Глава 6
Белый танец
Ночь прошла. За окнами забрезжил рассвет. И ничего. Не убил, не прогнал, не сказал дурного слова. Даже курвой не назвал, хотя есть за что. Выслушал спокойно, не дрогнув лицом. Надел штаны, закурил, прошелся по спальне, и все это время Стечкин лежал буквально под рукой, на краю постели. Лежал, ждал, поддразнивал, предлагая простой выход. Но Натали отчего-то не польстилась. А, может быть, и не «отчего-то». Возможно, так и должно было быть?
— Что ж, — сказал, наконец, — поучительная история. Весьма! — обернулся к Натали, посмотрел, но уже, «не ощупывая», в смысле, не вожделея. Обыденно посмотрел, просто, как человек на человека. — Ай да, Ольга Федоровна, ай да сука флотская! Браво!
И еще что-то сказал. Вроде бы пошутил на тему «В тихом омуте…». Потом налил ей еще конька, не обделив, впрочем, и себя. Сел в кресло, стал задавать вопросы. Спрашивал коротко и по существу, и ни разу об «именах и явках». Только об Ольге, о ее интересе. О том, как била, что спрашивала, какие ответы получила. Курил, слушал, затем молчал, но недолго. Кивнул устало.
— Все! — сказал ровным голосом. — Хватит об этом. Ты спи, Наташа, я тоже, наверное…
И ушел к себе. И это все о нем. Но среди «сброшенных на стол карт» все еще оставалась лежать ее собственная — Дама Пик — Наталья Викторовна Цеге фон Мантейфель.
«Она же Аннушка Лукина, Таня Исмаилова, и, господи прости за гордыню, Наталья Цельге… Находится во Всероссийском розыске за покушение на губернатора Южной России Ломова… командующего Ревельской базой флота Акимова… — имена, события, кровь… — … клички Бес, Тюльпан и Сорока… И… Так отчего же я не ушла сама?!»
Казалось бы, чего проще. Поговорили, выпили, встала и ушла. Некуда идти? Звучит мелодраматично, но, по сути, неправда. Не в ее случае, не сейчас, не в самом большом городе империи. Да, ведь и ночные поезда все еще ходят. Деньги есть — езжай, куда глаза глядят. Хочешь в Рязань, а хочешь во Владимир, в Ростов или Киев, а можно и в настоящую глушь, в Москву, скажем, или Крепость Русскую в Калифорнии. Страна большая. И это, не говоря уже о загранице, поскольку паспорт на имя Анны Леопольдовны Лукиной ни разу не засвечен. Лежит в тайнике, о котором не подозревают даже товарищи по партии, ждет своего часа. Паспорт, пара стопок золотых червонцев на «черный день» и новоамстердамский Brigadier — коммерческая версия девятимиллиметровой Беретты.
Однако никуда она не ушла, как прежде не выстрелила во второй раз. Обдумала все по-новой, вспоминая даже то, о чем старалась никогда не вспоминать, и решила остаться. Допила коньяк, сколько там его ни оставалось, полстакана или треть, и заснула, но спала плохо и проснулась рано, чувствуя себя усталой, больной и выжатой, как лимон.
И еще, с утра — для тех, кто понимает, что это такое Петроградское хмурое утро поздней осенью — ее ощутимо потрясывало. Не физически — если верить зеркалу — но все внутри дрожало, как в лихорадке. Нервы в ознобе, холод и тяжесть внизу живота, и сердце тянет. «Тоскует, — говорят про такое. — Тоскует сердце, мается…» Однако чашку с чаем держала ровно. Темная жидкость не дрожала, волнами не шла. Лежала недвижная, как отливка темного стекла, и над ровной поверхностью поднимался ароматный пар.
— Что будешь делать? — подразумевалось, «что буду делать я?»
Поднесла край чашки к губам, почувствовала волну жара, коснувшуюся губ и кончика носа, подула, вытянув губы трубочкой, и, решившись, наконец, сделала несколько быстрых мелких глотков. Было горячо, но ужасно хотелось пить. Рот пересох, в сухие глаза, словно бы, песком сыпанули.
— Сейчас восемь, — ответил Генрих после паузы, занятый, по-видимому, наблюдением за ее чаепитием, — ну, почти… — перевел он взгляд на часы. — С девяти до полудня у меня запланировано несколько дел. Так Ольге и скажи, мол, намекнул туманно, что имеет в Питере контакты и помимо Варламова и Карварского. Имен не назвал, и куда поехал, не сказал.
— Значит, я снова сама по себе?
— Выходит, что так, — кивнул Генрих. — К своим не ходи. Это не приказ, да и кто я такой, чтобы тебе приказывать?
— А ты попробуй, — предложила хмуро, — прикажи! Вдруг получится?
— Хорошо! — даже не улыбнулся, смотрел с прищуром, словно выцеливая мишень. — Я попробую… позже. А по поводу подполья, не приказ, совет. И учти еще, что за тобой кто только теперь не ходит. Толпа народа, никак не меньше.
— А за тобой?
— И за мной. Но мы сейчас говорим о тебе.
— Да, конечно! — Если осталась, то и спорить не о чем, и заедаться нет причин. А уйти никогда не поздно.
«Можно прямо сейчас…»
— Деньги у тебя еще остались?
— Да, кажется.
«Уйти?»
— Кажется или есть?
— Есть, — кивнула, сдаваясь. — На мои нужды хватит, и еще останется.
— Ну, вот и славно! Возьми, если хочешь, Кокер — он прямо около парадной стоит.
Кокер она заметила еще вчера вечером, когда возвращались от Нелидовых, но комментировать не стала, оставив на потом.
— Спасибо, возьму.
— Тогда встречаемся в полдень в Пнях, на Боровой улице, в той части, что ближе к Обводному каналу. Ориентир — дом 52 литера Аз. Это Дом епархиального братства церкви Покрова Пресвятой Богородицы, но нам не в него, а в смежный. У нас там назначена встреча с Карварским. Заодно и полдник себе устроим, Леонид Игнатьевич обещал угостить «чем-нибудь вкусненьким»…
— А если… — Но он не дал ей задать свой вопрос.
— Наташа! — чуть приподнял ладонь над столом. — Мы же договорились, будет бить — рассказывай все, что хочешь. Не изображай из себя Сцеволу, не военная тайна. Но и бежать вприпрыжку к Ольге Федоровне не стоит тоже. Не шестери, ты же баронесса все-таки, а не шалава с Лиговки.
Когда он хотел, мог говорить и так. А где можно научиться так говорить по-русски, живя за границами империи, отдельный вопрос.
— Хорошо, — согласилась с очевидным, — в полдень Карварский.
— В три Добров — начальник штаба боевых дружин «Патриотического союза».
— Генрих, ты знаешь, кто эти люди?
— А ты помнишь, кто таков полковник Шершнев? Свояк свояка, как говорится. А ты что думала, меня в Россию шампанское в графских особняках пить пригласили? Отнюдь нет! — Наверное, разозлился, но ни голосом, ни взглядом чувств своих не открыл. Вот и думай теперь, что имел в виду и зачем сказал?
— Хорошо! — согласилась, уступая. — В три часа встреча с Добровым.
«Никуда я не уйду, вот в чем весь фокус. И он не прогонит… пока».
* * *
Она все-таки нырнула в подполье. Неглубоко, и не в самом опасном для нее месте. Однако «в воду вошла».
Покрутившись по городу до полной потери ориентации, Натали оставила машину в большом проходном дворе на Бассейной улице, и дальше пошла пешком, выписывая петли и кренделя, что твоя лиса в осеннем лесу. Так что на Кирочную к Кукле она пришла без хвоста. Во всяком случае, если ее не вели с геликоптера — но Натали не слышала характерного стрекота над головой — то спрятаться хвосту в тех местах, через которые она держала путь, было негде.
«Только, если он Святой Дух… Но если он Дух Святой, тогда все! Тогда приплыли!»
У Куклы она забрала свою «скрипочку». В черном потертом от долгого употребления футляре находился муляж старенького альта, искусно маскирующий пистолет-пулемет Шмайсера со складным прикладом, несколько снаряженных рожков к нему, пару осколочных гранат и бельгийский FN под девятимиллиметровый патрон. Так уж вышло, что Натали предпочитала девять миллиметров всем прочим извращениям оружейников.
А еще ей нежданно повезло. У Куклы ночевал Архивариус, и это была удача так удача.
— Олег Борисович, милый, Кропоткиным клянусь, я не знала, что вы здесь. За скрипочкой вот зашла. На музыку вдруг пробрало, а инструмента под рукой нет!
Кукла не знала о том, что, на самом деле, находится в футляре. Она просто брала у Натали и еще нескольких людей ближнего круга вещи на хранение. Не более, но и не менее. Работа нужная и в меру рискованная. Но именно, что в меру. Из квартиры Куклы имелся прямой выход — через угловую, как бы часовую башенку — на чердак огромного доходного дома, где имелось невероятное разнообразие всевозможных «темных дыр», чтобы вволю наделать в них тайников и нычек.
— Так вы музицируете? — поднял седые брови Свирский. Он давно отошел от активной работы, занимался теорией и штабной рутиной. Впрочем, подробностей его биографии никто не знал. Был боевиком или не был? Участвовал в революции тридцать третьего года, в партизанской войне в Сибири, в боях в Смоленске, или всю молодость провел в Женеве и Новом Амстердаме, пописывая брошюры и прокламации? Кто знает? Да, и знает ли вообще?
— Да, вот, нашло вдохновение… — «туманно» улыбнулась Натали. — А что там, к слову, с моим вопросом? Узнали что или как?
— Узнал, но немного! — пожал сутулыми плечами Свирский. — Шершнев Генрих Романович… — взгляд за толстыми стеклами очков дрогнул, метнулся в сторону, вернулся, застыл. — Служил в полку с тысяча девятьсот тридцатого по тысяча девятьсот тридцать шестой. Прапорщик, подпоручик, штабс-капитан… Это те записи, которые я нашел. Упоминались операция в районе Сан-Франциско, Бухара, Померания. По последним данным — на тридцать шестой год — переведен в Генеральный Штаб с повышением. Это все пока. По Генштабу надо в другом месте смотреть, это я еще не успел. Но, может быть, завтра…
— Олег Борисович! — Натали еще не поняла, что ее тревожит, но интуитивно ухватила главное — что-то не так. — А до полка? Прапорщик, это значит, офицерское училище или оттуда подпоручиками выходят?
— Подпоручиками, — согласился Свирский. — Прапорщик — это, если внеочередное производство: из солдат или из гражданских лиц.
— «Гражданские лица» — это студенты старших курсов университетов?
— Да, по большей части.
— То есть, Шершнев или студент, или солдат?
— Так получается, — согласился Архивариус. — Я думаю… Да, наверное.
— А в Генеральный Штаб разве офицеров без образования берут? — вопрос напрашивался. — Может быть, это он в Академию Генштаба перешел? Но разве это возможно без базового военного образования?
«Сейчас он соврет…»
— Может быть, Шершнев закончил училище экстерном? — предположил Свирский. — Сдал экзамены… и…
— Спасибо! — улыбнулась Натали, ощущая растущую тревогу. Поведение Свирского было откровенно неправильным, но, убей бог, она не могла понять, отчего он врет. Какой в этом смысл? Какова цель? — Может быть, сможете еще что-нибудь узнать?
— Ну, конечно! — с видимым облегчением встрепенулся Свирский. — Отчего же, не узнать? Всенепременно! Обязательно!
Натали расцеловалась с Куклой, подхватила свою «скрипочку» и ушла гулять по городу. Погода лучше не стала — сыро, холодно — но ветра не было, и дождь перестал. Отличная возможность, побродить в одиночестве, подышать детством, «подумать» ногами.
«Что за случай? — размышляла она, медленно бредя по знакомым с детства улицам и переулкам. — Отчего Свирский так нервничает? Из-за Шершнева? Или из-за меня?»
Она вдруг вспомнила, как отреагировал Свирский на ее приход. Она тогда подумала, что это от неожиданности. От того, что Архивариус не знал о ее знакомстве с Куклой. Или от стеснения, ведь она ненароком узнала о том, что он с Куклой спит. Однако сейчас все это не казалось ей настолько очевидным. Как раз наоборот.
«Темна вода во облацех…»
И тут Натали увидела свою гимназию, и у нее при виде старого краснокирпичного здания в голове неожиданным образом прояснилось, словно прозрение снизошло, и мысли пошли совсем в ином направлении.
«Господи, вот же я дура какая!»
Натали перешла улицу, едва не бегом миновала короткий переулок и снова оказалась на Кирочной, как раз метрах в полутораста от желтого трехэтажного флигеля, принадлежащего к ансамблю «Казармы Первого Шляхетского полка». Разумеется, на территорию воинской части ее никто не пустит. Да и не надо. Потому что полковой музей — не есть часть военной базы, а исторический объект общегражданского значения.
«Только бы он был открыт!»
Но, разумеется, в десять часов утра, ровно как и все прочие, музей Первого Шляхетского оказался открыт.
— А списочный состав? — спросила она старика-архивариуса, на этот раз самого настоящего, работающего в музее.
— Но это тысячи младших чинов и сотни офицеров! — ужаснулся старик.
— Мне нужен один — Шершнев Генрих Романович, штабс-капитан, он в тысяча девятьсот тридцать шестом был переведен в Генеральный Штаб или, скорее, поступил в Академию Генерального Штаба.
— Нонсенс! — архивариус откинулся на спинку стула и покачал головой. — Не сходится.
— Что именно? — насторожилась Натали.
— Видите ли, мадемуазель в тридцать шестом штабс-капитаном в Первом Шляхетском мог быть только природный аристократ. Дворянин с родословной из Бархатной книги. И Шершневы именно таковы — древний боярский род, одна беда — род этот пресекся в тысяча восемьсот сорок седьмом году, когда умер майор Аристарх Шершнев.
— А откуда вы это знаете? — насторожилась Натали, не верившая в такого рода совпадения.
— Да, забавный случай! — улыбнулся архивариус, обнажив в улыбке крупные прокуренные до коричневатой желтизны зубы. — Я и то удивился. Приходит девушка и ни с того, ни с сего начинает о Шершневых расспрашивать! А дело простое. Я сам родом из Смоленской губернии. Из-под Ельни. Наше родовое сельцо — ну, не наше, как вы понимаете, а бывшее когда-то в собственности моей семьи — называется Хотиево. А соседнее, как раз и есть Шершнево. Так я по юности лет все фамилии соседские назубок знал, с родословными и прочим всем. Оттого позже и поехал в Петроград учиться в университет. Влюблен был, знаете ли, в Клио до безумия! Такая история! А вас, смею спросить, милостивая государыня, отчего Шершневы заинтересовали и почему вы решили, что кто-то из них мог служить в полку аж в тридцать шестом году?
— А давайте, я вам потом объясню, — ответно улыбнулась Натали. — Вы просто посмотрите списочный состав офицеров за 1936 год, вдруг там все-таки найдется какой-нибудь Шершнев!
— Заглянуть? Ну, не велик труд, — старик встал со стула и прошел в глубину кабинета к книжным полкам. — Тэкс-тэкс, одна тысяча девятьсот тридцать шестой… — он извлек с полки толстый том, на корешке которого золотом было вытеснено «1930–1940», и, раскрыв книгу ближе к концу, стал перелистывать страницы. — Шаганов… Шевардин… Шенкварт… Ш… Шершнев! Что за притча!
Он быстро вернулся к столу и положил перед Натали раскрытую книгу.
— Вот! А как такое возможно, я даже и сказать не могу. Шершнев Генрих Романович!
«Шершнев Генрих Романович, 1910… - прочла Натали. — Принят в полк… Производство… Внеочередное производство… Ранение… Орден… Ранение… Внеочередное производство…»
— Семь орденов и три ранения, — с уважением произнес старик, заглядывавший в книгу через плечо Натали. — Два внеочередных производства… Да, он, сударыня, форменный герой! Но Шершнев?!
— А откуда он взялся с таким званием, как думаете? — спросила Натали, вспомнив слова Свирского.
— Ну, это-то как раз просто! — отмахнулся архивариус. — Вот смотрите, принят на службу в тысяча девятьсот двадцать восьмом, то есть восемнадцати лет отроду. И сразу в звании прапорщика, а не сержанта, как если бы после гимназии. Остается один вариант — Пажеский корпус.
— Так он, думаете, из пажей?
— А тут и думать не о чем! Другое непонятно, откуда там вдруг оказаться Шершневу, если они уже почти век как… Хотя…
— Что? — насторожилась Натали.
— Возможен такой вариант. Имение ведь кому-то все равно досталось. Фамилия пресеклась, а недвижимость, права собственности перешли к другому лицу.
— И что это значит?
— Ну, если некто не может или не хочет служить под своей настоящей фамилией… Помните Атоса, Портоса и Арамиса? В русской армии, конечно, под кличками такого рода служить не пристало, но по высочайшему дозволению часто служили под фамилиями матерей, дедов и бабок, или именовались по принадлежащему семье поместью.
— Выходит, он не Шершнев.
— Так получается.
— А как узнать, кому принадлежало это имение в двадцатые-тридцатые годы?
— Думаю, следует обратиться в земельное управление в Новогрудке… Или поехать в Смоленск…
— Ладно, — согласилась с очевидным Натали. — Тогда хоть объясните, как он мог попасть в Генштаб, не имея соответствующего образования?
— Ну, это-то просто! В гвардейских полках курс Академии можно было проходить без отрыва от службы. Тем более, в Петрограде, где Академия испокон века и располагается. А экзамены сдавали экстерном с очередным выпуском. Эта практика и до сих пор существует, так что ничего необычного…
* * *
Под утро приснился сон. Памятный, но давний, много лет не возвращавшийся и не тревоживший покой. И вот опять. Снова те же дурные подробности и невероятный реализм в ощущениях.
Зима, плац, батальоны в строю. Облачка пара колышутся над головами солдат, поднимаются перед лицами, стирая черты, уравнивая, окончательно превращая строй в безликую, бездушную, но хорошо организованную массу…
— Слууууушааймоюкаааманду! — голос генерала Ишеева взвивается к низкому небу, гулко отражается от краснокирпичных стен. — Раавняааайсь! Смиирна!
Копыта княжеского коня бьют в брусчатку плаца, генерал тяжело поворачивается, привстав на стременах и обозревая строй.
И сразу же начинают бить барабаны.
«Чертовы барабаны…»
Барабанная дробь, воронье карканье, мелкий редкий снег, срывающийся с низкого серого неба, словно бы выплавленного из скверного чугуна, и комендантский взвод, печатая шаг, приближается откуда-то справа. Сжимает горло, будто в предчувствии петли, и Генрих ощущает, как холодный — с запахом мороза и студеного моря — воздух режет мелкими острыми льдинками горло и легкие.
«Это жизнь, — вдруг понимает он. — И это то, что они собираются у меня отнять!»
Перед глазами проходит все действо по порядку. Зачитывание приговора, срывание погон и орденов, ломание шпаги, гнусный спектакль с расстрелом, остановленным в последнее мгновение отмашкой генерал-адъютанта Засекина, кандалы…
— Покайтесь, Генрих Романович! — предлагает Засекин. — Государь проявил милость, а вам, сударь, стоило бы проявить благоразумие. Не тогда, так сейчас!
— Передайте, что он зря оставил меня в живых…
А потом, как и всегда в этом сне, шум, громкие невнятные голоса, и кровавый туман, застилающий взгляд…
* * *
Сон этот обычно ни к чему хорошему не приводил — проверено практикой. Дела шли неважно, и настроения что-то менять, не было, хоть убей. Возможно, правда, что причина крылась не в самих делах, а именно в состоянии души, которое и провоцировало все остальное, но, как говорят в России, что в лоб, что по лбу, особой разницы нет.
Расставшись с Натальей, Генрих первым делом оторвался от всех приставленных к нему хвостов, вернее парни Людвига отсекли наружное наблюдение, не сильно заботясь о том, чьи это были топтуны и зачем, и вывели командира к старенькому, ушедшему в топкую землю едва ли не до середины окон, неприметному трактиру на Солдатской улице в Гавани. Там Генрих провел следующие два с половиной часа утреннего времени, подгадав так, чтобы успеть на такси на Боровую улицу ровно в полдень. Но до встречи с Карварским и Натали было еще далеко, и Генрих заказал яичницу по-малоросски с жареным салом, помидорами, луком и сладким перцем.
Он вышел из квартиры на Малом проспекте, толком не позавтракав, если только чашка крепкого чая и пятьдесят граммов коньяка с папиросой не заменяют полноценный завтрак. Жизненный опыт подсказывал, что не заменяют, и даже более того, пустой желудок легко провоцирует депрессию, тогда как полный — склоняет к благодушию.
«И ко сну клонит, но спать мне нынче недосуг!»
— Итак! — Генрих взялся за яичницу и посмотрел на Людвига, устроившегося напротив с точно такой же порцией. — Приступай, но не торопись. Говорят, все дело в тщательно прожеванной пище!
— Это точно, — согласился Людвиг. Он неторопливо намазал масло на ломоть белого пшеничного хлеба, положил сверху кусок ветчины и, поколебавшись мгновение, добавил пластинку жирного швейцарского сыра. — Совершенно не успеваю нормально поесть, командир. Все какой-то, прости господи, перекус: пирожки да вариации на тему. С чего начнем?
— А какие есть предложения?
— Пункт первый: инцидент на Крюковом канале, — начал перечислять Людвиг, одновременно, приступая к еде. Одно другому, в его случае, отнюдь не мешало. — Пункт второй: баронесса, ну это как бы взаимосвязанные дела, но вот вопрос об Ольге Федоровне Берг я бы предложил вывести в отдельное производство.
— Хорошо, — согласился Генрих, — пусть флотская контрразведка будет у нас третьим пунктом программы. Дальше!
— Карварский и Варламов.
— Как один пункта или два разных?
— Я бы их объединил в производстве, и по логике вещей, да и с практической точки зрения.
— Принято, дальше!
— Бекмуратов.
— Хорошо.
— Остается только Профессор.
— Вот с профессора и начнем, — предложил Генрих и стал сооружать себе бутерброд на манер Людвигова шедевра. — И не забудь, времени у тебя час с четвертью. Потом я с Комаровским встречаюсь, у меня, знаешь ли, чем дальше, тем больше недоумений образовывается. Это же надо так засрать огород!
— Кстати об огороде! Я позволил себе вызвать в город еще пару звеньев, чтобы усилить группировку, а то, простите за грубость, командир, чем дальше в лес, тем больше дров!
— Пару звеньев?
— Три звена и группу огневой поддержки.
— А связь, транспорт, логистика?
— Так точно! — «поник повинной головой» Людвиг. — Штабная группа и весь третий отдел в полном составе.
— Полагаешь, все так плохо? — спросил Генрих и с удивлением посмотрел на кулинарное чудо, созданное им между делом.
— Напротив, командир! — улыбнулся довольный собой Людвиг. — Полагаю, что все просто замечательно, но кашу маслом не испортишь, ведь так?
Людвигу хорошо за тридцать. Не мальчик, а серьезный мужик, прошедший долгий путь от полевого разведчика до начальника Особого Отдела «Цюрихских шершней». Среднего роста, крепкий, но не выделяющийся в толпе, спокойный и уверенный в себе мужчина. Майор Людвиг — в соответствии с прижившейся в «Цюрихском ковене» традицией носить немецкие имена. И дело тут не столько в дислокации штаба — немецкоязычный кантон, все-таки, — сколько в том, что полковника Хорна зовут Генрих. Так и повелось, что, вне зависимости от происхождения, всех окружающих Генриха офицеров звали на немецкий лад Конрадами и Германами. Однако Людвигу менять имя практически не пришлось. Он родился в Праге, и звали его Людек.
— Скажи, Людвиг, — между делом, под разговор и «конструктивную» дискуссию, яичница кончилась, а вслед за ней ушел сибирский пирог с язем, и в дело пошли сладкие пирожки, — хазары, по-твоему, евреи или нет? Мне в данном случае важен «глас народа», а не теоретические выкладки.
— Ну, — почесал затылок Людвиг, — по мне так, важнее, с кем дружишь и против кого. В этом смысле, какие же они евреи? Ты бы, командир, еще о караимах спросил! Опять же, мне, собственно, по фигу, как ты знаешь, но мою маман удар хватит, если, я положим, решу жениться на ихней девушке, — по-русски Людвиг изъяснялся виртуозно, хотя язык ему был не родной. — Это все равно, что на православной жениться. Для моей матушки, любая девушка не из наших — шиксе. И этого слова, прости, командир, я тебе переводить не стану.
— Урки на каторге звали шиксами малолетних блядей.
— Ну, значит, ты в курсе, — ухмыльнулся Людвиг. — А что тебе вдруг хазары «приспичили»?
— Ну, я, вроде, и сам…
— Господи прости, командир! — возвел глаза к потолку Людвиг. — И когда ты из хазар вышел? Лет триста назад?
— Да, нет, — покачал головой Генрих, — я свой род от Яркая Мурсы веду, а он на Крым с русскими ходил в 1423.
— Пятьсот лет… — кивнул Людвиг, отхлебывая из кружки горячий сбитень. — И женился, небось, на русской…
— На польке по-нынешнему.
— А я о чем?
— Нет, это не личное, — Генрих тоже отхлебнул сбитня, оказалось вкусно, но странно, — это я о разных вещах думаю в преддверии встречи с Карварским.
— И что надумал?
— Даже и не знаю! — вздохнул Генрих. — Поживем — увидим… Если доживем…
* * *
«Время к полудню, пора и честь знать!» — Натали отвела взгляд от уличных часов и посмотрела на скрипичный футляр в руке. Крупный, предназначенный для альта — если знать, в чем разница, — но гораздо тяжелее.
«Скрипочка для девочки…» — она вдруг вспомнила свою первую «скрипку».
Тысяча девятьсот шестидесятый год. Ранняя осень. Деревья в золоте и багрянце. Небо чистое, голубое, солнечные зайчики играют в тихой воде… А от Никольского собора к Садовой улице через Екатерининский канал по мосту идет вице-адмирал Акимов в окружении подчиненных ему офицеров. Без женщин и детей, что славно, но и без оружия — что просто замечательно. Парадные кортики, и это все, что у них есть, а у Натали «сударевская трещотка» в скрипичном футляре — верная смерть для командующего Ревельской базой флота, да и не для него одного. В тот раз вместе с Акимовым она положила еще семь человек, и, что невероятно, ушла живая и невредимая. Даже не опознанная.
«Судьба…»
Натали поймала себя на том, что улыбается, и покачала мысленно головой.
«Что же я за тварь такая?»
Она отлично помнило то утро. Бешеное сердцебиение, когда шла, покачивая в руке скрипичный футляр, через сквер. Солнечное сияние, и набатный колокол в висках… А потом она увидела офицеров — черная форма, золотое шитье — и сердце застопорило бег, и пропал сводящий с ума шум в ушах. Дыхание выровнялось, и на нее сошел удивительный покой. И она улыбнулась. Улыбку свою Натали помнила до сих пор. Ее ощущение на губах и отражение в глазах встречного мужичка. Она запомнила его в деталях, невысокого, кряжистого с седеющей бородой…
Натали улыбнулась и вдохнула полной грудью благоухающий тысячей ароматов воздух ранней осени. Было тепло и солнечно. Настоящее бабье лето. И цель, как на ладони — идет, улыбается, о чем-то говорит с поспешающими за ним офицерами.
«Ну, здравствуйте, дорогой Николай Владимирович! Многие лета!» — она взбросила «скрипочку» вверх, подхватывая второй рукой и раскрывая футляр одним отточенным за недели тренировок движением.
Раз. Футляр открывается, и в правую руку выпадает снаряженный к бою «сударев». Два. Обшитая коричневой кожей коробка летит к чертовой матери, и освободившаяся левая рука змеей бросается навстречу возвратному движению правой. Три. Снять с предохранителя, переводчик огня, и «вперед с песнями»!
«Вперед с песнями» — это, разумеется, для красного словца. Она так не думала тогда. И присказку эту узнала много позже, ее любил повторять один окончательно свихнувшийся социалист-революционер. Глеб закончил художественное училище и писал странные, но производившие сильное впечатление натюрморты с оружием. «Завтрак рабочего», например: отварные картофелины, разделанная селедка, луковица и наган… Они были вместе некоторое время — Натали и Глеб — и он даже написал ее портрет. Вернее, вписал Натали в очередной натюрморт. Картина неоригинально называлась «Завтрак». Обнаженная женщина, изображенная сзади — на самом деле, в три четверти, чтобы показать часть лица и груди — сидит на табурете. Перед ней на столе чайная чашка, рюмка с водкой и пепельница с дымящей в ней сигаретой. И, разумеется, ствол — вороненая сталь браунинга на белой в голубую клеточку скатерти. Эту картину, не посоветовавшись с Натали и даже не сказав ей ни слова, Глеб Ладейкин выставил в галерее Иссерлиса на Загородном проспекте. Натали этот поступок страшно рассердил. Она порвала с Ладейкиным и больше с ним никогда не встречалась. Однако через несколько месяцев, когда Глеб уже погиб во время перестрелки в Киеве, лесопромышленник Горбунов, известный меценат и собиратель современного искусства, устроил в галерее Гутмана на Малом проспекте Васильевского острова ретроспективную выставку художников группы «Сталь». Звучало безобидно, потому, собственно, выставка и открылась, но вскоре выяснилось, что из семи выставленных художников — трое террористы. Причем, один из них — речь шла как раз о Глебе — убит в перестрелке с жандармами. Случился скандал. Выставку закрыли, и работы, перекочевавшие в особняк Горбунова, снова стали недоступны широкой публике. Тем не менее, Натали на выставку сходить успела, и не зря. Стояла в центре зала, смотрела издалека на «Завтрак», на себя саму, такую незнакомую при взгляде сзади, и вдруг услышала разговор.
— Не знаете, случаем, кого изобразил Ладейкин?
— Откуда? Мы с ним не настолько близки были, чтобы он мне все рассказывал. А эта девушка, похоже, ему не безразлична была…
— И не удивительно! Посмотрите, какие линии! Грудь, плечо, подбородок… Красавица!
Говорили двое незнакомых мужчин. Судя по всему, из богемы. Возможно, художники, может быть искусствоведы. Да, кто бы ни был!
«Красавица? Ведь, он так и сказал, красавица?»
Что ж, странная штука жизнь! То, что сказал тогда этот незнакомый мужчина довольно сильно изменило отношение Натали к самой себе, своей внешности и своей женственности. Серьезный шаг в развитии личности. Огромные изменения. Просто революционные, можно сказать. Одна беда, революция эта запоздала, точно так же, как и все прочие русские революции, случавшиеся не вовремя и не так, как следовало бы.
«Черт!» — Натали осознала вдруг, что уже некоторое время бездумно идет под мелким холодным дождем, не удосужившись даже открыть зонт. Задумалась, наверное, или еще что, но рассеянность при ее образе жизни — непозволительная роскошь. Раз, и ты уже в гостях у святых великомучеников. Или и того хуже, приобщаешься к их сонму, только без эпитета «святой».
Натали поспешно взглянула на часики, купленные третьего дня вместе с прочими обновками в Большом пассаже и обнаружила, что опаздывает. Вернее, опоздала. Было без четверти двенадцать, а ей еще возвращаться пешком к Кокеру, да ехать на Боровую…
«Нет, — поняла она, — так и так не успею. Вопрос, однако, стоит ли „бежать и догонять“ или уже не суетиться?»
Вариантов, собственно, было всего два: опоздать, но все-таки явиться на встречу с Карварским или «ну его!» и просто обождать Генриха на улице. И в первом и во втором случае спешить было некуда.
Натали спокойно вернулась к автомобилю, чувствуя, однако, некое стыдное неудобство в груди, так как при любом раскладе Генрих мог подумать о ней весьма нехорошие вещи, что, учитывая их ночной разговор, было бы вполне заслуженной карой за идиотизм.
«Но как не вовремя!» — Однако и это от лукавого, «вовремя» такие вещи никогда не случаются А тут еще и «скрипочка», как назло, нарисовалась.
«Вот же черт!»
Вообще-то, идея забрать у Куклы заначку, была правильной от начала и до конца. Бес был личностью почти мифической, даже если некоторые люди — Годун, например, — и знали, кто есть кто в подпольном зверинце. Знать-то они знали, вот только знание это носило весьма поверхностный характер. И если не использовать известных этим людям явок, то иди еще найди этого Беса, даже если знаком с ней в лицо и знаешь ее настоящее имя! Тайник у Куклы и был, если не кривить душой, последним таким местом, о котором мог знать Годун или еще кто. Ольга Берг, например. Так что, действовала Натали, обрубая хвосты, не наобум и не лишь бы как, а вполне разумно. Другое дело, что перепрятать «альт» она уже не успевала, а это значит, таскайся теперь со всем этим добром по городу до ночи, а то и до утра. Однако даже небогатый опыт — три дня на круг — совместной жизни с полковником Шершневым подсказывал, что сутки — это очень много, и случиться за это время может все, что угодно!
* * *
Наталья не пришла, и, значит, он понимал ее хуже, чем думал.
«А жаль…»
Но, с другой стороны…
«А на что я надеялся?»
Генрих еще раз прогулялся вдоль улицы, вопреки интуиции и опыту, ожидая, что Наташа все-таки появится. Но тщетно.
«Что ж… — он взглянул на часы. — Двенадцать двадцать две… Я ждал, сколько мог». — Выбросил окурок в удачно подвернувшуюся урну и повернул к дому номер пятьдесят два.
Его ждали. Наверняка видели, как он прогуливается вдоль домов, то по одной, то по другой стороне улицы. Гадали, небось, «что за притча»? Но он им отчетом не обязан, ведь так?
— Добрый день, Генрих Романович! Вы один? — обыскивать не стали, но вопрос задали, и, следует заметить, по существу.
— Пока один, — кивнул Генрих, снимая пальто. — Возможно, позже к нам присоединится баронесса фон Мантейфель. — Он повесил на вешалку шляпу и шарф, и вопросительно посмотрел на встречавших.
— Вам наверх, — указал на лестницу один из мужчин.
«Любит Карварский верхние этажи…»
* * *
Машину она оставила на Екатерининской улице, — просто не смогла вспомнить, есть ли места для парковки на Боровой, — и к месту встречи пошла по Меркулову переулку. Но не дошла. Только свернула с Екатерининской, как мимо проехали два черных авто с окнами, задернутыми шторками.
«Это что еще за извращения?!» — неприятно удивилась Натали, привычно изготавливаясь к бою, но внешне ничем к себе внимания не привлекла. С ноги не сбилась, головой не крутить не стала. Шла, куда шла, не быстрее, но и не медленнее. Естественным шагом, с маской нормальной для Петрограда повседневной озабоченности на лице.
Между тем, первая машина свернула направо, на Боровую, а вторая остановилась, не доезжая до поворота. И сразу же из нее вышли несколько мужчин в темных плащах. Двое едва ли не бегом проследовали в подворотню, откуда, верно, начинались сквозные дворы, тянущиеся до самой церкви, а значит, и до черного хода из дома пятьдесят два. А двое оставшихся рассредоточились по переулку. Один остался на углу, другой стал прохаживаться у подворотни, в которую убежали его приятели.
«Похоже, мне опять „свезло“! А вот Генриху — нет!» — Натали неторопливо пересекла улицу, вошла в арку ближайшей подворотни, но, скрывшись из виду, действовала так быстро, как только могла. Через семь минут она уже пряталась на крыше одного из ближайших к дому епархиального братства церкви Покрова Пресвятой Богородицы зданий и могла наблюдать процедуру захвата, что называется, «невооруженным глазом».
«Надо же, какая ирония судьбы! — со стороны Боровой улицы к дому номер пятьдесят два подъехали еще два автомобиля, и около одного из них покуривала „на холодке“ Ольга Берг. — Папочку своей сестренки арестовывает и сама того не знает!»
Дверь открылась, и оперативники контрразведки вошли в дом.
«Ну, вот и все. Эпизод завершился, и Бог с ним…» — Но, как выяснилось, ничто еще не кончилось. Все только начиналось.
Едва додумав предыдущую мысль, Натали уже неслась, как угорелая, к своему Кокеру. Она успела как раз вовремя, чтобы выехать окружным путем на Боровую и заметить в транспортном потоке, вливающемся в Лиговский проспект, последний из идущих колонной черных Кочей. Те самые авто. Большие, военного образца, с зашторенными окнами.
«Что я делаю?» — спросила она себя, но вопрос «прозвучал» лишь проформы ради. Она знала, что делает, и отказываться от задуманного, не собиралась.
