва ли не единственный интересный вопрос нашего времени, поскольку с Россией путинской все, в общем, ясно. Можно спорить о том, как именно она превратится в послепутинскую, будет ли тут силовой сценарий или, как я предполагаю, обойдется пятидесятыми годами XIX века; будет ли некий аналог Крымской войны (или иного внешнеполитического афронта) или обойдется; будет ли страна гнить еще два, три, четыре года, а то и все десять; это интересно, но не принципиально. Принципиальна, на мой взгляд, даже не «дорожная карта», о которой столько говорят сегодня наиболее оптимистичные оппозиционеры, а хотя бы общая, пусть приблизительная картина этой другой России. Разброс тут, надо признаться, большой. Не исключены крайние варианты вроде череды локальных войн; возможен призванный сверху (хотя маловероятный) «русский фашизм»; говорят и о территориальном распаде – потому что не вся же Россия готова тратить годы на отсрочку жизни, на существование в мертвом и бесперспективном режиме. Но поскольку лучший и худший вариант осуществляются одинаково редко, представим себе обычную цивилизованную смену власти в результате очередных выборов – или мягкую отставку нынешних лидеров под давлением масс по бархатному сценарию в условиях масштабного удешевления нефти. Есть, конечно, вариант, при котором именно Путин возглавит модернизацию страны, разогнав коррумпированное чиновничество, но этот вариант видится мне столь же нереальным, сколь и модернизация России под руководством Романовых. Отыскав сильного премьера вроде Столыпина (что тоже проблематично), они могли бы осуществить назревшие реформы – но на пути у них стояло непреодолимое препятствие: отсутствие легитимности. Народ им не верил и их не хотел, что бы они ни делали. Весьма возможно, что именно Владимир Путин способен разогнать всех (включая остатки оппозиции – от этого он никак не удержится) и объявить тут повальную мобилизационную модернизацию, с затягиванием поясов и строительством шарашек; и это бы даже, может, спасло, но проблема в том, что именно у Путина на это уже не хватает ни легитимности, ни запаса народной любви. Он правит тут слишком долго; ему никто не мешал сделать это раньше; к нему слишком много вопросов; у него не будет новых союзников, поскольку он успел их отторгнуть или распугать; вдобавок он ассоциируется со стабильностью, трижды побеждал на выборах с этим лозунгом, затрепанным кремлевской пропагандой до полной негодности, – и не воспринимается как реформатор. Напротив – он консерватор и тормоз любых реформ, и только за это его по-настоящему любит тот прочный и верный электорат, главная проблема которого – удушающий страх перед реальностью, перед жизнью как таковой. Путин – не реформатор и не может им стать, даже если ежедневные обыски у его ближайшего окружения станут тут единственным новостным поводом, да уже, собственно, и стали.

Что же будет после него – и вместо него? Боюсь, я должен огорчить тех немногих, кто отправился в оппозицию именно за победой. Оппозиция никогда не побеждает – по крайней мере, в России. Она может посильно создавать предпосылки, для того чтобы рухнула правящая партия, доминирующая система, но никогда не успевает воспользоваться победой, потому что гибнет вместе со своей теплицей, которую наконец прошибла. Это классическая история гаршинской пальмы, история, вокруг которой, собственно, и строилась «Орфография»: она писалась и придумывалась, когда еще свежа была память о девяностых. Современная российская оппозиция далеко не так плоха, как визжат ее критики, – в своем весьма непростом положении она делает, пожалуй, максимум возможного, и правильно, что она не готова покупаться на дешевые провокации типа «где же ваш Майдан?», исходящие, уж конечно, не от народа. Но эта оппозиция может существовать только в том искусственно суженном, практически безвоздушном пространстве, которое оставил стране путинский строй; она не умеет отвлекаться от условий этого суженного пространства, не умеет заглядывать за пятачок, разучилась вести серьезные споры и отрываться от идеологических реалий (тогда как только внеидеологический взгляд на ситуацию и бывает трезв). Общеизвестно: оппозиция всегда копирует своего врага и не может быть лучше, чем он. Она сегодня, думаю, честнее путинской компании и, по крайней мере, имеет меньше возможностей для личного обогащения, но нет у нее и нормальных возможностей для профессионального роста. Она напряжена, запугана, умнеть ей некогда и незачем, и хотя Интернет предоставляет ей публичные площадки для обмена мнениями – все эти мнения сводятся к готовым паттернам. Сегодняшняя российская оппозиция ненамного интеллектуальнее общества в целом – и это естественно, поскольку таков контекст; интеллектуалы остались вне борьбы, вне идеологии, вне протестного или провластного движения – и таким образом, может быть, отчасти утратили лицо, но сохранили себя. Еще раз: оппозиция не виновата, что она зациклена на Путине. Ее дело – по мере сил пробивать теплицу. Но не надо питать иллюзий, будто пребывание в оппозиции приближает кого-то к реальной – либо духовной – власти. Участь сегодняшней оппозиции будет такой же, как у диссидентов в восьмидесятые: они окажутся сначала не нужны, а потом смешны. И никто не вспомнит об их действительно великих заслугах – пусть даже главной из этих заслуг было не свержение коммунистической власти (которая рухнула сама при помощи гениальной обманки СОИ), а появление какого-никакого кислорода в душном и зловонном воздухе семидесятых. Пора признать: сразу после Путина-президента (на его физическом бытии, надеюсь, это не скажется) не станет в политическом поле всех тех, кто сегодня возражал ему. Их время закончится автоматически. А вот кто появится – вопрос, конечно, интересный.

Поговорим сначала о культурном поле: естественно, тут уже не будут восприниматься всерьез ни традиционно провластные фигуры вроде Н. Михалкова, ни духовные апологеты «Русской Евразии», ни доверенные лица президента, называющие себя писателями. Они слиняют быстрее, чем коррумпированное чиновничество, а может, их сбросят в качестве балласта при первом серьезном обвале рейтингов. Однако никто из противников режима не будет восприниматься как духовный авторитет – именно потому, что духовный авторитет был во многом обеспечен оппозиционностью, а она исчезнет вместе с Путиным. Это одна из причин, по которой Алексей Навальный может быть весьма эффективным лидером оппозиции ровно до тех пор, пока ему есть с кем бороться (в сущности, и слава Ельцина закончилась в 1993 году, еще до расстрела Белого дома: дальнейший его путь – хроника упадка, утраты легитимности, да и харизмы). Поле битвы после победы принадлежит мародерам, как называлась пророческая пьеса Радзинского, мало кем оцененная после премьеры (да и в качестве «Спортивных сцен 1981 года» эту пьесу мало любили – мрачна уж очень, да и не больно комплиментарна по отношению к продвинутому зрителю). Первые места займут те, кто оставался над схваткой, ругая либералов за избыток западничества, а гэбистов – за недостаток креативности. Эта надсхваточная публика уже сегодня преобладает количественно – ей смешны и отвратительны креаклы, выходящие на ненужные митинги, а власть так откровенно глупа и груба, что ее и высмеивать не надо. Вспомним: ведь над диссидентами – и даже Сахаровым – в конце восьмидесятых и начале девяностых не потешался только ленивый, а роль их в обществе была поистине ничтожна. Бал правили домовые – те, кто сидел в подполье, хмыкал и молчал. Конечно, на короткое время заявили о себе участники «Метрополя» (большинство из которых и так знали за границей) – но как раз диссиденты, такие как Ким, Галич, Ратушинская, Войнович, Синявский, не были главными героями девяностых. Интонация преобладала глумливая, постмодернистская – было время Курицына.

Я не стану называть имен, хотя назвать их мог бы уже сейчас: факт тот, что в литературе двадцатых годов главными комическими, а то и ярко-отрицательными персонажами будут не только чиновники президентской администрации, но и благотворители, волонтеры, члены координационного совета, активисты «Оккупай-абая» и попросту прогрессивные блогеры. Положительными персонажами будут серьезные художники и мыслители, занятые вечным, а не повседневным; подпольные гении, презревшие действительность и удалившиеся в заграничное либо сельское изгнание; молодые патриоты, ненавидящие ФСБ, но презирающие Запад с его ценностями.

Что до политического поля, думаю, здесь хорошие шансы у национал-технократов, отличающихся от современных русских националистов главным образом тем, что это люди дела, не гуманитарии, не болтуны, а столь любимые Прохановым красные инженеры. Их проект по превращению страны в огромную шарашку, где хорошо умным, лояльным и технически грамотным, – единственный, который может иметь тут всенародный успех. Под это дело, разумеется, активизируются не самые радужные силы – как и при торжестве свободы в девяностые лучше всех чувствовали себя олигархи. Точно так же и здесь процветут торговцы всех мастей, поскольку они всегда первенствуют в группе мародеров, – но идеологией их будет, конечно, уже не свобода, а национальное процветание. Не исключаю, что в интеллектуальном отношении эта новая власть, сидящая покуда тихо, будет гораздо выше путинской, но в смысле терпимости к инакомыслию она недалеко уйдет от ФСБ, да и от Ельцина образца 1993 года.

Разумеется, возможны и другие варианты – жизнь богаче и разнообразнее любых наших догадок. Бесспорно одно: у власти после Путина не окажется ни одна из тех политических сил, которые оппонируют ему сегодня. Ни национал-демократы, ни либералы, ни левый фронт Удальцова, ни автор этих строк. Кстати, последнее соображение – единственное, которое вселяет в меня настоящий, беспримесный оптимизм.