Что же было сделано? Как именно народ «брал правосудие в свои руки»? Тут мы переходим к самым мрачным страницам революции.

Через несколько недель после революции 10 августа и свержения монархии произошли сентябрьские убийства. Революция не привела (как, вероятно, ожидали участники событий) к немедленному торжеству правого дела, напротив, союзные армии двигались к Парижу, и казалось, ничто их не остановит: 24 августа пруссаки взяли крепость Лонгви; 1 сентября в Париже узнали, что пал Верден (это было ложное известие, но кто тогда пытался отличить правду от лжи?). «Отечество в опасности! К оружию, граждане!» – звучали призывы, и граждане действительно готовы были схватиться за оружие и идти в бой с врагом.

Но враг пока что далеко… Как далеко?! Вот они, враги, рядом – аристократы, заключенные в тюрьмах! Они готовят заговор! Как только патриоты уйдут из Парижа на фронт – они повыскочат из тюрем и перебьют всех честных граждан. Не бывать этому! Мы пойдем на фронт, но сначала их всех перебьем!

Вот так, или примерно так, думали в Париже очень многие. И когда банда – их было несколько сот – негодяев отправилась убивать заключенных, остановить их было почти невозможно, потому что тысячи людей на улицах вступились бы за убийц. «Народ, не ожидая ничего от своих представителей, взял правосудие в свои руки», – писал Марат. Говоря проще, в тюрьмах был устроен массовый суд Линча. За четыре дня (2–5 сентября) погибло от тысячи ста до тысячи четырехсот человек.

Первыми были перебиты швейцарцы, мужественно защищавшие короля 10 августа: они стреляли в народ. В числе погибших была принцесса де Ламбаль, подруга королевы, которая могла бы уехать в безопасную Англию, но осталась, чтобы помочь подруге. Ее голову, насаженную на пику, пронесли под окнами Тампля, где была заключена королевская семья. Впоследствии эти события описывал русский поэт Максимилиан Волошин:

Попытки остановить убийц были слабыми; часть заключенных все-таки удалось спасти, но сами убийства творились беспрепятственно. Однако через несколько дней Франция очнулась, ужаснулась, и с неизбежностью встал вопрос: кто виноват?

В то время вину возлагали в основном на Дантона и Марата. Вопрос о вине Дантона спорный, что же касается Марата, то, прочтя его писания (примеры приводились выше), нельзя не согласиться, что он нес значительную моральную ответственность за все происшедшее. Еще за две недели до убийств он писал в газете: «Подымитесь и лейте кровь изменников» (конкретно имелись в виду взятые в плен при штурме Тюильри швейцарцы). Но в последующие, критические две недели таких призывов в его газете нет.

Чтобы немного разрядить для читателей слишком сгустившуюся атмосферу, сделаю маленькое отступление. Как раз 2 сентября, в день начала убийств, Марат обращается со следующей, как тогда говорили, «афишей»:

«Так как я не желаю терять время и лакействовать, то я разрываю с Роланом [до этого он требовал денег у Ролана, как министра внутренних дел] и обращаюсь к вам, Луи-Филипп Орлеанский, к вам, кого небо осыпало дарами богатства, природа наделила душой простого гражданина, а мудрость должна дать сердце настоящего патриота; ибо – как скрыть это от себя? – при настоящем положении Вы можете быть спасены только при помощи санкюлотов. Вы были их сотрудником; будьте их благодетелем. Во имя отечества, содействуйте теперь распространению знаний, необходимых для его спасения, доставив Другу народа средства для немедленного печатания его сочинений. Скромной суммы в 15 000 ливров будет достаточно для покупки бумаги, уплаты наборщикам и пр.»

Герцог Орлеанский, возможно, и согласился с тем, что он «может быть спасен только при помощи санкюлотов», избранный в Конвент, он примкнул к монтаньярам, но денег Марату, кажется, не дал.

В таких-то обстоятельствах прошли выборы в Конвент. Париж избирал туда 24 депутата, и Марат оказался избранным; но в Конвенте его встречает всеобщая ненависть.

«Когда он показался на трибуне, желая оправдаться, – пишет Минье, – чувство ужаса овладело собранием. „Прочь, прочь с трибуны!“ – кричали ему. Марат остался непоколебим.

Улучив минуту тишины, он сказал: „В этом собрании у меня много личных врагов“. – „Все! все!“ – кричат ему. „Призываю их к приличию, увещеваю их не позволять себе этих исступленных возгласов и неприличных угроз против человека, служившего свободе и им самим гораздо больше, чем они думают; пусть же они сумеют хоть раз выслушать его!“ Конвент был поражен дерзостью и хладнокровием Марата и позволил ему изложить свой взгляд на проскрипции и диктатуру».

Действительно, Марат не отступил перед ненавистью жирондистов и по-прежнему гнул свое. В Конвенте большинство его ненавидело, но Парижская коммуна (мэрия) находилась под сильным влиянием Марата; да и вообще в Париже (в отличие от Франции в целом) убийства по-прежнему считали скорее патриотическим долгом, чем преступлением.

Во время процесса короля большой резонанс получили речи Сен-Жюста, Верньо, других жирондистов, Робеспьера, но не Марата. Похоже, что он вообще не выступал – то ли оттого, что его доводы могли бы иметь обратный резонанс («раз Марат „за“, я буду „против“»), то ли оттого, что его вообще проблемы королевской власти и судьбы короля интересовали довольно мало. Мирабо, Барнав, жирондисты – вот его враги; а Капет – при чем тут Капет?