«Видите, показах вам оправдания и суды, якоже заповеда мне Господь Бог мой... И сохраните, и сотворите, яко сия премудрость ваша и смышление пред всеми языки, елицы аще услышат вся оправдания сия и рекут: се, людие премудрый и уметелны; язык великий сей» (Втор. 4, 5—8).

«Прежде пришествия веры под законом стрегоми бехом, затворени в хотящую веру открытися. Темже закон пестун нам бысть во Христа, да от веры оправдимся; пришедшей же вере, уже не под пестуном есмы» (Гал. 3, 23—25).

«В елико время наследник млад есть, ничимже лучший есть раба, Господь сый всех; но под повелители и приставники есть даже до нарока отча. Такожде и мы, егда бехом млади, под стихиами бехом мира порабощени» (Там же, 4, 1—3).

«Кончина закона Христос в правду всякому верующему» (Рим. 10, 4).

Господь снисходит на землю, берет Себе народ из среды другого народа, казнями, знамениями и великими ужасами (Втор. 4, 34) приводит его к подножию Синая и беседует к нему. Что же говорил Господь народу Своему о Себе Самом, к чему обязывал его, что завещавал? Тогда гора горела огнем до самых небес, и были тьма, облако и мрак (Втор. 4, 11): верно, чудное и страшное устрояет Господь в Своем народе! Народ приемлет законы и постановления, за которые все другие народы скажут о нем: только сей народ мудрый и разумный,— и, однако ж, сии постановления и законы, огражденные притом страхом смертного суда, имеют силу только до времени. От чего бы это зависело? В самом ли составе сих постановлений основание к такому отменению или в их отношении к людям? — Божественное домостроительство спасения и самая Церковь получают новый образ: почему в это время совершено сие преобразование и в таком именно виде, а не в другом? — Бог, хранитель Церкви и воспитатель избранных, отдает теперь их под надзор учителей; кто эти учители, чему и как должны были они поучать? — Вот что побудило нас рассмотреть подзаконную религию. Религия и Церковь принимают новое образование: что оно такое само в себе? — Даются новые постановления: как приучен к ним народ и что сообщало нравственную крепость его воле к исполнению их? Прежде религия и Церковь имели такой вид, теперь приемлют другой, имеющий уступить место третьему: почему теперь дается им такой именно, а не другой вид? — Божественные постановления направляются к образованию людей: каких людей может и должна образовать религия подзаконная? — Религия является здесь в форме видимого завета, из которого, как из семени, развиваются соответственные ему понятия о Боге, религиозные чувства и нравственные расположения: все это в совокупности составляет дух — внутреннее существо подзаконной религии. Далее сему духу дается видимость — и по преимуществу религиозность облекается обрядностию; это оправданию, а по преимуществу нравственности, дается поприще упражнения в правилах: это заповеди; то и другое ограждается наконец гражданскими законами: это суды.— Таким образом, нашему рассмотрению подлежит — по преимуществу состав религии подзаконной,— и в нем:

1) Завет Бога с народом еврейским.

2) Религиозные понятия, соответственные сему завету.

3) Религиозные чувства и

4) Нравственные расположения.

5) Обрядность, как облачение по преимуществу религиозности.

6) Практические правила, как поприще для упражнения по преимуществу нравственных расположений.

7) Гражданские постановления, и вообще все устройство общества применительно к религии подзаконной и некоторые вопросы, естественно рождающиеся при сем, именно:

8) Как освоился народ с новым порядком и чем укреплялся в хождении по нему?

9) Почему религия и Церковь явились теперь в таком именно виде?

10) Какой должны они образовать дух в народе?

Завет сей окончательно утвержден на Синае, но приготовление к нему начато с первого приближения Божия к Израилю в Египте. Положительная религия сходит с неба, но селение ее на земле всегда есть сердце. В нем она насаждается, им усвояется и хранится. Потому надобно предварительно образовать сие сердце по духу новой религии, предрасположить к ней, чтобы, сходя в него, она сходила, как на жаждущую землю. К этому исключительно направлены все действия Божий в Египте, и от Египта до Синая: ими Он вводил душу и сердце Израиля в завет с Собою — невидимый, внутренний, чтобы потом заключить и видимый, устный.— Следственно, раскрытие сердца, поколику оно образовано под особенным влиянием крепкой руки Божией, в это время есть первое и самое близкое руководство к уразумению существа и духа завета Синайского.

Живя между язычниками, Израиль начал уклоняться от веры отцов своих, а затем неминуемо упал и в духе.— «Соблудисте во Египте, в юности своей соблудисте» (Иез. 23, 3). Господь говорил им с клятвою, чтобы «кийждо мерзости от очес своих отверг, и в творениих египетских не осквернялся. Но они отвергошася Его, и не хотеша послушати. Тогда определил Господь излити ярость Свою на ня, и скончати гнев Свой на них среди земли Египетския» (Иез. 20 7—8). Фараон как бы для своих видов решил перехитрить, озлобить, смирить род сынов Израилевых; «и гнушахуся египтяне сынми Израилевыми, и насилие творяху египтяне сыновом Израилевым нуждею, и болезненну тем жизнь творяху в делех жестоких» (Исх.1,10-14). Удар Божий глубоко пал на сердце Израилю и смирил его. Душа невинная при насилии воодушевляется мужеством и растет в крепости духа, укрываясь под сень веры. Душа, забывшая Бога и веру отцов, падает при первой их встрече. Совесть тайно указует здесь гневный перст Божий и тем подавляет всякое внутреннее возбуждение в душе к возвращению себе свободы, уничтожает даже самое сознание права на то. Израиль пал в духе и предал себя в руки бедствий. Что оставалось ожидать от Израиля при таком порядке? — Еще мало — он смешался бы с египтянами в служении и обычаях, и исчез в нем, как исчезает в море и огромная груда земли, не имеющая внутренней связи.— Но над ним бдел Тот, Кто еще за 400 лет определил переселить его в землю не свою, и здесь поработить, озлобить и смирить (Быт. 15, 13). Такое расслабление и упадок жизненных сил намеренно допущен Богом с тем, чтобы, возродив новую жизнь, воскресив дух в сем нравственном ничтожестве, дать потом ему, как из мертвых живому, полному новых сил энергии,— и новую форму, новые законы и постановления.

«И возстенаша сынове Израилевы от дел и возопиша... и познан бысть ими Бог» (Исх. 2, 23, 25). Продолжительность и великость страданий оправдали их наконец пред собою: мера скорбей уравновесилась с мерою суда совестного, что дало место молитве смиренной, но сильной и дерзновенной, восшедшей к престолу Бога (ст. 24). Дух благочестия ожил, но не оживил с собою духа народного: вера, преданность в волю Божию исполнили их душу, но не возродили в нем сознания своей значительности, силы и крепости. И не ожил бы сей дух и не возродилось бы сие сознание, если бы рукою крепкою и мышцею высокою не приблизился к ним Бог. Сознание своего значения необходимо для народа, но народ Божий должен сознавать свою крепость только в Боге. Потому и не дано ему самому возникнуть к сему сознанию, попущено даже так упасть в нем, что среди чрезмерного обилия чудес он очень медленно восходит до него, чтобы тем очевиднее был истинный источник его силы. Это главная и преимущественная цель распоряжений Божиих об израильтянах и всех сил, явленных пред ними в земле Египетской и по исходе из нее,— как можно глубже в душе его положить убеждение, что они сами по себе совершенно бессильны и ничтожны, и, обратив их сердца к Себе, укрепив их веру, в духе сей веры образовать сознание своей значительности, силы и крепости уже не в себе самих, а в Боге (Исх. 3, 9—10; 6, 7—12; 19, 4. Втор. 4, 35—39). Силу всех Его бесед к израильтянам в Египте и значение всех Его дел здесь, можно выразить Его же словами: «Аз Господь... изведу вас... избавлю вас... отъиму вас... прииму вы Себе в люди и буду вам Бог...» (Исх. 6, 6—7) «... Дерзайте, стойте» (14, 13).

Скоро постиг намерение Божие Моисей; как бы мгновенно образовался у него дух смиренного сознания силы своей в Боге (Исх. 3, И—12) — и без сомнения, с мыслию: вся могу о укрепляющем мя Боге, он пришел из Мадиама в Египет — возбуждать тот же дух и в народе.— «И вероваша людие, и возрадовашася» — о возможности избавления (4, 31); но и вера, и радость их были не более как краска на лице мертвеца. Еще более ослаб дух их, когда после первого предложения Моисеева фараону об их освобождении участь их сделалась несноснейшею, они навсегда обрекли себя на страдания, подавив всякую мысль о свободе (Исх. 14, 11): не хотели даже слушать Моисея — от малодушия и от дел жестоких, когда он, в другой раз, стал им говорить о том (6, 9). Так сильно выразили они здесь упадок своего духа, что у самого Моисея ослабили ревность о ходатайстве за них (ст. 12). Господь показал теперь народу, что Он есть Сам в Себе, и поставил потом как бы только зрителем Своей силы над фараоном, не обращаясь к нему.— Девять чудесных знамений совершается пред их очами; семь раз Моисей и Аарон приносят им от лица фараона весть о свободе, и семь раз фараон снова укреплял узы их рабства. Сначала их сердце могло оживляться радостью при обещании облегчения и снова замирать от скорби и страха при вести о жестокости фараона, могло возникать в надежде и снова падать в отчаяние, могло меньше надеяться и глубже падать. Но, когда потом они увидели, что сила Божия не сокращается, но более возрастает, когда, несколько раз предаваясь отчаянию, они извлекаемы были из него крепкою рукою Божиею, тогда неминуемо должна была в душе их зародиться мысль, что ряду чудес, верно, и конца не будет, должно было образоваться убеждение, что Бог отцов их, приблизившийся к ним для спасения, не опустит руки, не прекратит поражений. Убеждение благотворное. Спокойно, без смятений, отдыхало их сердце теперь под крепким покровом Божиим, оградившим его от казней. Бог поражал врагов их в защиту их,— и сердце их согрелось благонадежностию: Бог по нас, кто на нас? С этим чувством своей безопасности под кровом Божиим они покорно, без противоречий выполняют распоряжения, данные Моисеем к исходу,— и, когда после последнего чувствительнейшего поражения египтян получают свободу, торопливо удаляются из Рамсеса в Сокхоф.

Впрочем, это последнее обстоятельство довольно ясно показывает, что их благонадежность, чувство безопасности, сознание своей крепости в Боге, как новые в душе их, были еще очень слабы и готовы поколебаться при первой неудаче. Оттого Бог не повел их прямо в Палестину (Исх. 13, 17), оттого и в пустыне водил их среди разных намеренных искушений, чтобы укрепить сии чувства; часто поставляет в таких крайних обстоятельствах, где остается ожидать одной смерти,— и тут же подает скорую руку помощи, в опытное и внутреннейшее убеждение, что они сами по себе ничто и что вся сила их в Боге. В пустыне Бог дал народу устав и закон, и там испытывал его (Исх. 15, 25); а испытание, собственно, и есть раскрытие пред сознанием человека его силы в Боге и бессилия в себе.

Первый опыт такого испытания, по образу которого устроялись и другие, был при Чермном море.— Впереди море, сзади фараоново войско, Израиль в смертном страхе: расслабление духа, открывавшееся в Египте, снова возникло и овладело им еще в большей мере. Не зная, на что решиться, в смятении, он только ропщет (Исх. 14, 10—12). «Дерзайте, стойте... Господь поборет по вас»,— воодушевляет его Моисей (ст. 13)... Колесницы фараоновы и сила его погрязают в море; сушею посреде моря прешедший Израиль (15, 4, 19) видит руку великую, верит Богу и Моисею, угоднику Его, и поет благодарственную песнь, полную воодушевленной благонадежности, чувства совершенной безопасности и сознания своей крепости в Боге: «Бог высоко превознесен и грозен (15, 1, 3, 11), но грозен для врагов моих; их гневом Своим попаляет, как солому, и для меня всхолмляет воды и очищает пучины (15, 7, 8); Он простер десницу, и пожрала их земля, но милостию ведет народ Свой..- и провождает его силою (ст. 12—13); он Бог мой, Бог отца моего (ст. 2), народы слышат и трепещут (ст. 14), но страх и трепет их от величия мышцы Божией, явившейся тогда, когда проходил народ Его, народ Им приобретенный (ст. 16)». Народ видит, что все усилия врагов его ничтожны, что все народы в сравнении с ним — ничто; но усвояет себе такую силу и значение потому только, что он — народ Божий, народ, Богом избранный. Здесь дано ему ощутить Божие благоволение, внимание к себе, свою близость к Нему, и даже как бы сыновство, что, собственно, и должно быть основанием сознания своей крепости в Боге.

В таком же точно духе и с такою же целию воздвигнуты были и искушения при водах Мерры, в Рефидиме,— жаждою, в пустыне Син — голодом и пред Хоривом — нападением амаликитян. Поставляя в такие обстоятельства и тут же подавая скорую помощь, Господь опытно внушал народу Своему, что Он не попустит ему страдать от естественных нужд и притеснений со стороны языков, что Израиль всегда может ожидать и получать от Него довольство и безопасность, и в постоянное возбуждение и укрепление сих чувств дает им манну во всегдашнюю пищу и повелевает передать потомству Свою непременную волю об истреблении первых притеснителей — амаликитян. Так возбуждено и укреплено в сердце Израиля чувство своей близости к Богу и Его покровительства, сознание своей силы и значительности, довольства и безопасности в Нем. При всем том сделано еще не все. Такие чувства не могут быть первоначальными, коренными. Они по существу своему суть чувства, близкие к главному и только ограждающие его; а основное чувство, или убеждение, должно зародиться и воспитаться еще глубже в сердце уже под их благотворным влиянием и защитою,— это убеждение в необходимости исполнять волю Божию. Совесть не попустит образоваться чувству близости к Богу и Его покровительства в том, кто преступает волю Божию, не даст места радости и блаженству от чувства безопасности и довольства в Боге в сердце того, кто неправо ходит пред Богом. С другой стороны, кто чувствует близость свою к Богу, кто уверен в Его покровительстве и избрании и в Нем сознает свою силу и величие,— в душе того не может не зародиться желание действовать как бы от лица Божия, не может не образоваться решимость ходить не иначе, как по Его предписаниям. Оттого видим, что сие последнее расположение и образуется у Израиля непосредственно вслед за первым, и даже в одно и то же время, попеременно с ним, того чтобы они в образовании и возрастании помогали взаимно друг другу.

Ожил дух Израиля в Египте под крепкою рукою Божиею — и Бог дает ему выполнить первую волю Свою: распоряжения касательно исхода из Египта и заповедь о Пасхе, из коих только последняя объявлена постоянным законом. Израиль в первый раз вкусил чувство свободы под защитою Божиею вне пределов рабства своего в Сокхофе — и получает два закона: о празднике опресноков и о посвящении первенцев Богу, с подробными внушениями постоянной памяти о значении их и с повелением передать их потомству (Исх. 13, 9—16). По переходе чрез море Израиль вполне понял и восчувствовал свою безопасность, силу и величие, свою близость к Богу и особенное Его покровительство себе, и чрез три дня, при водах Мерры, Бог открыто уже поставляет сии блага в полной зависимости от исполнения Своей воли. Всегда будешь под кровом Моим,— как бы так говорил ему Бог,— всегда будет тебе благо, если послушаешь гласа Моего и сотворишь угодное предо Мною (Исх. 15, 26). И, чем больше дух народа укреплялся в благонадежности, тем сильнее внедрял Господь убеждение в необходимости исполнять волю Его, и, когда покойная жизнь под кровом Его делалась как бы обыкновенного от постоянства и могла дать место оплошности и послаблению, Он показует Себя бдящим над путями людей: «искушу их, аще пойдут в законе Моем, или ни» (Исх. 16, 4),— и опытным ощутительнейшим образом уверяет, что ни одно преступление не может укрыться от ока Его и что у Его правды всегда готов для него суд и казнь (ст. 20, 28). Все это должно было образовать в душе Израиля,— под чувством безопасности, силы и значительности своей в Боге,— желание и решимость творить всегда угодное Ему и убеждение, что и под кровом Его нельзя быть покойным тому, кто не ходит путями Его.

После сего довольно понятно всякому сердце Израиля у подножия Синая, для каждого видны чувства, исполнявшие его здесь. Они доселе, можно сказать, только не выяснены для самого Израиля, не раскрыты до понятной определенности пред его сознанием, не благословлены и не освящены Богом,— вообще, не возведены в полноту и не поставлены в закон. Это сделано заветом Бога с народом.— Бог обещает им то, что в чувстве они ожидают от Него, или даже чем в чувстве уже обладают от Него, и требует того, что в чувстве давно уже предложено и предано Ему. «Сами видесте», говорит Господь, «елика сотворих египтяном, и подъях вас яко на крылех орлих и приведох вас к Себе; и ныне аще слухом послушаете гласа Моего, и сохраните завет Мой, будете Ми людие избрании от всех язык: Моя бо есть вся земля; вы же будете Ми царское священие и язык свят» (Исх. 19, 4—6). То есть как бы так говорил Господь: сами в себе вы ничтожны, но видите, как Я укрепил и возвеличил вас в Египте, как упокоил и обезопашивал потом. И отныне будете под покровом Моим,— избираю вас Себе из всех народов,— только слушайте гласа Моего. Народ того и жаждал. Он дошел уже до чувства своего избрания и особенной близости Бога к себе, ощутил свою безопасность и силу под кровом Его и сердцем вкусил радости и блаженства от сих преимуществ: он желал теперь одного, чтобы Сам Бог благословил и избрал тот порядок, который познакомил его с неземными ощущениями. Предварительно еще в душе его зародилось желание творить угодное Богу, покровителю своему, и возросло до убеждения в необходимости такой жизни: теперь ему хотелось только, чтобы Бог Сам открыто принял сию жертву сердца, хотелось увериться, что их решимость творить угодное Ему Ему благоугодна. После сего очень понятен тот восторг, то воодушевление, с каким неоднократно израильтяне выражали свою готовность принимать и выполнять повеления Божий: «отвещаша вси людие единодушно и рекоша: вся, елика рече Господь, сотворим и послушаем» (Исх. 19, 8).

То есть — народ изъявлял воодушевленную решимость творить всегда волю Божию, в чувстве особенной близости Бога к себе и себя к Богу, особенного Божия избрания и покровительства,— в полной уверенности, что, будучи сам по себе ничтожен и слаб, он будет прославлен и вознесен Богом, и под Его покровом всегда будет жить в довольстве и безопасности. Моисей пространно изображает это содержание в одной из последних речей своих к народу. «В день сей заповеда тебе Господь Бог твой, сотворити вся оправдания сия и судбы; и сохраните и сотворите я от всего сердца вашего и от всея души вашея. Господа избрал еси днесь быти тебе в Бога, и ходити во всех путех Его и хранити оправдания и заповеди, и судбы Его, и послушати гласа Его. И Господь избра вас днесь, да будете Ему люди избранный, якоже рече тебе, хранити вся заповеди Его, и быти тебе вышше всех язык, иже сотвори тя именита и хвальна и славна, быти вам людем святым Господу Богу вашему, якоже глагола» (Втор. 26, 16—19).

Вот душа, коренное настроение, внутреннейшее, основное расположение Израиля. Оно вызвано Божественным влиянием и укреплено навсегда Божиим благословением в завете и составляет надежнейшую сердечную основу для наздания всего законоположения. Душа обручилась волею Божиею и как закон совести будет теперь принимать каждое определение ее. После сего положительные постановления Божий часто перестают быть положительными: они радостно приемлются сердцем и обязывают уже извнутри.

Следовательно, страх и трепет не принадлежат к существу завета и законоположения Синайского. К завету, как завету, они и не могут принадлежать, потому что завет и заключается для избежания всякого страха. Страх здесь составляет только внешнее облачение завета, внешний образ явления Бога и Его закона, его делало необходимым одно обстоятельство — возраст иудеев, по коему они готовы везде ожидать послаблений и надеяться на извинения. Оттого Господь держит постоянно иудеев в страхе Своего Имени, чтобы, имея сей страх пред глазами, они не грешили (Исх. 20, 20), но производит это как бы стороною, внешно, не прямо. К этому направлены страшные казни над египтянами, строгое определение на амаликитов и особенно ужасы Синайские и кровь завета. Первые два случая с первого раза внушили израильтянам чувства слабого под рукою Сильного, но вместе заставляли и трепетать — Бога, карателя противящихся Его воле; последние — давали разуметь, что предсмертный страх ожидает преступника в самом действии преступления и неминуемая скорая смерть после него. Бог являл Себя величайшим, неприступным Властителем вселенной, благоволительным к покорным Ему и гневным к врагам Своим, уверял в Своем внимании, но держал всегда в притрепетном отдалении от Себя. Всякий подзаконный должен был в чувстве сердца хранить убеждение: благо мне под кровом Божиим, но страшусь, как бы не преступить воли Божией.

Ближе к понятию о Боге, существеннее в отношении к завету, значительнее по влиянию на жизнь было само собою образовавшееся между всем сим убеждение в неизменности и ненарушимости завета со стороны Бога; то есть что Бог никогда уже не уничтожит силы сего завета, что те, кои вступили с Ним в завет, навсегда пребудут Его частию, Его неотъемлемою собственностию, что хотя они и оставят Его, но Он не оставит их и не презрит, а только изменит Свое отношение к ним и, как попечительный отец, не прекратит наказаний, пока не доведет их до исправления, и что, следовательно, им остается одно из двух — или творить волю Божию, или страдать. Еще продолжительный ряд казней над египтянами довольно ясно уверял, что Бог непременно уже сделает что определил, что воле Его нет сопротивлений, что если угодно Ему покорить кого Своей воле, то Он покорит непременно. Но это поучение в чужом лице редким могло быть обращено на себя; в собственном лице поняли и ощутили сию истину израильтяне по преступлении завета пред Синаем. Здесь Бог то определяет всеобщую погибель,— то с Ангелом повелевает отступить от горы, чтобы не погубить всех,— то в столпе облачном вслед за скиниею Моисеевою оставляет стан, и оставляет для того, чтобы решить, что сделать Израилю (Исх. 32, 7); кто не ощущал при сем, что страшный Бог обходит вокруг, нося с Собою казнь, готовую открыться в каждое мгновение? Израиль уже смирился, сетует, кается, но Бог все еще держит его в страхе и не прежде решается восстановить милостивые к нему отношения, как по самом искреннем и решительном раскаянии; кто не убедился, что праведная рука Божия не опускается и не может опуститься, пока не сломит гордого упорства, не сокрушит сердца? Господь определяет казни за нарушение завета (Лев. гл. 26), и притом так, что всемеро обещает увеличить их, если не послушают Его (Лев. 26, 18), и еще всемеро прибавить ударов, если после сего пойдут против Него (ст. 21),— и еще всемеро (ст. 24),— и еще всемеро (ст. 28) — пока признаются в беззаконии своем и покорится необрезанное их сердце; и все это потому, что как бы израильтяне ни отделялись от Него, Он не презрит, не возненавидит их до истребления, не нарушит завета Своего с ними (ст. 44). То есть — вступивший в завет с Богом вечно будет стоять в пределах сего завета, как бы в некоем ограждении, без возможности выступить из них,— что в нем он произвольно наложил на себя некое иго, которое сложить с себя сам собою уже не властен.

Вот два убеждения и чувства, не входящие в существо завета, но непосредственно близкие к нему и служащие необходимым, хотя внешним, его облачением и ограждением для испорченных сердец,— и потому все, однако ж, должны иметь место между чувствами и расположениями вступающего в завет с Богом и войти в состав общего настроения его сердца.

Соответственно такому завету, и особенно соответственно откровениям Бога в Египте и в пустыне, в душе Израиля должно было образоваться особенное представление о Боге, Его свойствах и отношении к себе,— представление, определяющее состав его веры.

Израиль должен был веровать, что Иегова, изведший его из Египта, есть единый истинный Бог: ибо никто, кроме истинного Бога, не может творить знамений и чудес, какие Он сотворил пред его глазами. Они и воздвигались с тою целию, да разумеет Израиль, египтяне и все народы, что Господь Бог его «сей Бог есть,— Бог на небеси горе и на земли долу, и несть Бога разве Его» (Втор. 4, 35, 39); что Он есть единый истинный Творец и Владыка мира (Исх. 20, И), Бог духов и всякой плоти (Чис. 16, 22; 27, 16), Коего есть «небо и небо небесе, земля и вся елика суть на ней» (Втор. 10, 14),— Владыка независимый и нескончаемый по бытию и господству, есть Сый (Исх. 3, 14), Который Сам «убиет и Сам же жити сотворит: поразит и Сам же исцелит, и несть же измет от руку Его» (Втор. 32, 39), «царствуяй, и живый во веки и на век, и еще» (Втор. 32, 40; Исх. 15, 18),— есть Бог величественнейший, могущественнейший и неприступнейший, пред Которым все должно смиряться и воле Которого ничто противиться не может,— «Бог богов и Господь господей, Бог великий и крепкий и страшный» (Втор. 9, 26; 10, 17), Которого рука довольна на все (Чис. 11, 23); только по особенному благоволению можно слышать глас Его (Втор. 4, 33), а приступить к Нему, тем паче видеть лице Его, никак не можно: «не бо узрит человек лице Бога и жив будет» (Исх. 19, 22—24; 33, 20; Втор. 5, 24—26). Но сей Бог величественнейший, верил Израиль, есть наш Бог (Ис. 5, 7),— Бог отцов наших — Бог Авраамов и Бог Исааков, и Бог Иаковлев (Исх. 3, 15),— избравший нас, не яко есмы мнози, но яко возлюби нас. Храня клятву, «еюже клятся отцем нашим,— рукою крепкою и мышцею высокою» (Втор. 7, 7, 8) «взя Господь Себе язык наш из среды языка» (4, 34),—как «орел простер крыле свои, и прият» нас — «и подъят на раму Своею» (32, 11),— «и изведе от пещи железны из Египта», да будем Ему «людие в жребий» (4, 20) — «и бысть часть Господня людие Его Иаков, уже наследия Его Израиль» (32, 9). Сердцем уразумели мы, что «сынове есмы Господа Бога нашего» (8, 5; 14, 1); а Он - Отец наш, стяжавший нас, и сотворивший, и создавший нас (32, 6); Он хранит нас, яко зеницу ока (32, 10), и учит, как учит отец сына (б, 5), и никогда не оставит нас, тем менее потребит,— никогда не забудет завета отцов наших, «имже клятся им» (4, 31), ибо есть Господь вечно «вселяйся посреде сынов Израилевых» (Чис. 35, 34).

Иегова — Бог наш — есть «Бог верный, храняй завет Свой» (Втор. 7, 9), «щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив, и истинен, и правду храняй, и творяй милость в тысящи» (Исх. 34, 6—7; Чис. 14, 18—19); но вместе Бог, Коего «дела истинна и еси путие Его суд; Бог верен и несть неправды в Нем: праведен и преподобен Господь» (Втор. 32, 4—5), «Иже не дивится лицу, ниже вземлет дара» (Втор. 10, 17) — «отъемляй беззакония, и неправды, и грехи, и повиннаго не очистит, наводяй грехи отцев на чада, и на чада чад, до третьяго и четвертаго рода» (Исх. 34, 7), «воздаяй ненавидящим Его в лице потребити я; и не умедлит ненавидящим, в лице воздаст им» (Втор. 7, 10). Свят есть Господь Бог наш и все освящаяй (Лев. 11, 44; 19, 2 — и пр.): все, к чему прикасается Он и что посвящается Ему, делается святым и неприкосновенным (Исх. 3, 5; Лев. 21, 6 и пр.). Избранием Израиля Себе в народ (Втор. 7, 6), особенно вселением среди его (Чис. 35, 34), Он освятил его, потому только святой, чистый телом и душою (Лев. 11, 44—45; 19, 2; 20, 7—8), может быть в сонме пред Богом. Душа, у которой нет такой чистоты, оскверняет имя святое Божие (Лев. 18, 21; 19, 12; 22, 4), потому грех приемлет и должна потребиться (Лев. 19, 8; Чис. 19, 20). Он есть Господь Бог наш, потребляли все нечистое — «Бог ревнитель» (Втор. 4, 24). Вообще Бог изобразил Себя относительно иудеев попечительным о их совершенстве и доброте Отцом, благоволительным, милостивым и щедрым, когда повинуются Ему; но всегда строго назирающим за ними и тотчас готовым обличить и наказать за всякое намеренное противление Ему, готовым простить кающегося, но не оставить упорного без воздаяния. Таким показал Он Себя при всех возмущениях и преступлениях Израиля в пустыне.

Кто сердцем принял сии понятия, у кого они не остались одними представлениями, а переродились в убеждения, в душе того непосредственно из них должны возникнуть и образоваться соответственные религиозные чувства, характеризующие религию сердца у сынов Израиля.

Когда душа приникла вниманием и чувством к завету, то первое, что рождалось в ней, было:

а) «чувство» особенного Божия благоволения к себе, явленного в избрании, избавлении и хранении,— особенной близости Бога к себе (Чис. 10, 35-36; 16, 3; Втор. 4, 7),— своего сыновства Богу (Исх. 4, 22; Втор. 1, 31; 14, 1): каждый сын Израиля, как и весь сонм их, исповедовал: «Бог мой, Бог отца моего» (Исх. 15, 2).

б) А сие чувство естественно располагало душу к «сыновне-благодарной любви» к Богу, Который воскресил, оживил и обновил упавший и расстроенный дух Израиля и сделал то, что он стал ходить, подняв главу (Лев. 26, 13),— и тем обязал его непрестанно помнить — и как бы пред глазами носить — все благодеяния Его (Втор. 6, 7 - 9; 8, 11 и пр.). Ему единому служить к Нему единому прилепляться (Втор. 6,13; 10,20 и др.), Его единого любить от всего сердца, от всей души, и от всей силы (Втор. 6, 5; 11, 1 и др.).— Такая крепкая любовь, с одной стороны (преимущественно как благодарная), возбуждала —

в) «пламенную ревность о славе Божией», не допускающую никакого хульного помышления о Боге и не терпящую его в других, не только как дела, но даже как мысли. Бог определяет истребить весь народ: Моисей забывает при сем все — и народ, и себя; одна мысль беспокоит его — это возможное умаление славы Божией в глазах других народов: «рекут вси язьщы, елицы слышаша имя Твое, глаголюще: занеже не возможе Господь людий своих ввести в землю, о нейже клятся им, погуби их в пустыни» (Числ. 14, 15—17); — с «лукавством изведе их погубити в горах и потребити их от земли» (Исх. 32, 12), «и ныне да вознесется рука Господня».— Такая ревность не медлит побивать камнями всякого открытого хульника и поставить такой суд постоянным для себя законом (Лев. 24, 10—16).

г) «Прославление Его имени»— в котором душа не только воздавала величие Богу — чудному и великому (Втор. 32, 3) Самому по Себе, не только спрославляла Его как Бога своего или как Бога отцов своих (Исх. 15, 2); но особенно ощущала Его славу в славных делах Его и спрославляла Его, когда Он Сам прославлял Себя: «поим Господеви, славно бо прославися. Кто подобен Тебе, Господи, кто подобен Тебе? Прославлен во святых, дивен во славе, творяй чудеса» (Исх. 15,1,11); — а с другой (преимущественно как сыновняя) —

д) «возвышала веру», укрепляя сердечное убеждение в том, что все слова Божий — непреложно истинны, все обетования — верны, все распоряжения — праведны и благи (Втор. 32, 4),— а вместе с сею верою образовывала —

е) «сыновнее доверие», с каким Моисей и Аарон всегда и обращались к Богу во всех нуждах своих и народа во всех тесных обстоятельствах, нисколько не сомневаясь в скорой помощи;

ж) «упование, или полную благонадежность», убежденную, что Господь не попустит народу Своему страдать и терпеть насилие от других народов, а напротив, будет всегда держать его в довольстве и безопасности (Втор. 7, 13—16) Пусть все народы восстанут; он не повредится от лица их: яко Господь Бог его с ним, «Бог великий и крепкий» (Втор. 7, 21), « Господь прибежище» его (Исх. 17, 15). «Любит нас Господь», говорили к народу Иисус Навин и Халев, «введет нас в землю ту» (кипящую медом и млеком) «и даст ю нам... не убойтеся людий земли тоя, понеже в снедь нам есть: отступило бо время от них, Господь же с нами, не убойтеся их» (Чис. 14, 7—9) и —

з) «полное предание себя распоряжениям Божиим, всецелое успокоение в воле Его, «по которому Израиль, не ослабевая в своей деятельности, успеха всякого ожидает от Бога, и всякий случай — благоприятный или неблагоприятный — приемля как от руки Божией, встречает с полною покорностию, даже с радостию, как источник благ для него — и вообще убежден, что все устрояется Богом, и притом самым лучшим, самым благодетельным образом для него и для других. Весь Израиль постоянно веровал, что тому только и счастие во всем, кого благословит Бог (Втор. 7, 13; 16, 10), и, напротив, беда за бедою будет находить на того, кого проклянет Господь (Втор. 28, 16—19). «Не восходите: несть бо Господь с вами, и падете пред лицем враг ваших» (Чис. 14, 42) — так пророчески по сему чувству говорил Моисей к народу, когда он с самонадеянностию хотел одолеть один врагов своих. Израиль пришел к пределам Палестины. Моисею сильно хочется быть в ней — и он пламенно молится о том Богу (Втор. 3, 23—25), но Господь сказал: взойди на гору и умри (32, 49—50),— и, со всем благодушием покоряясь определению Божию, он говорит только: «да изберет Господь Бог духов и всякия плоти человека над сонмом сим» (Чис. 27, 15), восходит на гору и умирает там (Втор. 34, 1, 5). Недостатки, неудобства в странствовании по пустыне иногда смущали часть народа, иногда весь сонм его превращали в один жалобный стон, а благочестивое сердце благодушествовало под убеждением, что Господь так озлобляет и искушает, чтобы напоследок от того вышло существенное благо для него и из него (Втор. 8, 16—17). Тот же и другой ряд чувств, развивающихся из любви, во взаимной совокупности внушал и во свидетельство о себе, и в подкрепление себя —

и) «благоугождение Богу»— полную покорность воле Его - Спасителя, Защитника, итца. В том и любовь к Богу, кто все слова Его хранит в сердце своем и в душе своей (Втор. 6, 5-6; 11, 1); тот величает и прославляет Его как сын, кто доброе и угодное всегда пред Ним творит (Втор. 13, 18; 32, 3—6. Лев. 19, 12); тому и можно надеяться на Его особую помощь и покровительство, можно быть убежденным, что несомненно придут на него все обетованные блага, кто не восстанет против Господа (Чис. 14, 8—9), и вообще — тогда только и будет хранить Господь завет Свой и милость Свою, когда сохранят Его постановления (Втор. 7, 12),—

к) «смирение», признающее в сердце и исповедающее, что Израиль силен и доволен не сам собою, а только в Боге и от Бога; — что не «ради правды своея, ниже ради преподобия сердца своего входит он наследити землю» (Втор. 9, 4—5),— что не собственная его крепость, и не сила своей руки сотворила ему силу великую; но Господь Бог, «Той даде крепость, еже сотворити силу» (8, 17—18). Кто забудет Иегову и вознесется сердцем, погибнет (стихи 14, 19),—

и л) «молитву», как полное выражение всех религиозных чувств и их упражнение и пища, укрепление и возвышение (Исх. 15, 1—18; Лев. 4, 26; 14, 20; Чис. 14, 19; Втор. 26, 5—9; 13—15).

Но, когда Израиль изображал Бога в мыслях своих во всем том величии, в каком Он обыкновенно открывался ему,—тогда сердце его исполнялось —

м) «притрепетного благоговения» не только к Богу, величайшему и могущественнейшему, но даже и к месту Его явления: Моисей иззувает сапог и от ног своих — и весь Израиль не смеет прикоснуться к горе, избранной для Богоявления. Убояшася людие Господа, когда увидели руку великую, спасшую их и потопившую египтян в море (Исх. 14, 31),— и в трепете отступили от горы, с которой между громами и молниею Господь давал им закон (Исх. 20, 18—19),—

н) «раболепного самоуничижения» падающего в прах пред великим и праведным Богом: «Господь праведен, аз же и людие мои нечестней»,— исповедал Моисей (Исх. 9, 27),— и в этих, без сомнения, мыслях всякий раз вместе с Аароном падал пред скиниею,—

о) «смертной боязни» приблизиться к Богу, тем паче увидеть лице Его. «И ныне да не измрем, «— говорил Израиль Моисею, выслушав десятословие,— «яко потребит нас огнь великий сей, аще приложим мы слышати глас Господа Бога нашего ктому, и умрем « (Втор. 5, 25),—

и п) «боязливого хождения пред Богом» — так полно выражаемого стоянием на страже Господней (Лев. 18, 30; 22, 9; Чис. 1, 53 — и множество других). Господа Бога твоего «да убоишися: яко Бог ревнив, Господь Бог твой посреде тебе; да не разгневався яростию Господь Бог твой на тя, истребит тя» (Втор. 6, 15).

Таким образом, в вере подзаконной во всей полноте выражены и любовь, и страх,— и сыновство, и рабство. И сын Израиля, ходящий в духе своей веры,— в отношении к Богу,— то исполнялся благих, веселящих, умиротворяющих и расширяющих дух сердечных чувств, то болезненных, томящих, возмущающих и стесняющих. Переходя от одних к другим и медля и поражаясь в одних более, а в других менее, смотря по состоянию сердца и совести, и отрезвляя и ободряя первые последними,— а последние умаляя и умягчая первыми,— он являлся во всякое время благоговейным чтителем чудного в делах, хранящего правду и всегда открывающего милость Свою, как бы сквозь гнев (Исх. 20, 5; 34, 6—-71 Чис. 14, 18; Втор. 7, 9—10), Иеговы, Бога своего, так что у него никогда ни любовь не поглощала страха, ни страх не подавлял любви, но то и другое чувство, в какой бы то ни было мере, имели место в его сердце во всю жизнь. Должно, однако ж, положить, что первоначально преобладал страх над любовию, а под конец любовь возвышалась над страхом, как это в своем примере показал Моисей и как думать должно по отношению душевных чувств. Нельзя было не бояться Бога, так страшно явившегося; но, чем более сей Бог являл милости и благодеяний и чем более человек являл опытов своей покорности Его воле, тем более страх сей должен был умаляться, тем большее право и большую смелость давали человеку сердце и совесть — приступать к Богу с благо-надежностию и сыновним дерзновением.

В полном соответствии с заветом, религиозными понятиями и чувствами предписываются и практические чувства — нравственные расположения, или деятельные стремления воли. В первом положено для всех их одно общее основание, последние, с одной стороны, развивают и оразноображивают, с другой — возбуждают и укрепляют их в сердце.

Завет в существе своем носит нравственный характер. Он возбуждал и требовал а) воодушевленной «решимости ходить в воле Божией». Она и составляла коренное настроение воли, воспринимавшее с равною готовностию и обязанностию все, что исходило от воли Божией,— и «заповеди, и оправдания, и суды» (Чис. 36, 13; Втор. 6, 1; 8, 11). Дав Иегове однажды обет от всей души и от всего сердца хранить все сие, Израиль всегда уже потом сознавал, что в том и праведность его, если он будет стараться исполнять все заповеди закона пред лицем Иеговы, Бога своего, как Он повелел (Втор. 6, 25). Это совестное обязательство, при убеждении в непреложности воли Божией, доказанной и внушенной самым делом, первоначально возбудило и образовало — б) «чувство» являться в сонме сынов Израилевых — в скинию. А здесь один общий взгляд на скинию и торжествующих братий не мог не восстановить в его душе разорванного союза с Богом. Таинственная прикровенность жилища Божия, его неприкосновенность и освященность должны были породить в нем ощущение присутствия здесь невидимой и сокровенной силы; торжественность и великолепие обрядов внушали мысль о живой связи с нею служения и служащих; а веселый, торжествующий, удовлетворенный вид празднующих убеждал, что от нее чрез сие служение исходит блаженство.

Кто не пожелает и себе вкусить сего блаженства — общим, видимым у всех путем — особенно когда сей путь может быть не раз уже был изведан? — Мало того: он слышит книгу закона причем повторяет в мысли все благодеяния Божий, завет, обетования и казни. Кто не пожелает засвидетельствовать Богу благодарность и сохранить завет Его, чтобы удостоиться обетовании и избежать казни? Когда же, таким образом, воскреснет общий дух благочестия, возбудится религия сердца, тогда легко ему развиться в многообразии религиозных чувств, как общих, так и заветных. Обряды, совершающиеся пред его глазами или совершаемые им самим, помогут ему в этом. Ибо если они удовлетворяют религиозные чувства, то в их форме и принадлежностях должно быть некое их предызображение. Потому каждый обряд мог и возбуждать прикрытое в нем чувство — в том, кто его видит или совершает, подобно тому, как какая-либо мысль или какое-либо чувство, выраженное художником на картине, воспроизводятся и в душе ее наблюдателя. Этим путем обрядность могла возбужденное им первоначально неопределенное чувство своего близкого отношения к Богу раскрыть в разнообразии всех чувств, коим удовлетворяет, и потом воспитать и укрепить каждое в отдельности. Должно, впрочем, заметить, что как вся обрядность носит один некоторый тип, то известного рода и дух благочестия могла она образовать. Это — опасливое, притрепетное хождение пред Богом, от которого, однако ж, надеются несомненно получить всякое благо, усиливаемое и поддерживаемое убеждением в ничтожности пред Ним и всецелой чистоте. Мы уже видели, как Бог приближался к народу в обрядах и как вместе отдалялся от него. Кто ходил по сим постановлениям, тот не мог не исполняться и чувством близости к Богу, а отсюда — чувством благонадежности от покровительства Божия, и смертным страхом, ограждавшим все богослужение, который, однако ж, был очевиднее тех благих чувств. Истрезвляя сии последние и по временам даже прерывая болезненными потрясениями, он делал человека бодренным стражем и, таким образом, внушал дух, благоговейно ходящий пред Богом, Которому предан всем своим существом. Свою ничтожность народ сознавал и ощущал вполне, наученный рабством в Египте и постоянными испытаниями в пустыне. Чувство смирения укреплял потом в народе и поставлял ему в непременную обязанность Моисей в последней речи своей к народу, изображая пред ним все неправды пред Богом и оскорбления Его величия и любви (Втор. гл. 9). Смирение и самоуничижение существенно необходимы для поддержания в сердце благочестия, преданности и непоколебимой верности Богу. Потому и сознание своей греховности пред Богом, как первое из средств к самоуничижению и смирению, в такой же силе внушается обрядностию, в какой и самые религиозные чувства. Рождается у израильтянина сын или дочь: дитя и мать — и сами нечисты, и делают нечистым все, к чему ни прикасаются, как будто они вышли из какой-нибудь области нечистоты, и не прежде получают право на общение с другими, как по принесении чрез известное время жертвы, которая притом напоминала о грехе как источнике нечистоты (Лев. 12, 1—8). Начинает кто болеть или совсем умирать — он нечист; не должно входить в общение с ним и прикасаться к нему (гл. 13-15). А в день очищения (гл. 16) весь Израиль приходил пред Господа, смирялся, исповедовал себя грешником пред Ним и от Него единого ждал очищения. Никто не говорит здесь о том или другом грехе, о той или другой нечистоте, для всего этого были особые обряды. Здесь все исповедают только, что они вообще нечисты, вообще грешны, и нечисты до того, что само святое жилище Божие и все святыни Его, находясь среди их, делаются нечистыми и требуют очищения (Лев. 16, 16). Мог ли кто после сего думать, что он прав и невинен пред Богом? И так в каждом внимательном исполнителе своем обрядность могла образовать дух смиренный и самоуничиженный, страшливый и бдительный, но преданный Богу всем своим существом, упокоевающийся под Его защитою и покровительством и блаженствующий в сем упокоении.

Нравственные расположения Израиля стоят, как мы видели, в тесной непосредственной связи с заветом и религиозными чувствами, так что они суть не что иное, как приложение сих последних к деятельности, или восприятие их волею. Потому обрядность, находясь в таком близком отношении к завету и чувствам, показывая на них такое сильное влияние, тем сама простирает уже сие влияние и до чувств практических. Впрочем, в своем устройстве она представляет способы и к прямому непосредственному их образованию, и особенно главнейших из них, каковы: аа) решимость исполнять волю Божию и бб) братняя деятельная любовь.

аа) Убеждение в необходимости исполнять волю Божию, так сильно внушаемое и тем, что все в обрядах до самомалейших подробностей поставлено в неизменный вечный закон, за нарушение коего смерть, и особенно тем, что в Церкви подзаконной нет места грешнику, намеренно грешащему или не раскаивающемуся, и если есть жертвы очистительные, то только для тех, кои грешат по ошибке и неведению (Лев. 4, 2, 13 и др.),— такое убеждение не могло не рождать желания ходить в заповедях Божиих. Сие желание, первоначально еще не утвержденное и не окреплое в душе, более и более потом могло установляться, ближе и ближе подходить к постоянным настроениям и перейти наконец во всегдашний характер воли у того, кто неуклонно станет ходить в оправданиях Божиих. Ибо здесь все запечатлено волею Божиею: ходящий в оправданиях невольно приучался волю свою подчинять воле Божией и подчинять без размышления, потому что очень многого здесь он совершенно не мог понять и должен был исполнять только потому, что на то есть воля Божия. Это, можно сказать, преимущественная цель того, что Израиль во всех своих путях был огражден обрядностию,— чтобы, после того как он дал клятву исполнять единственно волю Божию, с одной стороны — вблизи его, как бы под рукою, положить ему средства к исполнению сей клятвы, с другой — доставить способ к возведению соответственного сей клятве расположения воли в постоянный неизменный закон сердца и совести, как бы в закон природы.

бб) Закон обрядовый тем, что приучал всякое благо получать как бы из руки Божией, устранял всякую мысль об исключительной собственности и отвлекал сердце от всякого пристрастия к ней, а повелевая так щедро и притом самым лучшим жертвовать Богу — в начатках, десятинах и других приношениях, он располагал к щедродательности и благотворительности всем братиям своим вообще, ибо это первый непосредственный плод беспристрастия. Если бы у кого ослабело чувство братства, закон сей мог возобновить и оживить его, показывая, что все вообще сыны Израиля равны пред Богом и равное имеют право приступать к Нему с служением и жертвами, повелевая приглашать к столу своему в известных торжествах и раба, и пришельца, и левита. И, особенно, с этою целию учреждая общенародные праздники. Здесь весь Израиль стекался в одно место, воодушевлялся одним чувством, преисполнялся одними воспоминаниями и тем, естественно, приходил к единодушию и взаимной сердечной связи.

Следовало бы по плану начертать теперь частные правила нравственные, как законные способы выражения практических чувств и как поприще для их упражнения, но оставляем такое начертание и потому, что оно ничего не прибавит к тому, что уже сказано о нравственном настроении Израиля, а особенно потому, что сии частные правила и руководствовали нас к уразумению самых практических чувств, кои в Писании не указаны слово в слово,— так что в доказательство и подтверждение их мы обыкновенно приводили только несколько правил, кои заставляли предполагать в основании своем известное чувство и могли при исполнении их возбудить и образовать его. Итак, все частные правила деятельности уже указаны там, где говорено о нравственных. Заметим только, что как в обрядах, направленных собственно к воспитанию религиозных чувств, есть место и развитию нравственных расположений, так и в нравственных правилах — собственно, поприще для воспитания практических чувств - есть и такие, кои представляют средства к выражению и упражнению чувств религиозных. Стоит только обратиться к десятословию,— которое есть семя всех нравственных правил, рассеянных в Пятокнижии,— чтобы увериться в этом. В нем первая скрижаль выражает и упражняет исповедание Бога своим Богом, благоговение к Нему и желание служить Ему — упражняет чувства религиозные. К тому же направлена потом и целая часть нравственных правил. Это значит, что, когда из завета, под влиянием известных понятий о Боге, развились религиозные и практические чувства, тогда все это в совокупности составило внутреннее сердца Израилева, самую его глубину. Теперь сему невидимому духу дается двоякий покров -— двоякое средство раскрытия и засвидетельствования о себе и пред своим сознанием, и пред другими. Будучи не разделен сам в себе при обоих родах чувств, дух сей там и здесь находит для себя пищу, поприще для деятельности, там и здесь выражается весь, питает и свои религиозные чувства, и свои нравственные расположения.

Еще нагляднее и крепче ограждение нравственно-религиозного духа заключается в гражданских постановлениях.— В яйце есть зародыш; его облегает жидкость, необходимая для него в первом развитии пища; и зародыш, и сия жидкость ограждаются скорлупою.— В древе начало жизненности составляет сок; клетчатая система — поприще его движений; кора — необходимое для него ограждение.— Нравственно-религиозные чувства — это зародыш, начало жизни; их пища и поприще, где они раскрывают свою деятельность;— обрядность и частные практические правила; гражданские постановления — ограждение, опора, обезопашение бытия последних, а чрез них и первых. Нравственно-религиозные чувства не разовьются и не окрепнут без правил и обрядности, по последние не устоят, если не оградить их строгою необходимостию, казнию и принуждением. Потому-то заповеди и оправдания — и

а) обезопашиваются судами. Постановлено умертвить пророка, который бы говорил Израилю, еже прельстите его от Господа Бога его (Втор.13, 5); каждый израильтянин должен был первый открыть и первый наложить руку на брата, сына, дочь и жену, если бы кто из них тайно говорил: идем и послужим богам иным (Втор. 13, 6—10). Должно было убить убийством меча и проклятием проклясть все живущее во граде, зараженном идолопоклонством, самый град и корысти его сжечь, чтобы был пуст и «не возградился по сем» (Втор. 13, 15—16); должно было изыскать со всем тщанием мужа и жену, о которых возвещено, что они поклонялись «солнцу, или луне, или всякому, яже от красоты небесныя»,— и побить камнем «да умрет» (Втор. 17, 2—5); смерть — дающим от семени своего Молоху и причащающимся Веельфегору (Лев. 20, 2—3; Чис. 25, 4—5); смерть волхвам, чревобасникам и волшебникам, равно как и тем, кои прибегают к ним (Исх. 22, 18; Лев. 20, 6, 27). Весь сонм сынов Израилевых «камением да побиют... иже аще прокленет Бога своего... и нарицаяй» таким образом (хуляй с подлин.) «имя Господне, смертию да умрет» (Лев. 24, 15—16). Потребится от среды людей своих всякая душа, которая осквернит субботу, сотворив в нее какое-либо дело (Исх. 31, 14; 35, 2; Чис. 15, 32—36), и вообще смерть всякому, кто нарушит какое-либо обрядовое постановление (например, Лев. 23,29; 17, 11—12 и др.). Таким образом, вся первая скрижаль из нравственной сделалась гражданскою, и заповеди ее стали судом. То же самое и в отношении ко второй скрижали. Действия неуважения к родителям — удар, злословие, проклятие — наказываются смертию и проклятием (Исх.21,15—17;Лев.20,9; Втор.27,16), - и сын непокорный, безнравственный и притом неисправимый по суду изъемлется из среды народа, как злой, как язва его (Втор. 21,18—21). Судом ограждены жизнь, здоровье, целость всего тела и каждого в частности члена: воздают жизнь за жизнь, око за око, зуб за зуб, ногу за ногу, руку за руку, рану за рану, ожжение за ожжение (Исх. 21, 23—25; Лев. 24, 19—22; Втор. 19, 16—21). Строгим правом возмездия обезопашено имущество и всякий даже малейший ущерб его (Исх. 21, 33—36; 22, 1—И; Лев. 24, 21). Гражданский закон охраняет целомудрие и доброе имя другого, казнит нецеломудренных во всех их видах (Исх. 22, 16—17; Лев. 26, 10—21), а лжесвидетелю налагает то же самое наказание, какое следовало оклеветанному (Втор. 19, 18.20).

Приемля, таким образом, в свое заведование нравственные правила, облекая их таковою строгостию, гражданский закон становится каменною оградою и движущимся в них религиозным и практическим чувствам: он упокоивает, собирает душу в себе, не давая ей расходиться вовне. Обезопашенный насчет внешнего своего состояния, человек мирно мог чтить Бога и благотворить ближнему, не тревожась и не мучась подозрениями: закон все взял на себя. Даже и тогда, как другой является преступником именно в отношении к нему, он может сохранять к нему мирные расположения и, не раздражаясь против него, предать его законам. При таком порядке Израилю дана полная возможность зреть в духе своей религии под прикрытием закона, как птенец зреет под скорлупою.

Находясь в таком близком отношении к нравственности и религии, служа им так благоприятно, гражданские постановления

б) естественно приноравляются к ним, проникаются ими, и, с одной стороны,—

аа) берут себе из них начала и основания. Оттого, разбирая преступное дело, закон смотрит на намерение,— и объявляет невинным того, кто нанес вред здоровью или имению другого, даже лишил его жизни, не имея злобы в сердце (Исх. 21, 12—14); имеет в виду религиозное значение обиженного,— и казнит смертию насильственно лишившего свободы брата, который должен быть рабом единственно Божиим (Исх. 21, 17; Втор. 24, 7), и не позволяет при легких преступлениях давать брату более 40 ударов, ибо «иначе срам брату» (Втор. 25, 2—3) и

бб) усвояют их дух — «дух» строгого суда и казни в отношении к преступникам злонамеренным,— и «дух» сострадательности и сердобольности, какой выражен в законах о рабах, пришельцах, бедных, и в предписании изыскивать намерение преступника и действительность проказы у оподозренного: здесь они щадят и смятенное состояние доброго сердца, и вообще дух правоты самостоятельной, благо-рассмотрительной, нелицеприятной, бескорыстной (Исх. 23, 1—8; Втор. 24, 16; 27, 18) — точь-в-точь соразмеряющей воздаяние с делом и решающей его всегда так, как требует правдивое сердце; —

с другой — вв) делают уступку, жертвуют собою нравственности и религии и умягчают ими строгость свою, оттого не попущают только, но предписывают то, что по началам прав в обществе неуместно, как то: давать другому взаймы без роста и даже ожидания отдачи; отказываться от некоторой части своей жатвы - в пользу бедного и путешественника (Втор. 24, 19—22); чрез 6 лет давать рабам свободу; из воинов оставлять дома тех, кои заняты каким-либо семейным делом.

в) Отсюда уже само собою следует, что они теряют свой самостоятельный характер. Не имея цели в себе, а в религии и нравственности, они становятся в отношении к ним средством, а следовательно, приличны и дают бытие обществу нравственно-религиозному, или Церкви, там, где приходят в исполнение. Таковым и было общество еврейское. По завету Израиль сделался народом святым, царством священников — непрерывных служителей истинного Бога (Исх. 19, 6; Лев. И, 44—45; Втор. 7, 6 и др.),— и посмотрите ли на его семейную или на общественную жизнь: там и здесь все носит характер религиозный, в жизнь поглощена, так сказать, религиею, и непрерывная цепь дел ее представляет непрерывное служение Богу. В пище, одежде, чистоте тела и дома, в сыне и рабе — Израиль не напоминание только носит о Боге своем, но и творит волю Его. Он живет в прекрасной земле, но она Божия; у него крепкие города, хорошие домы, но их дал ему Бог; первенец его или скот его есть достояние Божие, и всякое вообще благо он ожидает и получает прямо от Бога. С Божия благословения начинает он жатву, в радости о благословении продолжает и оканчивает живым благодарением: он не съест зерна, не вкусит плода прежде приношения от них Господу. Осчастливленный, приносит благодарственные жертвы и устрояет пир, где участвуют у него, кроме семейства, вдова и сирота, пришлец и левит (Втор. 12, 4—19): ест и веселится пред Господом (16, 11), но не для пресыщения, а для того, чтобы научиться бояться Господа (Втор. 14, 22—29). Господу посвящает он утро и вечер дня, начало месяца и года; все празднества его, установленные в воспоминание событий, утвердивших его народную независимость, суть празднества религиозные; и в своих субботних годах и юбилеях — временах по преимуществу народных — он упражняет только свою добрую волю, или служит Богу, или учится служить. Он исполнен единодушия: общим судом решает дело и определяет казнь (Втор. 17, 7), всем собором и исполняет ее; но, совершая это, он изымает и погубляет злое из себя самого (Втор. 13, 5), истребляет мерзость во Израиле (Втор. 17, 4). Его единодушное ревнование о правоте и чистоте есть плод патриотизма, не терпящего ничего оскверняющего или унижающего целое общество или один какой род его (Лев. 20, 14; 21, 9); не терпит он ничего в себе нечистого потому, что среди его живет Святый Бог его (Втор. 23, 13—14; Лев. 13, 46; 15, 23). У него есть писаные законы, но сии законы от Бога; есть начальники и судьи, но их избирает Бог и многое за них решает Сам; есть войско и предводители, но поборает за них всегда один Бог. Для него всё — Бог. Он Царь его, которому одному и платит дань (Исх. 30,13—14), его верховный законодатель, каждый закон освятивший Своим Царственным именем: Я Иегова (Исх. гл. 20—23), его верховный Судия, посредственно и непосредственно решающий его сомнительные дела (Чис. 12, 1—11; Втор. 17, 8—12 и др.), и Сам же исполняющий определения своих судов, или чудесно (Чис. 11, 33—35; 12, 1—15; 16, 1—50), или невидимым устроением Промысла (Лев. гл. 26; Втор. гл. 28—30; Лев. 20, 3—6), его предводитель в войне, назначающий, на кого воевать, кого щадить и кого истреблять вконец, Сам поборающий в сражении и получающий часть из добычи (Чис. 31, 27—34). Скиния, жилище Божие — есть жилище его Царя; в ней хранятся законы — основание государства; около нее, как стражи дома царева, располагаются левиты, а далее уже и все израильтяне в четырех полках по четырем сторонам. Здесь звук трубы у скинии назначал собрание (Чис. 10.2-4); движение облака над скиниею давало знак к начатию и прекращению пути; сюда стекается народ решать свои дела и вопрошать Бога о суде (Чис. 15, 32—41; 17, 1-11). Скиния с освященными лицами составляет центр, душу всего народа.

Так, и внутри — в нравственно-религиозном порядке, и извне — в устройстве гражданском,— Там все исходит, а здесь все возвращается к Богу. Там из завета, как из семени, развивается ряд религиозных чувств и нравственных расположений, облекающихся потом множеством обрядов и практических правил. Здесь законы гражданские принимают сии правила и обряды под свою защиту, сходятся потом сами в некоторые круги (семейство, общество, правители, управляемые) и, сосредоточившись около скинии, и сами восходят, и всех возводят к Богу. Страх суда и смертной казни вразумляет человека и, приведши его к скинии, вводит в завет с Богом. Живя по сему завету, он развивал в себе нравственно-религиозный дух, который опирается на оправданиях и заповедях, и питается в них, огражденных судом.

Если снова забывался человек, сии суды снова вразумляли его и снова приводили к Богу. Вообще бодренный страж завета то свободно витал в духе,— в завете и нравственно-религиозных чувствах, то подчинялся принятым оправданиям и заповедям; то жил в чувстве, то переходил в холодную законность; то блаженствовал, то страшился; но во всяком случае исходил от Бога и к Богу возвращался. Таким образом, все устройство постановлений в подзаконной религии походит на устройство вен и артерий в нашем теле: последние берут из сердца кровь хорошую и разносят ее по всему телу во множестве своих разветвлений; так из завета развиваются нравственно-религиозные чувства; первые множеством своих разветвлений собирают из всего тела ненужное и испорченное и возвращают к сердцу для оживления и очищения; так суды возвращают к Богу порочных. Потому сие устройство есть устройство живое и живоносное.

Таков нравственно-религиозный и общественный порядок, учрежденный в народе еврейском! Как порядок чисто положительный, он стоял еще вне его: надобно было сроднить, освоить с ним дух народа, чтобы уже не чуждым и сторонним, а своим кровным считал он его; надобно было обезопасить его пребывание в сердце, дать духу крепительную силу к хождению по нему. Спрашивается, как сделано то и другое в народе еврейском?

а) Как освоился с сим порядком народ?

аа) Начало такого освоения, возможность, или психическая основа, лежит в состоянии еврейского народа и особенно в настроении его духа. Народ еврейский уже возрос в Египте и был готов принять новое религиозно-гражданское устройство. Формы патриархальной жизни стали сменяться у него новым порядком. У него являются уже надзиратели (Исх. 5,13—14) и старейшины (6, 14) — не отцы семейства, священники — не старшие в роде, или первенцы; но то и другое — лица, составляющие особенный класс; образуются правила и постановления, известные всем и всеми принимаемые, расширяется образ богослужения. Он созрел уже к преобразованию, следы которого начинают показываться и сами собою. Значит, народ еврейский, по степени своего развития, сам в себе не представлял никакой препоны, даже являл себя готовым тому, кто бы хотел дать ему новое образование. Мы знаем уже, как народ еврейский и пал, и омертвел в духе и как Бог чудодейственною силою воскресил сей дух и явил его, как из мертвых, живым. Народ еврейский, значит, был то же, что мертвая масса. Бог взял ее, исполнил новою жизнию и, как художник, мог дать ей какое угодно образование, а новая, еще не устоявшаяся жизнь способна была принять его, в каком бы виде оно ни явилось. Это гражданско-психическое основание усилено потом и освящено религиозным. Народ изъявил воодушевленную решимость слышать Бога и творить волю Его. На таком основании можно благонадежно наздавать какое угодно здание, только бы оно во всех своих частях и подробностях носило один общий характер — волю Божию. Так это и сделано. Потому вообще новый порядок принят народом, как роса жаждущею землею, как нечто чаемое и желаемое, и, следовательно, легко мог быть усвоен им, потому что народ еще прежде, в предрасположении, уже сроднился с сим порядком.

бб) При всем том такая основа к освоению не решительно надежна. Как основа более психическая, она легко могла изменяться, подобно самой душе, непрерывно изменяющейся; и, как основа общая, неопределенная, сокрытая еще как бы в семени, могла не быть достаточною для малейших подробностей и частностей, коих так много, потому Господь а) укрепляет ее чудесным руководством и б) расширяет практикою.

а) Сие руководство, вообще давая ощущать близость Бога к себе, возобновляло и чувство отношения к Нему, а вместе и сознание необходимости ходить в воле Его. Свидетель чудес беспрекословно будет исполнять сию волю, что бы она ни предписывала, особенно же такого расположения должно ожидать от него, когда чудеса направлены именно к тому, чтобы образовать в душе его чувства и убеждения, непосредственно направленные к новому порядку. Действительно, такого свойства все чудеса, виденные Израилем при Синае и вскоре по отходе от него. Одни действия Божий по преступлении народом закона показывали непреложность завета и строгое правосудие в Боге, готовом на милость, но как бы сквозь гнев возбуждали в оставляемом себе народе сознание своей ничтожности и сильное желание Божественного покровительства, внушали, что от него по преимуществу требуется Детская покорность беспрекословная, а в конце воскресили вообще нравственно-религиозный Дух, который после сего, как дважды образованный — сначала свободно, а здесь в болезнях рождения,— стяжал как бы двоякую и крепость. Другими судами внушал Господь частнее то святость обрядовых постановлений, в умерщвлении Надава и Авиуда, то неприкосновенность Моисеева и Ааронова достоинства, в поражении Корея, Дафана и Авирона и в прозябении жезла Ааронова; или укреплял убеждение, что народ без Него — ничто, преданием его поражению при Кадес-Варни, и что вся помощь его от Господа — в питании крастелями (перепелами) чрез целый месяц, или вообще приучал — быть на страже, опытно уверяя, что всякое преступление Он видит и в каждое мгновение готовит для него казнь. А чудеса постоянные — именно, что израильтяне были всегда предводимы небесным путеводителем — свидетелем присутствия Божия в сонме Израильском, что они самым необыкновенным образом получали пищу и питие, никогда не оскудевали ризами и сохранили крепость тела в столь трудном путешествии,— всякому давали ощущать, что он под кровом Божиим, что, следовательно, Иегова — Бог его, а он — часть Иеговы, что потому ему должно жить в воле Его.

б) Впрочем, такое обильное чудесами руководство продолжалось недолго и по чрезвычайно понудительной силе своей не могло быть всегдашним: при нем не оставалось бы места свободе. По своему значению оно было более приготовлением к другому, действительнейшему способу освоения, именно — к практике, образуя нужные для нее нравственные силы. Потому Господь поставляет народ в обыкновенной жизни при новорожденном порядке, как бы не возмущая его необыкновенными действиями, и к этой исключительно цели направляет некоторые свои особенные действия — именно: аа) Он не ведет их прямо в Палестину, причем войны, встречи с народами, беспокойства путевые легко могли привесть в забвение новые постановления; а оставляет их в пустыне на 37 лет, вести, как говорит, пастушескую жизнь (Чис. 14, 33), где, удаленный от всех развлечений, вблизи с природою, к которой так приспособлены новые учреждения, он, можно сказать, только и имел возможность — совершать оправдания, ходить по заповедям и творить суды, если была нужда; бб) целым рядом чудесных своих действий возбуждает в народе особенную доверенность к верховным правителям: Моисею и Аарону, без чего не может стоять никакое, даже малейшее общество, и дает в помощь им 70 мужей, исполняя их духом, ревностным к благу народа и славе Божией, мудрым и твердым, подобным духу самого Моисея, чтобы под их надзором и советами соблюдались все постановления (Чис.11, 24); ее) предназначает и избирает для новой религии и новое юное поколение, еще не утвердившееся в характере. Новый порядок, при котором оно должно было установиться в своих правилах и нравах, мог быть для него как бы усвоенным с молоком матери, тогда как устарелых трудно переменить. Необходимость такого избрания Господь дважды объявляет Моисею (при Синае и Кадес-Варни), и именно жестоковыйностию народа, притом в минуты, когда Моисей пламенно молился за него: гг) направляет поход в Кадес-Варни, к пределам Палестины, чтобы, показав ее, «великостию ожидаемаго блага» воодушевить юное поколение к 37-летним трудам, а «трудностию достигнуть обладания им», потрясти страхом старое и, тем ослабив и как бы уничтожив в нем даже и желание к вступлению в сию землю, заставить как бы молча нести тяготу 37-летнего медления в пустыне. После таких приготовлений Господь оставляет их обыкновенному порядку, приучаться к новым учреждениям и зреть под их влиянием в духе. Мы видели, как обрядность может образовать нравственно-религиозный дух и как гражданское устройство, страхом суда, приводило к Богу. Кто подчинил себя тому и другому порядку, у того, естественно, сей дух должен был б лее и более возрастать и расширяться; вместе с тем требовать большего и большего поприща для своего упражнения — обрядов и правил, и таким образом необходимо сродняться с ними и в силе своей сравниваться с их объемом. Потому должно ожидать, что чрез 37 лет все постановления Израиль считал уже не внешними, сторонними, а своими, внутренними, как бы уже совестными.

вв) Последний способ освоения с религиею оставлен единственным, или преимущественным, и на последующие времена. Сыны Израиля, возрастая среди порядка, которого держатся отцы, естественно приучались к нему и свыкались с ним даже без размышления. Потому здесь к простой практике приложены еще наставления домашние. Отец должен был наставлять закону сыны и сыны сынов своих (Втор. 4, 9), непрестанно говорить им о нем — сидя в дому и идя путем, лежа и восстая (6, 7), рассказывать им свою историю, происхождение всех постановлений и особенные цели их (6, 20—25), объяснять значение каждого праздника, каждого обряда и вообще силу всего закона (Исх. 12, 26—27; 13, 8, 14—15). Таким образом, он мог провести сына своего мысленно среди всех благодеяний и чудес, явленных в своем народе, а тем незаметно возвести сердце его к внутреннейшему завету с Богом, к сокровенному обету — Его единого почитать, Ему единому служить и к Нему единому прилепляться.

а) Если бы неведение или нерадение отца лишали сына такого блага, он сам собою мог вознаградить недостаток его. Было положено в законе, чтобы левиты, «по седми летех во время лета оставления, в праздник кущей, егда сходится весь Израиль, явитися пред Господа... читали закон пред всем Израилем во уши их». Для этого должно было созывать мужи и жены, и дети, и пришельцы, «да услышат и научатся боятися Господа Бога своего и послушают творити вся словеса закона сего» (Втор. 31, 10—12). б) И чтобы непрерывнее, полнее, действеннее входило в душу сие наставление, было заповедано — выучить закон (Втор. 5, 1), навязать на руку словеса его, «да будут непоколеблемо пред очима», написать их «на празе храмин и врат» и на воскрилиях одежд (Втор. 6, 8—9). Таким образом, сын Израиля на каждом шагу встречал напоминание о предметах своей религии, отвсюду приходило к нему наставление в ней и разве только по нерадению он мог оставаться в неведении о своем завете, своих оправданиях, заповедях и судах.

в) Так народ осваивался с своею религиею, узнавал ее, переносил в душу во всем ее объеме и составе; спрашивается: чем обезопашива-лось ее существование в сердце? — аа) Как сам человек а) укреплял волю свою в хождении по уставам ее и б) чем были предотвращены возможные уклонения от нее? — бб) и как помогал ему в этом Сам Бог.

аа) Нравственную силу воли а) внутри составляли побуждения, с особенною силою объясненные Моисеем в последних речах своих к народу,— побуждения и духовные, и чувственные. Они, возбуждая коренные требования сердца, чрез них с нравственною необходимостью определяли волю к повиновению законам Божиим. Существеннейшие из них собраны вокруг завета, другие извлечены из истории народа, а иные применены к местному его быту. Моисей к покорности закону обязывает волю то воспоминанием завета, торжественно данного Богу (Втор. 4, 13; 5, 2—4; 26, 16—19), то особенным Божиим избранием — особенно Его любовию и покровительством (4, 20, 37, 7, 6-7, 13; 14, 1-2; 10, 15; 8, 5; 28, 9), то неслыханною великостью благодеяний Божиих в прошедшем (8,15—16;4,22—35) и готовностью обильных благословений в будущем (28, 1-6, 11, 8; 7, 13), то мудростью самых постановлений (4, 6—7), то особенным величием и силою (28; 13, 7; 22—24), то преимущественным возвышением пред всеми народами в могуществе, славе и довольстве (7, 14; 28, 1, 10; 15, 6; 28, 12), то вообще счастливою жизнию в земле благословенной,— жизнию веселою, довольною, чуждою болезней, скорбей и опасностей, однако ж не чувственною, а такою, в которой осчастливленный Израиль жрет (приносит жертву) только Богу благодарственные жертвы, радуется и веселится пред Ним с благоговением и любовию (7, 15, 19; 8, 7—9; 4, 40; 11, 8, 9, 11—12, 14, 23); а от уклонения от Него предостерегает угрозами всякого рода бедствий, кои (28, 63) Господь будет посылать им одно за другим и не прекратит, пока не вразумится народ, а еще более и более умножит, даже расстроит общественный быт народа, рассеяв его в далеких странах, а в душу его пошлет расслабление, болезнь, трепетное сердце, так что он побежит ни от кого, и шум листа погонит его (Лев. 26; Втор. 28). б) Сердце, огражденное такими побуждениями внутри, заграждалось от искушений — аа) совне — решительным отделением еврейского народа от всех других народов и в бытность его в пустыне, и во время постоянного пребывания в Палестине, как положением страны, в которой жил, так и особенным устройством, своими уставами и законами. Он не должен был входить в близкие сношения с соседями, а племена палестинские истребить вконец со всеми следами их идолопоклонства, чтобы они не были для него сетию (Втор. 12, 1—3; 16, 21—22). бб) Внутренние же соблазны сердца, у самого входа его, были посекаемы страхом смертного суда, готового на всякого унижающего и оскверняющего свой народ нечестием, или злобою, или неправдою. Всякого рода преступления, как мы видели, наказывались гражданским судом: воздерживаясь по страху от порочных дел, Израиль приучался воздерживаться и от порочных желаний и расположений.

Такое, впрочем, нравственное укрепление воли было только приготовлением к высшему ее укреплению — небесному, благодатному. Быть не может, чтобы Израилю не подавалось такое подкрепление к выполнению условий завета! — Уже то одно, что и иудейская Церковь была Церковь Христова, что и она была Его благодатным царством, заставляет думать, что там была и действовала благодать. Видели мы, что предписывается полная любовь к Богу, бескорыстная любовь к ближним и даже ко врагам,— расположения духа, кои производятся только Духом Божиим чрез смерть духа человеческого. Потому совсем неуместны были бы такие предписания, если бы тогда не действовала благодать. Бог вселяется в скинии, видимо живет среди Израиля. Была бы неизъяснимая несообразность думать, что так близкий совне Бог нисколько не приближался вовнутрь, не озарял мыслей, не двигал сердца. Путь, коим сообщалась благодать,— это были обряды, и по преимуществу жертвы. Обряды сами по себе суть только тени, формы внутренней силы; но не таковы они, если рассматривать их в связи с внутренним расположением совершающего и с обетованиями Божиими. С некоторыми обрядовыми действиями Господь соединил особенные обетования: оно принесет тебе благоволение и благословение Божие, будет тебе прощено, и проч. не потому, чтобы такое соединение было существенно необходимо, но потому, что людей, склонных к внешнему, нельзя было иначе возбуждать и приводить в общение с Собою. Потому кто чрез сии обряды искал возбуждения от Бога и смиренно предавал свой дух Его влиянию, тот вместе с совершением их получал без сомнения и самую благодать и освящение от Бога. Бог не оставляет преданных Ему всецело, уповающих, жаждущих Его душ; но склоняется к ним милостию, благословляет их внутренним благословением, и делает способными ко всякому чувству и делу благому,— не пролагает только путь к принятию Духа, а вселяет его и им производит то самое, чего чаяла душа чрез жертву. Так, когда благочестивый иудей приводил животное, чтобы принесть его в жертву умилостивления пред Господом, тогда благодать Духа, нисходя в сердце, умерщвляла там грех, примиряла с Богом и тем жарчайшую зарождала здесь любовь к Нему. Нет сомнения, что такое благодатное укрепление давалось уже тогда, когда раскрывалась внутренняя жизнь и пробуждались высшие потребности, потому что только под этим условием возможна жажда высшей помощи — первое, что нужно для получения благодати. Исполнять обряды, ходить в заповедях можно и без особенного руководства; но Израиль не мог не чувствовать в нем нужды, когда постигал высшие духовные требования своей религии, которым удовлетворить хотел, но не имел возможности. На этом основании отличительными признаками благодатных действий Ветхого Завета можно почесть не всеобщность и не непрерывность. Сколькими путями можно было входить тогда в общение с Духом Святым, для привлечения Его благодати,—определить трудно. Можно указать на известнейшие.— Образование давало благодать общения с Церковию, вводило в завет с Богом, очищало от греха (Григорий Назианзин и Августин) и делало членом Царства Христова; жертвы за грехи низводили благодать помилования и примирения; посвящение и облачение первосвященника вводили его в тесное общение с Богом; жертвы спасения и всесожжения привлекали всеобщее Божие благословение. Но то несомненно, что, каким бы образом ни сообщалась благодать, нисшед в душу, она уже не с одной какой стороны, а всю ее вообще оживляла, освящала и возгревала в ней все доброе и святое. Так производила она под сению закона тот облак свидетелей, который в образец христианам поставил апостол Павел в 11 главе послания к Евреям.

Впрочем, в религии подзаконной очевиднее действовала благодать особенная, которая некоторым избранным лицам сообщалась для отправления известного служения в Церкви. Так Господь дает дух премудрости, разумения и ведения для всякого дела при скинии в душу Веселеила, и в сердце каждого художника влагает мудрость (Исх. 31, 4—6; 35, 30—35; 36, 1, 2) — это как бы дух искусственности. Унимается от духа Моисея и дается 70 избранным старейшинам,— и действие сего духа, в первый раз сознанное, выражается в обильном потоке нравственного учения, и изречения правил благоразумия (Чис. 11, 16-27). В самом же Моисее была благодать возблагодать, как это показывало необыкновенное просветление лица его. Это благодать законодательная, ходатайственная и правительственная. Последнюю он потом чрез помазание и рукоположение предал Иисусу Навину. И такая особенная благодать, по самому значению своему, давалась не всякому без разбора, но по некоторому предрасположению приемлющего. Так мудрость искусственная дается тем, коих влекло сердце (Исх. 36, 2) и кои еще прежде умели изобретать вымыслы (35, 35), имели то есть естественную искусственность; от Моисея переносится дух на старейшин, но тех, коих сам знает и коих избрал; и Иисус Навин был человек, в котором есть дух (Чис. 27, 18). То и другое предполагает естественное предрасположение к принятию даров свыше.

Вот как осваивался народ с своею религиею, вот чем обезопашивалось ее существование в сердце! При таких побуждениях, такой помощи и при таком руководстве она могла быть исполняема и могла стоять сама по себе вечно, отчего все в ней и поставляется в вечный закон. Но все подзаконное устроение могло не быть таким, если поставить его в отношении к лицам, кои подчинены ему. Здесь возможно то же, что бывает с скорлупою яйца. Птенец внутри зреет и разрывает ее. Созреют люди, и потребуют нового порядка, новых учреждений. Можно ли ожидать такой потребности — это откроется само собою, когда рассмотрим основания, по которым религия в народе еврейском явилась в такой, а не в другой форме.

Положительная религия является в том или другом виде применительно к возрасту людей, которым она дается. По заключениям мужей, опытнейших в наблюдении вещей, человечество, а потому и иудейский народ, во время Моисеево вступило только в возраст юношеский. Итак, подзаконная религия и Церковь такова потому, что такой именно, а не другой требовал юношеский возраст. Другая была бы не по нему; он не сроднился бы с нею; она осталась бы навсегда чуждою для него, а эта вполне соответствует а) религиозному и б) нравственному характеру юноши, и приспособлена в) к состоянию его ума и потребностям г) воли и д) сердца.

а) Юноша еще не так ясно сознает состояния и движения своей души, потому они для него не столь многоценны. Внешнее для него тверже и убедительнее. Скорее он нарушит и изменит то, что возродилось в мысли, нежели то, что не возродилось только, но утверждено словом. Оттого он всегда тверд в слове. Обещаясь, он всею душою решается жить и действовать по обету, презирает, даже ненавидит тех, кои не сдерживают его. Поставьте его в крайности между обетом и другими побуждениями,— он будет скорбеть, внутренно терзаться, но никак не позволит себе нарушить обет. Он сроднился с ним; стал в ряду законов совести, самым ясным образом сознаваемых. Вот почему в основание подзаконной религии положен завет видимый и притом такой торжественный. От народа истребовано согласие, и на сем согласии, как внутренней основе со стороны народа, наздано уже и все законоположение. Это совестное обручение с законом, с таким восхищением обнаруженное, и составляло нравственную крепость и благонадежность к выполнению его,— самое достаточное воодушевление к тому. Словами «сотворим и послушаем» положительный закон перестал быть чисто положительным, он перешел уже в сердце и с этой минуты оттуда уже начинал обязывать.

В первый раз в юной душе раскрываются высшие требования во всей своей неопределенности и, по новости и особенной привлекательности, уносят его сознание в некоторую выспреннюю даль, где он любит привитать мечтами и сердцем. Оттого он жаждет сверхъестественного, чудесного; ждет особенного воззвания и определения свыше. И случится ли это действительно или юноша дойдет до убеждения в этом по заблуждению, религиозная воодушевленность возносит его тогда над всеми препятствиями в действовании. Тогда он все относит к Богу, при всяком случае обращается к Нему и ждет от Него разрешения. Считая все свои действия предопределенными в книге судеб, сам собою он не сделает шага, опасаясь поступить не так, как угодно Богу, не так, как ему предназначено. Оттого, определяя еврейский народ к высоким целям, где он должен действовать с особенным воодушевлением и рев-ностию, Бог видимо воззывает его, особенно приближает к Себе и Сам приближается к нему, указывает ему блистательную цель и обещается руководить к ней, утверждает между ним жилище и дает средства во всякое время узнавать волю Свою; оттого всякое правило исходит здесь с неба: и в семействе и в обществе, и в доме и в храме, и в чувствах ив обрядах,— всюду он ходит по воле Божией; сею волею запечатлена вся его деятельность и во всех путях его не оставлено ничего установлению человеческому. Это самое глубокое основание к стоянию закона: действующий здесь действует по религиозному воодушевлению. И чтобы укрепить, продолжить, сохранить навсегда такое воодушевление, дается обет быть всегда Богом Израилевым, всегда близким к нему, непосредственно вести его к цели; чем поддерживается постоянная уверенность, что он избран, что он действует по предначертанию небесному, под кровом и защитою Самого Бога.

Однако ж, требуя внутренно такой близости к Богу, он не хочет, чтобы Божественное лицо нисходило до лица обыкновенного. Для него дорого только убеждение, что он — Божий, а Самого Бога он все желает видеть в таинственной сокровенности, в неприступной отдаленности, изображать величественнейшим, могущественнейшим. Он хочет покоиться на лоне великого с трепетом в сердце. Юноша не способен различить милостивого снисхождения к себе от равенства себе. Он самомнителен, самовластен, готов повелевать, и только великое и сильное может держать его в подчинении чрез благоговение. Над милостивым без строгости, кто бы он ни был, он сам возвышается и скорее его поставит в подчинение себе, нежели сам подчинится ему. Вот основание, почему Бог, приближаясь так к народу еврейскому, являл Себя величественным, могущественным и превознесенным в Египте и в пустыне, почему завет окружил такими ужасающими явлениями силы Своей и почему потом среди Израиля жил в такой сокровенности, неприступности, почему заповедал создать себе такое великолепное жилище, учредил такое великолепное служение, даже порядок самого путешествия установил такой стройный, таинственный и торжественный, и вообще все относящееся к Себе запечатлел страхом и неприкосновенностью. Это истрезвляло Израиля, не давало ему забываться, держало на страже, в строгом подчинении. Окончательное изображение Бога у него: величественный, превознесенный, страшный, хотя и мой Бог; окончательное религиозное чувство — благоговение.

б) Юноша по преимуществу правдолюбив: что поставлено законом, то он сознает вечным, неизменным законом, и при всяком случае готов внушать то другому. Он принимает, потому всегда и держит важный тон; он не горд, не презрителен, каждому отдает свое, внутренно почитает другого; но все эти чувства у него покрываются убеждением, что, действуя по ним, он действует право, не унижает себя, поддерживает достоинство своего лица, достоинство юноши. Желание нравиться у него то же, что у мужа честолюбие: быть убежденным, что другие о нем думают хорошо,— это главное. Здесь научается он чистоте, опрятности, скромности. Не потому ли и чистота составляет отличительную как бы черту израильтянина? С такою подробностью изображена и с такою строгостью предписана в законе? Не отсюда ли между побуждениями к сохранению завета поставлена особенная важность пред Другими народами: они будут бояться приступить, сами побегут, будут удивляться? Не от того ли народу еврейскому усвояется покровительственный тон в отношении к сим народам, тон не страшащий и смущающий, а благосклонный, внимательный? Милостиво принимает он пришельца и дает ему некоторые права братства. И по закону он относится к другому в строгой соответственности с его поведением. Вообще закон и изображал, и мог образовать благородного правдивого юношу, чуждого жестокости, но и непоблажающего. Как в Боге Израилевом, так и в самом Израиле — очевиднее всего ненависть к преступлению и покровительство правде.

в) Посмотрите на мысли юноши! И потому, что они необходимо составляются при помощи памяти и воображения — хранилища образов, и потому, что фантазия, по преимуществу в его возрасте живая и деятельная, принимает их при первом появлении и мгновенно облекает в образы,— у юноши нет мысли без образа, и нет, с другой стороны, образа без мысли: его образы всегда суть облачения чего-нибудь; в них светит его любимое — его мысли и убеждения, а более его ожидания и надежды. Можно ли желать лучшего приспособления к такому характеру, какое премудрость Божия представила, в устройстве скинии и вообще во всей образной обрядности ветхозаветной. Здесь всё — образ и всякий образ проникнут мыслию. То, что возлюбило сердце Израиля — Бог, к Которому он прилепился за милости и по завету,— отображается во всем. Всякая вещь имеет надпись: святыня Господня — и Божественное проникает все. Израиль видит пред глазами вещь, а под нею невидимую силу; пред глазами у него, например, жертва, а под нею милость Божия.

Кто привык к образам, тот живет вовне и совне приемлет истину. Потому и юноша убеждается более видимостию, осязательностию: глубина разумного доказательства малодоступна для него. Он любит действительное и окончательно удостоверяется опытом. Потому-то Господь учит израильтян не мысленными доводами, а действительностию, не словом, а делом: внушая ту или другую истину, уверяя в том или другом Своем свойстве, давая тот или другой порядок, Он не говорит, что так должно быть по тому и тому, но представляет внушаемое пред очи. Чтобы уверить, что Он невидим, указывает на образ своего явления,— для убеждения в своем величии и могуществе представлял суды над Египтом или силы, явленные в пустыне,— удостоверение в том, что суды Его не коснят (не медлят), Он производил тем, что в самом деле казнил преступника на месте преступления; говорил, что Он вселится среди народа — и представил видимое свидетельство такого вселения. Желая сроднить дух Израиля с новым порядком, Он не полагается на обет его, а водит его в нем целые 40 лет, чтобы чрез опыт заставить возлюбить его. Вообще во всем устроении подзаконном ни слова не сказано о премудрости и целесообразности Божественных распоряжений, и в ряду побуждений мудрость выставлена только с внешней, а не с внутренней стороны.

Почему, наконец, все подзаконное устроение представлено в таких дробностях, не имеющих по видимому связи? — Везде встречаем только частные правила и предписания, только дела и суды, и все это в смешении, по частям: ничто здесь не приведено в один состав; не указан и не объяснен дух всего? — Израиль, как юноша, был еще неспособен принимать истины в их строгом развитии из начал. Ему легче было усвоять правила без связи, истины без выводов, здесь он во многом еще зависел от памяти и потому любит раздробленность, частность. Израилю предложены истины только так, как они есть, подобно тому, как рассудку представляет их чувство: понять их в основаниях, во взаимном отношении и связи, он должен был уже сам собою, однако ж сделать все это ему предоставлено не мысленною работою, а делом; самая жизнь, проходя среди частностей, должна была вызвать его мысль к целому,— от безжизненных дробностей довесть сердце его до живого ощущения всего-

г) В юношеском возрасте человек в первый раз возникает к самостоятельности. Доселе силы его развивались сами собою, в лоне природы; теперь он берет их себе в свое собственное употребление, чтобы свободно напечатлеть в них особенное настроение. В этом отношении юношество есть время не утвержденного, не устроенного движения и колебания сил, из которого, однако ж, должен выродиться неизменный характер человека. Как важен поэтому порядок жизни для юношей,— в нем зародыш его вечной участи. С другой стороны, если характер юноши определен предварительно, как важно привесть сей порядок в совершенное с ним согласие! Характер может быть такой и другой, но у народа Божия и характер должен быть религиозный. Израилю и дается такое устройство, ходя в котором он мог сделаться не иным чем, как народом Божиим, Божиею Церковию.— Вот почему у Израиля вся законность религиозная!

У юноши все силы проходят в движении, но преимущественно силы воли: юношество есть время живой и сильной деятельности. Что по преимуществу можно требовать от него — это дела. Но сия деятельность требует сама особенного внимания и образования. Сколько в ней возможно уклонений, как она изменчива и непостоянна! Сын из отрока делается живым беспокойно-деятельным юношею. Если отец желает ему добра, он должен усугубить надзор; прежние поверхностные шалости сменяются теперь делами из сердца; надобно предписать правила, определить действия, подчинить его строгому порядку. Господь сходит к Израилю, предлагает ему свое покровительство, а от него требует дел и потом всю его деятельность ограждает строгою мерностию во всех путях и малейших подробностях. Вот почему у Израиля религия законная!

Доселе страсти молчали. Сердце беспрепятственно во всей живости воспринимало уроки совести и беспрекословно повиновалось им. Теперь восстает — у юноши — другой ряд внушений: наклонности и страсти. Возможно, что юноша не различит при этом стороны законной, возможно, что противозаконная будет влечь с такою силою, которой не может преодолеть обязательство к закону, приходящее от одной совести. Юноша имеет нужду в благовременной помощи: надобно уяснить для него закон, надобно усилить обязательный голос совести и ослабить голос страстей. Для Израиля это и делается. Внушения совести превращены в нравственные правила, определены письменно и утверждены Божественным авторитетом. Внутренний закон был еще жив и указывал, что делать; но его обязательность ослаблялась движением плотской воли, всегда предъявляющей некоторые права на повиновение. С словом: «не делай» у последней отнималась и возвращалась первому вся нравственная сила. Вот значение нравственных правил и основание, почему они изложены большею ча-стию отрицательно.

Однако ж такое охранение нравственного закона,— так же нравственное,— условно и не вполне надежно. Воля плоти может разрушить нравственную преграду, потому что на ее стороне весь юный человек,— и потом увлечь неопытного в постоянную жизнь по своим внушениям. Надобно связать сию волю. У Израиля она и связана гражданским законом и страхом суда,— не сама в себе — чего сделать нельзя, но во всех тех действиях, в коих может обнаруживаться. Пусть и при этом есть движение внутри, но ему нет исхода. Впрочем, ограждением внешней деятельности наложены узы и на внутренние движения, хотя не непосредственно. Без возможности упражняться они естественно должны были слабеть и истощаться.

д) Юноша не слишком предается грубым наслаждениям. Он любит удовольствия, но легкие, невинные. Не терпит он недостатка, но непристрастен и к богатству; собственно, е нужно только довольство. Он любит здоровье, крепость, живость, светлое небо и прохладу, безопасность и безмятежность; не терпит болезней и беспокойств, хочет жить весело, приятно; близок к природе и любит смотреть на ее красоты. Если хотите, чтобы юноша беспрекословно повиновался вашей воле, обещайте ему все это, и он всецело будет предан. Израилю обещано (Лев. гл. 26) — и с каким восхищением он ответствует: сотворим и послушаем. Обетовании чисто духовных, небесных, он не был способен правильно уразуметь. Скажите ему о небесном рае, о блаженстве вечном,— он и стал бы ожидать рая с чувственными наслаждениями; притом деятельность законная была собственно деятельность плотяная — как обещать за нее духовные блага? Здесь он нашел бы повод к глубокому самообольщению.

В таких, впрочем, побуждениях видно самое премудрое направление чувственного к целям духовным. Израиль, как юноша, желал веселой, мирной, довольной жизни; но, по живости движения страстей, он готов был искать такой жизни в удовлетворении сим последним, между тем как страсти и не дают того, что ожидают от них, и во всякое время препятствуют действиям благодати. Господь все здесь устрояет особенным образом. Не допускает только, а дает блага, каких ищет и желает юноша, но требует от него исполнения таких правил, кои по содержанию совершенно противоположны внушениям страстей. Повинуясь воле Божией, Израиль ожидал и получал блага только земные, а между тем незаметно приобретал духовные — в укрощении страстей и в возведении себя тем в состояние принимать благодатные внушения.

Израилю не говорят о благодатной помощи. Полный сил и жизни, он не поймет сего внушения. Потому пред ним раскрывают только, чем он должен быть, и требуют, чтобы он был таким непременно. Опыт — обыкновенный способ убеждения для юноши — скорее научит его, сколько он бессилен. При всем том, однако ж, благодать действует и здесь, но действует не постоянно, прерывчато, и как бы внешно. Иначе и быть не могло. Действия благодати не могли быть ощущаемы тогда постоянно. Юноша час от часу чувствует прилив душевно-телесных движений, кои для духа то же, что облака и туман для солнца. Только тогда проглядывает солнце в ненастное время, когда ветр разгонит густые облака; только тогда и у юноши возможны ощущения и явления благодатных действий, когда прекратятся и заметно стихнут движения души и тела: а это может быть только очень редко.

Ежели весь порядок и вид религии подзаконной приспособлен к возрасту юношескому, а юношеский возраст носит в себе зародыш высших сил мужа, то сия религия в устройстве своем должна представлять способы и к развитию сих сил, чтобы, живя под ее руководством, юноша не остался навсегда юношею, а легко возрос в мужа.

Что это значит, что в подзаконной религии,— в особенном виду, как нечто преимущественно важное и значительное,— стоят оправдания, заповеди и суды? Своею строгою мерностью не убивают ли они скорее жизни, чувства, свободы и вообще высших сил духа, нежели развивают? — Нисколько: они-то и составляют необходимое условие к развитию сих сил. Человека составляют дух, душа и тело. Душа развивается и зреет на счет тела, дух — на счет души. Надобно обуздать тело, чтобы стройно действовала душа; надобно устроить душу, чтобы раскрылся дух. Значит, там должен раскрываться дух, где связано тело и упорядочена душа,— требование, которому вполне удовлетворяет подзаконная религия. Ее суды связывают полною необходимостью тело; ее оправдания и заповеди подчиняют регулярности душу. И то и другое по своему значению есть то же, что телесная деятельность у христианских подвижников. Под влиянием судов и законной праведности развивался у Израиля его нравственно-религиозный дух — живой, свободный, блаженный. Это были для него то же, что подставки для нетвердого еще в стебле растения.

«И по частям. «— Чувства любят разнообразие впечатлений; и потому, когда подчиняют себе душу, приучают ее к рассеянности, которая в ней и становится главною препоною к развитию духа. Господь удовлетворяет желание впечатлений, но так, что они не развлекают, а собирают, не убивают, а оживляют,— обращают душу внутрь, к источнику жизни. Это производило особенно устройство скинии. Своею таинственностью она давала предощущать присутствие Божественной сокровенной силы и тем заставляла мысль благоговейно погружаться в беспредельном, а своею телесностью стояла средостением между сим беспредельным и духом. В скинии, значит, Израиль ходил, как бы в преддверии беспредельного Бога. Всюду видел он следы Его, но не Его Самого; пред ним везде сила Иеговы, но не Сам Иегова; он беспрерывно как бы соприкасался Ему, а между тем всегда был и отдален от Него. Умиление, в какое поставляло душу предощущение Божества, рождало желание чаще приближаться к Нему, а постоянное хождение в жилище Его образовывало жажду беспрерывного общения с Ним — хождения в непрерывном свете Его. «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни» (Пс. 83, 1) «...Когда прииду и явлюся лицу Твоему?.. Не отврати лица Твоего от мене...» Это было единственным желанием благочестивого израильтянина! — Но до нарока (срока) Израилю должно было прозирать Бога только за обрядностью, видеть Его как бы сквозь оконце (Песн. 2, 9), как рассудок видит необходимо Сущего сквозь видимую природу, и притом не иначе, как сквозь свои формы.

Душа своевольна: чужая воля для нее нестерпимое иго. Но, развиваясь и усиливаясь, она отнимает свободу у духа, самоотверженного по существу, желающего почивать в Боге и святой воле Его. Израиль подчинен строгим правилам во всем своем поведении и во всех отношениях своих. Все у него до малейших подробностей определено — и обрядах и в судах, и в домашней и в общественной жизни. На его произвол, на его волю не оставлено ничего. Эта смерть воли и сама собою должна была воскресить, образовать и укрепить свободу духа, тем более сего должно было ожидать от строгой законности, когда она во всем своем составе запечатлена волею Божиею. Хотя в кругу ее Израиль не только отвергался своей воли, но и отвергался ее для Бога; отвыкая от своей воли, он прилеплялся не к другой чьей, а к Божией воле, приучался желать ее, жаждать закона Божия. «Отверзаю уста моя», молился он, ища прохлады, «ибо заповедей Твоих жажду... Возлюби душа моя возжелати судьбы Твоя на всяко время... Буду ходить свободно: ибо я взыскал повелений Твоих... Пришлец аз есмь на земли: не скрый от мене заповеди Твоя... На пути свидений Твоих насладихся, яко о всяком богатстве» (Пс. 118, 131, 20, 45, 14, 19).

Страсти умучивают сердце — сожигают чувство, и делают его неспособным к восприятию впечатлений духа, к ощущению духовных благ. Эта сторона нашего существа оживает на погашении, или, по крайней мере, умиротворении страстей. У Израиля они ограждены отвне страхом смертного суда; благонамеренный находил для них, так сказать, противоядие в жизни по закону, и укрощал внутри; а умиротворяя таким образом душу, он давал возможность действовать в ней Духу Божию, даже привлекал Его, как награду за усердное служение; а эти наития Духа, освещая душу и производя ощущение сладостей духовных, устремляли сердце к невидимому и в Нем научали искать блаженства. Пусть нет мира в сердце: страх суда и не имеет силы прекращать греховные движения, но он поставлял человека внешнего с внутренним в совершенное противоречие,— обличал последнего первым, и тем производил в сердце тоску, тугу, недовольство собою, тяготу жизни. Кто не пожелает осчастливить себя? Но как усмирить и страсти — источник скорбей? В крайности Израиль невольно обращался к Богу, Покровителю своему, и в Нем искал помощи и духовных утешений. «Всем сердцем моим ищу Тебя, взывал он, не дай мне уклониться от заповедей Твоих. Да приидет ко мне помощь Твоя, Господи, спасение Твое по слову Твоему. Истаевает душа моя, желая спасения Твоего, исчезают очи мои, устремленные в слово Твое, я говорю: когда Ты утешишь меня? « Чаю Бога, спасающего мя от бури (Пс.118,10, 41, 81—82). И эти воздыхания были собственно воздыхания духа: его молитва о свободе от тяготящих его уз.

У кого образуется сколько-нибудь сей самособранный дух, жаждущий общения с Богом, мирного хождения в воле Его и благодатных утешений, того уже мало будут удовлетворять оправдания и суды. Пока еще не устоялся его дух, они были для него крепостию, опорою и ограждением, если не питали, по крайней мере руководили туда, где можно питаться; теперь они уже отправили свое служение и для духа созревшего стали скорбными узами; ему нужна теперь полная свобода, ее жаждет он, о ней воздыхает там, где лишают его сего блага. Вообще в подзаконной религии — на виду, впереди — только оправдания, заповеди и суды; тот дух, который мы изобразили в религиозных и практических чувствах, должен был образоваться уже после посредством их. И Израиль точно сначала должен был ходить в страхе, быть постоянно как на страже: страх — начало всей его мудрости. Но долгое хождение в сем страхе укрепляло его волю в законе и некоторым образом обезопашивало ее: отсюда естественно рождалась благонадежность, чувство благоугождения Богу, Его благоволения к себе, покровительства и сыновства. Страх был страж закона, за которым образовывалась и зрела любовь — союз совершенства, исполнение закона, страж его уже внутренний, при котором первый делался ненужным, а вместе излишними становились и наставления, рождавшие его, и не только излишними, даже оскорбительными для любящего сердца, которое хочет жить, как сын в дому. Там образовалась жажда свободы от всей внешней законности — и подзаконная религия сама в себе нашла начало своего разрушения!

Для укрепления сей жажды, а вместе для утоления скорби от нее, вся подзаконная Церковь так была устроена, что на каждом шагу внушала ожидание чего-то важного, некоего совершеннейшего порядка, некоего лучшего устройства и образования. Закон у Израиля не покровительствует наукам и искусствам; для него отнимают у других землю; его поселяют в чужих городах и домах: он странник, которому нет нужды заботиться о жилищах и об их украшении.— Бог вселяется среди его, хранит его, неведомыми путями ведет куда-то: это народ, с которым чудное хочет сотворить Господь напоследок. Вкушая Пасху, Израиль готов к чему-то, чего-то ожидает: на 7 дней потом истребляет в земле своей все квасное,— чрез что целый народ представляет что-то не законченное, не совершенное, не полное,— нечто только начинательное, имеющее созреть, когда вскиснет все. Настает суббота — весь Израиль упокоен от трудов своих; приходит юбилей — и все в земле его возвращается в свое, все восстановляется. Частое повторение таких действий должно было возродить желание и ожидание, что будет некогда всеобщий покой, всеобщее восстановление порядка.

Кто учредит сей новый порядок, в чем он будет состоять, когда явится, при каких обстоятельствах, где — все это до времени было сокрыто от Израиля: он еще не вырос до уразумения сего. Пусть созреет или, по крайней мере, возбудится прежде дух и возродит требования новых учреждений, тогда раскрытие их будет благовременное и даже необходимое. Правда, Израиль пред собою,— и в событиях, и в оправданиях,— постоянно видел образы будущих вещей; но они могли быть понимаемы уже возрастными. Последние могли уразуметь, особенно из вселения Бога среди Израиля, что явится некогда на земле лицо, в коем будет обитать вся полнота Божества телесне, поживет между людьми, будет входить в общение с чистыми и возбуждать нечистых к общению с Собою, Которое, как глава сонма избранных, будет править всем, как Пророк будет вразумлять всех, как Первосвященник будет ходатайствовать за всех и всех Своею кровию примирит с Богом. Но для руководства в таком разумении и в подтверждение его важности и верности и они имели нужду в особенном наставлении Божественном. Оно и доставлялось в предсказаниях и пророчествах, которые почти только со времен Моисея получили некоторую определительность. Прежде сии предсказания изображали в будущем только некоторое желанное, особенно благодетельное для человечества лицо, не указывая ни дел его, ни жизни, ни благодеяний. Иаков первый показал в нем всеобщего Примирителя; потом Моисей — Пророка, Валаам — Царя и Владыку всего; а далее, чем более возрастал Израиль, тем полнее раскрывалось пред ним изображение и нового порядка, и того Божественного лица, которое учредит его. При руководстве сих наставлений благочестивый уже несомненно мог и вообразить новые учреждения и нового Учредителя, и узнать обстоятельства, время, место, и тем, упокоиваясь в Боге, терпеливо нести туту созревшего и томящегося под игом законностей — духа.

Так подзаконная религия скрывала внутреннее во внешнем, жизнь и чувство — в регулярности, свободу — в необходимости и руководствовала от последних к первым. Виднее всего в ней страх суда, за ним строгая мерность, во всем — внешность: здесь только оправдания, заповеди и суды — этот троякий закров внутреннейшего духа, как трояки опоны (завесы) над скиниею. По ходу развития человеческой природы она — необходимое звено, но не окончательное, потому должно быть сменено другим. При юном растении ставят подставки, кои делаются лишними, когда растение укрепится; вырастает младенец, и его отдают под надзор учителей; пройдет срок учения, отстают и учители; зародыш в семени развивается и сам разрывает теснящие его покровы. Цель устройства подзаконного не в нем самом; следовательно, по достижении сей цели оно должно быть устранено: должно отпасть внешнее для внутреннего, строгая мерность поглотиться жизнию и чувством, необходимость замениться полною свободою. «Закон пестун нам бысть во Христа, да от веры оправдимся. Пришедшей же вере уже не под пестуном есмы» (Гал. 3, 24—25). «Во елико время наследник млад есть, ничимже лучший есть раба, господь сый всех. Но под повелители и приставники есть даже до нарока отча. Такоже и мы, егда бехом млади, под стихиами бехом мира порабощени» (4, 1—3). Возрос Израиль — и стихии, стеснявшие его распались.

Но до сего нарока — ничто так не выражает духа и характера всего подзаконного смотрения Божия, как следующие слова из беседы Господа к Моисею: «увидишь задняя Моя, лице же Мое не будет видимо тебе... потому что не может человек увидеть Меня и остаться в живых» (Исх. 33, 20, 23). Есть жажда ближайшего общения с Богом, как бы видения Его; но самое дело не вместимо для юноши. Земляность души, форменность рассудка не снесли бы всего света Божества и расстроились. Посему-то до времени все оставляется под покровом: Бог видим, как бы осязаем, но как сокровенная сила. Скиния Божия с человеки была только предображением того общения, о котором говорится: «вселюся в них и похожду» (2 Кор. 6, 16). Там Бог близ, но не внутри, среди народа, но не внутри сердца, соприкасается с ним, но не общится, держит Себя в отдалении, будучи близким. И здесь явлены все благие свойства Божий и провозглашено славное имя Иеговы, но тайна Божества и Божественного смотрения о человеке, тайна общения Бога с ним — сокрыта. Показана основа всего — благость, образовано в душе человека коренное чувство — благонадежность, но то и другое — горчичное семя христианства. Завет подзаконный — заря, весна завета Христова. Однако ж и при этом первый завет в существе своем равен последнему. Как семя не равно древу только по виду и внешнему явлению, а по существу равно, так и Ветхий Завет не равен с Новым в явлении, но в существе тот же, только там он — в семени, неразвит, сокрыт под корою, в вещественной оболочке, и мог быть прозреваем только Богопросвещенным оком, как зародыш в зерне зрится только оком вооруженным.