В книге Павла Алеппского есть ценные сведения о личности и деятельности святейшего патриарха Никона. Правда, они часто противоречивы и разбросаны по всему тексту, что, вероятно, связано с вторичным авторским редактированием «Путешествия» во время пребывания Павла Алеппского в России в 1666-1667 годах по поводу суда над патриархом Никоном. И все-таки эти свидетельства архидиакона Павла дают возможность восстановить живой облик святителя Никона, как он представлялся глазам его современника и очевидца.

Святейший патриарх Никон прежде всего, как нельзя более, своим характером, образом мыслей и жизни соответствовал тому духу, который господствовал в Русской церкви. Выходец из простых крестьян, из самой гущи народа, прошедший большую школу тяжелого монастырского подвига и в личной жизни до кончины остававшийся строгим аскетом и подвижником, патриарх Никон подлинно воплощал в себе дух русского православного общества того времени, дух строгого монашеского благочестия и благочиния. Он не только в себе самом носил качества и черты, присущие этому духу, но со всею свойственной ему энергией и властностью способствовал еще большему укреплению и распространению его в Русской церкви.

Павел Алеппский, подтверждая исторические сведения о жизни патриарха Никона, а также о том, что он твердо поставил при своем избрании патриархом условие, чтобы в делах духовных и царь, и народ беспрекословно слушались его как отца и пастыря, свидетельствует о необычайной власти патриарха Никона следующим образом: «Сделавшись патриархом, он немедленно сослал в Сибирь в заточение трех протопопов с их женами и детьми... Когда это произошло, водворился мир, и все стали бояться Никона. Он до сих пор великий тиран по отношению к архиереям, архимандритам и всему священническому чину, даже к государственным сановникам. Он ни за кого не принимает ходатайств. Он-то заточил епископа Коломны и рукоположил туда впоследствии другого. Прослышав о чьем-либо проступке, даже об опьянении, он немедленно того заточает, ибо его стрельцы постоянно рыщут по городу и как только увидят священника или монаха пьяным, сажают его в тюрьму, подвергая всяческому унижению. Оттого нам приходилось видеть тюрьмы переполненными такими людьми, кои находятся в самом скверном положении, будучи окованы тяжелыми цепями по шее и с большими колодками на ногах. Бояре прежде входили к патриарху без доклада привратников, он выходил к ним навстречу и при уходе их шел провожать. Теперь же, как мы видели собственными глазами, министры царя и его приближенные сидят долгое время у наружных дверей, пока Никон не дозволит им войти; они входят с чрезвычайной робостью и страхом, причем до самого окончания своего дела стоят на ногах, а когда затем уходят, Никон продолжает сидеть. Любовь царя и царицы к нему неописуема».

Павел Алеппский ярко характеризует деловые качества патриарха Никона. Когда в 1655 году царь отправился в поход, то «наблюдателем» над всеми делами государства был поставлен патриарх Никон, которого боялись «больше, чем царя». Ежедневно князья и бояре докладывали ему о подотчетных им делах, по которым он тут же давал ответы, что и как нужно делать. Здесь Павел отмечает, что «благодаря своему проницательному острому уму и знаниям» патриарх Никон «искусен во всех отраслях дел духовных, государственных и мирских».

При этом святейший Никон «никогда не пропускал службы в церкви, три раза днем и ночью присутствуя за литургией и вечерней. При входе и выходе (из церкви) многие подавали ему челобитные... по своим обстоятельствам и делам».

Своеобразным апофеозом духовного авторитета и величия святейшего Никона как патриарха Всея Руси явились торжественные проводы царя Алексея Михайловича в поход во второе воскресенье Великого поста 1655 года. Павел Алеппский, подробно описывая церемонию этих торжеств, особое внимание уделяет напутственной речи патриарха Никона, которая прозвучала перед царем, вельможами, войском и всем народом. «Затем патриарх Никон стал перед царем и возвысил свой голос, призывая благословение Божие на царя в прекрасном вступлении, с примерами и изречениями, взятыми у древних: подобно тому, как Бог даровал победу Моисею над фараоном и прочее, и из новой истории, о победе Константина над Максимианом и Максентием, и прочее, и говорил многое, подобное этому в прекрасных выражениях, последовательно и неспешно, уподобляясь текущему источнику. Когда он запинался или ошибался, то долго обдумывал и молчал, некому было порицать его и досадовать, но все молча и внимательно слушали его слова, особливо царь, который стоял сложив крестом руки и опустив голову смиренно и безмолвно, как бедняк и раб пред своим господином. Какое это великое чудо мы видели! Царь стоит с непокрытой головой, а Патриарх в митре. О люди! Тот стоял, сложив руки крестом, а этот с жаром ораторствовал и жестикулировал перед ним; тот с опущенною головою в молчании, а этот, проповедуя, склонял к нему голову в митре... тот как будто невольник, а этот - словно господин. Какое зрелище для нас!.. Благодарим Всевышнего Бога... что мы видели эти чудные, изумительные дела!». Затем патриарх Никон благословил Алексея Михайловича, облобызался с ним, и начались торжественные проводы, очень красочно описанные Павлом Алеппским.

Это событие - апогей того величия и духовного авторитета Русской Православной Церкви, которого она достигла в середине XVII века. В дальнейшем этого уже не было, отношения Алексея Михайловича и патриарха Никона начали неудержимо ухудшаться. Поэтому в приведенном описании очевидца мы имеем редчайшее свидетельство о событии, символически отобразившем общественное могущество Русской Православной Церкви в момент его наивысшего подъема.

С другой стороны, это описание Павла Алеппского дает хорошее представление о том, как проповедовал патриарх Никон. Он очень любил проповедовать и часто говорил проповеди. Они отличались большой обдуманностью, изобиловали ссылками на Священное Писание и Предание, творения святых отцов и учителей Церкви, примерами из истории, были красноречивы, глубоки по содержанию и очень пространны. В книге Павла Алеппского много свидетельств о проповедях русского патриарха.

Служил святейший Никон необычайно благоговейно, чинно, сосредоточенно. Его возгласы и чтения отличались внятностью, четкостью, произносились приятным тихим и низким голосом, как это вообще было принято в русских церквах. При его богослужениях соблюдался особенный порядок. «Горе тому, - пишет Павел, - кто кашлянет, высморкается или плюнет в это время, ибо патриарх с тем круто поступает, а потому народ держит себя замечательно спокойно и тихо, несмотря на то, что храм постоянно бывает переполнен молящимися обоего пола и детьми».

В личной жизни патриарх Никон был очень скромен, в одежде прост, в еде - строгий постник. Но за богослужениями он считал для чести патриаршего сана необходимым самые драгоценные и красивые облачения, а в трапезах для гостей, особенно праздничных, - самое широкое хлебосольство.

Патриарх Никон был необычайно щедрым и гостеприимным хозяином, в частной обстановке любил шутку и доброе веселье, был общительным, внимательным и приятным собеседником, со смирением принимал замечания патриарха Антиохийского Макария и с готовностью исправлял многое в своих не всегда правильных обычаях.

На званых обедах патриарха Никона, как правило, накрывался стол для нищих, слепых, увечных, многих из которых он кормил и поил своими руками, «с полным уважением», а затем обходил всех нищих, собственноручно «умывая их, отирая и лобызая их ноги». При виде этого антиохийские гости испытывали брезгливое чувство, но не могли не отдать должного нелицемерной любви патриарха к обездоленным. Эта любовь патриарха Никона к народу была широко известна всем, что, вероятно, в немалой степени побудило Степана Разина впоследствии, когда святейший Никон был сослан в Ферапонтов монастырь, пытаться склонить его к побегу и присоединению к восставшим. Патриарх Никон не принял и не мог принять этих предложений, но то, что они были ему сделаны, говорит о многом.

Патриарх Никон очень любил греческие обряды и преклонялся перед авторитетом древних восточных отцов Церкви. Когда патриарх Антиохийский Макарий настаивал на том, что нельзя крестить католиков второй раз, ссылаясь на древние свидетельства греческих отцов, патриарх Никон сказал: «Я русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера греческая», что означало: хотя мы и привыкли делать по-своему, но раз греческие отцы учат иначе, будем делать так, как они учат. При этом многие русские епископы подтвердили: «Свет веры... возсиял нам от стран Востока».

Итак, здоровый и крепкий человек, с огромной волей, энергичный, властный, всесторонне образованный и развитой, прекрасный проповедник и истинный пастырь своим духовным овцам, строгий аскет, но с живой, широкой, щедрой натурой, любящий свой народ и любимый большинством народа, из которого сам вышел, может быть, излишне резкий и вспыльчивый, но знавший и состояния глубокого молитвенного молчания, созерцания и плача, горделивый, но в то же время способный к подлинному смирению, наделенный большим умом, художественным вкусом, административными, строительными и многими другими способностями, расчетливый и увлекающийся - таким является перед нашим взором, по описанию архидиакона Павла Алеппского, святейший Никон, патриарх Московский и Всея Руси, один из самых выдающихся святителей Русской церкви.

Всем, что имел патриарх Никон в своем характере и личности ценного, всем своим образованием, духовным воспитанием и навыками он был обязан, после дарований Божиих, русскому православному монашеству, многолетнюю школу которого он прошел сам.

Записки Павла Алеппского дают определенное представление о русском монашестве и подвижничестве.

На Украине, в Киеве антиохийских гостей поразил, конечно, прежде всего Киево-Печерский монастырь, известный всему миру своей историей, своими древними подвижниками и святынями в Ближних и Дальних пещерах, что Павел Алеппский описывает с большим духовным волнением. Несколько раз он замечает, что предстательство и молитвы древних угодников помогают ныне живущим. В особенное восхищение привели путешественников кельи киево-печерских монахов «с прекрасными стеклянными окнами, которые дают обильный свет со всех четырех сторон... Каждая келья содержит три комнаты... Кельи разрисованы и расписаны красками и украшены всякими картинами и превосходными изображениями, снабжены столами и длинными скамьями... очагами с красиво разрисованными изразцами. При них находятся прекрасные комнаты с уважаемыми и драгоценными книгами. Каждая келья изукрашена всякого рода убранством, красива, изящна, опрятна, так что веселит душу входящего в нее и прибавляет жизни своим обитателям. С наружной стороны у келий прекрасные палисадники с цветами... окруженные изящными решетками».

Монахов в этом монастыре было около пятисот, но большинство умерли от моровой язвы, и при посещении патриарха Макария их оставалось двести. «Они представляют твоим взорам, читатель, очень ласковыми, опрятными, с ясными лицами, одеты всегда в шерстяные мантии, кротки, тихи, крайне воздержаны и целомудренны. У каждого в руках четки. Что касается их пищи, то они едят только раз в сутки. Из кельи в церковь - вот в чем проходит вся их жизнь».

Павел Алеппский отмечает далее, что среди настоятелей киевских монастырей «есть люди ученые, законоведы, ораторы, знающие логику и философию и занимающиеся глубокими вопросами».

Очень приятное впечатление произвели на восточных гостей монахини киевского Вознесенского женского монастыря. Павел пишет, что большинство из них принадлежит к знатным польским родам. Их 50-60 человек. «Лица их как солнце. На них шерстяные черные мантии до земли. Мужчины совершенно не могут к ним входить». Они «пели и читали приятными напевами и нежными голосами, разрывающими сердце и исторгающими слезы. Это было пение трогательное и хватающее за душу, много лучше пения мужчин... Все они умеют читать, знакомы с философией, логикой и занимаются сочинениями». «У них много девиц... их воспитывают для монашества, ибо большая часть их сироты».

Павел Алеппский обратил внимание на высокую вообще образованность и грамотность украинцев. «Все они, за исключением немногих, даже большинство их жен и дочерей, умеют читать и писать и знают порядок церковных служб и церковные напевы; кроме того, священники обучают сирот и не оставляют их невеждами», - пишет алеппский путешественник.

В распоряжении киевских ученых монахов был прекрасный печатный двор, «служащий для этой страны, - свидетельствует архидиакон Павел. - Из него выходят все их церковные книги удивительной печатью разного вида и цвета, а также рисунки на больших листах, примечательности стран, иконы святых, ученые исследования и пр.». «По обычаю патриархов», восточные гости отпечатали здесь множество разрешительных грамот с отпущением грехов трех видов: «в целый лист - для вельмож, средние - для народа и маленькие - для женщин».

Патриарх Никон и Алексей Михайлович, по свидетельству Павла Алеппского, очень любили украинское церковное пение, высоко ценили искусство украинских мастеров и ученость украинских монахов. Патриарх Никон построил свой Иверский Валдайский монастырь для украинских и белорусских монахов и заселил его ими. В московский Саввин девичий монастырь были поселены также около 300 украинских монахинь из взятого русскими города Вильны и разных областей Белоруссии, причем в этом монастыре они сохранили свой устав и свое управление.

Грамотность и ученость украинских монахов явились одной из причин того, что, как известно, в середине XVII века и далее они стали пользоваться большим влиянием в церковных делах в Московском государстве.

Все эти сведения Павла Алеппского позволяют в известной мере представить, что именно несла с собою украинская традиция, активно вливавшаяся в течение русской духовной жизни.

В отличие от украинского, русское монашество обладало своими характерными особенностями. Посетив Варлаамов Хутынский монастырь, Павел в духовном восторге пишет, что большая часть его монахов «славится своей добродетелью и святостью: мы видели собственными глазами, что некоторые из них носят на теле по сорока лет железные пояса из цепей; свои рубахи и платья они не меняют, пока те совершенно не истлеют на них. О удивление! Мы обоняли от них запах, подобный мускусу. Как они счастливы, блаженны и благополучны! Бог да соделает нас соучастниками их! Благодарим Всевышнего, Который удостоил нас зреть в наши дни таких святых». Эта сосредоточенность на внутренней, «невидимой брани», духовных подвигах, помогающих единению с Богом, в духе древнего святоотеческого богословия и аскетики, и являлась отличительной чертой русского подвижничества. Павел Алеппский зорко подметил внешние проявления этой отличительной черты и не раз отметил ее. Это существо русского монашества, его основа.

Как-то патриарх Макарий спросил патриарха Никона о числе всех монастырей в Московском государстве. Он ответил: «Более трех тысяч, кроме тех, что в стране казаков, - и прибавил: - В нашей стране есть три очень богатых монастыря, великие царские крепости», первый и самый влиятельный - Троице-Сергиев, второй - Кирилло-Белозерский, третий - Соловецкий. Если учесть, что в этих известнейших монастырях, как и в остальных русских обителях, дух монашеского благочестия был в основном тот же, что и в монастыре преподобного Варлаама Хутынского, то можно представить, какое огромное духовное влияние оказывали они на все русское православное общество.

В монастыри, особенно знаменитые, ездили для молитвы, исповеди и духовного совета цари, патриархи, князья и бояре, белое духовенство. В них с той же целью стекались со всех концов необъятной земли в великом множестве русские люди. Духовные уроки, советы, примеры и впечатления выносили они из монастырских стен. Мудрено ли после этого, что царь Алексей Михайлович предавался по целым ночам молитвенным подвигам и бдению, знал службу церковную так, что показывал монахам, какие ирмосы и тропари и какого гласа следует петь, а торжественные и праздничные обеды его, как правило, были отнюдь не пирами, но, скорее, монастырскими трапезами, где даже царю не подавались мясные блюда, если присутствовало духовенство, и всегда читались жития святых данного дня, по монастырскому обычаю?

По словам Павла Алеппского, «московиты множеством своих молитв... превосходят, быть может, самих святых, и не только простолюдины, бедняки, крестьяне, женщины, девицы и малые дети, но и визири, государственные сановники и их жены».

Становится понятным также и то, почему простые люди, прожив нелегкую мирскую жизнь в старании следовать иноческому воздержанию и благочестию, на пороге смерти стремились принять монашество как высшую степень достоинства человека!

Павел Алеппский в крайнем удивлении пишет, что, бывало, в мирской обстановке им «казалось, что они в монастыре». И это совсем не случайно! Русская церковь того времени и была как бы одним огромным монастырем, привыкшим жить своим строгим, но общепризнанным уставом, соответствующим исконно православной святоотеческой традиции.

Вот почему многие с особой ревностью относились к общецерковному «уставу» жизни. Особенно ярко это проявлялось в отношении русских к иностранцам, поэтому слишком резко менять или исправлять что-либо в этом уставе было очень рискованно даже патриарху Никону.

С другой стороны, этим самосознанием русских вполне объясняется ревнивое и бдительное стремление оградить «свой монастырь» от чуждых по духу влияний и посягательств. Дело доходило до таких явлений, которые ныне могут показаться курьезом. Так, царь Михаил Феодорович с молитвой умывал руки с мылом после того как вынужден был возлагать руку в знак дружбы на головы послов из мусульманских стран, считая, что само прикосновение к иноверцу сопряжено с духовным осквернением. А когда Алексею Михайловичу сказали, что патриарх Макарий может говорить, если царю угодно, через переводчика на турецком языке, то царь воскликнул: «Нет, нет! Боже сохрани, чтобы такой святой муж осквернил свои уста и язык этой нечистой речью!» Павел Алеппский пишет, что им рассказывали, как раньше даже греческих архиереев русские не допускали к служению в своих церквах, полагая, что они «осквернились от турок». Греческих купцов совсем не пускали в церкви, чтобы они «не осквернили их, будучи сами оскверненными». Если кто-либо из них решался остаться в России навсегда, его на сорок дней ставили вне церкви в положение оглашенного, потом помазывали миром, читали над ним молитвы и лишь тогда принимали в церковное общение. Впрочем, после приезда патриархов Константинопольского Иеремии, Иерусалимского Феофана и других русские «привыкли к иностранцам» и в отношении к православным гостям ослабили свои строгости, но в отношении к инославным «франкам», и тем более к иноверцам, крайние строгости сохранялись и во времена путешествия Павла Алеппского, «ибо в деле веры они держат себя весьма далеко от иностранцев, чему мы видели с их стороны удивительные примеры», - пишет Павел.

Недаром московиты втайне тщательно следили за поведением даже православных восточных архиереев и патриархов (не говоря уже об иноверцах и инославных гостях), желая в точности убедиться в их подлинной православности, и за замеченные нравственные пороки без пощады ссылали в отдаленные монастыри или в Сибирь «ловить соболей». У Павла Алеппского есть множество очень показательных свидетельств того. «Поэтому, - пишет он, - даже все купцы, хотя бы кто из них был славой своего века, даже персидские, живут в страхе Божием и смирении».

В Москве жило много «франкских купцов из немцев, шведов и англичан» с семейством и детьми. «Прежде, - по словам Павла, - они обитали внутри города, но нынешний патриарх Никон, в высшей степени ненавидящий еретиков, выселил их», к чему поводом послужило то, что однажды он заметил, как «франки, переодетые в московитов», пришедшие посмотреть крестный ход, не сняли шапок и не поклонились иконам и крестам. За черту города Москвы были также, по распоряжению патриарха Никона, выселены татары и армяне, а их церкви и мечети в Москве разрушены. «Чужой по вере» считался «в высшей степени нечистым».

Явлением того же порядка было и знаменитое уничтожение патриархом Никоном икон «франкского письма» в неделю православия 1655 года, очень подробно описанное Павлом Алеппским. Случай показательный для характеристики того времени. Дело в том, что еще летом 1654 года патриарх Никон приказал изъять из домов горожан и князей иконы, написанные по образцам картин «франкских и польских», выколоть на ликах этих икон глаза и обносить их по городу с оглашением: «Кто отныне будет писать иконы по этому образцу, того постигнет примерное наказание». Это было сильным проявлением ревности патриарха по вере и его всегдашнего стремления оградить Русскую церковь от еретического влияния Запада, которое уже начинало сказываться. Но обладавший «чрезмерной крутостью нрава» патриарх не учел, что, как пишет об этом Павел Алеппский, «все московиты отличаются большою... любовью к иконам... несмотря на красоту изображения, ни на излишества живописца, но все иконы... для них одинаковы: они всегда их почитают... даже если икона представляет набросок на бумаге или детский рисунок». «Видя, как патриарх поступал с иконами, подумали, что он сильно грешит, пришли в смущение и волнение и сочли его противником икон. В это время случилась моровая язва, и солнце померкло перед закатом 2 августа. Они подумали: «Все случившееся с нами есть гнев Божий на нас за надругательство патриарха над иконами». Образовались общества, враждебные патриарху, которые покушались убить его, ибо царя в это время не было в Москве». Сам святейший Никон вскоре покинул Москву, спасая царскую семью от страшной эпидемии, и конфликт остался неразрешенным. Патриарх Никон чувствовал необходимость объяснения с народом в присутствии царя и сделал это в неделю православия 1655 года в Успенском соборе при царе, патриархе Макарии и сербском митрополите Гаврииле.

Во время проповеди после литургии он велел принести иконы старого русского письма и «новые», писанные на западный манер, объяснил народу, что такое православное изображение и какое неправославное, и почему западная живопись «недозволительна». «Он много говорил» об этом, ссылаясь «на свидетельство нашего владыки патриарха» (Макария), «и в доказательство незаконности новой живописи указывал на то, что она подобна изображениям «франков». Патриархи предали анафеме и отлучили от Церкви тех, «кто станет изготовлять подобные образа, и тех, кто будет держать их у себя». Затем патриарх Никон брал «новые иконы», возглашал имена тех бояр, кому они принадлежали, «дабы пристыдить их», и бросал на железный пол так, что они разбивались, приказывая их сжечь, но, по просьбе набожного Алексея Михайловича, заменил сожжение зарытием в землю.

После всех этих разъяснений, как видно, народ воспринял это спокойней, и возмущений по этому поводу более не отмечалось.

В свете описанных явлений становится понятным отношение православных русских к желавшим принять крещение иноверцам и инославным христианам. Иноверцев сначала дней сорок содержали в каком-нибудь монастыре, где их учили церковным обычаям и таинствам веры, а затем торжественно крестили, иногда многих сразу. В последнем случае это делалось в реке. После этого их принимали в общение с большой любовью и не отличали от своих. Что же касается инославных, главным образом католиков, то их, как крещенных через обливание, крестили вторично, а священников-униатов рукополагали второй раз.

По поводу крещения «ляхов» и всех вообще «последователей папы», то есть католиков, в связи с протестами и разъяснениями патриарха Макария состоялись два Собора - Великим постом 1655 года и перед Вознесением 1656 года. На последнем патриарху Макарию пришлось «много спорить» с русскими архиереями по этому поводу. В результате, основываясь на древних авторитетах, решили все-таки не перекрещивать католиков, а приводить их к православию только через миропомазание.

Во всех этих явлениях русской жизни середины XVII века проявляется не что иное, как великое желание и стремление православных всячески оградить свое общество, «свой монастырь» как от нравственной, так и от духовной скверны, которую вольно или невольно могли занести в него чужеродные элементы или поступки и действия своих же собратьев. В этом ключ к пониманию многих сторон и событий русской истории того времени (в частности церковного раскола), а также к пониманию русского народного и церковного самосознания в целом.

Как явствует из всего обширного повествования Павла Алеппского, дух монастырского устава, господствовавший в русском церковном обществе середины XVII века, не только не был чем-то внешним по отношению к русскому национальному характеру, не только не подавлял его, но напротив, потребность в нем вытекала из всего склада русской натуры. Этот иноческий дух соответствовал глубоким основам русской души, был естественным сердечным побуждением огромных масс большинства верующего народа. Потому люди чувствовали себя в рамках духовного «устава» достаточно свободно, просто, он не лишал их жизнерадостности и внутренней свободы.

Описания Павла Алеппского содержат яркие картины народных празднеств, рождественского веселья, шумных украинских ярмарок и московских базаров, изобилуют свидетельствами о широте и оптимизме русских людей. Сдержанность русских он отмечает только по отношению к иностранцам, чужим. В остальном его привлекают их гостеприимство, радушие, природный «острый ум», духовная образованность (а в украинцах и светская). Он отмечает высокую одаренность мастеров, прекрасные строительные и торговые навыки и способности, мужество и в то же время миролюбие. «Московиты никогда не любили походов и войн, стремясь к спокойствию и безмятежной жизни», - свидетельствует Павел Алеппский. Но он же не находит похвал военному искусству и мужеству украинцев и русских в случае, когда им все-таки приходится воевать. Архидиакон Павел часто восхищается духовной мудростью русских людей.

«Какой же смысл имеют, - пишет он, - ходячие в нашей стране речи, что христиане не умеют править государством? Да, мы и греки не умеем управлять...» И, хваля мудрое управление русских, Павел далее добавляет: «Все это происходит оттого, что они знают о случившемся с греками и о потере ими царства. Да расширит Бог их разум и умение управлять еще более того умения и разума, которое мы видели! Пусть никто не говорит, что христианам господство не подобает, ибо кто не видел собственными глазами, тот, быть может, не поверит этим известиям и описанным нами превосходным качествам, но Бог - свидетель, что я лжи не говорю и не взял с них взятку за то, что так хвалю их ум и хорошее управление».

Образ русского православного общества и русского человека, возникающий со страниц книги Павла Алеппского, на первый взгляд, как будто противоречит некоторым историческим свидетельствам и запискам других иностранцев, посещавших Россию немного ранее Павла Алеппского или немного спустя после него. Из них следует отметить голштинского посла Адама Олеария, посещавшего Россию несколько раз в период с 1634 по 1645 год, и посла Священной Римской империи барона Августина Мейер- берга, приезжавшего в Москву в 1661-1662 годах. Оба не жалеют темных красок для описания различных нравственных пороков и неустройств в русском обществе.

Однако это лишь кажущееся противоречие. В общественной жизни любого большого государства есть свои светлые и теневые стороны. Павел Алеппский, как православный клирик и спутник высокого гостя - патриарха Антиохийского, наблюдал духовнонравственную жизнь православной России в той «точке», в которой было собрано все святое, доброе, благочестивое, что было в русском обществе - в Церкви. Напротив, инославные Олеарий и Мейерберг, не имевшие даже права посещать русские богослужения, наблюдали жизнь России с другой «точки» - с улицы, площадей, кабаков, базаров, торговых сделок, лавок иностранцев и так далее. В этом отношении Павел Алеппский и указанные западные посланники не противоречат, а скорее дополняют друг друга. Кроме того, нужно непременно иметь в виду, что Павел, брат по вере, смотрел на Россию глазами дружбы и сочувствия, а западные гости относились к народу и стране, оказавшим им гостеприимство, презрительно и даже враждебно.

Но ряд отечественных историков, например один из крупнейших историков России С. М. Соловьев, виднейший историк Русской церкви митрополит Макарий (Булгаков), также свидетельствуют о глубокой духовно-нравственной порче русского общества в XVII веке, так что общая картина духовной жизни рисуется в их исследованиях скорее мрачной, чем светлой. При этом оба они ссылаются на многочисленные исторические документы, государственные и церковные. Особенно неприязненно к быту и нравам России того времени относится С. М. Соловьев. Это прямо связано с его прозападной идеалистической концепцией истории, согласно которой светское образование и культура на западный лад являются высшим достижением, высшей точкой развития. Чтобы обосновать необходимость перехода русского общества в процессе его саморазвития к этим высшим ступеням, ему, естественно, приходилось отрицать и уничижать все то, что предшествовало им, то есть видеть в духовно-нравственном состоянии русского общества середины XVII века преимущественно теневые стороны. Историк Русской церкви митрополит Макарий тоже склонен считать, что внешнее европейское образование - средство к преодолению нравственных недостатков (!), и потому он подчеркивает духовные язвы и церковные неустройства русского общества, желая показать скорейшую необходимость насаждения в России образованности и культуры на европейский лад. Это заблуждение наших историков, весьма распространенное «духом времени» в конце прошлого - начале нынешнего века, очевидно. Однако и А. Олеарий, и С. М. Соловьев, и митрополит Макарий, приводя множество свидетельств о борьбе Русской церкви с нравственными пороками своего времени, о тех мерах, которые принимались ею для воспитания своих чад в духе строгого благочестия, отнюдь не отрицают, что высокая духовность господствовала в жизни Русской церкви, диктовала нормы религиозной жизни и нравственного поведения, и в этом они как раз подтверждают свидетельства Павла Алеппского.

Архидиакон Павел, как мы видели, тоже не закрывает глаза на теневые стороны жизни православных, описывает многие церковные и гражданские меры борьбы с пороками. Но он смотрит на все это в свете веры как на естественный в условиях падшей природы человеческой процесс борьбы с грехом и видит главное - единодушное стремление большинства верующих людей русских к благочестию, как самую основную тенденцию в духовной жизни Русской церкви, как «дух времени».

Точку зрения Павла Алеппского разделяют многие отечественные историки, не согласные с позицией С. М. Соловьева и единомышленных ему. Они тоже указывают на многие нестроения и пороки русского общества той эпохи, но подчеркивают в связи с огромной духовно-нравственной деятельностью Русской церкви ее влияние на духовное состояние своих чад. К таким ученым относятся, например, один из крупнейших исследователей истории периода патриарха Никона профессор Н. Ф. Каптерев, архиепископ Филарет (Гумилевский) и другие.

Наконец, следует иметь в виду, что все указанные отечественные историки смотрели на эпоху середины XVII века ретроспективно, пытаясь найти причины современных им неустройств в прошлой истории русского общества. Они не находили ничего лучшего, как обращать внимание на теневые стороны жизни этого общества в древности. По этой причине то светлое и праведное, что было в этой древности, нередко ускользало от их внимания, и «духовный портрет» России того времени получался искаженным. Образно говоря, забывая о том, что свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1, 5), многие наши историки исследовали именно тьму, оставляя свет как бы в стороне, а Павел Алеппский пишет как раз о свете русской веры, русской души.

Неоценимо поэтому значение для нас труда Павла Алеппского. Он возвращает нам удивительно светлое представление о духовном облике нашей Церкви и страны в период средневековья.

Подлинно верующие богобоязненные русские люди являли собою высокие образцы духовности, мудрости и истинного благочестия, составляли большую и лучшую часть церковного общества.

Духовное наследие русского народа русское православное благочестие сохраняет по сей день.