Жилица под вуалью

Если учесть, что мистер Шерлок Холмс без устали практиковал свое искусство двадцать три года и что на протяжении семнадцати из них мне было дано сотрудничать с ним и вести записи его дел, станет ясно, что в моем распоряжении есть масса материала. Трудность всегда заключалась не в том, чтобы найти, но в том, чтобы выбрать. Длинный ряд тетрадей за каждый год заполняет длинную полку, множество коробок набито документами – богатейший карьер для исследователя не только преступлений, но и светских и политических скандалов поздней Викторианской эпохи. Касательно последних могу заверить, что авторам отчаянных писем с мольбами, чтобы на честь их семей или репутацию их знаменитых предков не была брошена тень, не следует ничего опасаться. Неизменная сдержанность и высокое чувство профессиональной чести, всегда отличавшие моего друга, все еще играют решающую роль при выборе этих воспоминаний, и ничье доверие не будет обмануто. Однако я крайне возмущен имевшими место в последнее время попытками добраться до этих записей и уничтожить их. Источник подлых покушений известен, и на случай их повторения я заручился разрешением мистера Холмса предупредить его, что вся история о политическом деятеле, маяке и дрессированном баклане станет достоянием гласности. По крайней мере один читатель поймет, о чем идет речь.

Было бы неразумно предполагать, будто бы каждое из этих дел предоставляло Холмсу возможность проявить те исключительные дарования инстинкта и наблюдательности, которые я стремился проиллюстрировать в этих воспоминаниях. Иногда ему стоило многих усилий сорвать яблоко. Иногда оно само легко падало ему в руки. Но за случаями, которые не давали пищу его особым талантам, часто крылись самые страшные человеческие трагедии, и об одной из них я решил теперь поведать. В рассказе я несколько изменил имя и название места, но в остальном факты точно соответствуют истине.

Как-то на исходе утра (в конце 1896 года) я получил от Холмса торопливую записку с просьбой приехать к нему. Когда я вошел, то в дымном воздухе увидел, что он сидит в своем кресле, а в кресле напротив расположилась пожилая дама с добрым лицом, толстуха типа квартирной хозяйки.

– Это миссис Меррилоу из Южного Брикстона, – сказал мой друг, жестом указав рукой в ее сторону. – Миссис Меррилоу не возражает против курения, Ватсон, если вы захотите предаться своей омерзительной привычке. Миссис Меррилоу пришла с очень интересной историей, что, весьма возможно, приведет к дальнейшим последствиям, и ваше присутствие окажется полезным.

– Все, что я могу…

– Поймите, миссис Меррилоу, прийти к миссис Рондер я предпочту со свидетелем. Вам придется объяснить ей это до нашего приезда.

– Господь с вами, мистер Холмс, – сказала наша посетительница, – ей так надо вас увидеть, что вы можете привести с собой хоть весь приход!

– Ну, так мы приедем где-нибудь днем. Но прежде надо проверить факты. Если мы еще раз переберем их, это поможет доктору Ватсону понять ситуацию. Вы говорите, что миссис Рондер ваша жилица уже семь лет, но вы только один раз видели ее лицо.

– Лучше бы мне никогда его не видеть! – сказала миссис Меррилоу.

– Насколько я понял, оно чудовищно изуродовано.

– Ну, мистер Холмс, его и лицом-то назвать нельзя. Вот как оно выглядит. Наш молочник разок увидел его в окне верхнего этажа, так он выронил бидон и весь палисадник молоком облил. Вот какое оно, лицо это. Когда я застала ее врасплох и увидела, так она скорехонько его закрыла и говорит: «Теперь, миссис Меррилоу, вы знаете, почему я никогда не откидываю свою вуаль».

– Вам что-нибудь про нее известно?

– Ровнехонько ничего.

– Когда она к вам обратилась, какие-нибудь рекомендательные письма у нее были?

– Нет, сэр, но она заплатила наличными, и не скупясь. За четверть года вперед авансом, тут же на стол выложила и со всеми условиями согласилась. В наши времена бедная женщина вроде меня не может привередничать, если ей такая удача выпадет.

– А она объяснила, почему именно выбрала ваш дом?

– Ну, он стоит подальше от дороги, чем другие, вроде как в сторонке. А к тому же комнату я сдаю только одну, семьи у меня нет. Думается, она справлялась в других домах и решила, что мой ей лучше всего подходит. Ей уединение требуется, и она готова платить за него.

– Вы говорите, что с самого начала и до конца она вам никогда своего лица не показывала, кроме того случайного раза. Ну, история удивительная, весьма и весьма, так что понятно, почему вы хотите, чтобы ее проверили.

– Да нет, мистер Холмс, у меня никаких претензий нет, пока я плату получаю исправно. Такой тихой жилицы поискать! Никаких от нее ни забот, ни хлопот.

– Так в чем же причина?

– Да в ее здоровье, мистер Холмс. Она чахнет и чахнет. И что-то ее душу гнетет. «Убийство! – кричит она. – Убийство!» А один раз я услышала, как она кричала: «Ты жестокий зверь! Ты чудовище!» Ночью это случилось, и на весь дом слышно было. Меня прямо дрожь пробрала. Ну, я пришла к ней утром. «Миссис Рондер, – говорю, – если у вас на душе беспокойно, так ведь на то есть священники, – говорю я, – и полиция. Там или там, а помощь вы найдете». – «Бога ради, только без полиции! – говорит она. – А священники изменить прошлого не могут. И все-таки, – говорит она, – мне было бы легче на душе, если кто-нибудь узнал бы правду прежде, чем я умру». – «Ну, – говорю я, – если вы не хотите полиции, так ведь есть сыщик, про которого мы читали», – прошу у вас прощения, мистер Холмс. Ну, а она прямо-таки уцепилась за это. «Вот-вот, – говорит, – именно он. Да как же я сама раньше о нем не подумала? Приведите его сюда, миссис Меррилоу. А если он не захочет поехать, скажите ему, что я жена хозяина цирка диких зверей Рондера. Скажите ему это и добавьте еще название «Аббас-Парва». – Вот, она его написала. Аббас-Парва. – Это подтолкнет его приехать, если он такой, каким я его себе представляю».

– Да, безусловно, – заметил Холмс. – Отлично, миссис Меррилоу. Я хотел бы кое о чем потолковать с доктором Ватсоном. До второго завтрака. Ждите нас у себя в Брикстоне около трех часов.

Не успела наша посетительница вразвалку проковылять вон из комнаты (никакой другой глагол не подходит для описания манеры миссис Меррилоу передвигаться), как Шерлок Холмс с яростной энергией набросился на кипу ничем не примечательных книг в углу. Несколько минут слышался только шелест стремительно листаемых страниц, а затем удовлетворенное бурканье указало, что искомое нашлось. Он был так возбужден, что даже не встал с пола, а продолжал сидеть, скрестив ноги, точно какой-то экзотичный Будда, обложенный толстыми книгами и с одной раскрытой у него на коленях.

– Дело это, Ватсон, в то время очень меня заинтриговало, как доказывают мои пометки на полях. Признаюсь, я так в нем и не разобрался. И тем не менее я был убежден, что коронер ошибся. И вы совсем не помните про трагедию в Аббас-Парве?

– Абсолютно ничего.

– А ведь вы тогда уже жили со мной. Но, безусловно, мои собственные впечатления были очень поверхностными, потому что ухватиться было не за что и никто из сторон не прибегнул к моим услугам. Не хотите ли почитать про это?

– А не могли бы вы изложить мне вкратце все существенные факты?

– Без всякого труда. Вероятно, вы сами многое припомните, пока я буду говорить. Фамилия Рондера была у всех на языке. Он был соперником Уомбуэлла и Сенгера, одним из величайших устроителей цирковых зрелищ своего времени. Однако к моменту великой трагедии появились признаки, что он запил, что и он, и его представления утрачивают популярность. Цирк остановился на ночь в Аббас-Парве, маленькой деревушке в Беркшире, когда разразился этот ужас. Они направлялись в Уимблдон и просто разбили лагерь на ночлег без намерения устроить представление, поскольку деревня так мала, что они понесли бы только убытки.

Среди зверей был прекрасный экземпляр североафриканского льва по кличке Царь Сахары, и обычно Рондер и его жена демонстрировали свои номера в его клетке. Вот фотография их представления. Как видите, Рондер был дюжим толстяком, а его жена – редкой красавицей. На следствии выяснилось, что, судя по некоторым признакам, лев стал опасен, но, как обычно, привычка родит небрежение, и на это не было обращено никакого внимания.

По вечерам корм льву давали либо Рондер, либо его жена. Иногда он или она, иногда вместе, но никому другому этого делать не дозволялось, так как они считали, что до тех пор, пока они доставляют ему пищу, он будет смотреть на них как на своих кормильцев и никогда им никакого вреда не причинит. В ту ночь, семь лет назад, они пошли вместе, и случился ужас, подробности которого так и остались неясными.

Ближе к полуночи весь лагерь был разбужен рычанием льва и криками женщины. Служители и employés выбежали из своих палаток с фонарями и при их свете увидели страшное зрелище. Рондер лежал с размозженным затылком и глубокими бороздами от когтей на скальпе ярдах в десяти от клетки, дверца которой была открыта. Возле нее на спине лежала миссис Рондер, а лев ревел, припав к ней. Он содрал ее лицо так, что никто и предположить не мог, что она останется жива. Несколько циркачей во главе с Леонардо, атлетом, и Григгсом, клоуном, кольями отогнали зверя, он прыгнул назад в клетку и был сразу заперт там. Как он освободился, остается тайной. Предположительно, супруги намеревались войти в клетку, но едва отперли дверцу, как зверь прыгнул на них. Больше ничего интересного в материалах дела не было, кроме того, что в бреду жуткой агонии женщина не переставая кричала: «Трус! Трус!», пока ее несли в их фургон. Прошло полгода, прежде чем она смогла давать показания, однако суд коронера провел следствие, как положено, с очевидным вердиктом «смерть по неосторожности».

– Но какой же могла быть альтернатива? – сказал я.

– Вы в полном праве так подумать. И тем не менее есть пара моментов, которые смущали молодого Эдмонса из беркширской полиции. Сообразительный паренек! Позднее его перевели в Аллахобад. И вот так я приобщился к этому делу, потому что он заглянул ко мне и выкурил трубочку-другую, делясь со мной своими мыслями.

– Такой худощавый с пшеничными волосами?

– Совершенно верно. Я не сомневался, что вы скоро возьмете след.

– Но что его смущало?

– Ну, и меня тоже. Было чертовски трудно реконструировать, что, собственно, произошло. Взгляните на это с точки зрения льва. Он оказался на свободе. Так что он делает? Полдесятка прыжков, и он нагоняет Рондера. Рондер поворачивается, чтобы бежать – когти располосовали его скальп у макушки, – но лев сбивает его с ног. Затем, вместо того чтобы умчаться дальше и спастись, он возвращается к женщине, которая находится ближе к клетке, опрокидывает ее и клыками сдирает ее лицо. И опять-таки ее крики словно указывают, что муж каким-то образом предал ее. Но как бедняга мог помочь ей? Видите несуразность?

– Да, вполне.

– И еще одно. Всплыло в памяти сейчас, когда я снова задумался над этим. Были показания, что именно тогда, когда лев рычал, а женщина кричала, какой-то мужчина завопил в ужасе.

– Ну, без сомнения, Рондер.

– Но, если его череп был размозжен, вы вряд ли могли бы снова его услышать. Было по крайней мере два свидетеля, которые говорили, что крики мужчины смешивались с криками женщины.

– Полагаю, к этому моменту кричали все, кто спал в лагере. А что касается прочих моментов, мне кажется, я могу предложить объяснение.

– Буду рад взвесить его.

– Эти двое были вместе в десяти ярдах от клетки, когда лев вырвался наружу. Мужчина обернулся и получил удар лапой. Женщина решила спрятаться в клетке и запереть дверцу. Больше ей негде было укрыться. Она бросилась туда, и в ту секунду, когда она достигла клетки, зверь прыгнул за ней и повалил на землю. Она негодовала на мужа за то, что он разъярил зверя, повернувшись, чтобы убежать. Если бы они оба встали против него, то смогли бы его усмирить. Вот чем объясняются крики «трус!».

– Блистательно, Ватсон. В вашем бриллианте есть только один изъян.

– И какой же это изъян, Холмс?

– Если он и она были в десяти шагах от клетки, каким образом зверь выбрался на волю?

– Возможно, у них был какой-то враг, который его и выпустил?

– А почему он с такой свирепостью набросился на них, хотя привык играть с ними и выполнять трюки, когда они находились в клетке?

– Возможно, тот же враг чем-то разъярил его.

Холмс задумался и некоторое время молчал.

– Что ж, Ватсон, это говорит в пользу вашей теории. У Рондера было много врагов. Эдмонс сказал мне, что, напившись, он бывал омерзителен. Могучий буян, он изрыгал ругательства и набрасывался на любого, кто оказывался перед ним. Полагаю, крики про чудовище, которые упомянула наша посетительница, были ночным воспоминанием о дорогом усопшем. Однако наши предположения бессмысленны, пока в нашем распоряжении не будет достаточно фактов. На буфете, Ватсон, ждут холодная куропатка и бутылка монтраше. Давайте подкрепим нашу энергию перед тем, как вновь ее тратить.

Когда кеб высадил нас у дома миссис Меррилоу, эта дородная дама загораживала собой открытую дверь своего смиренного, но уединенного жилища. Было очевидно, что больше всего ее занимал вопрос, не лишится ли она своей выгодной жилицы, и, прежде чем проводить нас наверх, она долго упрашивала нас не говорить и не делать ничего, что могло бы привести к столь нежелательной развязке. Затем, успокоив ее, мы последовали за ней вверх по прямой, устланной ветхой ковровой дорожкой лестнице и вошли в комнату таинственной жилицы.

Тесную, душную, плохо проветриваемую, как и следовало ожидать, комнату, раз в ней жила затворница. После того как она держала зверей в клетках, эта женщина, будто по карающему велению судьбы, сама стала зверем в клетке. Она сидела в колченогом кресле в самом затененном углу комнатушки. Долгие годы бездеятельности огрубили линии ее фигуры, когда-то, видимо, безупречно прекрасной и все еще притягательно пленительной. Лицо ее закрывала густая черная вуаль, однако обрезанная на уровне верхней губы, так что взгляду открывались безупречно очерченный рот и изящно округленный подбородок. Я легко мог поверить, что она действительно была поразительно красивой женщиной. Голос ее тоже был мелодичным и ласкающим слух.

– Моя фамилия не неизвестна вам, мистер Холмс, – сказала она. – Я так и полагала, что она приведет вас сюда.

– Совершенно верно, сударыня, хотя я не понимаю, как вы могли узнать, что ваше дело меня интересует.

– Я узнала об этом, когда поправилась и меня допрашивал мистер Эдмонс, детектив полиции графства. Боюсь, я лгала ему. Пожалуй, было бы разумнее сказать ему правду.

– Да, обычно говорить правду много разумнее. Но почему вы ему лгали?

– Потому что от этого зависела судьба еще одного человека. Я знала, что он полное ничтожество, и все-таки не хотела иметь его гибель на своей совести. Мы ведь были так близки… так близки!

– Но теперь эта помеха устранена?

– Да, сэр. Тот, о ком я говорю, умер.

– Так почему бы вам теперь не сообщить полиции все, что вам известно?

– Потому что есть кто-то еще, чьей судьбы это коснется. И этот кто-то – я сама. Я не вынесу скандала и гласности, которые будут сопровождать полицейское расследование. Мне осталось жить недолго, но умереть я хочу спокойно. И тем не менее я желала найти кого-то, на чье суждение я могу положиться, и рассказать мою страшную историю, чтобы, когда меня не станет, все могло бы проясниться.

– Вы мне льстите, сударыня. Однако я человек долга и не обещаю вам, что, выслушав вас, не сочту себя обязанным сообщить об этом деле в полицию.

– Не думаю, мистер Холмс. Слишком хорошо я знаю ваш характер и ваши методы, так как несколько лет слежу за вашей карьерой. Чтение – единственное удовольствие, оставленное мне судьбой, и я мало что упускаю из творящегося в мире. Однако в любом случае я готова рискнуть, как бы вы ни сочли нужным поступить, узнав правду о моей трагедии. Рассказ о ней облегчит мне душу.

– Мой друг и я будем рады его выслушать.

Она встала и вынула из ящика фотографию мужчины. Явно профессионального акробата. Мужчина великолепного телосложения, снявшийся, скрестив могучие руки на лепной груди, с улыбкой, проглядывающей из-под густых усов, – самодовольной улыбкой красавца, избалованного победами.

– Это Леонардо, – сказала она.

– Леонардо? Атлет, который давал показания?

– Он самый. А это… это мой муж.

Жуткое лицо – свинья в человеческом облике, а точнее, дикий кабан, так как звериность его была пугающей. Легко можно было вообразить, как этот отвратительный рот чавкает и исходит пеной от ярости, и словно увидеть, как эти крохотные злобные глазки щурятся на мир с неутолимым бешенством. Негодяй, тиран, животное – вот что говорило это лицо с толстыми обвислыми щеками и тройным подбородком.

– Эти две фотографии помогут вам понять произошедшее. Я была неимущей цирковой девочкой, росшей на опилках и прыгавшей сквозь обруч, когда мне еще и десяти не исполнилось. Когда я пришла в возраст, этот человек меня полюбил, если подобную похоть можно назвать любовью, и в злополучный час я стала его женой. С этого дня я жила в аду, а он был дьяволом, терзавшим меня. В труппе все знали о его со мной обращении. Он изменял мне с другими, связывал меня и бил хлыстом, если я жаловалась… Все меня жалели, все его не терпели, но что они могли сделать? Они же все до единого боялись его. Ведь он был страшен всегда и способен убить, когда напивался. Вновь и вновь его привлекали к суду за побои и жестокое обращение с животными. Но денег у него было много, и штрафы его не образумливали. Все лучшие члены труппы ушли от нас, и представления становились хуже и хуже. Они держались только на Леонардо и мне, с клоуном, карликом Джимми Григгсом, в придачу. Бедняга, шутить ему было нелегко, но он делал что мог.

А Леонардо все больше и больше входил в мою жизнь. Вы видите, как он выглядел. Теперь я знаю, какой убогий дух скрывало это великолепное тело, но в сравнении с моим мужем он казался архангелом Гавриилом. Он жалел меня и помогал мне, пока наше сближение не переросло в любовь, глубочайшую страстную любовь, о какой я мечтала, но какой не надеялась испытать. Мой муж подозревал, но, думаю, он был трусом, а не просто тираном, и Леонардо был единственным, кто внушал ему страх. Злость он срывал на свой лад, избивая меня даже сильнее, чем прежде. Однажды ночью Леонардо прибежал к дверям нашего фургона, услышав мои крики. В эту ночь мы оказались в одном шаге от трагедии, и вскоре мой любовник и я поняли, что избежать ее невозможно. Мой муж не заслуживал того, чтобы жить. Мы придумали, как он умрет.

Леонардо был умен, находчив и хитер. Спланировал все он. Говорю я это не для того, чтобы переложить вину на него. Я была готова пройти с ним каждый шаг этого пути. Но моего ума не хватило бы, чтобы измыслить подобное. Мы изготовили дубину – Леонардо изготовил, – и к свинцовому концу он припаял пять длинных стальных гвоздей остриями наружу, точно по форме львиной лапы. Дубина, чтобы нанести смертельный удар моему мужу и создать впечатление, будто нанес его лев, которого мы выпустим из клетки.

Ночь была непроглядно темной, когда мой муж и я пошли, как было у нас в обычае, накормить льва. Мы несли сырое мясо в цинковом ведерке. Леонардо ждал за углом большого фургона, мимо которого мы должны были пройти по дороге к клетке. Он замешкался, и мы уже прошли мимо него, прежде чем он успел нанести удар. Но он последовал за нами на цыпочках, и я услышала треск, когда дубина размозжила череп моего мужа. При этом звуке мое сердце подпрыгнуло от радости. Я бросилась вперед и отодвинула засов дверцы большой львиной клетки.

И тут произошло ужасное. Возможно, вы слышали, как быстро эти хищники чуют запах человеческой крови и в какое неистовство он их приводит. Непонятный инстинкт подсказал зверю, что сражен человек. Едва я приоткрыла дверцу, как во мгновение ока он выпрыгнул наружу и набросился на меня. Леонардо мог бы меня спасти. Если бы он подбежал и ударил льва дубиной, он укротил бы его. Но он струсил. Я услышала, как он закричал от ужаса, увидела, как он повернулся и кинулся наутек. В тот же миг клыки льва сомкнулись на моем лице. Его смрадное жаркое дыхание сразу одурманило меня, и я почти не ощущала боли. Ладонями я попыталась оттолкнуть от себя огромные, словно дымящиеся, окровавленные челюсти и закричала, призывая на помощь. Я сознавала, что в лагере поднялась суматоха, а затем смутно помню группу подбегающих мужчин. Леонардо, Григгс и другие извлекли меня из-под львиных лап. Это было моим последним воспоминанием, мистер Холмс, на протяжении долгих томительных месяцев. Когда я очнулась и увидела себя в зеркале, я прокляла этого льва – ах, как я его проклинала! – не за то, что он уничтожил мою красоту, но за то, что он не оборвал мою жизнь. У меня было лишь одно желание, мистер Холмс, и достаточно денег, чтобы его исполнить. Так укрыть мое бедное лицо, чтобы никто не мог его увидеть, и жить там, где никто из тех, кого я знала, не мог бы меня отыскать. Сделать я могла только это, и сделала. Бедная раненая зверюшка, которая уползла в свою норку умереть, – таков конец Юджинии Рондер.

Когда несчастная женщина завершила свою историю, некоторое время мы сидели в молчании. Затем Холмс протянул свою длинную руку и погладил ее пальцы с таким сочувствием, какое я редко у него замечал.

– Бедная девочка! – сказал он. – Бедная девочка! Пути судьбы поистине трудно постичь. Если не существует какой-либо компенсации по ту сторону могилы, тогда наш мир – жестокая шутка. Ну, а этот Леонардо?

– Я больше никогда его не видела и не получала от него никаких известий. Возможно, я несправедливо ожесточилась против него. Любить объедки льва? Почему бы и не какую-нибудь из уродиц, которых мы возили по стране? Но женская любовь так легко не умирает. Он оставил меня в когтях льва, он покинул меня в час моей нужды, и все же я не могла послать его на виселицу. Меня не трогало, что будет со мной. Что могло быть ужаснее уже случившегося? Но я встала между Леонардо и его участью.

– И он умер?

– Утонул в прошлом месяце, купаясь вблизи Маргейта. Я прочла о его смерти в газете.

– А что он сделал с когтистой дубиной, самой особенной и хитроумной деталью вашего рассказа?

– Право, не знаю, мистер Холмс. Возле лагеря был заброшенный карьер с тинистой водой, заполнившей его дно. Может быть, тина там прячет…

– Ну, сейчас это значения не имеет. Дело закрыто.

Мы уже встали, чтобы уйти. Но что-то в голосе женщины заставило Холмса быстро обернуться к ней.

– Ваша жизнь вам не принадлежит, – сказал он, – руки прочь от нее.

– Чем она может быть полезна кому бы то ни было?

– Откуда вам знать? Пример терпеливого страдания сам по себе уже бесценный урок в нетерпеливом мире.

Ее ответ был ужасен. Она откинула вуаль и вошла в полосу света.

– Не знаю, смогли бы вы это вынести, – сказала она.

Жутчайшее зрелище. Нет слов, чтобы описать лицо, которого нет. Два живых и красивых карих глаза, печально глядевшие из этого нестерпимого обезображивания, делали его лишь страшнее. Холмс поднял ладонь жестом жалости и протеста, и мы вместе покинули комнату.

Два дня спустя, когда я навестил моего друга, он с некоторой гордостью указал на голубой пузырек в уголке каминной полки. Я взял пузырек в руки и увидел красную наклейку, предупреждающую о яде. Когда я открыл пузырек, в воздухе разлился приятный запах миндаля.

– Синильная кислота? – сказал я.

– Совершенно верно. Пришло по почте. «Посылаю вам мой соблазн. Я последую вашему совету». Вот что было в записке. Думаю, Ватсон, мы с вами знаем имя мужественной женщины, написавшей ее.