«Что-то весьма неприличное»

Один из самых мрачных юбилеев этого года – пятидесятилетие знаменитого постановления ЦК КПК от 16 мая 1966 года, которым официально давался старт китайской культурной революции.

О, незабываемый стиль этой революции, ее мгновенно узнаваемый воляпюк – сочетание китайской мифологии, отборных ругательств и маоистских штампов! «Вверх в горы, вниз в долины», «окружить города деревней», «омерзительнейший извратитель величайших образцов» – эти величайшие образцы несложно генерировать самому: «правота партийных медведей против коварства ревизионистских лис», не угодно ли! Вчуже трудно вообразить что-нибудь смешнее, нагляднее и абсурднее идей и лозунгов этого шестилетия (по другим классификациям, десятилетия), – но как-то все перестает быть веселым, как вспомнишь, что идея председателя Мао открыть «огонь по штабам» и разобраться с пережитками феодализма стоила Китаю порядка миллиона жизней – ненамного меньше, чем восьмилетняя и беспрецедентно жестокая Японо-китайская война. От репрессий же, высылок в отдаленные села и от уличных побоищ пострадало порядка ста миллионов человек. Мы представляем себе культурную революцию как массовые ссылки интеллигенции на строительство свинарников, как разрушение нескольких участков Великой китайской стены, как уничтожение национального кинематографа и радикальное переустройство театра, нам несложно себе представить издевательства молодых недоучек над профессурой, которую ставят на колени и прилюдно оплевывают, – но, право, это самое невинное из того, что делалось в Китае с 1966 по 1969 год, во время первого и самого кровавого этапа великого культурного рывка. В песне Высоцкого «Возле города Пекина» – тоже довольно веселой – все хронологически точно: сначала «Не ходите, дети, в школу, // Выходите бить крамолу», занятия во всех школах и университетах были прекращены на полгода, – потом «старинные картины // Ищут-рыщут хунвейбины», – но дальше все пошло куда брутальнее. Штука в том, что хунвейбины не ограничились борьбой с феодализмом и, как это всегда бывает в массовых движениях невежественных и агрессивных людей, принялись истреблять друг друга: так, в Кантоне отряды «Красное знамя» и «Ветер коммунизма» устроили между собой впечатляющую резню, дети интеллигенции (коих в числе хунвейбинов было до половины) возненавидели детей крестьянства, а поскольку почти никаких книг, кроме цитатников Мао, в стране в эти годы не печатали – они стали спорить о том, кто правильнее понимает цитаты Мао. Если в 1966 году хунвейбины яро истребляли интеллигенцию, стригли волосы тем, у кого они были «неприлично длинны», и разували тех, чьи туфли казались слишком буржуазными, то в 1967-м они уже вовсю мочили друг друга, и против них приходилось применять армию. Срок любой опричнины недолог, в каком бы веке и регионе ни начинали делить граждан на своих и чужих: Иван Грозный поделил страну на опричнину и земщину в 1565 году, а в 1572-м об этой идее уже слышать не мог и репрессировал былых любимцев через одного. В Китае все произошло ровно четыреста лет спустя, но Мао испугался раньше: история все-таки ускоряется. Уже в 1969-м он заговорил о «незрелости» хунвейбинов и «перегибах» у цзаофаней (молодых пролетариев). А после смерти Председателя все перегибы революции списали на деятельность «банды четырех» во главе с его последней женой Цзян Цин.

Часто приходится слышать, как современные публицисты называют хунвейбинами «Наших», «Молодую гвардию Единой России» или, чем черт не шутит, «Ночных волков»; все это, конечно, преувеличение, и не только в смысле масштаба (в Китае вообще не привыкли экономить на людских ресурсах), но и в смысле доминирующей эмоции. Хотелось бы как-то, что ли, защитить молодых волков путинизма, рыцарей сетевых разборок, исполнителей невинных заказов вроде массового полива оппозиции зеленкой. Ничего хоть отдаленно сравнимого с культурной революцией в России XXI века не было и не будет – потому что, во-первых, масштаб несравненно меньше, а во-вторых, генеральная эмоция несравненно гаже. Хунвейбины были зомбированы, искренне верили в Великого Кормчего и в то, что будущее принадлежит им; они не выслуживались, не делали карьеру, а в самом деле полагали, что в Китае победила новая культура, что хозяевами страны стали молодые, что у революции открылось второе дыхание… Их не избавляли от химеры совести, потому что совести у них не было; они не испытывали гаденькой радости от любования собственной мерзостью; наконец, они не были карьеристами и даже готовы были отдать свои молодые жизни за торжество маоистских принципов. Напротив, главная эмоция российской молодежи, нападающей на старых правозащитников или их молодых учеников, – желание выслужиться, поучаствовать хоть в такой вертикальной мобильности, когда в социальный лифт надо вползать на четвереньках; они все понимают, они наслаждаются всеми благами западной цивилизации, они между собой от души хихикают над собственными лозунгами, и процент одураченных среди них – ну пять, ну в худшем случае десять самых наивных, а остальные испытывают демонический восторг от сознательного переступания отлично известных им нравственных законов. Вот это и называется фашизмом – когда все понимаешь, а делаешь. С фанатиков тоже спросится – и на том, и на этом свете; но у них есть шанс прозреть – а эти-то и так все видят.

Так что никакие они не хунвейбины. Они, как пел тот же Высоцкий, – «что-то весьма неприличное», но совсем другое. И если у Китая после культурной революции был шанс воскреснуть и превратиться в сверх державу, то у нынешней России такого шанса нет. Кто-то скажет: и отлично. Может быть, искренний злодей в самом деле опаснее продажного. Но у искреннего злодея есть шанс, как у тонущего в море есть надежда оттолкнуться от дна. В болоте, где все гниет и никто ни во что не верит, такого шанса нет.

Мечта России о китайском пути стара и бессмысленна: мы можем любоваться Китаем и даже завидовать ему, но свою идентичность не променяем ни на что. Мы мечтали построить социализм дэнсяопиновского образца с сохранением руководящей роли партии, но, конечно, никогда бы этого не сделали. Отдельные горячие головы и посейчас мечтают расстреливать за взятки и вообще за коррупцию, как делает восточный сосед, но совершенно очевидно, что в нашем случае это привело бы не к победе над коррупцией, а лишь к растрате населения, которого у нас и так не ахти много. Китай всегда с легкостью расходовал людские ресурсы, для нас с нашей плотностью расселения это сегодня непозволительная роскошь.

Главное же, почему у нас не стоит расстреливать взяточников, – расстрелы будут, а взяточников не убудет. У нас важна не цель, а эмоции; точнее, эмоции и есть истинная цель. Нам важен не прагматический эффект от государственной политики, а чувства, которые мы испытываем при ее осуществлении; важна не победа над взяточничеством, а сам процесс расстрела. Иногда он доставляет россиянам удовольствие, иногда нет; сегодня эмоциональный фон таков, что даже на ночной страх и тайную радость, что пришли не за тобой, не хватает сил.

Все российские философские системы верны только применительно к России. Скажем, догадка Толстого о ничтожной роли личности в истории верна только здесь, потому что у нас личность действительно никакой роли не играет и будет все по заведенному порядку. Точно так же и теория Михаила Веллера о том, что целью человека является не добро или зло, а максимальный эмоциональный диапазон (т. н. энергоэволюционизм), оценена во всем мире и отмечена медалью Аристотеля, но верна прежде всего в России, потому что нам действительно не важно чего-либо достичь, а важно как можно больше при этом испытать.

Расстреливать за коррупцию у нас нельзя именно потому, что расстрельщики немедленно войдут во вкус и расстреляют всех, в том числе тех, кто сроду не получил ни одной взятки, а просто попался под кампанию. Русская политика – каша из топора, причем сам топор, то есть рациональная цель, выбрасывается и вообще роли в супе не играет. Эта сказка, пожалуй, самая откровенная во всем нашем фольклоре. Именно поэтому бо́льшая часть российских реалий – константы, неизменные декорации: коррупция, воровство и питие были всегда, а расстрелы и реабилитации возникают спорадически. При строительстве дороги или завода важен не завод и не его производительность, а бешеный азарт и последующее охлаждение, которые на этом строительстве возникают; это как в сексе – он, понятное дело, служит для деторождения, но заниматься им исключительно в этих целях способны разве что религиозные фанатики. Для остальных это способ получения большого удовольствия, эмоциональная разрядка или предлог для сочинения любовной лирики: кому что ближе, в зависимости от темперамента.

В Китае, конечно, тоже любят помучить, а пыточная традиция доведена там до такой изощренности, что Иван Грозный наверняка с любопытством изучил бы опыт династии Цинь. Но Китай, не отказывая себе в попутных удовольствиях вроде массовых репрессий времен культурной революции, все-таки намечал некоторые государственные цели, которых и добивался, пусть с избыточными жертвами. Российская традиция в этом смысле печальнее: Китай сегодня не узнать, а Россия узнаваема в малейшем своем проявлении, стоит чуть отъехать от Москвы. Китай заинтересован в развитии и более всего хочет меняться; Россия, напротив, тратит максимум усилий на сохранение статуса кво, который у нее называется суверенитетом. Когда здесь опять случится вспышка пассионарности – будьте благонадежны, она найдет, за что расстрелять миллион-другой. А случится это под предлогом борьбы с коррупцией, опровержения генетики или упразднения круглых шляп – вопрос настолько второстепенный, что задаваться им давно уже неприлично.

Любопытно, кстати, что никто из россиян – по крайней мере, публичных, громкоговорящих, вслух-завидующих – не жаждет перенимать строительные, производственные или хотя бы идеологические практики Китая. Мы редко встречаем тексты, где рассказано, сколько там строят или производят (в самом деле, чего огорчаться?). Зато мы отлично знаем, что там контролируют Интернет, расстреливают за взятки и жестко (любимое русское слово) цензурируют прессу.

«Сделать, как в Китае» по-русски означает именно расстреливать, как в Китае, но работать при этом, как в Москве. Вероятно, поэтому и братковские войны девяностых привели не к строительству капитализма, а к появлению нескольких тысяч очень красивых и забавных черно-мраморных памятников.