С судом тоже не все было просто. Прокурор Революционного трибунала Фукье-Тенвиль, конечно, готов был осудить тех, на кого ему укажут, но все же почувствовал некое неудобство. Он как-никак был юристом. До сих пор он готовил дело «Фабра и других» – в последний момент ему подбрасывают совершенно новую партию обвиняемых, Фабр переходит в разряд «и другие», а улик ему сообщить не успели. Дело совершенно не подготовлено… Из числа присяжных, по словам очевидца, «четверо или пятеро колебались, а остальные восемь каждое утро ходили консультироваться с Робеспьером». Один из присяжных якобы объяснял другому: «Мы не присяжные, а государственные деятели. Один из двоих должен пасть. Ты хочешь уничтожить Робеспьера? Нет. Значит, ты приговоришь Дантона».

Чтобы их задача была несколько легче, была устроена «амальгама»: к ведущим обвиняемым присоединили людей, обвиняемых в самых разных, преимущественно финансовых махинациях, а в доказательство «иностранного заговора» (навязчивая идея Робеспьера) к Дантону, Фабру, Демулену и Эро Сешелю добавили испанца, датчанина и двух евреев.

Этот гнусный обычай возник еще в конце 1793 года, во время суда над жирондистами: в один процесс соединяли людей, обвиняемых в довольно разных преступлениях. Так, одних жирондистов судили за связь с Бриссо и Гюаде, других – за связь с Шарлоттой Корде; Валаде судили за то, что товарищи собирались у него, Дюшатель голосовал против смерти короля и т. д. Но там еще была некая логика: всех их судили за принадлежность к одной партии. Начиная с дела эбертистов, к политическим обвиняемым стали присоединять уголовников (или, по крайней мере, людей, обвиняемых в уголовных преступлениях), а самому Эберу, помимо обвинений в «заговоре против свободы французского народа и попытке свержения республиканского правительства», вменялись такие вещи, как заурядная кража рубашек и постельного белья. Аналогичная процедура была и в деле Дантона.

Итак, Дантон предстал перед созданным им самим Революционным трибуналом.

Опровергнуть обвинение он не мог, поскольку ни против кого из основных обвиняемых (исключая Фабра, действительно участвовавшего в финансовых махинациях) не было конкретных обвинений: одна лишь риторика Сен-Жюста, который в своем докладе ссылался на сплетни, на то, что Дантон говорил за обедом; он уверял, что Дантон собирался организовать ополчение из парижан и повести его к границам для того, чтобы оставить беззащитный Париж на произвол врагов народа; наконец, в отсутствии у подсудимого добродетели. Услышав это обвинение, Дантон засмеялся и сказал, что нет добродетели более существенной, чем та, которую он каждую ночь показывает своей жене.

Но суд был в затруднении: ведь обвиняемые требуют вызова свидетелей: мэра Парижа, военного министра, Ленде, Робеспьера. А суд не знает, что ответить на такие требования. Из видных людей явился только председатель финансового комитета Камбон – давать показания о хищениях, то есть по единственному реальному обвинению. «Камбон, ты веришь, что мы заговорщики?» – спросил Дантон. Камбон не смог сдержать улыбки, и Дантон потребовал: «Отметьте в протоколе, что он засмеялся».

Когда один из обвиняемых, Вестерман, стал настаивать, чтобы обвинение было предъявлено официально (его обвинили уже в ходе суда), председатель суда Эрман ответил, что это, мол, пустая формальность. Дантон громогласно возразил: «Но ведь и наше здесь присутствие – тоже пустая формальность». (Жирондисты так еще не говорили!)

Впрочем, какие-то гарантии прав обвиняемых пока еще сохранялись. Например, в предыдущем 1793 году был введен закон, который позволял прекращать судебные заседания после трех дней, если присяжные заявляли, что «они уже достаточно уяснили себе суть дела», но три дня все-таки требовалось как-то протянуть. Дантон получил слово на второй день процесса.

Он грохотал. Он разыгрывал раненого льва, на которого набросилась стая шакалов, – вероятно, это была лучшая линия защиты, единственная, которая давала какие-то шансы.

«Трусы, оскорбляющие меня, осмелятся ли напасть в лицо? Пусть они появятся здесь, чтобы я покрыл их заслуженным позором. Я сказал и повторяю: мой дом скоро будет небытие, а мое имя – в пантеоне… Жизнь для меня – бремя, и я хочу его сбросить… Удивительно, как слеп был Конвент в отношении меня до сегодняшнего дня; еще чудесней, как внезапно он прозрел».

И публика в зале стала склоняться на его сторону. Эрман в панике посылает прокурору Фукье-Тенвилю записку: «Через полчаса я прекращу защиту Дантона». Фукье в еще большем страхе посылает на следующий день записку в Конвент: «С начала заседания бушует ужасная буря. Обвиняемые отчаянно требуют свидетелей. Несмотря на твердость суда, эти требования смущают присяжных; мы просим вас формально предписать, каким должно быть наше [прокурора и судьи] поведение по этому поводу, т. к. у нас нет юридических мотивов отвергнуть это требование».

Конвент откликнулся: прислал сообщение о том, что обвиняемые «восстали против суда» и что открыт новый заговор – «заговор в тюрьмах». Заключенные, дескать, подготовили заговор, в нем, среди прочих, участвуют жены двух врагов народа: Люсиль Демулен и Гупиль Эбер. (Эбер в годы революции женился на бывшей монахине.) «О, негодяи! – воскликнул Демулен, – им мало убить меня, они хотят убить и мою жену!» Запуганный Конвент принял декрет: «Каждый, обвиняемый в заговоре, оказывающий сопротивление или оскорбляющий национальное правосудие, будет немедленно отстранен от участия в судебных прениях».

Этого и требовалось суду. Дантон был лишен слова, Демулену не дали возможности даже приступить к своей защите. Что же касается свидетелей, то Фукье предложил, так сказать, «честный компромисс»: он не будет вызывать свидетелей, а соответственно и обвиняемым ни к чему свидетели. На следующий, четвертый день процесса (наконец-то истекли предусмотренные законом – все еще таким неудобным законом! – три дня) суд открылся пораньше, в 8.30 утра. Фукье немедленно спросил присяжных, достаточно ли они ознакомились с делом. Они ответили: да, они составили свое мнение. Тем не менее они отсутствовали 2 часа, и уже поползли слухи, что обвиняемые оправданы. Но оправдан был только один из них, возможно, это был полицейский шпион, но точно это неизвестно.

Осужденный Дантон сказал: «Я оставляю жуткую неразбериху. Никто из них ничего не смыслит в управлении. Если бы я мог оставить свои яйца Робеспьеру, а ноги Кутону – тогда Комитет еще мог бы держаться».