Приключение с ногой дьявола

Запечатлевая время от времени кое-какие любопытные случаи и интересные воспоминания, касающиеся моей долгой и тесной дружбы с мистером Шерлоком Холмсом, я постоянно сталкиваюсь с трудностями из-за его отвращения к газетной шумихе. Его мрачный и саркастичный дух всегда чурался всеобщей хвалы, и после успешного завершения дела его особенно забавляло предоставить разоблачение преступника какому-нибудь официальному блюстителю закона и с насмешливой улыбкой следить за восторженными поздравлениями не по тому адресу.

Именно эта позиция моего друга, а вовсе не отсутствие интересного материала, вынуждала меня в последние годы предлагать вниманию публики лишь самую скудную часть моих воспоминаний. Мое участие в некоторых его приключениях было привилегией, обязывавшей меня к сдержанности и тактичности.

И потому я был крайне удивлен, получив в прошлый четверг телеграмму от Холмса – он никогда не писал письма, если можно было обойтись телеграммой следующего содержания:

«Почему бы не рассказать им про «Корнуэльский ужас», самое странное из моих дел?»

Я понятия не имею, какой спазм памяти заново обратил его мысли к этому делу и какой каприз заставил его пожелать, чтобы я о нем поведал, но до того, как может прийти новая воспрещающая телеграмма, я спешу отыскать заметки, которые обеспечат точность деталей этого дела, чтобы незамедлительно предложить моим читателям рассказ о нем.

Итак, весной 1897 года железный организм Холмса словно бы надломился из-за непрерывной напряженной работы, забиравшей все его силы, а также, возможно, из-за некоторых уступок кое-каким его слабостям. В марте того года доктор Мур Эйгар с Гарвей-стрит, о чьем драматичном знакомстве с Холмсом я, быть может, расскажу в другой раз, категорически потребовал, чтобы знаменитый частный детектив, отложив свои розыски, обрек себя на полный покой и отдых, если он хочет избежать окончательного нервного расстройства. Состояние его здоровья никогда Холмса не заботило, так как умственная деятельность была для него абсолютной, однако под угрозой навсегда лишиться работоспособности он согласился полностью переменить обстановку. Вот почему в начале весны того года мы оказались в маленьком коттедже вблизи бухты Полди на самой оконечности Корнуэльского полуострова.

Это необычное место удивительно отвечало гнетущей мрачности моего пациента. Из окон нашего беленого домика наверху заросшего травой мыса нам открывался вид на весь зловещий полукруг Маунтс-Бэй, в старину смертельной ловушки для парусных судов, обрамленной черными обрывами над рифами в кипящих бурунах, где нашло свой конец несчетное количество моряков. При северном ветре бухта выглядит маняще тихой и укрытой, завлекая гонимый бурей кораблик свернуть в нее для отдыха и защиты.

И тут – перемена направления ветра, ураган с юго-запада, сорванный якорь, подветренный берег и последний бой в клокочущей пене бурунов. Опытный моряк обходит далеко стороной это гиблое место.

Со стороны суши окрестности выглядели не менее угрюмо, чем море. Это край вересковых холмов, пустынный, бурых оттенков, и лишь редкие колокольни кое-где указывают местоположение патриархальных деревушек. Повсюду верески хранят следы давно исчезнувшего племени, которое кануло в небытие, оставив в качестве единственной своей летописи странные каменные сооружения, прихотливые насыпи, укрывающие пепел мертвецов, и еще любопытнейшие земляные валы, наводящие на мысль о доисторических неурядицах. Магическая таинственность этих мест, зловещие отголоски забытых народов дразнили воображение моего друга, и большую часть времени он проводил в одиноких прогулках по верескам, предаваясь размышлениям. Древний корнуэльский язык также занимал его внимание, и, помню, он пришел к выводу, что язык этот родственен халдейскому и был, по сути, заимствован у финикийских торговцев, приплывавших за оловом. Он выписал ряд филологических томов и занялся развитием этой идеи, как вдруг, к моему огорчению и его нескрываемому восторгу, мы, даже в этом приюте грез, оказались у самого нашего порога втянутыми в решение проблемы более острой, более интригующей и, несомненно, куда более таинственной, чем любая из тех, что понудили нас покинуть Лондон. Наша простая жизнь и мирный здоровый распорядок дня были беспощадно нарушены, и мы оказались ввергнуты в самую гущу череды событий, которые взбудоражили не только Корнуэлл, но и всю Западную Англию. Многие мои читатели, быть может, сохранили воспоминания о том, что тогда называли «Корнуэльским ужасом», хотя сведения, публиковавшиеся лондонской прессой, оставляли желать много лучшего. Теперь, тринадцать лет спустя, я сообщу публике истинные подробности этого невообразимого дела.

Я уже упомянул, что высившиеся там и сям колокольни указывали местоположение деревень, разбросанных в этой части Корнуэлла. Ближайшей из них была Треданник-Уоллес, где коттеджи двухсот ее обитателей лепились вокруг древней замшелой церкви. Приходской священник, мистер Раундхэй, был чем-то вроде археолога-любителя, и по этой причине Холмс свел с ним знакомство. Он был человеком в годах, дородным, благодушным и обладал большим запасом местного фольклора. Он пригласил нас на чай, и так мы познакомились еще и с мистером Мортимером Тридженнисом, состоятельным джентльменом, который пополнил скудный доход священника, сняв комнаты в его обширном доме довольно нелепой планировки. Священник, холостяк, был очень доволен таким положением вещей, хотя у него было очень мало общего с его жильцом, худым, смуглым, в очках и настолько сгорбленным, что сутулость эта смахивала на горб. Помнится, во время нашего краткого визита священник говорил почти не умолкая, но его жилец выглядел странно замкнутым в себе, угнетенным. Он сидел отведя глаза, будто тоскливо раздумывал о собственных делах.

Вот эти два человека во вторник 16 марта внезапно вошли в нашу маленькую гостиную, когда мы только-только кончили завтракать и покуривали, готовясь к нашей обычной прогулке по верескам.

– Мистер Холмс, – сказал священник взволнованным голосом, – ночью произошло нечто необычайное и трагическое. Нечто неслыханное. Поистине, это рука Провидения, что вы оказались здесь именно сейчас, единственный, кто во всей Англии способен нам помочь.

Я просверлил настырного священника не слишком дружественным взглядом, но Холмс вынул трубку изо рта и выпрямился в кресле, будто старый гончий пес, услышавший сигнал, что лисица вспугнута. Он указал на диван, и наш задыхающийся визитер и его взволнованный спутник опустились на диван бок о бок. Мистер Мортимер Тридженнис сохранял власть над собой больше, чем священник, но подергивание его худых рук и блеск в его темных глазах доказывали, что его обуревают такие же чувства.

– Я расскажу или вы? – спросил он священника.

– Ну, поскольку открытие, в чем бы оно ни заключалось, сделали вы, а его преподобию оно известно, так сказать, понаслышке, пожалуй, рассказывать лучше вам, – сказал Холмс.

Я перевел взгляд с кое-как одетого священника на элегантный костюм его жильца, и меня позабавило отразившееся на их лицах изумление, вызванное такой простенькой дедукцией моего друга.

– Быть может, мне следует сначала кое-что объяснить, – сказал священник, – и тогда вы сможете решить, выслушаете ли вы подробности из уст мистера Тридженниса, или же нам необходимо поспешить к месту этого загадочного происшествия. Так вот, наш присутствующий здесь друг провел прошлый вечер в обществе двух своих братьев Оуэна и Джорджа и своей сестры Бренды в Треданник-Уоллес, их доме неподалеку от старого каменного креста на пустоши. Он оставил их вскоре после десяти часов за игрой в карты вокруг обеденного стола в полном здравии и отличном расположении духа. Нынче утром, привыкнув вставать рано, он до завтрака отправился прогуляться в том направлении, и его нагнал экипаж доктора Ричардса, и тот объяснил, что едет в Треданник-Уоллес по срочнейшему вызову. Мистер Мортимер Тридженнис, разумеется, поехал с ним. В Треданник-Уоллес он обнаружил нечто страшное и необъяснимое. Два его брата и сестра сидели вокруг стола совершенно так, как когда он с ними расстался. Карты все так же были разложены перед ними, а свечи в подсвечниках полностью сгорели. Сестра, бездыханная, откинулась на спинку кресла, а братья сидели справа и слева от нее, хохоча, вопя и распевая, несомненно лишившись рассудка. Все трое, покойница и двое безумцев, хранили на лицах выражение невероятного ужаса – застывшая гримаса страха, на которую было жутко смотреть. В доме не было признаков присутствия кого-либо, кроме миссис Поттер, старой кухарки, она же экономка, которая объяснила, что всю ночь крепко спала и не слышала ни звука. Ничего не украдено, ни малейшего беспорядка и ни малейшего намека на то, какой ужас мог убить женщину, а двух крепких мужчин свести с ума.

Таково вкратце положение вещей, мистер Холмс, и если вы поможете нам разобраться в нем, то совершите поистине благое дело.

До этой минуты я еще надеялся, что каким-то образом мне удастся убедить моего друга не отказываться от тихой упорядоченной жизни, ради которой мы и поселились тут. Однако одного взгляда на его сосредоточенное лицо и сдвинутые брови было достаточно, чтобы понять тщету этой надежды. Некоторое время он сидел молча, поглощенный этой загадочной драмой, которая смутила наш покой.

– Я займусь этим случаем, – сказал он наконец. – На первый взгляд дело выглядит исключительным. Вы сами побывали там, мистер Раундхей?

– Нет, мистер Холмс. Мистер Тридженнис рассказал мне о случившемся, вернувшись в мой дом, и я сразу поспешил посоветоваться с вами.

– Как далеко до дома, где произошла эта необычная трагедия?

– Примерно миля от берега.

– Ну так мы пойдем туда вместе. Но прежде я должен задать вам несколько вопросов, мистер Мортимер Тридженнис.

Тот все это время хранил молчание, но я заметил, что его лучше контролируемое волнение превосходило нескрываемое возбуждение священника. Он сидел, устремив тревожный взгляд на Холмса, его бледные щеки опали, худые пальцы были судорожно переплетены. Побелевшие губы вздрагивали, пока он слушал жуткие подробности страшного несчастья, постигшего его близких, а его темные глаза словно хранили отражение ужаса произошедшего.

– Спрашивайте, о чем хотите, мистер Холмс, – сказал он торопливо. – Тягостно говорить об этом, но я скажу вам всю правду.

– Расскажите мне про вчерашний вечер.

– Что же, мистер Холмс, я поужинал там, как упомянул преподобный, и мой старший брат Джордж предложил затем партию в вист. Мы сели играть примерно в девять часов. Я ушел в четверть одиннадцатого, оставив их весело играть.

– Кто вас проводил?

– Миссис Поттер уже легла, а потому я сам открыл входную дверь и закрыл ее за собой. Окно комнаты, где они сидели, было закрыто, но штора не опущена. Утром дверь и окно были по-прежнему закрыты, и нет причин полагать, что в дом проник кто-то посторонний. Тем не менее они сидели там, помешавшись от ужаса, а Бренда лежала мертвая, ее голова свешивалась с ручки кресла. То, что я увидел там, будет жить в моей памяти до конца моих дней.

– Факты, вами изложенные, бесспорно, поразительны, – сказал Холмс. – Насколько понимаю, у вас нет никакой теории, объясняющей случившееся?

– Нечто дьявольское, мистер Холмс, дьявольское! – вскричал Мортимер Тридженнис. – Нечто потустороннее. Что-то проникло в эту комнату и погасило свет их разума. Какое человеческое средство могло бы сотворить подобное?

– Боюсь, – сказал Холмс, – если действовало нечеловеческое начало, то дело не по силам и мне. Тем не менее мы должны перебрать и отбросить все естественные объяснения, прежде чем принять подобную теорию. Что до вас, мистер Тридженнис, я полагаю, вы были в каком-то разладе с вашими братьями и сестрой, раз они жили вместе, а вы снимаете комнаты?

– Именно так, мистер Холмс, хотя дело прошлое и все уладилось. Мы владели семейным оловянным рудником в Редруте, но продали его одной компании и могли жить в полном достатке. Не отрицаю, возникли разногласия, как поделить деньги, что привело к некоторому отчуждению. Но все было прощено и забыто, и мы вновь стали наилучшими друзьями.

– Вспоминая проведенный с ними вечер, вы не находите ничего, что могло бы пролить свет на эту трагедию? Подумайте хорошенько, мистер Тридженнис, нет ли подробности, которая могла бы помочь мне.

– Абсолютно ничего, сэр.

– Ваши родные были в обычном настроении?

– Превосходнейшем.

– Они не были склонны к нервозности? Никогда не проявляли страха перед воображаемой опасностью?

– Ничего подобного.

– Следовательно, полезного мне добавить вы ничего не можете?

Мортимер Тридженнис на минуту серьезно задумался.

– Пожалуй, кое-что мне припомнилось, – сказал он наконец. – За столом я сидел спиной к окну, а Джордж, мой партнер, лицом к нему. Я заметил, что он сосредоточенно смотрит через мое плечо. А потому обернулся и тоже поглядел. Штора была поднята, окно закрыто, но я различил кусты по ту сторону газона, и на миг мне почудилось, будто между ними что-то движется. Я даже не мог бы сказать, человек это был или животное, но у меня мелькнула мысль, что там кто-то есть. Я спросил Джорджа, на что он смотрит, а он ответил, что у него возникло такое же ощущение, как у меня. Вот и все, что я могу добавить.

– Вы не пошли посмотреть?

– Нет. Сочли это не стоящим внимания пустяком.

– Следовательно, вы расстались с ними без каких-либо дурных предчувствий?

– Без малейших.

– Мне не вполне ясно, каким образом вы узнали о случившемся так рано поутру.

– Я просыпаюсь очень рано и обычно прогуливаюсь перед завтраком. Нынче утром я только-только вышел из дома, когда меня нагнал доктор в своем экипаже. Он сказал мне, что старая миссис Поттер прислала за ним мальчишку с просьбой приехать незамедлительно. Я прыгнул на сиденье рядом с ним, и мы покатили. Там мы заглянули в эту жуткую комнату. Свечи и огонь в камине, видимо, догорели и погасли сами собой уже давно, и они сидели в темноте, пока не занялся рассвет. Доктор сказал, что Бренда умерла по меньшей мере шесть часов назад. Никаких признаков насилия. Она просто лежала поперек ручки кресла с этим выражением на лице. Джордж и Оуэн распевали отрывки песен и бормотали невнятицу, точно пара больших обезьян. Смотреть на это было ужасно! Не знаю, как я выдержал, а доктор стал белее полотна. Он прямо-таки рухнул в кресло почти в обмороке. Мы уж подумали, не пришел ли конец и ему.

– Поразительно, просто поразительно! – сказал Холмс, вставая и беря шляпу. – Пожалуй, Ватсон, нам лучше пойти в Треданник-Уоллес без промедления. Признаюсь, мне редко выпадали дела, которые сразу же ставили передо мной столь необычную проблему.

В это первое утро наши розыски не сдвинулись с места, но с самого начала его отметило происшествие, произведшее на меня самое зловещее впечатление. К месту трагедии вел узкий извилистый проселок. Пока мы шли по нему, послышался стук приближающейся кареты, и мы остановились, чтобы пропустить ее. Когда она проезжала мимо, я увидел за плотно закрытым окошком жутко искаженное, ухмыляющееся лицо, злобно пялящееся на нас. Эти выпученные глаза и скрежещущие зубы промелькнули мимо нас, будто в кошмаре.

– Мои братья! – вскричал Мортимер Тридженнис, побелев до самых губ. – Их увозят в Хелстон!

Мы с ужасом уставились вслед черной карете, продолжающей, громыхая, свой путь. Затем мы направили наши стопы к злополучному дому, где их постигла страшная участь.

Он оказался большим и светлым, более походя на виллу, чем на коттедж, с обширным садом, благодаря корнуэльскому климату уже полному распустившимися весенними цветами. Окно гостиной было обращено на этот сад, и из него, согласно словам Мортимера Тридженниса, вышло воплощение зла и силой ужаса во мгновение ока помутило их рассудки. Прежде чем мы поднялись на крыльцо, Холмс неторопливо и задумчиво прошел между клумбами и по дорожке. Помнится, он был так поглощен своими мыслями, что споткнулся о лейку, выплеснул ее содержимое и облил как наши ноги, так и дорожку. В доме нас встретила пожилая экономка, уроженка здешнего края миссис Поттер, которая с помощью молоденькой девушки одна заботилась обо всех нуждах семьи. Она с готовностью отвечала на все вопросы Холмса. Ночью она ничего не слышала. Хозяева последнее время были в самом хорошем настроении, такими бодрыми и всем довольными она их еще никогда не видела. Она упала в обморок от ужаса, когда утром вошла в гостиную и увидела это жуткое общество за столом. Очнувшись, она сразу распахнула окно, чтобы впустить свежий утренний воздух, побежала к проселку и послала мальчишку с фермы за доктором. Хозяйка в своей постели наверху, если нам надо ее увидеть. Четверо мужчин еле усадили братьев в приютскую карету. А сама она тут больше ни одного дня не останется и еще до вечера уедет к родным в Сент-Айвс.

Мы поднялись наверх и осмотрели покойницу. Мисс Бренда Тридженнис, несомненно, была очень красивой девушкой, хотя теперь уже и не первой молодости. Ее смуглое, с правильными чертами лицо оставалось прекрасным даже в смерти, но все еще в нем сохранялось что-то от судороги ужаса, ее последнего живого чувства. Из ее спальни мы спустились в гостиную и, собственно, увидели сцену этой загадочной трагедии. Каминную решетку усыпала зола вчерашнего огня. На столе – четыре подсвечника с остатками расплавившихся огарков и разбросанные карты. Кресла отодвинуты к стенам, но все остальное оставалось таким же, каким было накануне вечером. Холмс прошелся по комнате быстрым легким шагом; посидел в разных креслах, придвинул их к столу, воссоздав их прежнее расположение. Он проверил, какая часть сада была видна из окна, он обследовал пол, потолок и камин; однако я ни разу не заметил внезапного блеска в его глазах и крепкого сжатия губ – свидетельства, что он заметил лучик света в этой полной тьме.

– Почему топился камин? – задал он вопрос. – Они всегда топили камин в этой маленькой комнате в весенние вечера?

Мортимер Тридженнис объяснил, что вечер был холодный и сырой. По этой причине после его прихода затопили камин.

– Что вы намерены делать теперь, мистер Холмс? – спросил он.

Мой друг улыбнулся и положил руку мне на локоть.

– Думаю, Ватсон, что я уступлю пристрастию к самоотравлению табаком, которое вы так часто и так справедливо осуждаете, – сказал он. – С вашего разрешения, джентльмены, мы теперь вернемся в наш коттедж, так как, полагаю, здесь вряд ли можно найти что-либо еще. Я обдумаю факты, мистер Тридженнис, и если приду к какому-то выводу, то, разумеется, свяжусь с вами и с его преподобием. А пока позвольте пожелать вам доброго утра.

После того как мы вернулись в коттедж Полду, прошло еще много времени, прежде чем Холмс нарушил свое абсолютное и сосредоточенное молчание. Он сидел свернувшись в кресле, его худое аскетическое лицо было еле различимо за сизыми клубами табачного дыма. Черные брови были сдвинуты, лоб нахмурен, глаза ничего не выражали и смотрели в никуда. Наконец он положил трубку и вскочил на ноги.

– Так не годится, Ватсон, – сказал он со смехом. – Лучше прогуляемся над обрывами и поищем кремневые наконечники для стрел. Куда вероятнее, что мы найдем их, чем ключ к этой загадке. Позволить мозгу трудиться без достаточной пищи равносильно тому, чтобы разогнать машину до сверхоборотов. Она разнесет тебя в куски. Морской воздух, солнечный свет и терпение, Ватсон. Все остальное приложится.

– Теперь давайте спокойно определим нашу позицию, Ватсон, – продолжал он, когда мы зашагали рядом вдоль обрыва. – Давайте потверже ухватим то, что у нас есть, чтобы, когда появятся новые факты, мы могли бы для каждого найти его место. Думаю, во-первых, мы отбросим вмешательство дьявола в людские дела и начнем с того, что исключим эту гипотезу из наших мыслей. Отлично. Остаются трое трагически пострадавших от какого-то сознательного или лишенного сознания, но человеческого фактора. Тут мы прочно стоим на земле. Теперь, когда это произошло? Очевидно, если исходить из того, что его рассказ правдив, сразу же после того, как мистер Мортимер Тридженнис покинул комнату. Это крайне важный пункт. Предположительно произошло это на протяжении нескольких последующих минут. Карты все еще лежали на столе. Час был более поздний, чем они обычно отправлялись спать. И все-таки они не изменили поз, не отодвинули кресла. И я повторяю: произошло это немедленно после его ухода и не позднее одиннадцати часов прошлой ночи.

– Следующий наш очевидный шаг, – продолжал Холмс, – проверить, насколько возможно, дальнейшее поведение Мортимера Тридженниса после того, как он покинул гостиную. Тут как будто никаких трудностей нет, и оно выглядит выше всяких подозрений. Прекрасно зная мои методы, вы, конечно, обратили внимание на несколько неуклюжее опрокидывание лейки, позволившее мне получить более четкий отпечаток его подошв, – ведь иного способа не было. Мокрый песок дорожки превосходно их запечатлел. К тому же, не забудьте, вчерашняя ночь была сырой, и было несложно, заручившись образчиком его следов, проследить его передвижения. Он, видимо, быстрым шагом удалился к дому священника.

Если, следовательно, Мортимер Тридженнис сошел со сцены и все-таки некто посторонний погубил игравших в карты, как мне восстановить облик этого некто и каким образом ему удалось внушить подобный ужас? Миссис Поттер можно исключить. Она явно совершенно безобидна. Есть ли какие-либо признаки, что кто-то подкрался из сада к окну и сумел создать эффект столь ужасающий, что зрелище ввергло в безумие увидевших его? Единственный намек в этом направлении исходит от самого Мортимера Тридженниса, по словам которого его брат упомянул про какое-то движение в саду. Это, бесспорно, примечательно, поскольку ночь была дождливая, пасмурная и темная. Всякий, кто хотел бы напугать этих людей, был бы вынужден прижать лицо к оконному стеклу, чтобы его увидели. Под окном цветочный бордюр шириной в три фута, но никаких следов на нем нет. И трудно вообразить, каким образом кто-то снаружи мог бы произвести столь жуткое впечатление на сидящих внутри; и мы не нашли никакого возможного мотива для столь необычного и тщательного покушения. Я определил наши трудности, Ватсон?

– Они более чем ясны, – убежденно ответил я.

– И все же, будь у нас чуть больше данных, мы могли бы доказать, что они не непреодолимы, – продолжал Холмс. – Думается, в вашем обширнейшем архиве, Ватсон, найдутся дела почти столь же загадочные. А теперь отложим это, пока не получим в свое распоряжение более точные факты, и посвятим остатки утра погоне за неолитическим человеком.

Возможно, я упоминал про способность моего друга умственно отключаться, но никогда еще я не удивлялся ей сильнее, чем в то весеннее утро в Корнуэлле, когда на протяжении двух часов он рассуждал о кельтах, о наконечниках для стрел и черепках с такой беззаботностью, словно зловещая тайна не ожидала своей разгадки. И только когда мы вернулись днем в наш коттедж и нашли ожидавшего нас там посетителя, он быстро возвратил наши мысли к неразгаданному делу. Ни моего друга, ни меня не было нужды осведомлять, кто был наш неожиданный гость. Крупная фигура, рубленое лицо в глубоких морщинах, с яростными глазами и орлиным носом, седая шевелюра, почти задевавшая потолок нашего коттеджа, борода – золотистая по краям, а вокруг губ совсем белая, если не считать никотиновых пятен от неизменной сигары, – эта внешность была не менее известна в Лондоне, чем в Африке, и принадлежать она могла только доктору Леону Стерндейлу, знаменитому охотнику на львов и путешественнику.

Мы слышали, что он живет где-то в округе, и порой видели на пустошах его высокую фигуру. Однако он не искал знакомства с нами, поскольку было известно, что любовь к одиночеству побуждала его большую часть времени между путешествиями проводить в маленьком бунгало в лесу Бичем-Арриенса. Там среди своих книг он вел строго затворническую жизнь, сам заботясь о своих скромных нуждах и, видимо, не проявляя ни малейшего интереса к делам своих соседей. Поэтому я очень удивился, когда он с настойчивостью в голосе спросил Холмса, продвинулся ли он в объяснении этого таинственного случая.

– Полиция графства в полном тупике, – сказал он, – но быть может, вы с вашим более широким опытом нашли какое-либо приемлемое объяснение? Мое единственное право задать вам такой доверительный вопрос заключается в том, что за время моих наездов сюда я близко сошелся с Тридженнисами. Собственно говоря, по линии моей матери, уроженки Корнуэлла, я даже могу считать их родственниками – и их странная судьба, естественно, явилась для меня большим ударом. Скажу даже, что я был уже в Плимуте, на пути в Африку, но, получив сегодня утром это известие, тут же вернулся, чтобы помочь расследованию.

Холмс поднял брови.

– И вы пропустили свой пароход?

– Отправлюсь следующим.

– Бог мой, вот это истинная дружба!

– Я же сказал вам, что они мои родственники.

– Да-да, со стороны вашей матери. А ваш багаж уже погружен на пароход?

– Частично. Но самое важное еще в отеле.

– Так-так. Но ведь эта новость никак не могла попасть в утренние плимутские газеты?

– Да, сэр. Я получил телеграмму.

– Могу я спросить, от кого?

По худому лицу путешественника скользнула тень.

– Вы очень любопытны, мистер Холмс.

– Это моя профессия.

С трудом доктор Стерндейл взял себя в руки.

– Собственно, у меня нет никаких возражений, – сказал он. – От мистера Раундхэя, здешнего священника. Телеграмму, вызвавшую меня назад, прислал он.

– Благодарю вас, – сказал Холмс. – На ваш первоначальный вопрос отвечу, что я еще не составил полного мнения касательно этого дела, но у меня есть все основания полагать, что я сумею сделать необходимые выводы. Сказать что-либо еще было бы преждевременным.

– Может быть, вы не откажетесь ответить мне, есть ли у вас какие-либо подозрения?

– Нет, на этот вопрос я ответить не могу.

– Значит, я напрасно потратил мое время, и затягивать мой визит нет смысла.

Прославленный путешественник негодующе покинул наш коттедж, и не прошло и пяти минут, как Холмс последовал за ним. И увидел я его лишь вечером, когда он вернулся медленным шагом с усталым лицом, и я понял, что он не преуспел в своих розысках. Он пробежал глазами ожидавшую его телеграмму и бросил ее в камин.

– Из плимутского отеля, Ватсон, – сказал он. – Название я узнал от преподобного и протелеграфировал проверить, что доктор Леон Стерндейл говорил правду. Видимо, он действительно прошлую ночь провел там и действительно позволил части своего багажа уплыть в Африку, а сам вернулся, чтобы присутствовать при расследовании. Как вы это толкуете, Ватсон?

– Он заинтересован очень глубоко.

– Глубоко заинтересован – да. Тут есть ниточка, которую мы еще не ухватили, а она может помочь нам распутать весь клубок. Не унывайте, Ватсон, – я совершенно уверен, что раздобыт еще не весь материал. А когда это произойдет, наши трудности, скорее всего, останутся позади.

Я никак не предполагал, что слова Холмса сбудутся так скоро или каким неожиданным и зловещим окажется новый поворот дела, который натолкнет нас на совсем новое направление расследования. Утром я брился у своего окна, как вдруг услышал стук копыт, а поглядев, увидел мчащуюся по дороге двуколку. Она остановилась перед нашей дверью, с нее спрыгнул наш друг священник и во весь дух побежал через сад. Холмс был уже одет, и мы поспешили ему навстречу.

Наш гость был до того взволнован, что почти лишился дара речи, но затем, задыхаясь, он прерывисто изложил всю трагическую историю.

– Мы в лапах дьявола, мистер Холмс! Мой злополучный приход в лапах дьявола! – вскричал он. – Сам сатана бесчинствует тут! Мы преданы в его руки! – От волнения он дергался и подпрыгивал и выглядел бы смешно, если бы не пепельно-бледное лицо и не испуганные глаза.

Наконец он выкрикнул свою жуткую новость:

– Мистер Мортимер Тридженнис умер ночью с теми же симптомами, как у его братьев и сестры.

Холмс вскочил на ноги, мгновенно преобразившись в воплощение энергии.

– Уместимся ли мы оба в вашей двуколке?

– Да, конечно.

– В таком случае, Ватсон, завтрак откладывается. Мистер Раундхэй, мы целиком в вашем распоряжении. Поторопимся, поторопимся, чтобы застать все как было.

Жилец занимал в доме священника две угловые комнаты, одну над другой. Нижняя была обширной гостиной, верхняя – его спальней. Окна выходили на травянистую крокетную площадку, граница которой находилась прямо под ними. Мы добрались туда прежде врача и полиции, так что все оставалось абсолютно нетронутым. Позвольте, я точно опишу представшее перед нами зрелище в то туманное мартовское утро. Зрелище это никогда не изгладится из моей памяти.

Воздух в комнате был ужасным и гнетуще душным. Служанка, первой вошедшая туда, открыла окно, не то дышать было бы вообще нечем. Отчасти это могло объясняться тем, что лампа на центральном столе горела неровным пламенем и чадила. Возле нее сидел мертвец, откинувшийся в кресле; его жидкая бородка торчала, очки были сдвинуты на лоб, а обращенное к окну лицо уродовал тот же спазм ужаса, что искажал в смерти черты его сестры. Руки застыли в судороге, а пальцы скрючились, словно умер он в пароксизме страха. Он был полностью одет, хотя возникало впечатление, что одевался он в большой спешке. Мы уже узнали, что постель его была смята и что трагический конец постиг его рано утром.

Кто угодно понял бы, какой вулкан энергии прячет флегматичная внешность Холмса, увидев, как он преобразился, едва войдя в роковую комнату. Во мгновение ока он весь подобрался, глаза сверкали, члены напружинились. Он метнулся на газон, вернулся через окно, обошел комнату и взбежал в спальню, ну совсем будто гончая, напавшая на лисий след! В спальне он произвел быстрый осмотр и в заключение распахнул окно, которое словно дало ему новый повод для волнения, так как он наполовину высунулся наружу с громким возбужденным и радостным восклицанием. Затем он кинулся вниз по лестнице и наружу через открытую дверь. Бросился ничком на лужайку, взвился на ноги и снова назад в гостиную. Все это с азартом охотника, настигающего добычу. Лампу, обычную керосиновую, на высокой ножке, он исследовал с величайшим тщанием и сделал какие-то замеры ее резервуара. Он пристально рассматривал в лупу слюдяной экранчик над узким концом лампового стекла и соскоблил сажу, приставшую к нему, ссыпал ее в конверт, а конверт положил в свой бумажник. Наконец, как раз когда появились врач и полицейский чин, он сделал знак священнику, и мы втроем вышли на газон.

– Рад сказать, что мои розыски не оказались совсем бесплодными, – сказал он. – Не могу остаться, чтобы обсудить их с полицией, но я был бы чрезвычайно обязан, мистер Раундхэй, если бы вы передали инспектору мой поклон и обратили бы его внимание на окно спальни и лампу в гостиной. Они наводят на мысли, а вместе на практически неопровержимый вывод. Если полиция пожелает получить дополнительные сведения, я буду счастлив увидеть любого из них в нашем коттедже. А теперь, Ватсон, полагаю, что, пожалуй, нам следует заняться чем-либо другим где-нибудь еще.

То ли полиция была против вмешательства дилетанта, то ли они воображали, будто нашли собственные улики, но точно одно: следующие два дня мы ничего о них не слышали. В течение этого срока Холмс проводил время, покуривая и размышляя в коттедже, но чаще уходил на пустоши и гулял в одиночестве, а вернувшись через несколько часов, не упоминал, где был. Один его эксперимент открыл мне направление его розысков. Он купил лампу, точно такую же, как та, что горела в комнате Мортимера Тридженнеса в утро трагедии. Наполнил ее таким же керосином, каким пользовались в доме священника, и тщательно выверил время, которое требовалось, чтобы керосин сгорел целиком. Другой его эксперимент был куда менее безобидным и вдобавок таким, что я навряд ли когда-нибудь его забуду.

– Заметьте, Ватсон, – как-то днем сказал он, – что во всех различных дошедших до нас версиях есть один общий момент. А именно: описание воздуха в комнате всеми, входившими туда первыми. Вы, конечно, помните, что Мортимер Тридженнис, рассказывая о своем последнем посещении дома братьев, упомянул, что врач, войдя в гостиную, рухнул в кресло? Вы забыли? Ну, во всяком случае, было именно так. Кроме того, вспомните, что миссис Поттер, экономка, сказала нам, как сама потеряла сознание, войдя туда, и должна была затем открыть окно. Во втором случае – с самим Мортимером Тридженнисом – вы вряд ли забыли страшную духоту в комнате, когда мы приехали, хотя служанка открыла окно настежь. Служанке этой, узнал я, расспросив ее, стало так дурно, что она слегла. Признайте, Ватсон, эти факты говорят об очень многом. Каждый случай указывает на ядовитость воздуха. В обоих случаях в комнате что-то горело – камин в первом, лампа – во втором. Камин топился по необходимости, но лампу, судя по количеству сгоревшего керосина, зажгли, когда уже давно рассвело. Зачем? Несомненно, потому, что есть какая-то связь между тремя моментами – горением, спертым воздухом и, наконец, безумием или смертью этих несчастных. Ведь так, не правда ли?

– Как будто так.

– По крайней мере, мы можем взять это за рабочую гипотезу. Тогда предположим, что в обоих случаях горело что-то, оказывая необычайно токсичное воздействие. Очень хорошо. В первом случае – с семьей Тридженнисов – это вещество поместили в огонь камина. Конечно, окно было закрыто, но пламя, естественно, направило часть испарений в трубу. Из чего следует, что воздействие паров должно было оказаться слабее, чем во втором случае, где пары заполнили комнату всю целиком. Результаты как будто подтверждают это, поскольку в первом случае погибла только женщина, чей организм, предположительно, был более чувствительным, а двое мужчин впали во временное или неизлечимое безумие, которое яд, очевидно, вызывает в первую очередь. Во втором случае воздействие оказалось полным. Таким образом, факты как будто свидетельствуют в пользу теории яда, который начинает действовать, если его зажигают. Эти мысленные рассуждения, естественно, заставили меня поискать в комнате Мортимера Тридженниса какие-либо остатки этого вещества. Очевидно, искать следовало на слюде экранчика лампы. И действительно, я увидел маленькие хлопья сажи, а по краю – ободок бурого порошка, который еще не сгорел. Половину, как вы видели, я соскоблил в конверт.

– Но Холмс, почему только половину?

– Не мне, дорогой Ватсон, ставить палки в колеса официальной полиции. Я сохранил для них все улики, которые обнаружил. Яд все еще остается на крае экранчика, если у них достанет ума найти его. Теперь, Ватсон, мы зажжем нашу лампу: однако из предосторожности мы откроем окно, чтобы воспрепятствовать преждевременной кончине двух достойных членов общества, а вы сядете в кресло возле открытого окна, если только, как благоразумный человек, не решите вообще в этом не участвовать. А, так вы не прочь довести дело до конца? Как я и думал, я знаю моего Ватсона. Это кресло я поставлю напротив вашего так, чтобы мы находились на равном расстоянии от яда и лицом друг к другу. Дверь мы оставим приоткрытой. Теперь каждый занял положение, позволяющее следить за другим и положить конец эксперименту, если появятся тревожные признаки. Вам все ясно? Ну, так я достаю порошок – вернее, то, что от него осталось, – из конверта и помещаю над горящей лампой. Вот так! Теперь, Ватсон, давайте сядем и подождем, что последует дальше.

Ждать пришлось недолго. Не успел я устроиться в своем кресле, как почувствовал густой мускусный запах, всепроникающий и тошнотворный. Едва я его вдохнул, как мой мозг и мое воображение вырвались из-под контроля. Непроницаемая черная туча заклубилась перед моими глазами, и мое сознание подсказало мне, что в этой туче, пока еще не видимое, но готовое кинуться на меня, скрывается все смутно жуткое, все чудовищное, все невыразимо гнусное, что только есть во Вселенной. Неясные силуэты свивались и плавали в смоляной тьме, и каждый был угрозой и предвестием чего-то грядущего, приближения не поддающегося описанию нечто, и оно уже совсем на пороге, и даже тень его уничтожит мою душу. Мной овладел леденящий ужас. Я ощутил, что мои волосы встают дыбом, что мои глаза выпучиваются, что мой рот открылся и язык в нем – будто лоскут шершавой кожи. Напряжение моего мозга достигло предела, и что-то должно было вот-вот лопнуть. Я попытался закричать и уловил глухой хрип – это был мой собственный голос, но какой-то далекий, отъединенный от меня. В тот же миг в непроизвольной попытке спастись я прорвался сквозь эту тучу отчаяния и увидел лицо Холмса, белое, окостеневшее в гримасе ужаса – то самое выражение, какое я видел на лицах умерших. Вот это-то почти бредовое видение на мгновение вернуло мне здравость рассудка и силы. Я вскочил с кресла, обхватил Холмса обеими руками и секунду спустя упал с ним на траву, и мы лежали бок о бок, чувствуя только великолепие солнечного сияния, которое прорывалось сквозь адскую тучу ужаса, было засосавшую нас. Медленно она рассеивалась, будто туманы над лугами, пока к нам не вернулись душевный покой и рассудок. Мы приподнялись и сели в траве, утирая наши потные лбы и со страхом глядя друг на друга, не сохраняются ли следы этого жуткого эксперимента, которому мы себя подвергли.

– Боже мой, Ватсон! – наконец сказал Холмс прерывающимся голосом. – Примите мою благодарность и мои извинения. Это был недопустимый эксперимент даже над самим собой и вдвойне – над другом. Я правда крайне сожалею.

– Вы же знаете, – ответил я с чувством, так как никогда еще Холмс не открывал свое сердце, – для меня величайшая радость и честь помогать вам.

Он немедленно вернулся к полушутливой и полусаркастической манере, обычно свойственной ему в общении с теми, кто его окружал.

– Было совершенно излишне ввергать нас в безумие, мой милый Ватсон, – сказал он. – Беспристрастный наблюдатель, вне всяких сомнений, объявил бы, что мы были совершенно сумасшедшими еще до того, как устроили такой дикий эксперимент. Признаюсь, мне и в голову не приходило, что результат может оказаться таким внезапным и сокрушительным. – Он кинулся в коттедж, вернулся, держа в вытянутой руке горящую лампу, и тут же бросил ее в куст ежевики. – Надо дать комнате время немного проветриться. Полагаю, Ватсон, то, как были устроены эти трагедии, у вас не вызывает и тени сомнения?

– Ни малейшей.

– Но причина остается столь же темной, как и раньше. Пойдемте и вместе обсудим ее в беседке. Это омерзительное снадобье все еще першит у меня в горле. Полагаю, мы должны признать, что согласно всем уликам преступником, подстроившим первую трагедию, был сам Мортимер Тридженнис, хотя он и жертва второй. Во-первых, нам следует помнить про семейную ссору с последовавшим примирением. Какой ожесточенной могла быть эта ссора или каким притворным примирение, мы установить не можем. Когда я думаю о Мортимере Тридженнисе, его лисьей физиономии и хитрых глазках-бусинках за стеклами очков, он не кажется мне человеком, склонным прощать. Ну а затем, как вы помните, предположение, будто в саду кто-то рыскал, которое отвлекло наше внимание от истинной причины трагедии, исходило от него. Значит, у него был мотив сбить нас с толку. И наконец, если не он, выходя из комнаты, бросил это вещество в огонь, так кто? Все совершилось сразу же после его ухода. Войди в комнату кто-либо еще, сидевшие за столом, несомненно, встали бы. К тому же в патриархальном Корнуэлле после десяти вечера никто с визитами не ходит. Следовательно, мы можем сделать вывод, что все улики указывают на Мортимера Тридженниса как виновника.

– Значит, его собственная смерть была самоубийством?

– Что же, Ватсон, на первый взгляд такое предположение не исключается. Совесть может замучить человека, обрекшего своих близких подобной участи, и в припадке отчаяния он может покончить с собой тем же способом. Однако против имеются убедительные доводы. К счастью, в Англии есть человек, который знает об этом все, и я устроил так, что сегодня же днем мы услышим все факты из его собственных уст. А! Он пришел чуть раньше. Не будете ли вы так любезны пройти сюда, доктор Леон Стерндейл? Мы проводили в доме химический эксперимент, и наша маленькая комната никак не подходит для приема столь именитого гостя.

Я услышал стук калитки, и теперь на дорожке появилась внушительная фигура великого исследователя внутренних областей Африки. С некоторым изумлением он обернулся к скромной беседке, где мы сидели.

– Вы послали за мной, мистер Холмс. Я получил вашу записку примерно час назад и пришел, хотя я, право, не понимаю, с какой стати я послушался вас.

– Может быть, мы разберемся с этим, прежде чем расстанемся, – сказал Холмс. – А пока я весьма благодарен вам за любезность, с какой вы откликнулись на мое предложение. Приношу извинения за такой скромный прием, но мой друг Ватсон и я чуть было не пополнили еще одной главой то, что газеты окрестили «Корнуэльским ужасом», и пока мы предпочитаем свежий воздух. Поскольку говорить нам придется о вещах, касающихся вас сугубо лично, пожалуй, к лучшему, что обсуждать их мы будем тут, где нас не могут подслушать.

Путешественник вынул сигару изо рта и смерил моего товарища суровым взглядом.

– Не понимаю, сэр, – сказал он, – какие вещи вы намерены обсуждать, которые касались бы меня сугубо лично.

– Убийство Мортимера Тридженниса, – ответил Холмс.

На секунду я пожалел, что не вооружен. Разгневанное лицо Стерндейла побагровело, глаза налились яростью, на лбу вздулись узлы вен, и, сжав кулаки, он кинулся на моего товарища. Затем остановился и с неимоверным усилием вновь обрел холодную суровую невозмутимость, которая, пожалуй, была более опасной, нежели его бешеная вспышка.

– Я так долго жил среди дикарей за пределами достижения закона, – сказал он, – что стал сам для себя законом. Будьте разумны и не забывайте этого, мистер Холмс, так как у меня нет желания причинить вам вред.

– И у меня нет желания причинить вред вам, доктор Стерндейл. И вот вернейшее тому доказательство: я послал за вами, а не за полицией.

Стерндейл ахнул и сел, быть может, впервые за свою полную приключений жизнь подавленный превосходством противника. В манере Холмса была спокойная уверенность в своей силе, и не уступить ей было невозможно. Наш гость бормотал что-то невнятное, в волнении сжимая и разжимая свои внушительные кулаки.

– О чем вы? – спросил он наконец. – Если это провокация с вашей стороны, мистер Холмс, вы избрали для своего эксперимента неподходящего человека. Довольно ходить вокруг да около. Так о чем вы?

– Я объясню, – сказал Холмс, – так как надеюсь, откровенность может вызвать откровенность. Мой следующий шаг будет зависеть исключительно от ваших оправданий.

– Оправданий?

– Да, сэр.

– Моих оправданий в чем?

– В убийстве Мортимера Тридженниса.

Стерндейл утер лоб носовым платком.

– Честное слово, вы превосходите всякое вероятие. Или все ваши успехи зависели от умения втирать очки?

– Очки, – сурово сказал Холмс, – втираете вы, доктор Стерндейл, а не я. В доказательство я сообщу вам некоторые факты, на которых основано мое заключение. О вашем возвращении из Плимута, хотя значительная часть вашего багажа уплыла в Африку, скажу только, что именно это навело меня на мысль, что вы – один из факторов, которые требовалось принять во внимание, восстанавливая трагедию…

– Я вернулся…

– Я уже слышал ваши объяснения и считаю их неубедительными и неадекватными. Оставим это. Затем вы пришли сюда спросить меня, кого я подозреваю. Я отказался ответить вам. Тогда вы направились к дому священника, некоторое время простояли снаружи, а затем наконец вернулись в свой коттедж.

– Откуда вы знаете?

– Я следил за вами.

– Я никого не видел.

– А чего еще вы можете ожидать, если за вами слежу я? Вы провели беспокойную ночь у себя в коттедже и составили некий план, который на рассвете начали приводить в исполнение. Выйдя из дома, когда только-только занялась заря, вы насыпали в карман несколько горстей рыжеватых камешков из кучи у ваших ворот.

Стерндейл подскочил и в изумлении уставился на Холмса.

– Затем вы быстро прошли милю до дома священника. Вы были обуты, могу я добавить, в теннисные туфли, которые сейчас на ваших ногах. У дома священника вы прошли через яблоневый сад, миновали боковую живую изгородь и вышли под окно жильца, Тридженниса. Теперь уже рассвело, но в доме все спали. Вы достали из кармана камешки и бросили их в окно над вами.

Стерндейл вскочил на ноги.

– Да вы сам дьявол! – вскричал он.

Холмс улыбнулся этому комплименту.

– Потребовалось две или три горсти, прежде чем жилец подошел к окну. Вы сделали ему знак спуститься. Он торопливо оделся и сошел в гостиную. Вы воспользовались окном. Последовал разговор – короткий, – во время которого вы ходили взад-вперед по комнате. Затем вы вышли, закрыли окно и стояли на траве снаружи, куря и наблюдая за происходящим. После смерти Тридженниса вы удалились тем же путем, которым пришли. Теперь, доктор Стерндейл, как вы оправдаете подобное поведение и какие причины крылись за вашими действиями? Если вы прибегнете к отговоркам или начнете хитрить со мной, уверяю вас, дело навсегда уйдет из моих рук.

Пока он слушал своего обвинителя, лицо нашего гостя стало пепельно-серым. Теперь он некоторое время просидел задумавшись, уткнув лицо в ладони. Затем внезапным импульсивным жестом извлек из нагрудного кармана фотографию и бросил ее на грубо сколоченный стол перед нами.

– Вот почему я сделал это, – сказал он.

Фотография запечатлела бюст и лицо очень красивой женщины. Холмс наклонился над фотографией.

– Бренда Тридженнис, – сказал он.

– Да, Бренда Тридженнис, – повторил наш гость. – Годы и годы я любил ее. Годы и годы она любила меня. В этом секрет моего корнуэльского затворничества, которому все так удивлялись. Оно обеспечивало мне близость к единственной, кто был мне дорог в этом мире. Я не мог жениться на ней, так как был женат. Но жена давным-давно меня бросила, однако прискорбные английские законы не позволяли мне развестись с ней. Годы и годы Бренда ждала. Годы и годы я ждал. И вот чего мы дождались.

Жуткое рыдание сотрясло его могучую фигуру, и он стиснул горло под двухцветной бородой. Затем с усилием овладел собой и продолжал:

– Священник знал о нас. Мы ему доверились. Он вам скажет, что она была ангелом во плоти. Вот почему он протелеграфировал мне и я вернулся. Какое значение имели для меня багаж и Африка, когда я узнал, какая судьба постигла мою милую? Вот недостававшее вам звено – в моих поступках, мистер Холмс.

– Продолжайте, – сказал мой друг.

Доктор Стерндейл достал из кармана бумажный пакет и положил его на стол. Снаружи была надпись «Radix pedis diaboli» с красной наклейкой «яд» под ней.

Он придвинул пакет ко мне.

– Насколько я понял, вы врач, сэр. Вы когда-нибудь слышали об этом препарате?

– Ноге дьявола? Нет, никогда!

– Это не бросает ни малейшей тени на ваши профессиональные знания, – сказал он, – так как, насколько мне известно, в Европе не найдется его образчиков, кроме единственного в одной из лабораторий Буды. О нем нет упоминаний ни в фармакопее, ни в литературе, касающейся токсикологии. Корень этот имеет форму ноги – получеловеческой, полукозлиной, отсюда и фантастичное название, данное ему миссионером-ботаником. Его используют в обрядах колдуны в некоторых областях Западной Африки, и они держат его в строжайшем секрете. Этот образчик я добыл при исключительных обстоятельствах в Убанги. – При этих словах он раскрыл пакет и показал кучку красновато-бурых хлопьев, напоминавших нюхательный табак.

– Итак, сэр? – сурово спросил Холмс.

– Я намерен, мистер Холмс, рассказать вам все, что произошло на самом деле, поскольку вы уже знаете так много и совершенно ясно, что в моих интересах, чтобы вы узнали все. Я уже объяснил, в каких отношениях состоял с семьей Тридженнисов. Ради сестры я поддерживал дружбу с братьями. Семейная ссора из-за денег привела к отчуждению этого человека, Мортимера, но все как будто уладилось, и я встречался с ним, как с остальными. Это был хитрый, коварный, изобретательный интриган, и кое-что настораживало меня против него, но я не находил достаточных оснований, чтобы положить конец знакомству с ним.

Как-то раз, всего недели две назад, он заявился в мой коттедж, и я показал ему некоторые мои африканские раритеты. В том числе этот порошок, упомянув о странных свойствах корня – как он стимулирует центры мозга, контролирующие ощущение страха, и как либо безумие, либо смерть постигает злополучного туземца, которого колдун племени подвергнул испытанию. Вдобавок я сказал ему, насколько европейская наука была бы бессильна обнаружить его следы. Каким образом он украл порошок, сказать точно не могу, так как я ни на минуту не выходил из комнаты, однако, очевидно, он воспользовался моментом, пока я открывал шкафы и рылся в ящиках, и похитил горстку порошка дьяволовой ноги. Я прекрасно помню, как он засыпал меня вопросами о дозе порошка и времени, когда пары начинают действовать, но мне и в голову не пришло, что у него есть своя причина для таких расспросов.

Я совсем забыл об этом, пока не получил в Плимуте телеграмму священника. Злодей полагал, что я буду уже в море, прежде чем известие успеет достичь меня, и что я на годы вновь исчезну в дебрях Африки. Но я сразу же вернулся. Разумеется, стоило мне узнать подробности, как я уже твердо знал, что был использован мой яд. Я посетил вас на случай, если вы нашли какое-то иное объяснение. Но иного быть не могло. Я не сомневался, что убийцей был Мортимер Тридженнис, что ради денег и, быть может, в убеждении, что он получит единоличное право распоряжаться собственностью семьи, если остальные сойдут с ума, он подверг их действию ноги дьявола, ввергнув в безумие братьев и убив свою сестру Бренду, единственную, кого я любил в мире и кто любил меня. Таково было его преступление. Каким должно было стать его наказание?

Прибегнуть к закону? Какими я располагал доказательствами? Я-то знал факты, но сумею ли я убедить присяжных из сельского захолустья в реальности столь фантастической истории? Может быть – да, может быть – нет. Но я не мог рисковать неудачей. Моя душа молила о мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что большую часть своей жизни провел за пределами достижения закона и что стал сам для себя законом. Так было и теперь. Я решил, что он разделит участь, на которую обрек других. Либо это, либо я свершу правосудие над ним собственными руками. Во всей Англии не найдется человека, который так мало ценил бы свою жизнь, как я теперь.

Ну, я рассказал вам все. Остальное вы установили сами. Я, как вы и сказали, после бессонной ночи ушел из дома очень рано. Я предвидел, что разбудить его будет непросто, а потому взял горсть камешков из кучи, которую вы упомянули, и швырял их в его окно. Он спустился и впустил меня через стеклянную дверь гостиной. Я обличил его в преступлении. Я сказал ему, что пришел и как судья, и как палач. При виде моего револьвера негодяй рухнул в кресло, парализованный страхом. Я зажег лампу, поместил порошок над ней и стоял за окном, готовый привести в исполнение мою угрозу застрелить его, если он попытается выбежать из комнаты. Через пять минут он умер. Бог мой! Как он умирал! Но мое сердце не дрогнуло, ведь испытывал он не больше того, что чувствовала ни в чем не повинная моя любовь. Вот моя история, мистер Холмс. Может быть, если вы когда-нибудь любили женщину, вы поступили бы так же. В любом случае я в ваших руках. Вы можете принять меры, какие сочтете нужными. Как я уже говорил, на свете нет человека, который боялся бы смерти меньше, чем я.

Холмс некоторое время сидел в молчании.

– Каковы ваши планы? – спросил он затем.

– Я думал погрести себя в Центральной Африке. Моя работа там и наполовину не завершена.

– Ну, так поезжайте и завершите вторую половину, – сказал Холмс. – Я, во всяком случае, не намерен воспрепятствовать вам.

Доктор Стерндейл встал во весь свой гигантский рост, с чувством поклонился и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.

– Кое-какие неядовитые пары будут приятной переменой, – сказал он. – Полагаю, вы согласитесь, Ватсон, что это не тот случай, который требует нашего вмешательства. Расследование мы вели независимо и поступать можем независимо. Вы ведь не донесете на него?

– Разумеется, нет, – ответил я.

– Я никогда не любил, Ватсон, но, случись так и постигни любимую мной женщину такой конец, я мог бы поступить точно так же, как наш не признающий законов охотник на львов. Кто знает? Ну-с, Ватсон, я не оскорблю ваш интеллект объяснениями того, что очевидно. Толчком для моего расследования, разумеется, послужили камешки на подоконнике. В саду священника ничего похожего не было. И такие же я обнаружил, только когда мое внимание было привлечено к коттеджу доктора Стерндейла. Лампа, горящая при ярком дневном свете, и остатки порошка на слюде экранчика оказались звеньями достаточно очевидной цепи. А теперь, мой дорогой Ватсон, полагаю, мы можем выбросить это дело из головы и с чистой совестью вернуться к изучению халдейских корней, которые, несомненно, могут быть прослежены в великом кельтском языке.