А между тем положение Франции в конце VII года Республики (или летом 1799 года) было неважным, чтоб не сказать сильнее. Война, продолжавшаяся уже 7 лет, принесла больше неудач, чем побед; во главе страны стояло ПЯТЬ президентов («директоров»); за 4 года состоялось уже 3 государственных переворота, не считая мелких нарушений. («Трижды изнасилованная конституция», – говорили тогда.)

В этих условиях положение Бонапарта и Сийеса было выгодно уж тем, что их не было в стране. Сийес был с ответственной миссией в Берлине, Бонапарт – еще дальше, в Египте. Они не могли нести ответственность за происходящее, на них возлагали надежды. «Если бы генерал был здесь…» – говорили в народе. «Как нам недостает Сийеса!» – говорили в кругах интеллектуалов.

И вот Сийеса заочно выбирают одним из директоров и призывают из Берлина в Париж – вызывают как «спасителя отечества». Вот как описывает его возвращение Талейран в своих мемуарах:

«Сийес, исполнявший в Берлине обязанности чрезвычайного посланника и полномочного министра республики, был назначен членом Директории. Время, потребовавшееся ему для того, чтобы сделать прощальные визиты, отправиться в путь и прибыть в Париж, показалось Директории невыносимо долгим – с таким нетерпением его ждали. Не возникало сомнений в том, что у него найдутся готовые и верные средства как от внутренних, так и внешних бед. Он едва успел выйти из кареты, как у него стали их требовать. Наиболее влиятельные члены Совета пятисот и Совета старейших уверяли, что ему нужно только сказать, и во всем, где требуется их содействие, они с рвением ему помогут. Раньше, чем что-либо предлагать, Сийес хочет увидеть все собственными глазами и все обдумать. В результате своих размышлений он приходит к выводу, что с такими, как у него, коллегами ничто не осуществимо. Его тотчас же освобождают от трех из них. Из преемников, которых им дают, двое – ничтожества, а третий ему предан. Тогда он жалуется уже не на людей, а на учреждения, которые безусловно необходимо изменить. Пять правителей – слишком много; достаточно трех. Название Директории стало ненавистно; надо заменить его другим…»

Действительно, вернувшись в Париж, Сийес начал – почти что в открытую – готовить государственный переворот. «А где гарантия успеха?» – спросил его один из приверженцев. «Никакой, – холодно ответил Сийес, – но в крупном деле всегда приходится кое-что оставлять на волю случая».

Его готово поддержать если не большинство, то значительное меньшинство в обеих палатах парламента – Совете пятисот и Совете старейшин. По крайней мере один из директоров (Роже-Дюко) – его сторонник, так что и в Директории он имеет два голоса из пяти. Он также рассчитывал на поддержку Института, иными словами, касты «идеологов».

Однако никак нельзя было обойтись без популярного генерала. Сийес как-то сказал министру полиции Фуше: «Нам нужна одна голова и одна сабля». Голова, как полагал Сийес, в наличии имеется, саблю тоже найти можно, но кого выбрать?

Победоносный, блистательный Гош умер год назад от туберкулеза. Военный министр Бернадот не жаждет ввязываться в такое предприятие. Моро – отличный генерал, но весьма бледная личность вне армии – тоже уклоняется, не желая брать на себя гражданских дел. Бонапарт далеко, в Египте. Сийес сговаривается с Жубером, он молод, хорош собой, популярен, но за ним, в сущности, нет крупных побед. Чтобы придать его имени больший блеск, его отправляют командовать итальянской армией. Это бы подошло, если б он там выиграл два-три сражения, но 15 августа при Нови он потерпел поражение от Суворова и сам пал в бою. Сабля, на которую рассчитывал Сийес, сломана. Надо искать другую.

Но тут внезапно приходит известие: вернулся Бонапарт. Бросив свою армию в Египте, он пересек Средиземное море, высадился во Франции и, сопровождаемый восторженными толпами, едет в Париж. Льстивая пресса не преминула заметить, что он высадился близ Фрежюса – города, где родился Сийес, «что должно соединить имена двух великих людей Франции».

«Вот кто вам нужен, – сказал Моро Сийесу, узнав о возвращении Бонапарта. – Этот человек устроит вам переворот гораздо лучше, чем я».

Он был прав, хотя забыл добавить, что Бонапарт устроит переворот уж слишком хорошо… если смотреть с точки зрения Сийеса. Кстати сказать, большим преимуществом Бонапарта было то, что оба главных его потенциальных конкурента – Сийес и Моро – пользовались серьезной, прочной репутацией, но совершенно не обладали обаянием. Человек, который собирается встать во главе государства, должен уметь обаять собеседника – Сийес этого не умел. С невыразительным лицом, холодный в обхождении, он был начисто лишен добродушия – огромный минус для человека, который собирается руководить. Сторонясь общества, он любил проводить время в кругу «немногих посвященных» или тех, кто курил ему фимиам, – им разрешалось наслаждаться интересной беседой, он даже становился любезным. Но как только разговор переходил на его философские или конституционные теории, он говорил догматически, авторитетно – утверждал, не удостаивая обсуждать. Он был настолько убежден в своей непогрешимости, что заставил и других уверовать в нее. Впрочем, если он и не был гениален, то все же, если сравнивать его с большинством коллег, он настолько их превосходил, что его веру в свою непогрешимость можно, пусть не оправдать, но хотя бы отчасти понять. Так сказать, «были смягчающие обстоятельства».

А вот обаянию Бонапарта поддавались даже банкиры. Один из них, человек весьма умный и разбиравшийся в людях, как-то раз, сопровождая Бонапарта в морском плавании, сказал своему спутнику: «Ты видишь, что это за человек: если бы ему понадобилось, он бы любого из нас не задумался выкинуть за борт. Но в угоду ему мы и сами все кинулись бы в воду, не дожидаясь его приказа».

Если Сийеса поддержали многие, то к Бонапарту все бросились прямо-таки наперегонки. Министры обивали его пороги. Из пяти директоров по меньшей мере трое готовы были участвовать в государственном перевороте против Директории – лишь бы их взяли в долю. Генерал Журдан явился к Бонапарту и предложил ему совершить государственный переворот в пользу якобинцев – он обещал содействие этой партии и даже сказал, что якобинцы готовы поставить Бонапарта во главе государства (очевидно, на должность некоего президента), если он обещает соблюдать принципы революции. Даже банкиры, люди вообще-то осторожные, не только дали понять, что поддержат переворот, но даже дали немного денег (деньги для переворота – первое и главное, они даже важнее армии). Роялисты покуда к нему не ходили, но ожидали, что он сыграет роль французского Монка…

Напомним читателю, что полтораста лет назад события, сходные с французскими, происходили в Англии. Революция, казнь короля, гражданская война – все это уже было. И чем все кончилось? Нации основательно надоели свары между революционными генералами, и в конце концов самый умный из них – генерал Монк – сговорился с наследником казненного короля, Карлом II, выговорив за это себе достаточные привилегии и титул герцога Альбемарля – и реставрация состоялась. – Наверное, надо дождаться, пока Бонапарт устроит свой переворот, а затем предложить Бонапарту достаточные привилегии – и все устроится само собой. Даже и усилий прилагать не придется…

И если Моро не смог увидеть в Бонапарте Наполеона, то зато его смог предугадать один простодушный австрийский солдат. Вот как рассказывают об этом.

Перемирие. На одном берегу Рейна, близ истоков, стоят французы, на другом австрийцы. Поскольку река узка – часовые могут перебрасываться репликами.

Австриец. Ну что, француз, приехал-таки ваш король?

Француз. У нас нет короля, и мы его не хотим.

И все же сам по себе Бонапарт не смог бы провести переворот. Для чисто военного переворота Франция явно не созрела. Надо сговариваться с Сийесом, дело нелегкое, тем более, что оба страшно амбициозны и видят себя, и только себя, на первом месте. Но делать нечего: ловкий дипломат Талейран ходит от одного к другому и уговаривает, уговаривает… В конце концов Сийес заявляет:

«Я хочу иметь дело с генералом Бонапартом, потому что среди военных он все-таки наиболее штатский. Но я знаю: взяв власть, он сделает со мной вот так», – и в этот миг Сийес, стоявший между двумя собеседниками, резко оттолкнул их руками и сам от толчка вышел вперед. Когда об этом рассказали Бонапарту, он воскликнул: «Да здравствуют умные люди! Я вижу здесь хорошее предзнаменование».

Обстоятельства для переворота, таким образом, сложились максимально благоприятно. Но… оказалось, что готовы все – только не сам Бонапарт. Он оказался не на высоте и едва не провалил весь заговор.

По замыслу, армию пускать в ход не хотели. Переворот предполагалось устроить квазизаконно: пусть все действующие власти сами уйдут в отставку (ведь чуть не половина властей были соучастниками), и тогда они, победители, «просто» заполнят образовавшийся вакуум.

Начиналось все успешно. Заговорщикам удалось склонить на свою сторону большинство в Совете старейшин, в том числе его «квесторов». В Совете пятисот дело обстояло хуже, но удалось провести очередным председателем этого Совета Люсьена Бонапарта, младшего брата генерала.

18 брюмера квесторы сообщили Совету старейшин, что обществу грозит заговор, некие «кинжалы» и «коршуны»; надо принять срочные меры. Совет старейшин, в строгом соответствии с полномочиями, данными ему законом, постановил, что заседания обоих Советов переносятся в Сен-Клу и откроются только завтра. Генералу Бонапарту поручили командовать войсками для… охраны Советов.

Тем временем два директора – Сийес и Роже-Дюко – заявляют, что они уходят в отставку. Талейран отправился убеждать сделать то же третьего директора, Барраса. Он застал Барраса за столом, накрытым на 30 человек, но за столом было только двое – сам директор и банкир Уврар.

…Кстати, любопытнейшая личность. Во время революции множество людей теряют деньги и положение, но зато кое-кто приобретает либо власть, либо деньги, либо то и другое. 19-летний мальчишка Уврар в 1789 году быстро почуял, что означает новая ситуация: будет выпускаться множество газет, которым понадобится бумага. Какие-то деньги у него были, сколько-то он нашел, рискнул, закупил столько бумаги, сколько смог. И что же? Богач Уврар на протяжении следующих 50 лет был одним из влиятельнейших людей королевства – республики – империи – и снова королевства. Замечу к слову, что в течение нескольких лет его, как мы сейчас говорим, «гражданской женой» была знаменитая Мадонна Термидора, Тереза Кабаррюс, которая от мужа перешла к «герою термидора» Тальену, от него – к Уврару, потом к Баррасу и ко многим другим, а закончила жизнь, как графиня Чимо.

Но мы отвлеклись. Итак, Баррас уже понял: раз никто не пришел к нему на завтрак, дело обстоит неважно и надо капитулировать. Но он все еще надеялся, что Бонапарт предложит ему при новом режиме достаточно почетное положение. Однако ему предложили только деньги, позже Баррас уверял, что деньги до него тоже не дошли, «заблудились в карманах Талейрана», но так ли это – точно неизвестно. Как бы там ни было, он капитулировал, подписал заявление об отставке, уехал из Парижа – и тем самым Директория была полностью парализована, ибо решения можно было принимать не менее чем тремя голосами, а директоров осталось только два. На всякий случай их взяли под домашний арест, но, вероятно, можно было обойтись и без этого.

Казалось бы, успех заговора обеспечен.

Однако вслед за 18-м числом обычно следует 19-е. И хотя принято считать днем переворота 18 брюмера, но решающие события развернулись как раз 19-го.

И дело пошло совсем не гладко. За ночь депутаты призадумались: что же происходит? «Чего вы хотите? – спрашивали депутаты Совета пятисот у старейшин. – Мы согласны, что Директория не внушает уважения, хорошо, давайте включим в нее людей, пользующихся доверием нации. Вы говорите о Бонапарте? Хотя он не достиг требуемого возраста, мы готовы на это пойти».

На более ранней стадии подобные разговоры могли бы привести к соглашению. Теперь было уже слишком поздно, но что же отвечать? Приходилось признать, что речь идет уже не о замене Директории (тоже противозаконно, но к этому уже привыкли), а о замене конституции.

Тут-то и оказалось, что готовы все – солдаты, генералы, старейшины – все, кроме Бонапарта. Он отправляется к старейшинам, где произносит очень плохую речь. «А конституция? – кричат ему из меньшинства. – Вы говорите, что существует заговор? – назовите заговорщиков!» Большинство Совета настроено доброжелательно, но все-таки пытается у него узнать: какие же «кинжалы» и «коршуны» угрожают Франции? А он им в ответ: «Бог войны за меня» – тут его подвела слишком хорошая память; такие фразы в Египте шли «на ура», но в просвещенной Франции ждали чего-то более конкретного.

Но в Совете пятисот его дела пошли еще хуже. Там требуют объявить Бонапарта вне закона. «Как, вы хотите, чтобы я объявил вне закона своего брата?» – спрашивает президент Совета. «Ваш брат изменник!» – кричат ему. Генерал Бонапарт бледен как стена: никто еще не забыл, как постановление «вне закона!» привело на гильотину самого могущественного человека Франции и тогдашнего покровителя Бонапарта Максимилиана Робеспьера. Стоящий рядом с ним Талейран, хотя тоже бледноват, но внешне спокоен: этот азартный игрок, страстный картежник сделал крупную ставку и готов играть до конца.

Но тут заговорщикам повезло. Вместо того чтобы ставить на голосование «вне закона», депутаты решают, что каждый из них должен – поименно! – принести присягу на верность конституции.

Наверное, они вспомнили историческую «клятву в зале для игры в мяч». Как обычно, историческую аналогию применили не вовремя. Пока каждый депутат подымался на трибуну и произносил полный текст, ушло несколько часов. За это время заговорщики вполне могли навязать все свои решения Совету старейшин и поставить «пятьсот» перед фактом. Вместо этого Бонапарт решает все-таки выступить в Совете пятисот.

Зачем – не очень ясно. Казалось бы, он уже убедился, что толком выступить не может и перед доброжелательной аудиторией… Но надо быть справедливым. Наполеон Бонапарт был человеком, одаренным необычайно щедро. Если даже ограничиться умением общаться с людьми – он прекрасно умел командовать солдатами, от роты до армии, он мог в беседе обольстить и добиться всего, чего желал, почти от любого собеседника. Нельзя же требовать всего! Бонапарт был беспомощен перед собранием депутатов…

Но ему не дали времени проявить свою бестолковость. Он просто не успел добраться до трибуны. Возмущенные депутаты с криками «Это беззаконие! Долой диктатора!» кинулись на него. Щуплого генерала хватают за шиворот, пихают в спину… Позже Бонапарт (точнее, его пресса) уверяла, что его хотели убить в Совете. Это чепуха. Если б хотели, то и убили бы, несколько минут он был вполне в их власти, да и возможность была, поскольку многие депутаты имели привычку носить при себе оружие. У них не было такого плана – это были просто рассерженные, даже разъяренные люди.

Гренадеры кое-как вытащили генерала из зала, и он кинулся к Сийесу: «Что делать? Они хотят объявить меня вне закона!» – «Они сами поставили себя вне закона», – хладнокровно ответил бывший член Конвента, который видал и не такие бури. Он посоветовал двинуть солдат, Бонапарт все еще колебался: план 18 брюмера, как и план декабристов, предполагал не военные действия, а одну лишь демонстрацию силы. Декабристам это стоило поражения, здесь заговорщики все-таки взяли верх, но все висело на волоске.

Наконец найден приемлемый план: за Люсьеном посылают десяток гренадеров, которые вытаскивают его из зала. Теперь можно представить солдатам дело в таком виде: здесь президент Совета пятисот и здесь же генерал Бонапарт, которому поручена охрана этого Совета; а в зале небольшая шайка терроризирует большинство Совета, надо эту шайку разогнать. На это солдаты пойдут, такое бывало не раз. Действительно, на это солдаты пошли – они двинулись в зал. Обошлось без крови, разве что несколько разбитых носов. Нескольким депутатам пришлось прыгать из окон первого этажа, остальных вытеснили из зала, но затем пошли их ловить: хотелось придать перевороту законность. Наловили несколько десятков, и те депутаты, которые имелись в наличии, наконец принимают декреты: назначаются ТРИ КОНСУЛА (Бонапарт, Сийес, Роже-Дюко) и две комиссии по 25 человек из числа членов Советов для выработки новой конституции.

Народ кричал: «Да здравствует Республика! Да здравствует Бонапарт!» Солдаты, разогнавшие депутатов, тоже думали, что они спасли Республику, и на обратном пути в Париж во все горло распевали революционные песни.