Часть II ТЬМА

С тех пор как Франсиско начал работать в журнале, он чувствовал, что жизнь его стала богата всякими неожиданностями. Город для него был разделен невидимой границей: он зачастую был вынужден ее переходить. В один и тот же день ему приходилось снимать изысканные туалеты из кружев и муслина, заниматься изнасилованной собственным отцом девушкой в городке, где проживал его брат Хосе, и везти незнакомому связному список последних жертв режима в аэропорт, где он передавал его после обмена паролем. Одной ногой он стоял в мире вынужденных иллюзий, другой — в реальном мире подполья. В каждом конкретном случае он должен был приспосабливаться к требованиям момента; но после рабочего дня, когда в тиши своей комнаты он мысленно перебирал происшедшие события, то приходил к выводу: в условиях ежедневного раздвоения лучше особенно не размышлять, тогда страх или гнев будут не в состоянии тебя парализовать. В этот час образ Ирэне вырастал из сумрака, заполняя собой пространство.

В ночь на среду ему приснилось поле маргариток. Обычно сны он не помнил, но на этот раз цветы были настолько живыми, что после пробуждения осталось ощущение прогулки по свежему воздуху. Утром в издательстве он столкнулся с женщиной-астрологом: это была та, с крашеными волосами сеньора, которая настойчиво предсказывала ему страсть.

— По твоим глазам я вижу: ты провел ночь любви, — сказала она ему, встретившись на площадке шестого этажа.

Франсиско пригласил ее выпить пива, и, за неимением других космических знаков, которые могли бы помочь ей в гадании, юноша рассказал о своем сне. Гадалка объяснила: маргаритки — это знак везения, значит, так или иначе, нечто приятное произойдет с ним в ближайшие часы.

— Утешься этим, сынок, ты ведь отмечен перстом смерти, — добавила она, но это было сказано столько раз, что уже перестало его пугать.

Он почувствовал большее уважение к женщине-астрологу, когда через несколько шагов исполнилось хорошее предсказание: ему позвонила Ирэне, — она просила позвать ее на ужин к нему домой — ей хотелось познакомиться с семейством Леалей. За неделю им удалось побыть вместе самую малость. Модное издательство пожелало сделать серию снимков о военном училище, и на Франсиско свалилось множество проблем. В этом сезоне в моде была одежда романтического стиля — с бантами и вуалями, и издателям хотелось контраста с тяжелой военной техникой и одетыми в форму людьми. Со своей стороны, начальник училища надеялся извлечь из представившейся возможности пользу и для Вооруженных Сил, показав их с самой безобидной стороны; он широко распахнул двери, предварительно усилив меры по охране. Франсиско и остальные члены бригады провели в здании военного училища несколько дней; на исходе этих дней он уже не знал, что ему опротивело больше: патриотические гимны и военные ритуалы или три королевы красоты, позировавшие перед его объективом. При входе и выходе их тщательно обыскивали. Это было похоже на панику во время землетрясения: содержимое из сумок вываливалось, затем копались в костюмах, туфлях и париках, шарили руками где заблагорассудится и тыкали в разные места электронные приборы, пытаясь обнаружить что-нибудь подозрительное. Модели начинали свой рабочий день с отвращением и целыми часами препирались. Элегантный и воспитанный парикмахер Марио, постоянно одетый в белое, изменял облик моделей для каждой фотографии. Ему помогали два ассистента, недавно приобщившиеся к педерастии, — они порхали вокруг Марио словно светлячки. Франсиско занимался фотоаппаратом и пленками, стараясь сохранять спокойствие, если вдруг случалось, что во время обыска засвечивали пленку и это сводило на нет работу целого дня.

Этот карнавал приводил к срывам дисциплины в училище, выбивая из колеи тех, кто не привык к подобным спектаклям. Королевы красоты солдат не возбуждали, но те бурно реагировали на ассистентов, которые, к огорчению мастера парикмахерского искусства, откровенно кокетничали с солдатами. Марио был не склонен к пошлости: уже много лет он не попадал в двусмысленное положение. Он родился в семье шахтера, где было одиннадцать сыновей, и вырос в неприметном селении, где все было покрыто тонким слоем угольной пыли, словно неосязаемой и пагубной патиной уродства, которая въедалась жителям в легкие, превращая их в собственные тени. Ему было предначертано следовать по стопам отца, деда и братьев, но он не чувствовал в себе силы для того, чтобы грызть утробу земли, раскалывая киркой живую скальную породу, или выполнять тяжелую шахтерскую работу. У него были тонкие изящные пальцы и склонный к фантазиям дух, что выкорчевывалось жестокими порками, но эти драконовы меры не излечили его от женственных манер и не повлияли на развитие его природной сути. Любой недосмотр ребенок использовал для тихих радостей в одиночестве, что вызывало безжалостные насмешки окружающих; он собирал речные камешки, шлифовал их и радовался их ярким краскам; бродил по заброшенным местам и, собирая сухие листья, составлял художественные композиции; закат солнца потрясал его до слез, ему хотелось остановить его навсегда, запечатлев в поэтической форме или на воображаемой картине, но он чувствовал, что не способен сделать это. Только мать усматривала в его странностях не склонность к разврату, а непохожую на других душу. Спасая Марио от нещадных побоев отца, мать определила его в приход служкой пономаря, в надежде скрыть его сладостную женоподобность среди кринолинов и фимиама, наполнявших храм во время мессы. Но ребенок не запоминал латинские фразы: его внимание привлекали золотые пылинки, плававшие в полосе света, падающего из окна Однако священник не придавал значения этим отклонениям и обучил мальчика арифметике, чтению и письму, открыл перед ним дорогу в мир культуры. В пятнадцать лет Марио знал практически наизусть те немногие книги, которые были в ризнице, и еще те, что одалживал ему турок, владелец магазина, лелеявший надежду затащить мальчика в подсобку и показать ему механизм наслаждения между мужчинами. Узнав об этих посещениях, отец вместе со старшими братьями силой отвел его в публичный дом в военном лагере. Они дожидались своей очереди вместе с дюжиной других мужчин, спешивших истратить свою получку в пятницу. Только Марио обратил внимание на замызганные, выцветшие занавески, на запах мочи и углекислоты, на убогую запущенность этого места Только его потрясла тоска этих измотанных мужскими ласками женщин и отсутствие любви. Под угрозами братьев он пытался вести себя как мужчина с выпавшей ему по очереди проституткой, но ей хватило одного взгляда, чтобы угадать: этого мальчика ждет жизнь, полная издевательств и одиночества Увидев, как он дрожит от отвращения, глядя на ее обнаженное тело, она сжалились над ним и попросила оставить их наедине, чтобы она могла спокойно работать. Когда все вышли, женщина, закрыв дверь на задвижку, села на кровать и взяла его за руку.

— Этим нельзя заниматься из-под палки, — сказала она плачущему от страха Марио. — Уезжай, сынок, отсюда подальше, где тебя никто не знает, иначе здесь тебя в конце концов угробят.

За всю жизнь лучшего совета он не получил. Он вытер слезы, пообещав, что никогда больше не заплачет из-за своей неспособности быть самцом, чего в глубине душе и не желал.

— Если ты не влюбишься, ты сможешь далеко пойти, — сказала на прощание женщина, предварительно успокоив отца, чем спасла юношу еще от одной нахлобучки.

В этот вечер Марио рассказал матери обо всем, что случилось. Порывшись в шкафу, она вытащила тонкую пачку мятых банкнот и отдала их сыну. На эти деньги он купил билет на поезд в столицу, где ему удалось устроиться уборщиком в парикмахерской за еду и тюфяк на ночь в этом же помещении. Марио был ослеплен; он и вообразить себе не мог, что существует подобный мир: светлые тона, тонкие ароматы, улыбающиеся голоса, фривольность, теплота, праздность. Он видел в зеркалах руки профессионалок и приходил в восторг. Наблюдая за женщинами без маски притворства, он научился понимать женскую душу. По ночам, оставаясь один в салоне, он упражнялся в укладке причесок на париках, пробовал накладывать тени, пудру и карандаш на собственное лицо, чтобы постичь искусство макияжа так он открыл способ, как улучшить привлекательность лица с помощью цвета и кисти. Вскоре ему позволили поработать с некоторыми новыми клиентками, и через несколько месяцев он уже делал стрижку как никто, и тогда другие, более требовательные клиентки стали обращаться к его услугам. Марио мог сделать привлекательной самую незаметную женщину с помощью одних только распущенных волос и умело наложенной косметики, но прежде всего, он наделял женщину уверенностью в своей привлекательности, ибо, в конечном счете, красота зависит от отношения к себе. Он учился не покладая рук и активно практиковал, доверившись непогрешимому инстинкту, который всегда подскажет наиболее удачное решение. Его стали осаждать невесты, модели, актрисы и жены заморских послов. Несколько богатых и влиятельных сеньор открыли перед ним двери своих домов; впервые сын шахтера ступил на персидские ковры, стал пить чай из прозрачного фарфора, смог оценить блеск серебряной посуды, сверкание полированной мебели и изысканного хрусталя.

Он быстро научился распознавать истинно ценные предметы и решил про себя не довольствоваться малым, поскольку его душа не выносила даже намека на вульгарность. Войдя в круги, связанные с искусством и культурой, он понял, что уже никогда не сможет от этого отказаться. Пустив в ход свой творческий дар и деловой инстинкт, он в считанные годы стал владельцем самого престижного салона красоты в столице и небольшой антикварной лавки, служившей ему ширмой для тайных махинаций. Он сделался экспертом в оценке произведений искусства, изящной мебели и предметов роскоши, давал консультации людям с положением. Он всегда был занят и спешил, но никогда не забывал, что первая возможность на пути к успеху была предоставлена ему журналом, где работала Ирэне Бельтран; поэтому, когда на какой-либо демонстрации мод или при подготовке репортажей о моде в нем была нужда, он бросал все дела и появлялся со своим знаменитым чемоданчиком чудесных превращений: там хранились его рабочие принадлежности. Ему удалось стяжать такую известность, что на грандиозных празднествах, устраиваемых обществом, самые смелые дамы, которых он гримировал, горделиво щеголяли с его подписью на левой щеке, сделанной на манер бедуинской татуировки.

Когда Марио познакомился с Франсиско Леалем, он был уже мужчиной средних лет, с тонким и прямым носом — результатом пластической операции; благодаря диете, упражнениям и массажу, он был подтянут и худощав, всегда с бронзовым загаром — при помощи ультрафиолетовой лампы; он был безупречно одет во все английское или итальянское; в ту пору он был воспитанным, утонченным, обласканным славой. Он был вхож в самые изысканные дома. Под предлогом приобретения антикварных вещей совершал поездки в самые отдаленные уголки страны. Он жил как аристократ, но никогда не скрывал скромного происхождения и всегда, при каждом удобном случае, рассказывал о своей прошлой жизни в шахтерском поселке и делал это с чувством превосходства и юмором. Эта простота снискала ему симпатию тех, кто не простил бы ему обмана о благородных корнях Благодаря утонченному вкусу и способности завязывать знакомства с нужными людьми, ему удалось войти в самые знатные круги, куда доступ имели только кичливая знать или денежные мешки. Ни одно важное собрание без него не обходилось. Марио никогда больше не ступал на порог родного дома и никогда не видел отца и братьев, но каждый месяц он отсылал матери чек, стараясь обеспечить ей мало-мальское благополучие, а сестрам — помощь, чтобы они могли приобрести какую-нибудь профессию, открыть свое дело или выйти замуж с приданым. Его чувственные наклонности были осторожными, скрытными, как и все в его жизни. Когда Ирэне представила его Франсиско Леалю, только легкий блеск глаз выдал его волнение. Она это заметила, и потом, подшучивая над своим другом, советовала ему держаться от парикмахера подальше, если нет желания ходить с серьгами в ушах и говорить высоким сопрано. Двумя месяцами позже, когда они работали над макияжем нового сезона, в студии в поисках Ирэне появился капитан Густаво Моранте. Увидев Марио, капитан изменился в лице: офицер испытывал неописуемое отвращение к геям, и тот факт, что его невеста вращается в кругах, где могли быть эти дегенераты — а таких типов иначе не назовешь, — вызывал у него беспокойство. Марио, поглощенного наклеиванием золотых блесток на скулы прекрасной модели, подвел инстинкт: он не уловил неприятия и с улыбкой протянул руку капитану. Скрестив на груди руки, Густаво посмотрел на него с бесконечным презрением, сказав, что с педерастами не водится. Мертвая тишина воцарилась в студии; Ирэне, ассистенты, модели — все в замешательстве окаменели. Марио побледнел, и, казалось, его зрачки заволокла тень горького отчаяния. Тогда, положив фотоаппарат, Франсиско Леаль медленно подошел к Марио, положил руку ему на плечо и сказал:

— А знаете, капитан, почему вы не хотите прикасаться к нему? Потому что боитесь собственных чувств. Видимо, в вашем казарменном содоме чего-чего, а гомосексуализма хватает.

Прежде чем Густаво Моранте осознал серьезность высказанного утверждения и отреагировал на него в соответствии со своими принципами, между ними вклинилась Ирэне и, взяв жениха под руку, потащила его из комнаты. Марио этот инцидент не забыл. И через несколько дней он пригласил Франсиско поужинать. Парикмахер жил на последнем этаже роскошного дома. Его квартира была отделана в черно-белых тонах — строго, современно и оригинально. В пространстве комнаты, рассеченном геометрическими линиями из стали и стекла, стояло три или четыре старинных предмета мебели в стиле барокко и висели ковры из китайского шелка. На ворсистом, покрывавшем пол паласе мурлыкали две ангорские кошки, а около камина, где горели ветви колючего кустарника, дремал черный, с блестящей шерстью пес.

— Обожаю животных, — сказал после приветствия Марио.

Франсиско увидел серебряное ведерко со льдом — в нем охлаждалась бутылка шампанского, рядом поблескивали два бокала. Он обратил внимание на то, что в комнате царит мягкий полумрак, а в воздухе разлит аромат сандала и ладана, струящийся из бронзовой курильницы, а услышав доносящуюся из динамиков джазовую музыку, понял, что он — единственный гость. На мгновение возникло искушение развернуться и уйти, не оставляя хозяину никакой надежды, но затем победило желание не причинить боль, а завоевать его дружбу. Их взгляды встретились, и Франсиско захлестнуло чувство сострадания и симпатии. В потоке нахлынувших на него чувств он попытался выбрать наиболее подходящее, чтобы выпить по бокалу шампанского вместе с этим робко предлагающим ему свою любовь человеком. Сев рядом с Марио на шелковую софу, он взял из его рук бокал и, положившись на профессиональное чутье, чтобы не сделать какой-нибудь глупости, пустился в плавание по незнакомым волнам. Для обоих этот вечер стал незабываемым. Деликатно намекая на овладевшую его душой страсть, Марио поведал Франсиско о своей жизни. Он предчувствовал отказ, но охватившее потрясение сделало его неспособным скрыть свои чувства: никогда раньше он так не терял головы от мужчины. В облике Франсиско гармонично сливались мужская сила и надежность с редким свойством — мягкой тактичностью. Не доверяясь смутным порывам, причинявшим ему столько огорчений в прошлом, Марио с трудом поддавался влюбленности, но на этот раз был готов поставить на карту все. Рассказав о себе, Франсиско, не видя необходимости говорить в лоб, дал ему понять, что тот может рассчитывать на крепкую и глубокую дружбу, но на любовь — никогда Пока бежали ночные часы, они обнаружили общие интересы, смеялись одним и тем же шуткам, слушали музыку, выпили всю бутылку шампанского. В порыве откровенности и вопреки элементарной осторожности, Марио заговорил об ужасе перед диктатурой и своем желании против нее бороться. Способный увидеть правду в чужих глазах, его новый друг рассказал тогда о своей тайне. Прощаясь незадолго до начала комендантского часа, они крепко пожали друг другу руки, словно подписывая таким образом договор о взаимной солидарности.

После этого ужина Марио и Франсиско не только трудились бок о бок в журнале, но и участвовали вместе в подпольной работе. Парикмахер больше не делал никаких поползновений, способных испортить товарищеские отношения. В его поведении не было ничего двусмысленного: Франсиско даже засомневался: в самом деле ли слышал он то, что было сказано в тот незабываемый вечер. К их союзу примкнула и Ирэне, но в подпольную работу ее не посвящали: по своему рождению и воспитанию она принадлежала к другому лагерю, политикой не интересовалась и, кроме того, — была невестой военного.

В тот день, в военном училище, терпение Марио иссякло. К мерам безопасности, жаре и общему плохому настроению прибавилось заигрывание его ассистентов с солдатами.

— Я их уволю, Франсиско. У этих двух идиотов нет настоящего профессионализма и никогда не будет. Я должен был выбросить их на улицу, когда застал в обнимку в туалете издательства.

Франсиско Леаль тоже был сыт по горло. Особенно невыносимо было то, что вот уже несколько дней он не видел Ирэне. Всю неделю распорядок их рабочего дня не совпадал. Он уже отчаялся ее увидеть, когда она позвонила объявив, что придет к нему на ужин.

В доме Леалей тщательно готовились к приему. Хильда приготовила свое фирменное рагу, а профессор купил бутылку вина и букет первых весенних цветов, — он очень уважал девушку, ее присутствие ему казалось сродни морскому бризу, уносящему скуку и заботы. Были приглашены и другие сыновья — Хосе и Хавьер с семьями: они любили хотя бы раз в неделю собираться вместе.

Когда Франсиско заканчивал проявлять пленку в ванной, служившей ему фотолабораторией, он услышал, что пришла Ирэне. Повесив ленты пробных снимков, он вытер руки, вышел и, закрыв за собой дверь на ключ от любопытных глаз племянников, поспешил ей навстречу. Ноздри нежно защекотали запахи из кухни, слышны были звонкие голоса детворы. Франсиско догадался: все уже в столовой. Тут он увидел свою подругу и почувствовал, как счастье коснулось его крылом: платье Ирэне было усеяно набивными маргаритками, а в косу были вплетены те же самые цветы. Так в облике Ирэне слились его сон и благие предсказания женщины-астролога.

Хильда вошла в столовую с дымящимся подносом, и все хором приветствовали ее появление.

— Требуха! — вздохнул, не сомневаясь, Франсиско: этот запах томата и лаврового листа он узнал бы и на дне моря.

— Ненавижу требуху! Она как полотенце! — заныл кто-то из детей. Пока мать с помощью невестки раскладывала еду по тарелкам, Франсиско, взяв кусок хлеба, намазал его аппетитным соусом и поднес ко рту. Только один Хавьер, казалось, не участвовал в общем оживлении. С отсутствующим видом старший брат молча крутил в руках бечевку. В последнее время он развлекался завязыванием узлов: морские, рыбацкие, ковбойские, гужевые, седловые, стремянные, крюковые, ключевые и вантовые, — он то завязывал, то развязывал их с каким-то непостижимым упорством. Сначала его дети наблюдали за этим как зачарованные, но потом научились сами, и их интерес к веревке постепенно угас. Они привыкли видеть отца, постоянно поглощенного этим навязчивым занятием: его дурная привычка никому не мешала Только жена жаловалась: ей приходилось терпеть грубые от натертых мозолей руки мужа и эту проклятую веревку, свернувшуюся у кровати ночью, как домашняя змея.

— Требуха мне не нравится! — повторил ребенок.

— Тогда ешь сардины, — посоветовала бабушка.

— Нет, они — с глазами!

Священник стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда. Все замерли.

— Хватит! Будешь есть то, что дадут. Тебе известно, сколько людей за день обходятся лишь чашкой чаю и краюхой черствого хлеба? В моем квартале дети падают в обморок от голода прямо в школе! — воскликнул Хосе.

Хильда умоляюще дотронулась до руки Хосе, пытаясь успокоить его, чтобы обойтись без упоминания о голодных в его приходе, ведь так можно испортить семейный ужин, а у отца опять заболит печень. Смутившись от собственного гнева, Хосе опустил голову. Многолетний опыт так и не погасил его вспыльчивость и одержимость идеей всеобщего равенства Ирэне разрядила обстановку, предложив тост за жаркое, и все подхватили ее слова, восхваляя его запах, вкус и мягкость, но, прежде всего, его пролетарское происхождение.

— Жаль, что у Неруды нет оды о требухе, — заметил Франсиско.

— Зато есть о соусе из морского угря. Хотите послушать? — радостно вызвался отец. Но под громкие возгласы неодобрения был вынужден умолкнуть.

Подобные насмешки у профессора Леаля обиды уже не вызывали. Его сыновья выросли под декламацию и чтение вслух классической литературы, но только младший разделял его экзальтированную страсть. У Франсиско был не такой буйный, как у отца, темперамент: он предпочитал воспитывать свои вкусы упорядоченным чтением и втайне писал стихи. Отцу же он уступал право открытой декламации, когда душе угодно. Однако старшие сыновья и внуки уже не могли это выносить. Только Хильда иногда вечером, в минуту особой душевной близости, просила почитать стихи. Тогда, отложив в сторону вязание, она внимательно вслушивалась в слова с тем же выражением восхищения, что и при первой их встрече, невольно ведя в уме счет длинной веренице лет, прожитых в любви с этим мужчиной. Когда в Испании вспыхнула гражданская война, они были молоды и влюблены друг в друга Несмотря на то что профессор Леаль считал войну явлением отрицательным, он ушел на фронт воевать на стороне республиканцев. Безропотно и бесповоротно закрыв дверь своего жилища, его жена с узлом одежды следовала за ним из деревни в деревню. Им хотелось, чтобы победа, поражение или смерть застали их вместе. Двумя годами позже, осенью, в наспех сооруженном укрытии среди развалин монастырской обители она родила своего старшего сына Только три недели спустя отец смог взять на руки младенца. Под Рождество, в декабре этого же года, в убежище, где укрывалась Хильда с ребенком, попала бомба Незадолго до взрыва, услышав грохот, она успела положить ребенка в подол и, сложившись над ним, как перочинный ножик, закрыла его своим телом: потолок затрещал, и она оказалась под обрушившимися обломками, — но ребенок был спасен. Когда их извлекли из-под груды обломков, на ребенке не было ни царапины, а у матери же был проломлен череп и сломана рука На некоторое время муж потерял ее из виду, но вскоре, после долгих поисков, нашел в одном из полевых госпиталей, где она лежала с младенцем у груди, но в крайне истощенном состоянии, с полностью утраченной памятью: без имени, без прошлого, без будущего. Когда война закончилась, профессор Леаль решил уехать во Францию, но взять больную жену из приюта, где она выздоравливала, ему не позволили. Тогда ночью он вынужден был ее выкрасть. Положив жену с ребенком — ей с трудом удавалось держать его здоровой рукой — на сколоченную из толстых досок четырехколесную повозку, он привязал их покрывалом к настилу и поволок по этим похожим на кошмарный сон дорогам, ведущим в изгнание. Когда пересекали границу, жена его еще не узнавала она что-то напевала младенцу — и это был единственный признак пробудившегося сознания. Без денег и друзей, прихрамывая из-за пулевого ранения в бедро, он упрямо шел вперед; даже хромота не могла замедлить его шаг, ибо речь шла о спасении его близких Единственным предметом его личной собственности была старая, доставшаяся в наследство от отца, логарифмическая линейка, которая служила ему при строительстве зданий и разметке окопов на поле боя. По ту сторону границы нескончаемый поток побежденных поджидала французская полиция. Мужчин отделили от женщин, арестовали и увели.

Как безумный, бился профессор Леаль, пытаясь объяснить свое положение, но тщетно: ударами прикладов его загнали вместе с другими беженцами в некое подобие концентрационного лагеря.

На дороге на повозку наткнулся какой-то французский почтальон. Услышав плач ребенка, он с опаской подошел и, сняв одеяло, увидел молодую, с перевязанной головой женщину, — одна рука ее была в бинтах, другой она держала плачущего от холода младенца Он отвез их к себе домой и вместе с женой заботился о них как мог. С помощью организации английских квакеров, занимающейся благотворительностью и защитой эмигрантов, почтальону удалось определить Леаля на отгороженный колючей проволокой участок морского берега, где мужчины целыми днями, за неимением другого занятия, обозревали морской горизонт, а ночью спали, зарывшись в песок, в ожидании лучших времен. От тоски Леаль чуть было не сошел с ума, думая о Хильде и сыне, поэтому, когда почтальон сказал ему, что они в безопасности, впервые за свою жизнь он опустил голову и расплакался. Не зная, как утешить его, француз стоял рядом и, посматривая на море, ждал. Прощаясь, он заметил, что Леаль дрожит, и тогда сняв с себя пальто, он, покраснев, отдал его Леалю, — так было положено начало дружбе, продлившейся полвека Он помог ему достать паспорт, сделать его статус легальным и покинуть лагерь беженцев. Жена почтальона окружила Хильду всяческими заботами. Она была женщиной практичной и боролась с потерей памяти придуманным ею самой способом. Не зная испанского языка она использовала словарь, называя одни за другими предметы и понятия. Просиживая часами с Хильдой, она терпеливо штудировала словарь от А до Я, повторяя каждое слово до тех пор, пока в глазах больной не вспыхивал огонек понимания. Понемногу Хильда восстановила утраченную память. Первое лицо, выплывшее из тумана забвения, было лицо ее мужа, затем она вспомнила имя своего сына, наконец, бурным потоком хлынули события прошлого, такие понятия, как красота, достоинство, любовь, смех Быть может, в этот миг она решила перебрать свои воспоминания и отделаться на новом этапе жизни от всего ненужного; она интуитивно чувствовала, что придется бросить все силы на обустройство своей эмигрантской доли. Лучше раз и навсегда, подумала она, освободиться от терзающей душу ностальгии по родине, по оставшимся там родственникам и друзьям; больше она об этом не говорила. Казалось, она забыла об их каменном доме, а в последующие годы и муж перестал об этом упоминать: бесполезно! Складывалось впечатление, что ей удалось полностью вытеснить из памяти воспоминание о родном гнезде, как и о многом другом. Наоборот, она, как никогда, трезво воспринимала настоящее и планировала будущее, строя свою новую жизнь уверенно и вдохновенно.

В тот день, когда Леали отплывали на другую сторону земли, в порт их пришли проводить одетые по-воскресному почтальон и его жена Когда корабль вышел в открытое море, их крохотные, едва различимые фигурки мелькнули перед взором Леалей в последний раз. Пока европейские берега еще были видны с корабля, пассажиры, сгрудившись на корме, срывающимися от слез голосами пели республиканские песни. Не пела лишь Хильда завернув в подол ребенка, она упрямо стояла на носу и смотрела вдаль, словно пытаясь увидеть будущее.

Пройдя дорогами изгнания, Леали приспосабливались к бедности, искали работу, заводили друзей и, преодолев первоначальный паралич, свойственный тем, кто утрачивает свои корни, смогли обустроиться на другой стороне земли. Замешанная на страдании и нужде, возникла новая крепость. Они выстояли перед трудностями благодаря выдержавшей все испытания любви, какой не было ни у кого другого. Сорок лет спустя они все еще переписывались с французским почтальоном и его женой, поскольку у всех четверых были благородные сердца и ясный ум.

В тот вечер профессор был в ударе. Присутствие Ирэне Бельтран вдохновляло его красноречие. Его разговоры о солидарности девушка слушала с таким лицом, какое бывает у ребенка в кукольном театре: эти экзальтированные речи были так далеки от ее мира. Пока он делал ставку на лучшие качества человечества, игнорируя тысячелетнюю историю, доказавшую обратное, пока он заявлял о своей уверенности в том, что достаточно лишь одного поколения для воспитания высокой сознательности и лучшего общества, если будут созданы необходимые условия, она слушала, открыв рот, забыв о еде. По мнению профессора, власть развращает: ее удерживают незаконным путем отбросы человечества, поскольку в свалке побеждают только самые жестокие и кровожадные. А посему нужно бороться против любого правительства и, освободив людей, создать равноправную систему.

— Коррумпированность — неотъемлемое свойство правительств, поэтому они подлежат упразднению. Ведь они гарантируют свободу богатым, основанную на собственности, а других превращают в рабов, живущих в бедности, — разглагольствовал он перед пораженной Ирэне.

— Для человека, убежавшего от одной диктатуры, а теперь живущего при другой, ненависть к власти — серьезный недостаток, — заметил Хосе, которому поднадоело это пламенное красноречие, не утихавшее уже много лет.

Со временем сыновья перестали принимать всерьез профессора Леаля, их заботило одно: лишь бы отец не натворил глупостей. В детстве они должны были ему помогать — и это случалось не раз, — но, повзрослев, они оставили в покое отца с его речами, а к стоявшей в кухне типографии больше не притрагивались и прекратили посещать политические собрания. После советского вторжения в Венгрию в 1956 году не вернулся в партию и отец: разочарование едва не стоило ему жизни. На несколько дней он впал в состояние глубокой депрессии, но вскоре вера в судьбу человечества вернулась к нему вновь, что позволило ему смириться с гложущими душу сомнениями. Не отказываясь от идеалов справедливости и равенства, он решил, что первейшим правом человека является свобода, и снял со стен в гостиной портреты Ленина и Маркса, а повесил Михаила Бакунина «С этого дня я — анархист», — заявил он. Но поскольку никто из сыновей не знал, что это такое, некоторое время думали, что речь идет о какой-то религиозной секте или группе тронутых умом. Эта вышедшая из моды идеология — ее стерли с лица земли послевоенные годы — мало их беспокоила Они говорили отцу, что он единственный анархист в стране и, наверное, были правы. После военного переворота, оберегая его от собственной экспансивности, Франсиско снял с типографского станка важную деталь: нужно было во чтобы то ни стало помешать отцу распечатывать собственное мнение и распространять его по городу, как он делал это раньше. Позже Хосе удалось его убедить, что лучше вообще отделаться от этой бесполезной рухляди. Так и сделали: Хосе увез типографию к себе в городок, где после ремонта и смазки ее использовали для распечатки школьных материалов днем и для подпольных листовок — ночью. Эта счастливая предосторожность спасла профессора Леаля, когда полиция устроила облаву, обыскивая в квартале дом за домом. Было бы трудно найти объяснение тому, что на кухне оказалась типография. Сыновья пытались серьезно говорить с отцом и объяснить ему, что одиночные и безрассудные действия принесут делу демократии больше вреда, чем пользы. Но стоило потерять бдительность, как он снова движимый своими пылкими идеалами, оказывался на волоске от опасности.

— Будь осторожен, папа, — умоляли его сыновья, узнав о лозунгах против Военной Хунты, — он выкрикивал их с балкона почтамта.

— Я слишком стар, чтобы ходить, поджав хвост, — спокойно парировал профессор.

— Если с тобой что-нибудь случится, я суну голову в камин и умру от удушья, — тихо предупреждала Хильда с половником в руке. Подозревая, что жена может привести эту угрозу в исполнение, он старался соблюдать осторожность, но она всегда была минимальна и, как правило, несерьезна.

Хильда тоже воевала с диктатурой, но своими, особыми средствами. Ее действия были направлены непосредственно на Генерала одержимого, как она считала самим воплощением зла — Сатаной. По ее мнению, диктатора можно свергнуть с помощью систематических молитв и веры, поставленной на службу этому делу; с этой целью она два раза в неделю посещала мистические сходки. Там она встречалась с такими же, как она, сострадательными и твердыми в своей решимости покончить с тираном людьми; число единомышленников росло. Это было национальное движение одновременного моления. В назначенный день, в один и тот же час, все верующие — во всех городах страны, в самых отдаленных селах, в забытых Богом деревнях, в тюрьмах и даже на кораблях, в открытом море, — все они должны были совершить гигантское духовное усилие. Высвобожденная таким образом энергия будет направлена на Генерала и его приверженцев и раздавит их Хосе был не согласен с этим опасным и теологически ошибочным бредом, но Франсиско не исключал возможности, что это необычное средство может принести хороший результат: внушение творит чудеса, а если Генерал вдруг узнает об этом великолепном оружии, направленном на его уничтожение, его, быть может, хватит удар и он уйдет в мир иной. Он сравнивал действия матери со странными явлениями, происходившими в доме семьи Ранкилео, и пришел к выводу, что в пору репрессий возникают самые фантастические решения иных запутанных вопросов.

— Оставь эти молитвы, Хильда, а займись лучше буддизмом: у него более научная база, — шутил профессор Леаль.

Семья так подшучивала над ней, что она стала ходить на сходки в спортивных брюках и кедах, пряча молитвенник под одеждой. Решила побегать трусцой по парку, объясняла она, по-прежнему упорствуя в своей неблагодарной задаче — бороться с властями силой молитвы.

За столом Леалей Ирэне по-прежнему внимательно слушала хозяина дома, попав под очарование его звонкого испанского выговора, не изменившегося за долгие годы жизни в Латинской Америке. Наблюдая за его страстной жестикуляцией, блестящими глазами и движениями, подкрепляющими высказывание, она словно перенеслась в прошлый век: в темный подвал анархистов, где изготовлялись примитивные бомбы для подрыва царской кареты на пути ее следования. Франсиско и Хосе в это время разговаривали между собой об изнасиловании девочки, онемевшей впоследствии; Хильда с невесткой занимались ужином и ребятами. Хавьер ел очень мало и в разговоре не участвовал. Уже более года он был без работы; за это время характер его изменился: стал мрачным и невеселым. Привыкнув к его молчанию, безразличному взгляду, к неряшливой бороде, семья оставила его в покое и не надоедала проявлениями участия и заботы, тем более что они не раз Хавьером отвергались. Только Хильда по-прежнему тревожилась о нем, спрашивала всякий раз: о чем задумался, сынок?

Наконец, Франсиско удалось прервать монолог отца: он рассказал семье о том, что произошло в Лос-Рискосе, когда Еванхелина выбросила офицера из дома, как тряпку. Для такого подвига, по мнению Хильды, необходимо покровительство Бога или Дьявола; но, как считал профессор Леаль, девушка — лишь уродливый продукт этого ненормального общества Бедность, понятие о грехе, подавляемое сексуальное желание и отчужденность — вот причины ее недуга Ирэне рассмеялась: она была убеждена, что в этом случае права матушка Энкарнасьон, и разумнее всего было бы найти ей пару да и пустить их в горы — пусть занимаются там этим самым, как зайцы. Хосе был с ней согласен, а когда дети стали подробно расспрашивать о зайцах, Хильда отвлекла их внимание десертом: это были первые в этом сезоне абрикосы, — она заверяла, что ни в какой стране мира не растут такие вкусные плоды. Это была единственная терпимая в семье Леалей форма национализма, — профессор не преминул это пояснить.

— Человечество должно жить в объединенном мире, где смешиваются расы, языки, нравы и мечты всех людей. Национализм — это вызов разуму. Народам он не приносит никакой пользы. Он годен лишь для того, чтобы во имя него совершались самые отвратительные преступления.

— А при чем здесь абрикосы? — спросила, совсем растерявшись от резкого поворота темы, Ирэне.

Все рассмеялись. Любой разговор мог завершиться идеологическим манифестом, но, к счастью, Леали не потеряли еще способности смеяться над собой. После десерта подали ароматный, принесенный Ирэне кофе. После ужина девушка напомнила Франсиско, что завтра в доме Ранкилео заколют кабана. Попрощавшись, она ушла, оставив после себя облако хорошего настроения — оно окутало всех, за исключением мрачного Хавьера, так поглощенного отчаянием и безнадежностью, что он его и не заметил.

— Женись на ней, Франсиско.

— У нее есть жених, мама.

— Ты не хуже его, уверяю тебя, — возразила Хильда не в силах быть беспристрастной, когда речь шла о ее сыновьях.

В тот день, когда Франсиско увидел капитана Густаво Моранте, он уже был настолько влюблен в Ирэне, что даже не смог скрыть своего огорчения. В его жизни еще не было большой любви и, думая об Ирэне, он считал, что она дорога ему только как друг. Но с первой же встречи с Моранте они тихо возненавидели друг друга один — ненавистью интеллектуала к солдафону, другой — руководствуясь тем же чувством, но в обратном порядке. Не протягивая руки, офицер приветствовал его коротким кивком, и Франсиско уловил надменный тон, державший его на определенной дистанции, тогда как с невестой Моранте обращался чрезвычайно мягко. Другой женщины для капитана не существовало. С раннего возраста выделив Ирэне из всех, он выбрал ее себе в подруги, наделив всевозможными достоинствами. Мимолетные увлечения и однодневные приключения мало что для него значили: во время вынужденных и долгих разлук, когда по долгу службы приходилось быть в отъезде, он считал их неизбежными. Только Ирэне он помнил и духом, и плотью. Он любил Ирэне всегда — еще с детства когда они вместе играли в дедовском доме, и отрочество давало о себе знать первыми томлениями. Когда Франсиско Леаль думал об этих играх двоюродных брата и сестры, его била дрожь.

Моранте обращался с женщинами по-рыцарски: таким образом отмечалась разница между этими эфирными созданиями и грубым миром мужчин. Его поведение в обществе отличалось несколько церемонными манерами, граничащими с педантизмом, что контрастировало с грубовато-сердечным общением, принятым среди товарищей по оружию. Он обладал привлекательной внешностью чемпиона по плаванию. Единственный раз, когда пишущие машинки на шестом этаже издательства смолкли, был связан с ним: загорелый, мускулистый, уверенный в себе, он в поисках Ирэне вошел в редакцию. Он был воплощением воина Журналистки, составительницы диаграмм, равнодушные модели и даже педерасты оторвали глаза от работы и, глядя на него, замерли. Он вошел не улыбаясь, и с ним вместе шли великие солдаты всех времен и народов: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон и оловянные солдатики фильмов про войну. Воздух, казалось, напрягся от глубокого и горячего вздоха Это был единственный раз, когда Франсиско видел капитана, и, к своему глубокому сожалению, даже его поразили мощь и стать Густаво. Вскоре, однако, Франсиско почувствовал какое-то смутное, похожее на недомогание беспокойство — он объяснил это скорее антипатией к военным, чем обыкновенной ревностью. Обычно ему удавалось это скрывать: он стыдился мелких чувств. Но на сей раз он не смог отказаться от соблазна посеять тревогу в душе Ирэне, и в последующие месяцы стал часто говорить, что страна оказалась в катастрофическом положении из-за военных, которые вышли из казарм и узурпировали власть. Его подруга оправдывала военный переворот подсказанными ее женихом доводами, но Франсиско разбивал их в пух и прах, подчеркивая: диктатура не решила ни одной проблемы, а только усугубила существующие и создала новые, но репрессии мешают узнать правду. Военные задраили действительность герметичной крышкой, и это дикое варево кипит внутри, что может привести к избытку давления: рванет так, что никакие боевые машины, никакие солдаты не смогут удержать ситуацию под контролем. Ирэне слушала рассеянно: ее трудности с Густаво были совсем иного рода Она не соответствовала идеалу образцовой жены высокопоставленного офицера, и, по ее убеждению, таковой не сможет стать никогда, хоть вылези из собственной шкуры. Ирэне понимала, что, не будь они знакомы с детства, она никогда бы в Густаво не влюбилась и, может быть, взрослой даже и не встретилась с ним: военные живут замкнуто, а в женитьбе отдают предпочтение дочерям своих старших начальников или сестрам товарищей, воспитанным в духе невинности и верности, хотя в действительности не всегда выходит именно так. Не случайно они клянутся предупреждать друг друга об измене жены, чтобы муж мог принять меры прежде, чем прозвучит обвинение на уровне командования и карьера будет испорчена из-за адюльтера Этот обычай, по ее мнению, был чудовищным. Поначалу и Густаво считал: недопустимо мужчин и женщин мерить на один аршин не только по соображениям армейской морали, но и по нормам, принятым в любой порядочной семье, поскольку существуют неоспоримые биологические различия и определенная историческая и религиозная традиция, и ее никакое феминистское освободительное движение сбросить со счета не сможет. Это, полагал он, может нанести обществу значительный ущерб. Однако Густаво гордился тем, что он, в отличие от большинства своих друзей, не мачист. Связь с Ирэне и год вынужденного заточения на Южном полюсе отточили его идеи и отшлифовали шероховатости его воспитания, что, в конечном счете, привело к пониманию несправедливости этой двойной морали. И он предложил Ирэне быть ему также верной, свободную любовь они оба расценивали как нелепое изобретение северных народов. Требовательный к себе и другим, верный данному слову, влюбленный и измотанный физической нагрузкой, он, со своей стороны, в обычных условиях, договор выполнял. Во время долгих разлук, будучи заложником своего обещания, он боролся со своей природой с помощью силы духа Поддавшись на какую-нибудь интрижку, он испытывал глубокие моральные страдания. Он не способен был жить долгое время в воздержании, но сердце его оставалось нетронутым, как сокровенный дар своей вечной невесте.

Густаво Моранте видел свое призвание в армии. Мечтая о суровой армейской жизни, он ступил на путь военной карьеры не только в силу семейной традиции, но и под влиянием склонности командовать и той стабильности и уверенности в будущем, которую дает армия. Отец и дед его были генералами. В двадцать один год он стал лучшим курсантом по показателям, соответствующим его званию, и чемпионом по фехтованию и плаванию. Своей военной специальностью выбрал артиллерию: исполнилось его желание командовать войсками и готовить призывников. Когда Франсиско Леаль увидел Моранте, тот только что вернулся из Антарктиды, где провел полгода под неподвижным сводом ртутного неба, полгода — в кромешной темноте. Не имея другой возможности связаться с Ирэне, как только по радио — и то раз в неделю на пятнадцать минута — он, сгорая от ревности и одиночества, требовал от нее полного отчета во всех ее действиях. Выбранный высшим командованием из многочисленной группы кандидатов благодаря силе характера и физическим данным, он жил на этой необъятной безлюдной земле вместе с семью другими военнослужащими; при тридцатиградусном морозе, двигаясь словно механические роботы, восставшие против звездной стужи неизбежной тоски, они служили здесь единственной и священной задаче — быть верными национальному флагу, развевающемуся над этими забытыми просторами, — уберегаясь от штормов, поднимавших высокие, как горы, волны, и стараясь сберечь самое ценное сокровище — эскимосских собак и склады горючего. Он пытался не думать об Ирэне, но ни усталость, ни лед, ни выданные фельдшером специальные таблетки не могли вытравить из его сердца теплое воспоминание о ней. Летом он развлекался охотой на тюленей, сохраняя их туши в снегу до самой зимы, и все время был чем-нибудь занят. Метеорологические наблюдения, замеры приливов и отливов, скорости ветра плотности облаков, температуры и влажности, прогнозирование шторма, запуски зондов для предсказания погоды с помощью тригонометрических расчетов — всем этим он пытался обмануть время. Если эйфория сменялась депрессией, он никогда не поддавался панике и разочарованию. Изолированность и гордая природа этого ледникового края закалили его характер и дух, сделали более рассудочным. Он пристрастился к чтению и изучению истории, и его мышление обрело новое измерение. Когда любовные муки становились невыносимыми, он принимался писать Ирэне письма стиль которых был прозрачен, как и окружавший его белый пейзаж. Однако отослать эти письма он не мог: единственный транспорт — корабль — заберет их только в конце года Похудевший, с темной от полярного солнца кожей и с мозолями на руках, он наконец вернулся, сгорая от тоски. При нем было двести девяносто заклеенных и пронумерованных в строгом хронологическом порядке конвертов, которые Моранте положил на колени невесты, но та, как ему показалось, будучи рассеянной и переменчивой, интересовалась больше своей журналистской работой, чем утолением страсти своего возлюбленного, и тем более ей было неинтересно читать эту груду запоздалой почты. Тем не менее они уехали на несколько дней в необитаемый курортный уголок, где предались необузданной страсти: так капитан восполнил потерянное за долгие месяцы вынужденного целомудрия. Накопить достаточно денег для женитьбы на Ирэне — было единственной целью его долгого отсутствия, ибо в этих неприветливых местах он получал в шесть раз больше, чем его обычный оклад Он страстно желал обеспечить Ирэне всем необходимым: собственным домом, современной мебелью, кухонной техникой, машиной и надежным доходом. И хотя она не проявляла интереса к этим вещам и предлагала вместо женитьбы просто пожить вместе — что-то вроде испытательного срока — и узнать таким образом, чего в их отношениях больше — точек соприкосновения или отталкивания, отговаривать его было бесполезно: он не был намерен проводить вредные для его карьеры опыты. Удачная семья была важным элементом в его аттестации на присвоение звания «майора». Кроме того, в армии, начиная с определенного возраста, холостяка воспринимали подозрительно. В это время Беатрис Алькантара, не обращая внимания на колебания дочери, с присущей ей энергией готовилась к бракосочетанию Ирэне. Она объезжала магазины в поисках английского фарфора ручной работы, расписанного птичьими мотивами, вышитых скатертей из голландского льна, французского нижнего белья и других изысканных вещей для приданого ее единственной дочери.

— Кто же будет все это гладить, мама, когда я выйду замуж? — жалобно спрашивала Ирэне, рассматривая кружева из Бельгии, шелк из Японии, нитки из Ирландии, шерсть из Шотландии и другие неосязаемые на ощупь ткани, привезенные из дальних стран.

За время службы Густаво получал назначения в провинциальные гарнизоны, но по мере возможности вырывался в столицу, чтобы увидеться с Ирэне. В такие дни она с Франсиско не встречалась, даже если в журнале их ждала срочная работа. Она пропадала в полутьме дискотеки, где танцевала со своим женихом, ходила в театр или гуляла с ним под руку, или они скрывались в уединенных отелях, где утоляли свою страсть. Это очень мучило Франсиско: он закрывался у себя в комнате и слушал любимые симфонии, погружаясь в сладкий омут своей грусти. Однажды он не сдержался и глупо спросил у Ирэне, насколько она близка с Женихом Смерти. «Неужели ты думаешь, что я в моем возрасте — девственница?» — ответила она, не оставив ему даже успокоительного сомнения. Вскоре Густаво Моранте был командирован на несколько месяцев в Панаму в одну из офицерских академий. Его контакты с Ирэне ограничивались страстными письмами, международными телефонными переговорами и посылаемыми с военными самолетами подарками. Так или иначе, но всемогущий призрак упрямого любовника оказался причиной того, что Франсиско в одну из ночей спал с Ирэне как брат с сестрой. Когда он вспоминал об этом, то хлопал себя по лбу, удивляясь собственному поведению.

Однажды, чтобы подготовить репортаж, им пришлось остаться в издательстве. Нужно было обработать материал к утру следующего дня. Часы летели: они и не заметили, как остальные сотрудники ушли, и во всех кабинетах погас свет. Они вышли из редакции, чтобы купить бутылку вина и что-нибудь на ужин. Поскольку им нравилось работать под музыку, включили магнитофон с записью какого-то концерта; так, под звуки флейты и скрипок, шло время, о котором они просто забыли. Работа была закончена очень поздно, и только тогда через окно на них нахлынули безмолвие и тьма ночи. Город не подавал ни единого признака жизни, казался опустевшим, брошенным в результате какой-то катастрофы, стершей следы человека на земле, словно в научно-фантастической повести. Даже воздух казался тусклым и неподвижным.

— Комендантский час, — вырвалось у них одновременно.

Они почувствовали себя в западне: в это время движение по улицам запрещалось. Франсиско поблагодарил судьбу за то, что ему было позволено еще побыть с Ирэне. Она подумала, что мать и Роса беспокоятся, и позвонила домой, чтобы объяснить им ситуацию. Они допили вино, два раза прослушали концерт, переговорили о тысяче вещей и уже валились с ног от усталости; она предложила отдохнуть на диване.

Туалетная комната на шестом этаже издательства представляла из себя просторное помещение многоцелевого назначения: она служила гардеробной для переодевания моделей, гримерной — здесь висело огромное, с хорошей подсветкой зеркало — и даже кафетерием, благодаря небольшой плите, где можно было вскипятить воду. Это было единственное укромное место для непринужденного общения. В углу стоял диван, забытый с достопамятных времен, обтянутый красной парчой. Он был внушительных размеров, со множеством прорех, откуда виднелись ржавые пружины, издававшие неблагозвучный скрип, не вязавшийся с его помпезным видом конца прошлого века. Его использовали в особых случаях при мигрени, для оплакивания несчастной любви и других, меньших неприятностей или попросту для отдыха, когда рабочая нагрузка становилась слишком тяжелой. Здесь из-за неудачного аборта чуть было не истекла кровью одна из секретарш, здесь признавались друг другу в любви ассистенты Марио, и здесь же он их застал без штанов на выцветшей красной парче. На этот диван и легли, укрывшись каждый своим пальто, Ирэне и Франсиско. Она тут же уснула, а он, обуреваемый противоречивыми чувствами, не заснул до утра Ему не хотелось авантюрной связи с женщиной из другого мира, которая, вне всякого сомнения, перевернет его жизнь. Но его неудержимо тянуло к ней, в ее присутствии его чувства обострялись, а душа наполнялась радостью. Ирэне и смешила его, и очаровывала За ее переменчивостью, наивностью, простодушием скрывалась чистая душа — будто сердцевина плода ожидающего срока созревания. Он думал также о Густаво Моранте и о его роли в судьбе Ирэне. Франсиско боялся, что девушка оттолкнет его, и ему не хотелось подвергать опасности их дружбу. Однажды сказанные слова не могут стереться из памяти. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к своим чувствам, испытанным им в ту незабываемую ночь, он пришел к выводу, что не осмелился заявить о своей любви потому, что Ирэне не разделяла его чувства. Она спокойно уснула в его объятиях ей и в голову не пришло, что Франсиско испытывает такое глубокое волнение. Она дышала их дружбой словно свежим воздухом, но без тени влюбленности, и он решил оставить все как есть, в ожидании, что любовь овладеет ею так же ненавязчиво, как и им. Он ощущал ее свернувшееся на диване тело, ее безмятежное сонное дыхание и темное кружево длинных волос, покрывавшее лицо и плечи. Он боялся пошевелиться, стараясь даже дышать незаметно, чтобы она не догадалась об охватившем его невероятном возбуждении. С одной стороны, он уже сожалел об этом молчаливом договоре братства, уже несколько месяцев связывавшем ему руки, — ему отчаянно хотелось обладать ей, но с другой стороны, он понимал, что должен сдерживать свои порывы, чтобы не отойти от того, что было главным в его теперешней жизни. Измученный напряжением и желанием, — мечтая, однако, чтобы это мгновение длилось вечно, — он лежал с нею рядом, пока не послышались первые уличные звуки и не загорелась в окнах утренняя заря. Ирэне проснулась внезапно и сначала не поняла, где она, но потом резко поднялась и, ополоснув лицо холодной водой, поспешила домой, забыв об осиротевшем Франсиско. С этого дня она рассказывала налево и направо всем, кто хотел слушать, что они спали вместе, однако в переносном смысле слова; к сожалению, как полагал Франсиско, действительности это не соответствовало.

В воскресенье рассветное небо было залито нестерпимым светом, воздух струился зыбкий и густой, словно лето уже не за горами. Прогресс не коснулся убоя скота: свиней закалывали тем же способом, что и в древние языческие времена Ирэне все это казалось очень живописным: ей даже не доводилось видеть, как сворачивают голову курице, и вряд ли она представляла себе свинку в ее естественном состоянии. Собираясь написать репортаж для журнала, она настолько загорелась новой идеей, что о Еванхелине и ее бурных припадках не упомянула ни словом, словно просто забыла об этом. А Франсиско казалось, что они едут по незнакомой местности. За эту неделю весна окончательно вошла в свои права поля покрылись плотным зеленым ковром, расцвели акации — издалека казалось, что эти чудесные деревья облеплены пчелами, а вблизи от аромата их желтых соцветий кружилась голова, — кусты боярышника и ежевики заполнили птицы, а воздух дрожал от гудения насекомых Когда они подъехали к дому семьи Ранкилео, там уже все хлопотали. Хозяева и гости суетились у большого костра, по двору, смеясь и кашляя от дыма носилась с криками детвора, а собаки, чувствуя, что им перепадет от пиршества потрохов, стояли начеку у котлов в радостном и нетерпеливом ожидании. Семья Ранкилео встретила прибывших вежливо, но от внимания Ирэне не ускользнула тень грусти на их лицах Под внешним сердечным радушием скрывалась тревога, однако уже не было времени выяснить ее причину или поделиться своими наблюдениями с Франсиско: уже волокли на убой свинью. Это было крупное животное, откормленное специально для семьи, — остальные продавались на рынке.

Через несколько дней после рождения специалист обычно осматривает поросят и отбирает того, у которого нет в горле гнойничков, что гарантирует хорошее качество мяса В отличие от других поросят, питающихся отходами, этого откармливают зерном и зеленой массой. Его держат отдельно, не давая двигаться: так он ждет своей судьбы, обрастая толстым слоем жира и нежным мясом.

Покачиваясь на своих коротких ножках обреченного на заклание, кабан, ослепнув от яркого света и оглохнув от страха, впервые прошел отделявшие его свинарник от жертвенного алтаря двести метров. Увидев кабана, Ирэне не могла даже представить себе, как можно умертвить эту мясную громаду, равную по весу трем мужчинам богатырского телосложения.

На стоящие у костра две бочки были положены толстые доски — получилось нечто, похожее на настил. Когда кабана подвели, Иполито Ранкилео подошел к нему, замахнулся топором и нанес ему резкий удар в лоб обухом. Оглушенный кабан рухнул на землю, но этого оказалось недостаточно: его пронзительный рев отозвался резким эхом в горах, вызвав остервенелый лай захлебывавшихся от нетерпения собак. Несколько мужчин связали ему ноги и с трудом подвесили над настилом. Теперь за дело взялся специалист. Это был мужчина с врожденным даром умерщвлять, — женщины почти полностью лишены этого редкого свойства Одним движением он должен поразить жертву прямо в сердце, и не из-за знания анатомии, а благодаря безошибочной интуиции палача Для того чтобы заколоть животное, он проделал неблизкое путешествие — его пригласили специально, — в противном случае, без сноровки, крик агонизирующего кабана может изрядно попортить нервы всей округе. Подобно ацтекскому жрецу, взяв в обе руки огромный нож с остро отточенным стальным лезвием и костяной рукоятью, мужчина вонзил его кабану в шею и безошибочно направил в средоточие жизни. Кабан отчаянно завизжал, и хлынувшая из раны струя горячей крови обрызгала всех, кто стоял рядом; вскоре на земле появилась кровавая лужа, которую принялись лакать собаки. Дигна подставила под струю ведро, и оно быстро наполнилось. В воздухе плавал сладковатый запах крови и страха.

Тут Франсиско обнаружил, что Ирэне нет рядом, и, поискав взглядом, увидел, что она без чувств лежит на земле. Остальные тоже увидели ее: обморок вызвал у них смех Наклонившись, он потряс ее, стараясь, чтобы она открыла глаза «Я хочу уйти отсюда», — просительно, едва слышно прошептала она, но друг уговорил ее остаться до конца Ведь для этого они сюда и приехали. Он посоветовал ей учиться держать себя в руках или сменить профессию, а то подобные проколы могут превратиться в привычку, и напомнил ей колдовской дом, где достаточно было скрипа двери, чтобы она, побледнев, как покойница, упала в обморок прямо в его объятия. Так он подшучивал над ней, пока не смолк стон животного, и, узнав, что кабан наконец мертв, она встала на ноги.

Работа продолжалась. Тушу обдали кипятком и металлической пластинкой со шкуры соскребли щетину: кожа стала лоснящейся, розовой и чистой, как у новорожденного; затем сделали глубокий надрез и принялись извлекать внутренности и вырезать сало под зачарованными взглядами детей, а также собак, чьи морды были влажными от крови. Промыв в оросительной канаве многометровые кишки, женщины затем нафаршировали их — так делается кровяная колбаса, — а из котла с бульоном зачерпнули большую чашку и преподнесли Ирэне для восстановления сил. При виде этого вампирского варева, где плавали темные сгустки, девушка смутилась, но, не желая обидеть хозяев, выпила его. Бульон оказался восхитительным, с явными лечебными свойствами: в считанные минуты у нее на щеках вновь заиграл румянец и вернулось хорошее настроение. В оставшееся время, пока в больших жестяных банках вытапливался жир, они с Франциско делали снимки, ели и прямо из кувшина пили вино. Куски жареного сала извлекали из жира большими шумовками и подавали с хлебом. Печень и сердце тоже были зажарены и поднесены гостям. К вечеру все стали клевать носом: мужчины — от спиртного, женщины — от усталости, дети — из-за одолевавшего их сна, а собаки — впервые в жизни — от сытости. Только тогда Ирэне и Франсиско вспомнили: за весь день Еванхелина так и не появилась.

— А куда подевалась Еванхелина? — спросили они у Дигны Ранкилео; та, не ответив, опустила голову.

Почувствовав, что произошло что-то необычное, Ирэне спросила:

— Как зовут вашего сына-гвардейца?

— Праделио дель Кармен Ранкилео, — ответила мать, и чашка в ее руках задрожала.

Мягко взяв женщину за руку, Ирэне повела ее в дальний уголок двора который в это время уже утопал в густой вечерней тени; Франсиско хотел было двинуться вслед за ними, но Ирэне, уверенная, что только наедине ей удастся поговорить с Дигной по душам, жестом остановила его. Они сели на соломенные стулья. В слабом свете сумерек взгляду Дигны Ранкилео предстала бледная девушка с большими странными глазами, подведенными черным карандашом, и растрепанными от ветра волосами; на ней был наряд, модный в достопамятные времена, а на запястьях позвякивали браслеты из стеклянных бусинок. Дигна Ранкилео понимала: несмотря на огромную пропасть, казалось, разделявшую их, она может ей довериться — ведь по сути они сестры, каковыми и являются, в конечном счете, все женщины.

В прошлое воскресенье, ночью, когда в доме все спали, вернулся лейтенант Хуан де Диос Рамирес и его помощник — тот, кто засветил пленку у Франсиско.

— Это сержант Фаустино Ривера — сын моего кума Мануэля Риверы — того, что с заячьей губой, — пояснила Дигна Ирэне.

Отгоняя собак, Ривера остался за порогом, а лейтенант, размахивая оружием и не скупясь на угрозы, вломился в спальню, пиная ногами мебель. Он выстроил вдоль стены всю семью, еще не пришедшую в себя после прерванного сна, а потом схватил Еванхелину и потащил ее к джипу. Когда девочку заталкивали в машину, фары выхватили из темноты ее трепещущую белую юбку, и это было последнее, что увидели ее родители. Некоторое время еще слышны были ее крики: она звала отца и мать. С тяжелым сердцем дождались рассвета и с первыми петухами запрягли лошадей и отправились в штаб части. Через длинный вестибюль они прошли к дежурному капралу; тот им сообщил, что их дочь ночью была в камере, а рано утром ее отпустили на свободу. Когда они спросили о Праделио, то узнали, что он переведен в другое место службы.

— С тех пор нам ничего не известно ни о нашей девочке, ни о Праделио, — сказала мать. Обходя дом за домом в округе, они искали Еванхелину в селе, останавливали автобусы прямо на шоссе, спрашивая, не видел ли ее кто-нибудь из водителей, расспрашивали протестантского пастора и католического падре, знахаря и повивальную бабку — всех, кто попадался на пути, но никто не мог помочь им ее найти. Они исходили всю округу, начиная с реки и кончая вершинами гор, — но нигде ее не было; ветер носил ее имя по ущельям и дорогам, и пятью днями позднее, после бесполезных поисков, они поняли: девочка погибла, став жертвой насилия. Тогда они оделись в траур и отправились к Флоресам, чтобы сообщить им эту печальную новость. Их душил стыд: в семье Еванхелина не знала ничего, кроме невзгод, и, видимо, было бы лучше, если бы ее воспитывала родная мать.

— Не говорите так, кума, — возразила сеньора Флорес. — Разве вы не видите: беда спуску не дает никому. Вспомните-ка, несколько лет тому назад я потеряла мужа и четырех моих сыновей: их забрали, отняли у меня точь-в-точь как и Еванхелину. Такова ее судьба, кума Не вы виноваты, а я: ведь в моих жилах течет кровь невезения.

Стоя за стулом своей приемной матери, крепкотелая и пышущая здоровьем пятнадцатилетняя Еванхелина Флорес слушала разговор двух женщин. У нее было спокойное и смуглое, как у Дигны Ранкилео, лицо, такие же квадратные, как у нее, руки и широкие бедра, но девочка не испытывала к ней дочерних чувств: ее колыбель качали другие руки и вскормила другая грудь. Однако она почему-то догадывалась, что исчезнувшая девочка приходилась ей больше, чем сестрой, — это была она сама, но другая, ее жизнь, но прожитая другой, и если Еванхелину Ранкилео постигла смерть, то, по-видимому, это была ее смерть. Быть может, в этот миг озарения она приняла на себя то бремя, которое позднее понесет в поисках справедливости по всему свету.

Все это Дигна рассказала Ирэне, и когда рассказ был закончен, последние искры очага уже погасли, а по горизонту распласталась ночь. Пора было уезжать. Ирэне Бельтран пообещала поискать ее дочь в городе, оставив Дигне свой адрес, чтобы та могла связаться с ней, если вдруг станет что-нибудь известно. Расставаясь, они обнялись.

В этот вечер Франсиско заметил в глазах девушки нечто новое: в них не было всегдашнего удивления и ликования. Ее глаза погрустнели и потемнели, став похожими на жухлые листья эвкалипта Тут его осенила догадка она теряет свою наивность, и уже ничто не сможет помешать ей узнать правду.

Ирэне и Франсиско обошли все соответствующие места, спрашивая о Еванхелине Ранкилео скорее из упорства, чем на что-то надеясь. В таких хождениях они были не одиноки. Вместе со многими другими, знавшими лучше, чем они, этот путь на Голгофу и помогавшими им советами, Ирэне Бельтран и Франсиско Леаль побывали в лагерях для содержания заключенных, камерах предварительного заключения в полицейских участках, в закрытом отделении психиатрической больницы, куда поступали уже только замученные до полусмерти узники в смирительных рубашках и куда имели доступ лишь врачи службы безопасности. И тут, как и везде, где сосредотачиваются страдания, существовала человеческая солидарность, как живительный бальзам помогавшая людям превозмочь несчастье.

— А вы, сеньора, кого ищете? — спросила Ирэне стоявшую в очереди женщину.

— Никого, доченька Три года я искала мужа, но сейчас знаю, что почил он в мире.

— Зачем же вы тогда приходите сюда?

— Помогаю подруге, — ответила та, показывая на другую женщину.

Эти женщины познакомились несколько лет назад; вместе обошли все возможные места, стучась во все двери, умоляя чиновников и умасливая взятками солдат. Одной из них повезло: по крайней мере, она узнала, что уже ничем не может помочь своему мужу, — другая продолжала свои странствия. Как же оставить ее одну? А кроме того, вошло в привычку — ждать и терпеть унижения, говорила она, ее жизнь состояла из часов свиданий и казенных бланков. Она знала, как связаться с заключенными и как добиться свидания.

— Еванхелина Ранкилео Санчес, пятнадцать лет, арестована в Лос-Рискосе и увезена на допрос, больше о ней ничего неизвестно.

— Не ищите ее больше. Скорее всего ее прибили.

— Езжайте в Министерство обороны: там появились новые списки.

— Приходите на следующей неделе в это же время.

— В пять — смена дежурства, спросите Антонио, он добрый, может, он что-нибудь знает.

— Вам лучше начать с морга: меньше времени потеряете.

У Хосе Леаля был в таких делах опыт: он тратил много сил на подобные хождения. Используя свои врачебные связи, он помог им попасть в такие места, куда они сами никогда бы не попали. Он привел их в морг — старое, серое, заброшенное, зловещего вида здание — как раз для хранения трупов. Сюда попадали нищие мертвецы, неопознанные трупы из больниц, убитые или пристреленные в пьяных драках, жертвы дорожных происшествий, а в последние годы начали поступать трупы мужчин и женщин со связанными колючей проволокой руками и ногами, с обрубленными пальцами и с лицами, обожженными газовой горелкой или обезображенными побоями настолько, что опознать их было невозможно: их путь завершался в безымянной могиле 29-го сектора общего кладбища Пропускали туда только по разрешению военного командования, но Хосе здесь бывал часто, и служащие его знали. Его работа в канцелярии викария заключалась в розыске без вести пропавших. В то время как адвокаты-добровольцы пытались безуспешно найти легальные средства их защиты, в случае, если они оставались в живых, Хосе Леаль и другие священнослужители с фотографиями в руках выполняли, что называется, бюрократическую процедуру смерти, осматривая трупы и стараясь их опознать. Изредка удавалось отыскивать и живых, но, в основном, уповая на Божью помощь, священники надеялись, что им удастся найти хоть какие-нибудь останки и передать их семьям для погребения.

Предупрежденный братом о том, что предстоит увидеть в морге, Франсиско настойчиво просил Ирэне не входить с ним в помещение, но, движимая стремлением узнать правду, она решительно воспротивилась: именно правда заставила девушку перешагнуть порог. Работая в больницах и сумасшедших домах, Франсиско приходилось сталкиваться с леденящими сердце жуткими картинами, это закалило его и сделало выносливым. Однако, когда он вышел из морга, ему было не по себе, и это состояние еще долго не проходило; можно было представить, каково пришлось его подруге. Холодильные камеры не вмещали такого количества тел: когда не хватало места на столах, их складывали в подвалах, предназначавшихся ранее для других целей. Воздух был пропитан формальдегидом и влажностью. Стены просторных грязных помещений были в пятнах, освещения не было. Только кое-где одинокая лампочка освещала коридоры, обшарпанные служебные помещения и вместительные хранилища Всюду царило отчаяние, а работавшие здесь люди, за целый день исчерпав свою способность к состраданию, становились безразличными. В силу своих обязанностей они имели дело со смертью как с обычным товаром; соседство со смертью было столь тесным, что они забывали о жизни. Франсиско и Ирэне видели, как служащие жевали бутерброды, разложив их прямо на операционных столах, предназначенных для вскрытия, или, безразличные к вспученным останкам человеческой плоти, слушали по радио спортивные передачи, или играли в карты в подвальных хранилищах, где складывались поступившие за день трупы.

Глядя только на женщин — их было немного, и все без одежды, — они осматривали отсек за отсеком. Франсиско чувствовал тошноту, и, сжимая руку Ирэне, ощущал, что ее бьет дрожь. Потрясенная, застывшими, широко раскрытыми глазами на побледневшем лице, она безмолвно, словно заледенев, скользила, как в нескончаемом кошмарном сне, будто паря в этой зловонной дымке. Ее сознание отказывалось воспринимать адские видения, и даже самое буйное воображение было не способно представить глубину этого ужаса.

Франсиско не отступал перед проявлениями насилия — это было одно из звеньев в длинной цепи подпольной работы — и он был прекрасно осведомлен об обратной стороне диктатуры. Никто не подозревал о том, что он помогает укрывать людей, добывает из тайных источников информацию и деньги, записывает имена и даты и собирает для отсылки за рубеж улики на случай, если кто-нибудь решит обо всем этом написать. Однако репрессии пока обходили его стороной: постоянно балансируя на краю пропасти, ему удавалось, только касаясь их, проскользнуть мимо. Однажды его случайно схватили и остригли наголо. Как-то, возвращаясь из своей консультации — в то время Франсиско еще работал психологом, — он столкнулся с патрулем, останавливающим всех подряд. Подумав, что это обычная проверка документов, он протянул свои, но цепкие, как клешни, руки схватили его и стащили с мотоцикла; ствол автомата уперся в грудь:

— Слезай, пидор!

В этой переделке он оказался не один — двое мальчишек школьного возраста стояли на коленях прямо на земле, — ему велели опуститься рядом. Два солдата направили на него оружие, а еще один, схватив за волосы, быстро обрил их Прошли годы, но всякий раз, когда он вспоминал этот случай, на него накатывало острое ощущение беспомощности и гнева, хотя он и понимал: это не идет ни в какое сравнение с тем, что случилось пережить другим. Он попытался объясниться с солдатами, но получил удар прикладом в спину и несколько порезов при стрижке. В тот вечер, униженный, как никогда, он вернулся домой вне себя от бешенства.

— Я предупреждала тебя, сынок, что они стригут волосы, — плача, говорила мать.

— С этой минуты, Франсиско, начинай снова отращивать гриву: нужно сопротивляться всеми возможными способами, — гневно прошамкал отец, забыв о том, что сам не признавал длинные волосы у мужчин. Так Франсиско и сделал, будучи уверен, что его снова обкорнают, но новый приказ противоположного содержания оставил длинноволосых в покое.

До сих пор Ирэне Бельтран жила в святом неведении, но не из-за беспечности или ограниченности, а в силу того, что это считалось в ее среде нормой. Как ее мать и многие другие, принадлежавшие к ее общественному классу, она укрывалась в упорядочном и спокойном мире богатого квартала состоящем из великолепных курортов, лыжных трасс и летнего отдыха в деревне. Очевидное, если оно не соответствовало норме, отвергалось как ошибочное: такова была суть воспитания Ирэне. Однажды ей довелось увидеть, как остановился автомобиль, из него выскочили несколько человек, набросились на прохожего и затолкали его в машину; порой издалека до нее доносился запах дыма от костров, где сжигались запрещенные книги; однажды в мутных водах канала она увидела нечто похожее, как ей показалось, на человеческое тело. Порой по ночам до ее слуха долетали шаги патрулей и шум вертолетов в небе. Как-то раз, пытаясь помочь, она наклонилась над потерявшим сознание от голода человеком. Смерч ненависти ходил вокруг, не задевая ее, — она была защищена высокой стеной, отгородившей мир, где она росла; однако она была человеком тонкого восприятия, и, решив пойти в морг, девушка сделала важный шаг, который перевернул ее жизнь. До этого дня она никогда близко не видела покойника, тут же их было столько, что хватило бы на все страшные сны. Ирэне остановилась у огромной полости холодильной камеры: ее внимание привлекла светловолосая девушка, висевшая на крюке рядом с другими. Издали она была похожа на Еванхелину Ранкилео, но вблизи оказалось, что это не она В ужасе она обратила внимание на глубокие порезы на теле, обожженное лицо и отрубленные руки.

— Не смотри на нее, это не Еванхелина, — сказал ей Франсиско, уводя Ирэне в сторону, потом взял за плечи и повел к двери; так же как и она, он чувствовал себя разбитым и опустошенным.

Они были в морге всего полчаса, но Ирэне Бельтран вышла оттуда другим человеком, в ее душе что-то сломалось. Еще до того, как она заговорила, Франсиско догадался об этом и стал мучительно думать, как утешить ее. Усадив ее на мотоцикл, он на полной скорости понесся по направлению к холмам.

Они частенько заглядывали сюда перекусить. Обед на свежем воздухе прекращал их споры, и, когда приносили счет, оба уже молча наслаждались великолепием окружавшего ресторан парка Иногда они заезжали к Ирэне, чтобы взять с собой Клео. Девушка опасалась, что жизнь среди дряхлых стариков и скитание по дорожкам дома престарелых доведут собаку до утраты инстинктов, поэтому ей будет полезно побегать. Сначала, в первые поездки, бедное животное, прижав уши и вытаращив глаза, обмирало от страха, зажатое на мотоцикле между ними двумя, но со временем собака привыкла и приходила в восторг от шума любого мотора.

Это было беспородное существо пестрого окраса, наделенное живостью и сообразительностью, доставшимися по наследству от его неблагородных предков. Собака служила хозяйке со спокойной преданностью. Восседавшее на мотоцикле грио походило на какую-то ярмарочную потешную труппу: Ирэне, с развевающимися на ветру, как крылья мельницы, юбкой, шалью с бахромой и длинными волосами, в центре — собака, и затем Франсиско, старавшийся удержать в равновесии корзину с едой.

Попасть в этот вклинившийся в центр города огромный естественный парк было легко, но посещали его мало: многие даже не подозревали о его существовании. Франсиско чувствовал себя здесь полноправным хозяином — он приходил сюда, когда снимал пейзажи; летом — покатые, с пересохшей землей холмы, осенью — облитые золотом коричные деревья и могучие дубы, где жили белки, зимой — бесконечное безмолвие оголенных ветвей. Весной расцвеченный тысячами оттенков зелени парк трепетал, пробуждаясь от гула роящихся в цветах мириадов насекомых; его родники набухали влагой, корни растений готовились дать жизнь, и живительные соки наполняли скрытые вены природы.

Они прошли по мостику через маленькую речку и стали подниматься по извилистой дороге, усаженной экзотическими растениями. Чем выше они поднимались, тем гуще становились заросли кустарника, а тропинки совсем пропали; появились нежные березки с первыми листочками и вечнозеленые кряжистые сосны, стройные эвкалипты и красные буки. Утренняя роса испарялась в горниле полуденного зноя: над землей висела дымка, похожая на вуаль. Оказавшись на вершине, они почувствовали себя единственными обитателями этого блаженного края. Они знали укромные уголки и умели отыскать такие места, откуда город лежал перед ними как на ладони. Иной раз, когда внизу собирался туман, подножие горы терялось в густой пене, и тогда им чудилось, что они оказались на острове, словно бы осыпанном мукой. В ясные дни была хорошо видна бесконечная серебряная лента движущихся по улицам машин, — беспорядочный гул доносился до слуха, подобно рокоту далекой реки. Кое-где листва была невероятно густой, а аромат растений настолько сильным, что вызывал у них головокружение. Они никого не посвящали в эти восхождения на гору, словно это была важная тайна Не сговариваясь, желая ее сохранить, они никогда об этом не упоминали.

Выйдя из морга, Франсиско подумал, что только густая растительность парка, влажное дыхание земли и аромат прелых листьев способны отвлечь его подругу от молчаливого зова загубленных. Приведя ее на вершину, он нашел уединенный тенистый уголок. Они уселись под ивой у ручья, который струился вниз, беззаботно огибая камни. Ветви дерева опускались, создавая шатер из листьев. Прислонившись к узловатому стволу, они застыли в молчании; они не касались друг друга, но охватившие их чувства настолько сблизили их, что им вдруг показалось, будто они очутились в едином чреве. Подавленные, погруженные в свои мысли, они находили друг в друге утешение и поддержку. Бег времени, южный бриз, шум воды, щебет желтых птиц и запахи земли медленно возвращали их к реальности.

— Надо бы вернуться в редакцию, — выдавила наконец Ирэне.

— Надо.

Однако с места они не двинулись. Она сорвала несколько стебельков и надкусила их, чтобы выдавить сок. Ирэне посмотрела на своего друга, и он утонул в омуте ее зрачков. Не отдавая себе отчета, Франсиско привлек ее к себе и потянулся к ее губам. Это был целомудренный, робкий и легкий поцелуй, но он пронзил их нервы, словно мощный подземный толчок. Они вдруг ощутили друг друга так близко, как никогда, они сплели ладони, повинуясь охватившему их желанию близости, знакомому людям с тех пор, как стоит мир. Каждую клеточку тела охватил лихорадочный жар — неведомый им до сих пор или совершенно забытый, ведь память плоти хрупка Все вокруг исчезло, были только их слившиеся губы. Это был даже не поцелуй, скорее — знак ожидаемой и неизбежной близости, но оба знали — возможно, этот поцелуй они будут помнить до конца своих дней и только он оставит неизгладимый след в их воспоминаниях. Их пронзило предчувствие, что по прошествии лет они будут ясно помнить влажное и горячее прикосновение губ, запах свежей травы и смятенное состояние души. Поцелуй длился не более вздоха Когда Франсиско открыл глаза, девушка стояла обхватив себя руками, — ее силуэт четко вырисовывался на фоне бездонного неба. Охваченные страстью, оба прерывисто дышали, погруженные в собственные пространство и время. Потрясенный новым, захватившим его чувством к этой женщине, уже навсегда связанной с его судьбой, он не шевелился. Ему показалось, что он слышит тихий плач, и он понял, какая борьба шла в сердце Ирэне: она разрывалась между любовью, верностью и сомнением. Он сам заколебался между желанием обнять ее и боязнью проявить насилие над ее душой. Несколько долгих мгновений, показавшихся вечностью, они простояли не проронив ни слова. Повернувшись, Ирэне медленно подошла и опустилась на колени рядом с юношей. Он обнял ее за талию и вдохнул исходивший от блузки аромат, угадывая ее глубинное влечение к нему.

— Густаво ждал меня всю свою жизнь. Я выйду за него замуж.

— Я в это не верю, — прошептал он.

Постепенно напряжение ослабло. Она взяла в ладони его темноволосую голову и взглянула на него. Еще не унялась дрожь, а они внезапно развеселились и с облегчением улыбнулись друг другу, твердо уверовав в то, что они не способны на скоротечную любовную интрижку, ибо созданы принимать жизнь во всей ее полноте и им вполне по силам взять на себя смелость взаимной любви.

Близился вечер, и зеленый храм парка погружался во тьму. Настало время возвращаться. Оседлав мотоцикл, они как молния скатились вниз. Никогда не изгладятся из памяти страшные картины увиденного в морге, но в этот миг они чувствовали себя счастливыми.

Жаркая печать этого поцелуя не оставляла их на протяжении многих дней и наполняла их ночи нежными призрачными видениями, оставив воспоминание, похожее на ожог. Радость этой встречи влекла их по улицам города, словно на крыльях, вызывая порой беспричинный смех, а в разгар сна заставляя внезапно просыпаться. Они дотрагивались кончиками пальцев до своих губ и воскрешали в памяти очертания рта другого. Ирэне думала о Густаво и новых, недавно открывшихся истинах. Девушка понимала как всякий офицер Вооруженных Сил, он является частью аппарата власти и живет тайной жизнью, в которой для нее не будет места В его таком знакомом теле атлета живут два разных существа Впервые она почувствовала страх перед ним и захотела, чтобы он никогда не возвращался.

В четверг Хавьер повесился. В тот день после обеда он, как всегда, вышел на поиски работы и не вернулся. Предчувствие беды появилось у жены рано — намного раньше, чем настало время беспокоиться. Когда наступила ночь, она, не сводя с дороги глаз, в ожидании мужа сидела на пороге. Когда стало невмоготу, она позвонила свекру и свекрови, потом обзвонила всех его друзей, которых знала, но никаких известий о муже не получила Она бесконечно долго вглядывалась в сгущавшиеся тени, пока не пробил комендантский час, наступило самое темное время суток — так в пятницу она встретила восход. В доме еще не проснулись дети, когда у ворот дома притормозил полицейский патруль. Хавьера Леаля нашли в детском парке, где он повесился на дереве. Он никогда не говорил о самоубийстве, ни с кем не попрощался, не оставил прощальной записки, однако она не сомневалась, что он лишил себя жизни сам; теперь она наконец поняла, почему он постоянно вязал на веревке узлы.

Именно Франсиско съездил за телом и взял на себя заботы о похоронах брата. Пока он занимался мучительной бюрократией оформления смерти, перед его глазами стоял Хавьер, такой, каким он увидел его на операционном столе Медицинского института брат лежал под холодным освещением ламп дневного света Франсиско попытался разобраться в причинах жестокого конца и смириться с мыслью, что в этом мире уже не будет товарища всей его жизни, друга, защитника Вспомнил поучения отца работа — источник гордости. Даже во время отпуска у них не было выходных дней. Даже праздничные дни в семействе Леалей проходили с пользой. Бывало, семья переживала трудные времена, но им даже в голову не приходила мысль принять чью-то милостыню, пусть даже от тех, кому они помогали раньше. Хавьер не видел выхода из тупика ему оставалось только рассчитывать на помощь отца и братьев, и тогда он предпочел молча уйти. Нахлынули далекие воспоминания, когда старший брат был справедливым, как отец, и чувствительным, как мать. Так росли три брата Леаля; всегда вместе, всегда готовые прийти друг другу на помощь, трое против всего мира, — свой клан, пользующийся уважением во дворе колледжа поскольку каждого защищали двое других братьев и любому обидчику немедленно воздавалось должное. Самым сильным и крепким был средний брат — Хосе, но из-за смелости и ловкости больше всего боялись Хавьера Отрочество оказалось у него бурным, позднее он влюбился в первую завладевшую его вниманием женщину. Женился на ней и был верен ей до той фатальной ночи. Он оправдывал свою фамилию: Леаль, то есть лояльный, — лояльный по отношению к жене, семье, друзьям. Он любил работу биолога и думал посвятить себя преподавательской деятельности, но обстоятельства привели его в коммерческую лабораторию; там он за короткое время добился высоких достижений, поскольку кроме плодотворного воображения обладал чувством ответственности, что позволяло ему продвигаться вперед в самых дерзких научных проектах. Однако эти его качества ему не помогли, когда Хунта составляла списки неугодных. В глазах новых властей его деятельность в профсоюзе рассматривалась как позорное пятно. Сначала за ним следили, потом стали прибегать к враждебным выпадам и в конце концов уволили. Оставшись без работы и потеряв надежду ее найти, он стал меняться к худшему. Измотанный бессонницей ночью, а днем — постоянными унижениями, он ходил бледный и осунувшийся. Стучался во множество дверей, обивал пороги бесконечных приемных, приходил по объявлениям в газетах, но его снова и снова настигала безнадежность. Он стал терять достоинство. Был готов на любое предложение, даже за мизерную плату, — настолько ему нужно было чувствовать себя полезным. Безработный, он оказался за бортом, — безымянное существо, забытое всеми: ведь он ничего не производил, а именно это было мерилом ценности человека в мире, где ему выпало жить. В последние месяцы он уже распрощался с мечтаниями, отказался от своих целей и, наконец, причислил себя к изгоям общества Сыновья не понимали причины его постоянно плохого настроения и подавленности: они тоже искали работу, мыли автомобили, грузили на рынке мешки, брались за любое дело, чтобы принести хоть какие-то деньги в семейный бюджет. В тот день, когда младший сын положил на кухонный стол несколько монет, заработанных за выгул собак богачей, Хавьер Леаль сжался в комок, как загнанный зверь. С тех пор он никому не смотрел в глаза и погрузился в бездну отчаяния. Ему не хотелось даже одеваться; зачастую большую часть дня он проводил в кровати. Он начал выпивать, и у него стали дрожать руки, а чувство вины из-за потраченных денег еще более усугубилось: они ведь так нужны семье. По субботам, чтобы совсем не расстраивать близких, он с усилием приводил себя в порядок и являлся к родителям чистым и опрятным, но скрыть в глазах отчаяние не мог. Отношения с женой испортились: в таких обстоятельствах любовь устает. Ему нужны были слова утешения, но любой намек на жалость приводил его в бешенство. Вначале жена не верила, что нельзя найти хоть какую-нибудь работу, но, узнав о тысячах безработных, умолкла и пошла работать в две смены. Усталость последних месяцев иссушила ее молодость и красоту, которую она считала своим единственным достоянием, но на жалобы времени не оставалось: она крутилась изо всех сил, чтобы дети не голодали, а муж не чувствовал себя беспомощным. Она не могла помешать Хавьеру замкнуться в своем одиночестве. Апатия, как путы, сковала его и, вытеснив из памяти ощущение действительности, подорвала силы и лишила самоуважения. Он пал в собственных глазах. Он стал похож на привидение. Видя, как распадается семейный очаг и гаснет огонь любви в глазах жены, он перестал чувствовать себя мужчиной. В какой-то момент, который семья просмотрела, — видимо, потому, что была слишком близко, — воля его была сломлена окончательно. Он отказался от жизни и решил забыться в смерти.

Трагедия больно, словно обухом, ударила по семейству Леалей. Хильда и профессор как-то сразу постарели, и в их доме воцарилось безмолвие. Даже крикливые птицы во дворе, казалось, умолкли. Несмотря на строгое осуждение самоубийц католической церковью, Хосе добился мессы за упокой души брата Так профессор попал в церковь во второй раз: в первый раз это случилось, когда он венчался, но тогда повод был радостный, теперь же его состояние было иным. Скрестив на груди руки и сжав губы в тонкую линию, он простоял на ногах всю службу, пошатываясь от горя. Жена истово молилась, принимая смерть сына как еще одно испытание судьбы.

Не понимая причины случившейся беды, пришедшая на похороны Ирэне чувствовала себя растерянной. Подавленная несчастьем этой семьи, ставшей для нее родной, она тихо стояла рядом с Франсиско. Она видела их только жизнерадостными, ликующими и улыбчивыми. Она не знала, что горе они переживают с достоинством, не выплескивая его наружу. Профессор, блистательно владевший родным языком, был способен выразить любые чувства, но только не это, разрывающее его душу на части. Мужчины плачут только из-за любви, говаривал он, бывало. В отличие от него, Хильда плакала по любому поводу: от умиления, смеха, от грусти, — но страдание делало ее твердой, как сталь. На похоронах ее старшего сына слез было мало.

Хавьера похоронили на только что купленном клочке земли. Похоронные ритуалы они исполнили по наитию, как придется, ибо до сегодняшнего дня о требованиях смерти они не думали. Как все, кто любит жизнь, они чувствовали себя бессмертными.

— В Испанию мы не вернемся, жена, — решил профессор Леаль, когда на могилу ложились последние комья земли. Впервые за сорок лет он согласился с тем, что его судьба теперь связана с этой страною.

Вернувшись с кладбища домой, вдова Хавьера Леаля упаковала скромные пожитки, взяла детей за руки и попрощалась. Она уезжала на юг — в провинцию, где родилась, — там жизнь была полегче, и она могла рассчитывать на помощь своих братьев. Она не хотела, чтобы на ее детей падала тень отца-самоубийцы. Убитые горем, Леали проводили невестку и внуков на вокзал: они посадили их в поезд, и тот ушел; им не верилось, что в считанные дни они потеряли и этих детей, которых помогали растить. Никакие материальные ценности не имели для них значения: будущее они всегда связывали с семьей. Никогда им и в голову не приходило, что придется стареть вдали от своих внуков.

С вокзала профессор вернулся домой и, как был, в пиджаке и траурном галстуке сел в кресло под сливовым деревом: в его глазах застыла растерянность. Он держал в руках старую логарифмическую линейку — единственную сохранившуюся в гражданскую войну и привезенную в Америку вещь. Она всегда была у него под рукой; он разрешал детям ею играть, только когда хотел их поощрить. Передвигая рамку с риской и определяя числа, все трое сыновей научились ею хорошо пользоваться. Когда достижения в области электроники позволили специалистам забыть о логарифмических линейках, профессор отказался ее заменить: образец ручной работы мастеров прошлого века, линейка представляла собой бронзовую выдвигающуюся трубу с нанесенными на нее крохотными цифрами. Теперь, сидя под деревом, профессор Леаль смотрел на возведенные собственными руками кирпичные стены дома для своего сына Хавьера и не двигался; так прошло много времени. В эту ночь Франсиско пришлось силой укладывать его в кровать, но заставить его поесть он так и не смог. На следующий день все повторилось. На третий день Хильда вытерла слезы и, собрав никогда не иссякающие силы, в который уже раз принялась бороться за своих близких.

— Плохо, что твой отец не верит в бессмертие души, Франсиско. Потому и страдает, что потерял Хавьера, — сказала она.

Из окна кухни им был хорошо виден профессор: он сидел в кресле и вертел в руках линейку. Вздохнув, Хильда поставила нетронутый завтрак в холодильник, вынесла во двор еще один стул и села под сливой, положив на колени руки, впервые с незапамятных времен не занятые вязанием или шитьем; так она неподвижно просидела несколько часов. Когда начало смеркаться, Франсиско стал умолять родителей поесть, но ответа не получил. С большим трудом ему удалось отвести их в спальню и уложить в постель: там они лежали в молчании, с широко раскрытыми глазами, опустошенные, как пара заблудившихся стариков. Поцеловав их в лоб, он погасил свет и от всей души пожелал, чтобы глубокий сон приглушил их тоску. Проснувшись на следующее утро, Франсиско снова увидел их под сливовым деревом в том же положении: не умывшись, не поев, в смятой одежде, они так и сидели, не проронив ни слова. Только знание психологии помогало ему справиться с острым желанием расшевелить их. Запасясь терпением, он стал наблюдать за ними, решив не трогать их и дать испить свою чашу боли до дна.

В середине дня профессор Леаль поднял глаза и посмотрел на Хильду.

— Что с тобой, дорогая? — спросил он надтреснутым от четырехдневного молчания голосом.

— То же, что и с тобой.

Профессор все понял. Он хорошо ее знал и догадывался, что, если ему вздумается обречь себя на смерть, жена готова пойти и на это, ведь после стольких лет любви она не позволит ему уйти из жизни одному.

— Ну, ладно, — сказал он, с трудом поднимаясь, и протянул ей руку.

Они медленно, поддерживая друг друга, вошли в дом. Франсиско подогрел суп, и жизнь снова пошла по своему привычному кругу.

Оставшись одна из-за траура Леалей, Ирэне Бельтран решила искать Еванхелину самостоятельно: она взяла машину матери и поехала в Лос-Рискос. Она пообещала Дигне помощь в поисках Еванхелины, и ей не хотелось выглядеть легкомысленной. Сначала она заехала в дом семьи Ранкилео.

— Не ищите ее, сеньорита. Она уже в сырой земле, — смиренно сказала мать: так говорят люди, пережившие множество несчастий.

Но Ирэне готова была разрыть землю, если потребуется, чтобы отыскать девочку. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, она спрашивала себя, что толкнуло ее в этот край мрака. Сначала она думала, что в ее руках конец нити — стоит только потянуть, и тут же распутается этот огромный клубок горя. Интуитивно она догадывалась, что эта святая, творившая сомнительные чудеса, — граница между ее упорядоченным миром и мраком, куда она до сих пор не заглядывала Думая об этом, она пришла к выводу, что ею двигало не только свойственное ее характеру и профессии любопытство; ее словно затянуло в водоворот. Она заглянула в бездонный колодец и не смогла устоять перед искушением погрузиться в бездну.

Лейтенант Хуан де Диос Рамирес сразу же принял ее у себя кабинете. Он ей показался не столь могучим, как тогда, в то зловещее воскресенье в доме Ранкилео, где она видела его; значит, заключила девушка, впечатление от человека зависит от его действий. Рамирес был почти любезен. Без фуражки, в мундире, без портупеи и оружия. У него были одутловатые красные руки, покрытые пятнами от обморожения — недуга бедных. Не узнать Ирэне было невозможно: стоило хоть раз увидеть ее буйную шевелюру и экстравагантную одежду, и ее вспомнил бы любой, поэтому она и не пыталась обмануть его, а прямо заявила о том, что разыскивает Еванхелину Ранкилео.

— Ее задержали для обычного допроса, — сказал офицер. — Ночь провела здесь, а на следующий день рано утром была отпущена.

Рамирес вытер со лба пот: у него в кабинете стояла жара.

— Ее выпустили на улицу раздетой?

— На гражданке Ранкилео были туфли и пончо.

— Вы ночью вытащили ее из постели. Она несовершеннолетняя. Почему вы не вернули ее родителям?

— Я не обязан обсуждать с вами действия полиции, — сухо возразил лейтенант.

— Вы предпочитаете сделать это с моим женихом, армейским капитаном Густаво Моранте?

— Не много ли вы на себя берете? Я отчитываюсь только перед моим непосредственным начальником.

Однако Рамирес заколебался. Принцип воинского братства был у него в крови; превыше мелкого соперничества между военными институтами ставились священные интересы родины и не менее священные — интересы мундира; их нужно защищать от раковой опухоли, поразившей народ и разрастающейся повсюду; поэтому, из предосторожности, не следует доверять гражданским, а нужно соблюдать верность товарищам по оружию: таков стратегический замысел. Тысячу раз им повторяли: Вооруженные Силы должны быть монолитны. Кроме того, на него влияла классовая принадлежность девушки; он привык уважать высшие авторитеты — деньги и власть, а она, по-видимому, обладает и тем и другим, если уж осмелилась с такой дерзостью учинить ему допрос, обращаясь с ним как со слугой. Он достал журнал дежурств и показал ей. Там было записано поступление в участок Еванхелины Ранкилео Санчес, пятнадцати лет, задержанной в связи с заявлением по поводу несанкционированного происшествия и нанесения физического оскорбления офицеру Хуану де Диос Рамиресу. Внизу было дописано: в связи с приступом истерии допрос решено отложить. Затем стояла подпись дежурного капрала Игнасио Браво.

— По-моему, она уехала в столицу. Хотела устроиться служанкой, как и ее старшая сестра, — сказал Рамирес.

— Без денег и полураздетая? Вам не кажется это странным, лейтенант?

— Эта соплячка была с придурью.

— Могу я поговорить с ее братом — Праделио Ранкилео?

— Нет. Он переведен на новое место службы.

— Куда?

— Эти сведения секретны. А мы находимся в состоянии повышенной боевой готовности.

Она поняла здесь ничего не узнать, а поскольку было еще рано, поехала в село, надеясь поговорить с людьми. Ей хотелось узнать, что думают о военных вообще и о лейтенанте Рамиресе в частности. Но люди, услышав такие вопросы, качали головой и, не проронив ни слова быстро уходили. За годы авторитарного режима осмотрительность привилась как способ выживания. Ожидая, пока автомеханик латал колесо ее машины, Ирэне зашла в ресторан гостиницы рядом с площадью. Весна проявлялась в брачном полете дроздов, надменном шествии наседок с выводками цыплят, трепете девичьего тела под перкалевым платьем. Беременная кошка вошла в гостиницу и с достоинством обосновалась под столиком, за которым сидела Ирэне.

Бывали мгновения, когда Ирэне чувствовала всю силу своей интуиции. Она угадывала, ей казалось, предвозвестия будущего и полагала что сила мысли может влиять на определенные события.

Так она объяснила себе появление сержанта Фаустино Риверы именно там, где она собиралась поесть. Когда позже она рассказала об этом Франсиско, тот объяснил это проще: в Лос-Рискосе был единственный ресторан, а сержанту захотелось пить. Ирэне заметила Фаустино, когда, обливаясь потом, он подходил к гостинице и вошел, чтобы заказать себе пива Она сразу узнала его: индейское скуластое лицо с удлиненным разрезом глаз, грубая кожа, крупные, ровные зубы. Он был в форме, в руке держал фуражку. Она вспомнила то немногое, что узнала о нем со слов других людей, и решила это использовать.

— Вы — сержант Ривера? — спросила она вместо приветствия.

— К вашим услугам.

— Сын Мануэля Риверы — того, что с заячьей губой?

— Он самый, чем могу служить?

Далее беседа пошла легко. Девушка пригласила его за свой столик, и, как только с еще одной бутылкой пива он уселся за стол, она взялась за него. После третьего стакана стало ясно, что сержант плохо переносит спиртное, и тогда девушка перевела разговор на интересующую ее тему. Сначала польстила ему, сказав, что он от рождения предназначен для ответственных должностей, любому это ясно, — и она сама это заметила в доме Ранкилео, когда сержант контролировал ситуацию с властью и хладнокровием настоящего военачальника — энергичного и грамотного, не то что офицер Рамирес.

— Этот лейтенант всегда такой безрассудный? Вообразить только: открыл пальбу! Я так испугалась…

— Раньше он был не такой. Он не был плохим человеком, заверяю вас, — возразил сержант.

Фаустино знал его как свои пять пальцев, ведь уже столько лет он служил под его началом. Еще будучи выпускником офицерского училища, Рамирес воплощал в себе качества примерного военнослужащего: аккуратный, принципиальный, исполнительный. Он знал наизусть уставы и наставления, не выносил недоработок, проверял блеск начищенной обуви, дергал за пуговицы, чтобы проверить их прочность, от подчиненных требовал серьезного отношения к службе и был помешан на гигиене. Лично следил за уборкой сортиров и каждую неделю выстраивал обнаженных солдат для обнаружения венерических болезней и вшей. Он рассматривал их интимные места в лупу, и зараженным предстояло вытерпеть суровые методы лечения и многочисленные унижения.

— Но это он проделывал не по злобе, а просто чтобы научить их быть людьми. В те времена, мне кажется, у лейтенанта сердце было доброе.

Ривера вспомнил первый расстрел, словно видел его сейчас. Произошло это пять лет тому назад, через несколько дней после военного переворота Еще было холодно, а в ту ночь лил беспрерывный дождь; с неба обрушился водопад, чтобы омыть все вокруг — казармы полицейского участка стояли вымытые, пахло плесенью и сыростью. На рассвете дождь прекратился, но все вокруг было подернуто дымкой, напоминавшей о недавнем дожде, а меж камней поблескивали, словно куски хрусталя, лужи. В глубине казарменного двора стоял взвод, а в двух шагах перед ним — очень бледный лейтенант Рамирес. В сопровождении двух солдат привели заключенного; его поддерживали под руки — он не мог держаться на ногах. Не понимая, в каком состоянии находится заключенный, Ривера поначалу подумал, что тот струсил, как и многие другие, которые занимаются подрывной деятельностью и саботажем, чтобы навредить родине, а когда настает пора расплаты, падают в обморок; но когда сержант присмотрелся получше, понял, что это тот тип, которому раздавили ноги. Его почти несли, чтобы ноги не разъезжались на брусчатке. Глянув на своего начальника, Фаустино Ривера угадал его мысли: однажды, на одном из дежурств ночью, им удалось поговорить по-мужски, невзирая на звания, и проанализировать причины военного мятежа и его последствия. Антипатриотически настроенные политики раскололи страну, говорил лейтенант Рамирес, ослабили нацию, сделав ее легкой добычей для внешних врагов. Первейший долг солдата — быть на страже безопасности, поэтому военные и взяли власть, чтобы восстановить мощь родины, заодно сведя счеты с внутренними врагами. Ривера отвергал пытки, считая их одним из худших проявлений этой грязной войны, которая медленно их засасывала война не была их профессией, их не этому учили; она сидела у них в печенках Большая разница — отвесить пару затрещин уголовнику, что считалось обычным делом, или систематически пытать заключенных И почему эти несчастные молчали? Почему не выкладывали все на первом же допросе, не мучаясь понапрасну? Ведь в конце концов все или признавались, или погибали, как этот, — его-то и предстояло расстрелять.

— Взвод! Смирно!

— Лейтенант, — прошептал стоявший рядом Фаустино Ривера, тогда еще старший капрал.

— Поставьте заключенного к стене, старший капрал!

— Но, господин лейтенант, он не может стоять на ногах.

— Тогда посади его.

— Куда, господин лейтенант?

— Принесите стул, черт бы все побрал! — голос его дрогнул.

Фаустино Ривера обратившись к стоявшему слева рядовому, повторил команду, и тот отправился ее выполнять. «Почему же его не бросят на землю и не пристрелят, как собаку, до рассвета, пока мы не видим свои лица? К чему тянуть?» — обеспокоено думал он; во дворе быстро светлело. Заключенный поднял голову и посмотрел на них, переводя удивленный взгляд умирающего с одного на другого; его глаза остановились на Фаустино. Он, несомненно, узнал его: они несколько раз играли на корте в пелоту, — а теперь, посреди застывших луж, Фаустино стоит перед ним с винтовкой, которая стала вдруг для него непосильным бременем. Принесли стул; лейтенант приказал привязать к нему заключенного: того сотрясала дрожь. Вынув платок, капрал подошел к нему.

— Солдат, не завязывай мне глаза, — попросил заключенный, и капрал стыдливо опустил голову: ему хотелось, чтобы офицер побыстрее отдал команду, чтобы немедленно закончилась эта война, настали нормальные времена и он смог бы мирно идти по улице, здороваясь с земляками.

— Целься! — выкрикнул лейтенант.