Герцогу Орлеанскому сильно не повезло. Его немалая прижизненная популярность сменилась колоссальной и всеобщей непопулярностью. Все партии дружно его чернили: роялисты – как одного из главных деятелей революции; республиканцы – потому что его казнь была со стороны Республики черной неблагодарностью; народ – потому что он был принц; аристократы – потому что он перешел на сторону народа; заговорщики – потому что он уклонился от участия в заговорах. Сохранилось немалое количество эмигрантских сочинений под заголовками типа «Преступления герцога Орлеанского». Двор обвинял его в революционности; после суда над королем его чуть не убили роялисты, а затем революционеры послали на гильотину. Можно было бы сказать: так всегда бывает с теми, кто не может идти прямой дорогой, да только в революцию зачастую и прямая дорога приводила на гильотину.

Однако действительно ли этот «евнух зла» (так обозвал его Мирабо, за что – увидим позже) был так уж плох?

Луи-Филипп Жозеф, герцог Орлеанский (впоследствии Филипп Эгалите) родился в 1747 году. Он был потомком Филиппа, младшего брата Людовика XIV. Прадед Луи-Филиппа Жозефа был тем самым знаменитым Регентом, который дал свое имя эпохе Регентства – эпохе освобождения от оков ханжества позднего Людовика XIV и мадам Ментенон, разгула, а также знаменитого банкротства Лоу (первая попытка ввести бумажные деньги – и первый блин, как всегда, комом).

Главная проблема Орлеанского дома состояла в том, что Орлеаны стояли слишком близко к трону. Как пишет Ламартин, «им не было места ни в народе, ни при дворе: они взяли его себе в общественном мнении». Герцог был очень богат, к тому же он получил огромное приданое за женой, Аделаидой де Пентьевр, – она была одной из богатейших наследниц Франции, да, пожалуй, и Европы.

Талейран рассказывает, что когда герцог в первый раз пришел в оперу с новобрачной, «все сколько-нибудь блестящие парижские куртизанки тоже явились туда во вдовьих нарядах»; впрочем, – уточняет он, – уже через несколько дней они могли снять эти наряды.

Впрочем, как и полагалось в те времена, более чем женой, он интересовался другой дамой – воспитательницей его детей мадам де Жанлис (авторессой множества романов, позже весьма популярных, в частности, в России).

Герцог был популярен в народе за свои достоинства, такие как высокий рост, прекрасная осанка, любовь к лошадям (был превосходный наездник), щедрость и так далее. Нравилось и то, что он летал на первом «монгольфьере» (так тогда называли воздушные шары), это были первые шаги в покорении воздуха.

Но, сверх того, герцог пользовался популярностью также в прогрессивных кругах, поскольку был в оппозиции к королевскому двору и всегда готов был поддерживать популярные («прогрессивные») меры или сочинения. Он афишировал свое почтение к Руссо. Словом, он чувствовал себя королем в Париже, поскольку короли вот уже более ста лет как покинули Париж, переселившись в Версаль. А «столицей Парижа» (так его назовет побывавший в Париже Карамзин) был дворец герцога – Пале-Рояль.

Когда в 1771 году канцлер Мопу совершил государственный переворот и распустил парламенты, 24-летний Луи-Филипп Жозеф, тогда еще носивший титул герцога Шартрского, выступил на «прогрессивной» стороне, то есть выразил свое возмущение переворотом и поддержал парламенты. Впрочем, переворот удался; этот раунд борьбы выиграла королевская власть, а герцог был сослан в свои имения. Зато популярность его конечно же удвоилась.

В ссылке он провел пару лет. Когда ему разрешили вернуться, он попросил у двора сан великого адмирала Франции. Ему отказали. Тогда он отправился на флот простым волонтером, участвовал в знаменитом сражении при Уэссане (27.07.1778). После боя двор обвинил герцога Орлеанского в том, что он-де помешал использовать победу. Была ли победа, вопрос спорный: о своей победе тогда заявили и англичане, и французы.

Впрочем, в те времена считалось, что война – войной, а дружба – дружбой. Во время войны поездки из одной страны в другую не прерывались. Притом в те времена все свободомыслящие французы очень высоко ценили Англию, точнее, английскую политическую систему, английскую свободу печати и тому подобное. Неудивительно, что и наш персонаж часто ездил в Англию и завел близкую дружбу с наследником престола. Тем более, что тот тоже, как и герцог, играл в оппозицию (только в Англии): поддерживал парламентскую оппозицию – Фокса и Шеридана, залезал в долги, очень любил застолье и женщин.

Но вернемся в Париж или даже скорее в Пале-Рояль. Сады вокруг дворца, выстроенные Орлеанами роскошные колоннады стали любимым местом для сбора всех оппозиционеров, независимо от направления (оппозиционеры тоже бывают очень разные). Это место посещали философы, ученые: Бюффон, Франклин и американские республиканцы, а также представители «американской фракции» Парижского парламента; автор «Упадка и разрушения Римской империи» Гиббон и ораторы английской оппозиции; Гримм (которого мы знаем исключительно из Пушкина: тот самый, который «мог быть дельным человеком и думать о красе ногтей») и немецкие философы; наконец, французы – Вольтер, Дидро, Лагарп и другие. Таким образом, как это часто бывает, первый оппозиционный клуб во Франции образовался во дворце первого принца крови. В предреволюционные годы тут бывали и Сийес, этот оракул революции, пользовавшийся в то время колоссальным престижем (он сохранит его в ближайшие 10 лет и еще будет писать конституцию для Наполеона), и роялист герцог Лозен, и молодой артиллерийский офицер Шодерло де Лакло, которого мы знаем как автора одного из самых значительных литературных произведений Франции той эпохи, и Сильери, муж графини Жанлис, и многие другие.

Добавим, что в голодные годы (1787–1788) герцог активно помогал беднякам продуктами. Словом, перед революцией в стране не было более популярного аристократа, чем герцог Орлеанский. В 1789 году он, естественно, был избран депутатом Генеральных Штатов от дворянства; но в первый день Штатов, который обычно считают также и первым днем Революции, 5 мая 1789 года, он шел позади всех дворян, последним среди них – и следовательно, рядом с депутатами от третьего сословия. А через полтора месяца он был в числе тех депутатов, которые принесли знаменитую «клятву в зале для игры в мяч».

И вот, по мере того как королева, а за ней и король становились все более непопулярны, а герцог сохранял популярность – все больше стали поговаривать о том, что не стать ли ему если не королем, то, скажем, правителем королевства (должность можно было бы придумать); начали проводить аналогии с Генеральными Штатами 1576 года, которые чуть было не сделали популярного герцога Генриха Гиза королем Франции.

3 июля 1789 года герцога Орлеанского избрали председателем Национального собрания. А когда 13 июля 1789 года прошел слух (вполне достоверный), что король уволил популярного министра Неккера и, очевидно, намерен перейти к политике противостояния народу, в этот день парижане пронесли с обнаженными головами через толпу по городу два бюста: Неккера и герцога Орлеанского. Оба украсили черным крепом (так сказать, траур по свободе и людям, ее олицетворявшим).

О примерах популярности герцога будет еще много сказано ниже. Но тут надо принять во внимание два обстоятельства. Первое – это личность герцога. Когда в 1787 году (революция уже начиналась) его в очередной раз сослали, то министру сказали, что ссылка может увеличить его престиж. «Ничего, – ответил министр, – я знаю герцога: он сам подорвет его».

Но главное даже не это. Главное – непродолжительность славы. Толпа быстро возносит своих кумиров, но очень быстро и разочаровывается в них. Ельцин, Ющенко – вот только два примера, которые у нас всех еще на памяти: люди, пользовавшиеся фантастической популярностью и кончившие тем, что стали объектом презрения для своих же бывших поклонников (которые в большинстве успели «честно» забыть о том, как они целовали руки своему кумиру).

Революция развивалась слишком быстро. И быстро свергала своих кумиров – даже людей значительных. И где уж было нерешительному и трусоватому герцогу удержаться на гребне волны, человеку, о котором Мирабо как-то с досадой отозвался: «Да этот парень не годился бы мне и в лакеи».

Есть три сорта событий. Первый – это события, которые реально произошли в истории, ход событий, который соответствует реальности.

Второй – «виртуальная история», в которую любят играть сейчас: порассуждать о событиях, которых не было, но которые могли бы произойти. Филипп Македонский мог уцелеть при покушении; тогда Александр Македонский, вероятнее всего, был бы казнен своим отцом за участие в этом заговоре, и не было бы никакого эллинизма. Цезарь мог быть убит при Фарсале, и не было бы Римской империи; Гитлер мог не стать канцлером.

Это занятная игра. Но помимо того, что произошло на деле, и того, что могло произойти, есть и третий род событий: такие события, которых не было, которых быть не могло (как хорошо видно с расстояния в 100–200 лет), но которые казались довольно правдоподобными современникам.

К такого рода «иллюзорным событиям» относится возможный захват власти герцогом Орлеанским. Многие его опасались, или желали, или предвидели (думали, что предвидели). Но это было совершенно нереально.

К 1792 году популярность герцога была позади. Тем не менее, он, как враг королевской фамилии, а прежде всего – враг королевы, был избран в Конвент. Тогда же он обратился к Парижской коммуне (то бишь мэрии) с просьбой дать ему иную фамилию, соответствующую его убеждениям. Мэрия придумала ему фамилию «Равенство» (Эгалите).

Когда голосовали о наказании для короля, Филипп Эгалите сказал: «Единственно по чувству долга и по убеждению, что всякий, посягающий или имеющий посягнуть на верховность народа, заслуживает казни, подаю я голос за смерть». Некоторые историки уверяют, что при этих словах почти весь зал почувствовал отвращение, во что, однако, трудно поверить.

Король был казнен. На следующий день один из голосовавших за смерть, аристократ Лепелетье Сен-Фаржо, был убит роялистом, неким Парисом, который надеялся, что казнь всколыхнет народ, но ошибся. Парису, может быть, удалось бы бежать, но он, видимо, чувствовал слишком сильное отвращение к такому народу; он покончил с собой, оставив записку о своих мотивах; в ней, в частности, он написал, что на самом деле он хотел убить герцога Орлеанского, как главного злодея, но, к сожалению, не смог.

Задним числом мы можем сказать, что об этом мог бы пожалеть и герцог. Если бы он был убит в тот день – он остался бы героем и мучеником революции. А так вся слава досталась Лепелетье, а герцог через 3 месяца, в апреле 1793-го, был арестован.

Тут уместно вспомнить, что он был представителем народа. 4 года назад, в июне 1789 года, Национальное собрание постановило, что все представители народа неприкосновенны, и объявило государственным изменником всякого, кто посягнет на личность депутата.

Но 1793 год – не 1789-й. Революция 10 августа перечеркнула дело 1789 года, и принцип неприкосновенности депутата был уничтожен в 1793-м – сначала жирондистами, отдавшими под суд Марата, а затем их врагами монтаньярами. Поводом для ареста послужило бегство из страны его старшего сына, бывшего герцога Шартрского и будущего короля Луи-Филиппа. Несколько месяцев он провел в заключении, впрочем, не слишком суровом; но в сентябре того же 1793 года народ Парижа потребовал «поставить Террор на порядок дня». Тогда-то и начались казни – королевы, жирондистов, а заодно и множества других людей, иногда виновных, иногда нет. Дошел черед и до герцога.

Обвинение против герцога состояло в том, что он участвовал в заговоре Дюмурье. «Раз уж вы решили во что бы то ни стало обвинить меня, – презрительно заявил он трибуналу, – вам следовало бы, по крайней мере, поискать менее странное обвинение!» Действительно, оно было своеобразным, если принять во внимание, что еще несколько месяцев назад главными обвинителями герцога были друзья Дюмурье – жирондисты.

Но если нет особого смысла спрашивать, за что судили герцога, то надо все же объяснить почему.

Дело в том, что партии орлеанистов все еще опасались. К 1787-му, самое позднее, к 1788 году в Пале-Рояле фактически такая партия и была создана. Она была готова поддержать Луи-Филиппа Жозефа (тогда еще герцога Орлеанского) в его претензиях… на что?

На власть, конечно. Да, но власть – в качестве кого? Короля? Но в 1788 году в стране был король, и – даже если бы его свергли – корона переходила к его малолетнему сыну. Законным путем герцог мог бы стать королем, только переступив через пять трупов, что его отнюдь не привлекало. Может быть, в роли Протектора королевства (такие идеи бродили в головах)? Или следует придумать какой-нибудь другой вариант?

Годом позже Мирабо, который метался из стороны в сторону и не брезговал никакими вариантами, если они могли способствовать его планам, обсуждал с Лафайетом варианты насчет герцога. В конце концов, как сказал Мирабо, им нужен был не властный король: «Нам нужен был манекен – этот м…к подходил не хуже любого другого».

В одном из таких разговоров Лафайет, который был человеком очень честным (слишком честным для политики), между прочим сказал, что если хотят его привлечь к подобного рода переговорам, то прежде всего надо отказаться от любого преступного заговора против королевы, которую герцог, как всем было известно, ненавидел.

Острый на язык Мирабо ответил: «Что ж, если вы того хотите – оставим ее в живых! Униженная королева может быть полезна, но убитая королева хороша лишь для скверной трагедии». Это была, конечно, шутка, но она стала известна королеве, что не пошло на пользу ни Мирабо, ни королевскому дому.

Итак, все это обдумывали и взвешивали, но дело было в том, что личность для всех этих затей уж очень не подходила. «Евнух зла, – презрительно бросил о нем Мирабо, – он хочет, но не может».

Время шло. Результатов не было. Но по-прежнему существовали сторонники герцога, и по-прежнему предполагалось, что у герцога есть перспективы. Сен-Жюст пишет после взятия Бастилии: «Я слышал радостные крики народа, который тешился клочьями человеческой плоти и кричал во все горло: „Да здравствует свобода, да здравствуют король и герцог Орлеанский!“…»

Проходит год. И в 1790-м, по мнению Лафайета, основными силами были: двор, якобинцы и орлеанисты. В числе последних называли таких разных людей, как Шодерло де Лакло, Дюмурье, Дантон, Демулен, Сантерр. Пестрая картина!

Он же говорил королеве, что герцог, мол, единственный человек, на которого могло пасть подозрение «в таком непомерном честолюбии» (то есть в надеждах на корону). Заявление было неудачным: королева подозревала в том же Лафайета. «Сударь, – возразила она, – разве необходимо быть принцем, чтобы претендовать на корону?»

Лафайет ответил королеве, что он, по крайней мере, знает только герцога Орлеанского, «который бы этого желал». Между тем замечание королевы было метким; но реализовалось оно только через 15 лет, а угадать человека, который будет на нее претендовать, тогда не смог бы никакой Нострадамус.

Проходит еще год. И в августе 1791-го Национальное собрание обсуждает параграф конституции, гласящий, что члены королевской фамилии не могут пользоваться правами гражданина.

Друг и поверенный принца Сильери пылко опровергал это предложение:

«Вы обрекаете родственников короля на ненависть к конституции и на заговоры против правительственной формы, которая оставляет им выбор только между ролью придворного куртизана и ролью заговорщика! Напротив, посмотрите, чего можно от них ожидать, если они будут одушевлены любовью к отечеству! Бросьте взор на одного из отпрысков этой расы, которого вам предлагают изгнать: едва вышедши из детства, он имел честь спасти жизнь трех граждан, подвергая опасности свою собственную. Город Вандом присудил ему гражданский венок…» Раздались аплодисменты. Это показывало, что потенциально орлеанская партия, действительно, если и не существовала, то могла бы существовать. Робеспьер тут же резко возразил Сильери, он сказал, что «нельзя безнаказанно объявлять, что во Франции существует какая-нибудь фамилия, стоящая выше других». Речь Робеспьера вызвала ропот, он обиженно заявил: «Я вижу, что нам более не дозволено, не рискуя подвергнуться клевете, провозглашать здесь мнения, которые сначала поддерживались нашими противниками в этом Собрании».

На трибуну взошел герцог Орлеанский, он сказал, что в таком случае ему, мол, остается лишь выбирать между титулом французского гражданина и своими случайными правами на престол. Одни шикали ему, другие аплодировали. Шансы были – не было личности.

…И еще в 1799 году Первый консул Бонапарт, подбирая себе товарищей на роль Второго и Третьего консулов, спрашивал об одном из намеченных кандидатов: «А не орлеанист ли он?»

Короче говоря, Филипп Эгалите не представлял никакой реальной опасности, но партии орлеанистов опасались. Не следует забывать и о том, что, перестав быть герцогом, он остался самым богатым человеком в стране. Само по себе богатство в годы Революции не преследовалось, но если богач – Филипп Орлеанский, то как знать – не подкупит ли он всю страну, чтобы сесть на трон? И когда Филипп в Конвенте примкнул к монтаньярам, жирондисты обвинили их в том, что они хотят посадить герцога на престол. Хотя обвинение было откровенно абсурдным, а жирондисты к осени 1793-го были уже разгромлены – монтаньяры на всякий случай послали герцога на гильотину. (Впрочем, если бы Филипп примкнул к жирондистам – то уже монтаньяры говорили бы, что жирондисты хотят посадить его на престол, и исход, вероятнее всего, был бы тот же.)

Филипп Эгалите был казнен 6 ноября 1793 года. Перед казнью он потребовал две бутылки шампанского. Все дружно признают, что в день своей смерти он держал себя с большим достоинством. Даже роялисты, которые особенно его ненавидели, говорили, что «он жил, как собака, а умер достойно потомка Генриха IV».

Заключенные в Консьержери, почти все ему враждебные, толпились на площадках и у решеток, чтобы посмотреть, как он пройдет. Его конвоировали 6 жандармов с саблями наголо. По осанке и тому, как он шагал, его можно было принять скорее за солдата, идущего в бой, чем за осужденного, идущего на казнь.

Священник, сопровождавший его, упорно просил его покаяться, но герцог, как полагалось в те времена, был вольнодумцем. Он долго отказывался, но в конце концов согласился – то ли от слабости, то ли ему слишком надоел священник. Когда герцог поднялся на помост, помощники палача хотели стянуть с него узкие сапоги. «Нет, – сказал он, – вам удобнее будет снять их потом, давайте скорее покончим с этим».

Сын Филиппа Эгалите, Луи-Филипп, бежал из Франции вместе с Дюмурье, долгие годы провел в эмиграции, после Реставрации вернулся во Францию, хотя власти ему не очень доверяли. В 1830 году, после Июльской революции, которая свергла прямую линию Бурбонов, он стал королем; в 1848 году он был, в свою очередь, свергнут и умер в изгнании. Ныне претендентом на престол является его престарелый прапраправнук Анри (род. в 1933).