ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Уф, да, ну чего, я уж как позавчера приступила к работе, я ж обещала этой поганой верблюдице Антуанетте, что приеду, как только моя сестра оклемается, ну, допустим, все оказалось подольше, чем я ей сказала, я обещала в начале июля, как мне эти дохтора говорили, но я ж не виноватая, что они ошиблись, они завсегда ошибаются, только вот счет выслать не ошибаются, это я вам ручаюсь, можете мне верить, я уж не виновата, особливо ежели учесть, что я завсегда слово свое держу, но тут уж обстоятельства, вот шестого августа, как только сестра оклемалась, я скоренько прыг в поезд и сразу за работу, приступила немедленно, с того же дня, конечно, во мне тут нуждались, это я вам ручаюсь, да вы садитесь, не стойте, я всегда разговариваю, даже сама с собой, когда работаешь, как-то не так одиноко, особенно когда, вот как сейчас, я начищаю серебро, так удобно, сидя, с чашечкой кофе, мадам Ариадна говорит, что, когда я начищаю серебро, я корчу такие гримасы, как если бы злилась на кого-то, кого-то ненавистного, может, это так и есть, ежели учесть, что я себя не вижу, я же в зеркало не гляжусь, когда чищу серебро, но я, наоборот, это серебро обожаю, оно ведь принадлежит мадам Ариадне, она унаследовала его от мадемуазель Валери, ну вот, как я вам уже сказала, я приступила к работе, не от многих девчонок такой прыти дождесси, как от старушки Мариэтты, а она вовсе не всегда была старушкой, не всегда была маленькая да кругленькая, как сейчас, и в морщинах вся, как печеное яблочко, ну а как же, ежели учесть, что уж шестьдесят мне, но, право слово, в мои двадцать немногие могли со мной сравниться, красавица и все такое, не то что сейчас, бедная Мариэтта Гарсэн, служанка, подмети-убери, уж сколько я проделала, вы бы видели кухню, когда я сюда позавчера приехала, рукоятки все черные, это была целая песня их отмыть, углы не выметены, тряпки половые все сопливые да клейкие, будто их сроду никто не полоскал, и запах, вы бы сказали, не поймешь какой, и потом все поменяли местами, перетащили что куда, прям Саддам и Геморра, а во всем виновата эта бестолочь Путаллас, я вам рассказывала только что, на этой кухне был жуткий бардак, когда я позатот день вернулась из Парижа, значит, сестра-то оклемалась, у меня аж кровь в жилах заледенела, как я ту кухню увидела, в каком она состоянии, а я-то ее нализывала, она у меня чистая да порядочная была, как драгоценность сверкала, тут нужна была моя смелость и решимость, стекла я везде верблюжьей шкуркой протирала, ну все, в опчем, все отчищала, не останавливалась ни на минуточку, даже чтобы дух перевести, ежели учесть, какой силы был беспорядок, наверное, как малышка Марта уехала, эта Путаллас все переставила, такая разгильдяйка, наплевать ей, она ж только по утрам приходит, ей-то что, я-то ее знаю, вечно с сигаркой, вся накрашенная, и никогда как следует не подметет, вечно ленивкой кое-как помашет, ничего не соберет толком, видите, бессовестная, все по углам распихивает, видели бы вы те углы, и за продуктами идет — хоть бы тапьки домашние переодела, и в лавке все язык чешет, она-то на этом небось собаку съела, трандычать — то умеет, и думает только о том, чтоб попить да поесть, ходячее кладбище цыплят, и характер поганый, из ничего такую бучу раздует, ох, я ее знаю, каждый вечер в кино или на танцы, это в ее-то возрасте, ей уж за сорок, а перед Путалласихой была бедняжка Марта, она пришла как моя заместительница, славная девушка, но совсем недотепа, глаза у нее там, откуда куры яйца несут, я пыталась ее выдрессировать перед отъездом, а то ведь сестра заболела флебитом, семья прежде всего, а вы как думали, они положили ее в какую-то там шину, а ноги-то все опухли, вены-то все раздулись, и она не могла шелохнуться, вся забинтованная лежала, она работала консьержкой у Ага-хана, вилла на двадцать комнат, ну и местечко, а он в Африке важная шишка, и он стоит столько, сколько сам весит в золоте и драгоценностях, и деньжищ у него полно, и это, между прочим, несправедливо, он весь надутый и весит очень много, ну прям попотам, вроде бы он как Папа Римский для своих негритят, да только они ему до лампочки, вы уж мне поверьте, он все время в разъездах и развлекается по гранд-отелям, в белом цилиндре шляется со скачек на рулетку и обратно, я видала его патрет в журнале, и вечно вокруг него девчонки из театра, ежели учесть, что рассказывала моя сестрица, да, девчонки постоянно, особенно одна актерка из синематографа, ну та, у нее еще рот как печка, хорошо хоть, что уши его как-то держат, а то разъехался бы, в общем, шикарная богатейшая жизнь, а между тем вокруг столько бедолаг без кола без двора, ни комнатки, чтобы поспать, ни рубашонки запасной, и живот подвело от голода, нет, к Марте-то я хорошо относилась, ну той, что моя заместительница была, она славная и все такое, но недалекая, не умела организовать себя и вечно дрожала перед этой Антуанеттой, та прямо царь и бог со своими казарменными ухмылками, так что, итого, сначала Марта, а потом Путалласиха, когда Марта ушла, дом остался неухоженный, серебро все пожелтело, мадам Ариадна не очень-то умеет приглядывать за всем, это дар, или он есть или его нет, погоди, я налью себе еще чашечку, на водяной бане он не остывает, иди сюда, Мариэтта, я тебя приглашаю, сейчас моя очередь угощать, я люблю пить кофе, прихлебывая, так лучше ощущаешь вкус, мадам Ариадна говорит, что я пью кофе с лукавым видом, это из-за очков, и еще, что у меня красивые руки, как говорится, ручки, ах, мадам Ариадна, видели бы вы меня, когда мне было двадцать лет, в любом случае, кофе ого-го какой, шибко возбуждает злость для работы чашечка хорошего кофе, дохтор в Париже сказал, что я должна его пить побольше, что-то двадцать какого-то удавления у меня было на руке, они измерили прибором, да мне-то что, и вообще эти дохтора делают вид, что все знают, а сами-то мало чего знают, да ладно, умеют только счета присылать, в этом они мастера, я бы и раньше вернулась на работу, но надо было дождаться, чтобы сестре стало хоть чуть-чуть легче с ногами, и эта потом ее плевмания, ух ей ведь даже трубку сували в глотку, чтоб могла дышать, и тут еще моя фиброма, пришлось пойти в больницу, там дохтора такие вежливые, особенно черненький такой, кучерявенький, они все хвалили мою фиброму, прям любовались, будто сроду такой громадной не видели, четыре кило весила, так что, вроде бы когда она такая большая, то может скрутиться, в общем, такое ко мне было уважение промеж дохторов, и обихаживали как королеву, а еще ежели учесть, что мадам Ариадна, когда узнала, примчалась в Париж специально ради меня, целый день сидела, она попросила, чтобы меня перевели в отдельную палату, частную, как говорится, я сказала, что не стоит труда, но она настояла, все счета оплатила, вот ведь как любит меня, у нас в семье насчет болезней завсегда так, вот племянница моя, та, что замужем, у нее эти дела длятся по пятнадцать-двадцать дней, а потом несколько месяцев как ничего нет, и уж думают, все, пузо сейчас на нос полезет, а вот нет, какой-то сгусток заткнул выход, и все снова льет, как из крана, и вроде причиной этому сгустку какие-то грибки, а дохтора говорят, надо удалять матку и трубы, и еще у нее какой-то утерус узкий, сестра говорит, это муж ее все виноват, вроде бы Бог нас создавал по своему образу и подобию, да подобие-то больно неудачное, надо было бы нам всем открыть животы и повынимать оттуда все, что не так, а потом поставить застежку-молнию, на случай если еще что-нибудь вынуть, вроде как перемена блюд, но я теперь уже могу сказать, что с этой фибромой мне повезло, потому что, кабы не она, я бы вернулась раньше, и пришлось бы в Париж ехать еще раз, ежели учесть, что у сестрицы все опять вздулось, все там хоть и думали, что все уже, и вот опять в больницу, ну наконец сейчас она уж бодрехонька, я надеюсь, что надолго, ежели учесть, что это моя единственная сестра, мадам Ариадна похвалила мой чубчик, как она говорит, я называю это кок, как-то лучше звучит, ничего особенного, я это делаю намоченным в воде пальцем, лоб кажется выше, может, немного по — девчачьи, но мне ох как идет, ну, вернемся к Ага-хану, заметьте, может, коммуняки и прочая компания не совсем неправы, если посмотреть в корень, вот только я против, что они накопления хотят отобрать, подумайте сами, пятьдесят лет я работаю в поте лица, и вдруг это запрещено и я должна отдавать на произвол судьбы то, что мне честно причитается, а государству что, оно только наживается на нас, по-моему, надо сделать так, чтобы простому люду было на что жить в старости, и средний класс тоже нужен, он двигает торговлю, но не эти жирные богатеи, которым деньги некуда девать, Ага-хан или там американские миллионщики, и всякие эти прынцессы с обложек журналов, у них всего слишком много, ожерелий и драгоценных камней, а украдут — им наплевать, они смеются себе и говорят, что еще купят, танцуют цельными днями и на лошадях скачут с видом, будто им все дозволено, а это преступление перед Богом, хуже, чем воровство, потому что иногда вор-то и не виноват, бедняга, нищее голодное детство, пьющий зверюга папаша, а эти прынцессы, что они в жизни хорошего сделали кроме того, что однажды ночью король взобрался на королеву, а дальше все для госпожи прынцессы, вечно она на балах, нет чтоб постирать что-нибудь или пол протереть, чулки бы хоть раз себе сама постирала, когда с бала-то возвращается, дел-то на минуту, как бы не так, все развлекаются да смеются у себя во дворцах, и дорогой ковер прынцессе расстилают, когда она из поезда выходит, уважение, понимаешь, оказывают даже подошвам ее туфлей, и всякие там почести, будто бы у нее нет, понятно где, понятно какой, щелки, как у всех прочих, вот сейчас я вам расскажу, к примеру, королева такая-то, и в журналах пишут ждет ребенка в сентябре месяце, и говорят это с таким прям уважением, без шуток, а ежели учесть, что это все потому, что король на нее с успехом взгромоздился в январе, да, кстати, вы что думаете, я сюда приехала, бросив там сестру еще вовсе слабую, пять врачей вокруг нее с ног сбиваются, ради этой верблюдицы Дэмихи с ее зубищами громадными, «Отрава» я ее промеж себя называю, вроде как она за вас молится, кругом одна религия, но при этом вечно гадости всякие говорит с улыбочкой и себя считает светской персоной, мадемуазель Валери, которой я служила почти двадцать лет — вот она да, правда высший свет, она английскую королеву знала и ей раз в год наносила визит вежливости, во какая честь, а Отрава-то вообще ноль без палочки, никакого воспитания, даже не видит разницы между бокалом для молодого бордо и бокалом для выдержанного вина, уж не ради нее я расстаралась и вернулась и не ради ее дорогого сыночка, что свой носишко задирает, когда мимо меня проходит, будто он сын Папы Римского, выхваляется еще белыми гетрами, а все одно со своей этой бороденкой лучше не выглядит, нет, вернулась я немного из-за месье Ипполита, кроткий он, как агнец Божий, жалко мне его, а главное, из — за мадам Ариадны, из-за нашей дружбы я вернулась, потому что, знаете ли, с моим темпераментом в Швейцарии трудно, я ж француженка, у нас во Франции вечно что-то меняется, а тут в Швейцарии тишь да гладь, одно и то же, да, из-за мадам Ариадны, мы уж куда как друг друга любим, я вроде как ее вторая мамочка, как говорится, она ж сиротка, бедное дитя, и никого на свете она так не любит, как меня, это уж я вам гарантирую, представьте, я ж ее помню ребенком совсем, пеленки и всякое такое, в корыте-то как я ее накупывала в саду, вода прям на солнце нагревалась, это, знаете ли, полезно для здоровья, когда я тут давеча вернулась, вы бы видели, как она бросилась меня обнимать — целовать, прямо только из такси вылезла, вся раскраснелася, так рада была меня видеть, и что мне еще понравилось, что она какая-то другая стала, вот в прошлом году, когда я уезжала к сестрице-то в Париж, из — за вен ее надутых, она частенько грустная бывала, и говорила мало, вечно в своих писаниях каких-то, я так думаю — все из-за женитьбы, Диди этот не удовлетворяет ее, ежели учесть, что разве такого мушшину надо такой женщине, о-ля-ля, видали бы вы моего мужа покойного, красавец как есть, сто кило весу, настоящий мушшина, а руки-то такие белые, как у девушки, а вот сейчас у ней такая перемена, довольная, все поет, к примеру, сегодня утром, проснулась раненько, спустилась в кухню, расцеловала меня и спросила, будет ли вечером так же ясно на улице, как сейчас, в общем, изменилась, в ванной напевала «Жизнь в розовом свете», ну, знаете эту песню, где она поет «когда он обнял меня…» и так далее, очень мне эта песня нравится, про любовь все как есть, молодость там и любимый человек, бедняжечка Мариэтта сама с собой разговаривает, чтоб не скучно было, вот психическая старуха, ох, нет, я здесь не ночую, о чем вы, я ценю независимость, представляете, Отраву аж перекосило, как узнала, что я подыскиваю уголок в деревне, то бишь в Колоньи, и когда я в Париже была у сестрицы, из — за вен ее надутых, я жилье оплачивала до копеечки, чтобы сохранить свой угол, когда приеду, то бишь, когда я всю посуду-то вымою и все там сделаю для мадам Ариадны, и вечером, не поздно, до дому, ежели учесть, что мадам Ариадна тоже любит сама с собой побыть, книжки свои почитать, на пианине поиграть, и вот в полвосьмого я уже у себя, комнатка да кухонька, но все такое миленькое, вяжу да журналы читаю, неплохо мне живется, чего там говорить, заходите ко мне в воскресенье после обеда кофейку попить, увидите, как у меня мило, ежели учесть, что мой покойный муж-то столяркой занимался, как настоящий художник все делал, а вот папа госпожи Ариадны — настоящий дворянин, пастор д'Обль, что уж там говорить, всякое там благородство, и денежки водились, и такой вежливый, красавец, причем, мужчина, и так знал много, что его позвали в Женевский университет фрапесором, он своим идеям учил молодых пасторов, честь-то какая, а мама мадам Ариадны, тоже дама высшего света, вы бы видели, какие люди пришли на похороны мадам, а на похороны месье потом, кстати, тоже, говорили, он от сердца умер, а я так думаю, что от горя, не смог пережить утраты, у нее была лихорадка после родов мамзель Элианы, это младшенькая, умерла она в 18 лет, красоты невероятной, но мне всегда больше нравилась мадам Ариадна, сердцу не прикажешь, а ведь еще перед смертью месье потерял все свое состояние в Америке, но пасторы же не так уж привязаны к деньгам, в общем, как я поняла, под конец ему осталось только жалованье пастора, но мадам Валери, она была вполне состоятельная, хоть и давала кучу денег этим всем бездельникам-ханжам, которые вокруг нее терлись, она была суровая, но справедливая, иногда такие ужины устраивала, я прислуживала на них в вышитом передничке и капоре, так уж я этим гордилась, чего там, на ужине-то одни аристократы были, говорили негромко, а если вдруг голос повышали, то все равно как-то достойно, а мадемуазель Валери, как королева, в центре, этим улыбнется, тем улыбнется, но все в меру, палки не перегибает, соблюдает достоинство, вы бы видели ее, ну вот я и попала к ней после смерти месье, когда она взяла детишек к себе, восемь лет месье Жаку, мадемуазель Ариадне было шесть, а мадемуазель Элиане пять, не, вот я врунья, семь лет было месье Жаку, он родился только через два года после свадьбы, не шибко они торопились, может, и не ведали, как это делается, вы же знаете пасторов, они такие все образованные, а в вопросах любви ни в зуб ногой, может, даже в первую брачную ночь они встали на колени и попросили Боженьку маленько просветить их о том, как же тут управиться, и, может, он им плохо объяснил, да помолчите уж, не смешите меня, но так, между нами, что до мадам Ариадны, она мне как дочь, я же с ней с детства вошкаюсь, мою там, тальком припудриваю и всякое такое, я даже задик ее малюсенький целовала, когда она была ребеночком, так что можете себе представить, я уж вам не стану про нее так уж подробно рассказывать, она вчера подарила мне сумочку из крокодильей кожи, новенькую совсем, сколько уж она стоила бог ее знает, и она едва вылезла из такси позавчера, я только из поезда вышла, она как хвать мою сумищщу, это своими-то ручками, как у прынцессы, в общем, обожает меня, и сказала мне, чтобы я себя не перетомляла, чтоб ей ужин подавала в полседьмого, чтобы в полвосьмого уже я могла уйти, вот такая она заботливая, уж мне не в чем ее упрекнуть, ежели ее и есть в чем упрекнуть, только в том, что она за этого Диди замуж вышла, это тайна, покрытая мраком, как племянница мадемуазель Валери могла, не пойму, но она всегда такая вежливая, уважительная, теперь, когда мы одни, я ей подаю покушать то, что мне заблагорассудится, ежели рыбку морскую, то и рыбку, а если живот вдруг заболит, готовлю рагу из белого мяса под белым соусом, и никогда ничего не скажет, никаких замечаний, всегда всем довольна, а она, между прочим, образованная, у нее диплом об образовании и всякое такое, и вы бы видели, как она ест, никогда не чавкает, это врожденное, не хухры-мухры, высший свет, вы бы видели, как она, еще тетя была жива, на лошади изячно каталася, мадемуазель ей разрешала, лучшая наездница в Швейцарии была, но после того как замуж вышла, все, никаких тебе лошадей, да и из высшего света больше никого, мне от этого тошно, совсем они ее затюкали, эти ничтожества, а она такая простая, не гордая, иногда даже руку мне могла поцеловать, представьте, такая уж важная персона, а вот оно как, хоть и все от тети-то она унаследовала, как-никак единственная племянница, а уж какая чистоплотная, ванну принимает два или три раза в день, клянусь вам, но она при этом даже губ не красит и пудру ни-ни, раз я ей предложила хоть чуть-чуть напудриться, она улыбнулась мне, но не ответила, ох, вы бы видели, какая у нее фигурка и спереди, и сзади, ух, как она ладно сложена, ягодички, как у статуэтки, просто подушечки, для любви предназначенные, а муж ее, я вам гарантирую, в постели не очень-то, постель не греет, как говорится, раз-раз, но ничего лишнего, то есть красоту ему не оценить по достоинству, мне даже больно думать, что этот петушок с его бородушкой всем этим пользуется, да что вы от меня хотите, я француженка, и у нас свобода слова, мне ж обидно, что она транжирит свою прекрасную молодость на эдакого Диди, он ее не достоин, и если уж сказать вам по-честному, мне бы хотелось, чтобы она себе дружка завела, он ее не заслужил, Бог уж меня простит, я вслух боюсь сказать, красавца ее достойного, арыстократа, как те, что приходили во времена мадемуазель Валери, и конечно же, молодого, в расцвете сил, но, увы, она не из таких, она пальцем не шевельнет, чтобы завести дружка, мушшинам, им надо, чтоб физиономия раскрашенная была, всякое там кокетство, и чтоб задом крутила, но это не в ее стиле, она, может, и не рассчитывает на мушшин, вы знаете, у этих образованных свои причуды, а она еще такая чтица, читает в ванне даже, это вредно для здоровья читать в горячей воде, а она читает, даже когда мылится, я видела как-то раз: кладет книгу на кран и читает стоя, склонившись над страницами, пока мылит свое тело, такое уж красивое, хотите — верьте, хотите — нет, она читает, даже когда зубы чистит, она поворачивает странички книги и чистит, ну как вы чистите, а вокруг все розовое, бедняжечка Мариэтта должна все чистить-мыть, козел отпущения для всех вокруг, я иногда кровать за ней убираю и даже там книжки нахожу, может, она читает, и когда Диди ее обрабатывает в постели, цыц, молчите, не смешите, да я знаю, для нее муж вообще пустое место, но она и не пытается дружка завести, сплошное чтение да чтение, серьезное причем, и еще на пианине играет, но ничего такого веселого, все серьезное, как на похоронах, спеть ничего не получилось бы, и вот этот Диди, пианины, книжки, это не жизнь Для такой красивой женщины, против книжек-то я ничего не имею, это неплохое развлечение, я тоже одну прочитала в больнице, когда фиброму оперировали, но надо ж меру знать, и потом, что до религии, я-то, ясное дело, католичка, но она-то, она воспитана в протестантском духе, ну вы ж понимаете, честность, никаких тебе шуточек и прибауточек, а что касается религии, я думаю, есть одна вера, все религии-то из одного корня растут, и вообще, если хорошенько подумать, самая удобная религия у евреев, потому что есть один Боженька и никакой тебе путаницы, разве что, конечно, это евреи, но из того, что я тут наговорила, не следует делать вывод, что я мужу рога наставляла, это я так, ради красного словца, я-то сама ни на кого другого даже и не взглянула, в общем, была образцовая супруга, но это потому, что он того стоил, ну все, я закончила тут все начищать, теперь говорите мне о любви, ну-ка скажите мне еще что-нибудь нежное.

Взгромоздившись на лестницу с фонарем в руке, маленькое создание гримасничало и внимательно изучало себя в зеркале на стене, затем накрасило губы, припудрило квадратное личико, пригладило угольно-черные ресницы, полизав палец, смочило слюной родинку, улыбнулось своему отражению, спустилось и помчалось на другой конец подвала, вдоль сочащихся влагой стен, утыканных гвоздями. Добежав до лежащего на полу человека, странная особа приняла грациозную позу, уперев руку в бок, мурлыкая что-то про себя с умной, понимающей улыбкой на губах. Он вздрогнул, поднялся, оперся на стену, провел ладонью по окровавленному лбу.

— Добрая неделя, — пропела она низким контральто, — да, добрая неделя. А скажи мне, милый человек, как тебя зовут и из достойной ли ты семьи?

Но он только молча смотрел на нее, зачарованный видом этого странного существа без шеи, потому она пожала плечами и отвернулась. Резко отбросив назад шлейф, она стремительно прошлась взад — вперед, цокая каблучками бальных туфелек, взмахивая подолом желтого сатинового платья и яростно встряхивая веером из перьев.

— Мне, собственно, все равно, поскольку замуж я не собираюсь, — сказала она, вернувшись к нему и по-прежнему шумно обмахиваясь веером. — Но вообще-то какая неблагодарность!

Мало того, что ради тебя я вынуждена была раскраситься, именно меня ты увидел в слуховое окошко, когда замертво лежал на улице — притворялся или правда без сознания, я уж не знаю, и именно я предупредила своих дядьев, и они вышли, когда эти здоровенные белокурые бестии скрылись из виду, подобрали тебя и притащили сюда! И вот ты в укрытии. Здесь, у моего отца, богатого антиквара, я, кстати, его единственная наследница, но я еще собираюсь замуж за известного врача, чтобы трясти своим веером в модных салонах. Я очарую его, напевая ему, что в моих руках он найдет тихую пристань безоблачного счастья. У меня еще есть сестра, красавица, но я не боюсь соперничества с ее стороны: она слепая, и, потом, у нее не очень-то с головой! Да, кстати, доктору полагается двойное приданое — из-за моей спины! Сестру ты скоро увидишь! Она еще спит в своем личном подвале! Ох, какая же она красивая, я горжусь ею с самого детства. Но никто не смеет коснуться ее взглядом! Она священна! Вот какие у меня двойственные чувства! Я знаю столько слов! Спроси, спроси у меня какое-нибудь трудное слово, и я сразу скажу, что оно обозначает! Все объяснения знаю! Я с первого взгляда определяю, какой у человека характер! Это страх, ты понимаешь? А моя сестра — она еще красивее тебя! Вот досада, я просто в ярости, мой милый! Это означает, что из-за мужа доктора, с двойным-то приданым, меня примут в известных, уважаемых, знаменитых салонах, и увидишь, как уж я там буду обмахиваться веером! Да — да, я знаю, что люди рождаются свободными и равными в правах, но это продолжается недолго! Вот так, милый друг! Через год или через три, ты сам увидишь! Им мало будет уже бить нас, заставлять нас лизать языком их грязные полы, подвешивать нас за связанные сзади руки. Погоди, я буду кричать! Вырывать у нас ногти, жечь нам кожу, топить нас в воде! Через год или через три им и этого станет мало! Их беззаконие поднимется выше неба, говорит мой дядя, тот, что по духовной части, мой великий дядя. Они жуть что натворят, — завопила она, обмахнулась веером, закружилась и завизжала снова: — И все жители будут их оправдывать! Это дядя говорит! Почитай газеты, узнай что к чему, невежда! А знаешь ли ты, когда приходит Шабат, что делают мои дядья, тот, что великий, и тот, что коммерсант, что они делают, невзирая на наше горе? Они смотрят друг на друга и стараются засмеяться, потому что Шабат — день Господа нашего и день мира, и полагается быть счастливым в этот день! Вот какие у меня дядья! Так что уважай их! Они даже научили меня молитве! Я сейчас тебе быстро ее прочитаю, слушай внимательно! Я начинаю! «Но мы ведь — Твой народ, сыны Твоего союза; сыны возлюбившего Тебя Авраама, которому Ты клялся на горе Мориа; мы — потомки единственного его сына Ицхака, который был связан на алтаре; мы — община Иакова, первородного чада Твоего, которого Ты, из любви к нему и радости с ним, наименовал Исраелем. Благословен Ты, Всевышний, Царь вселенной, Который избрал нас из всех народов и дал нам Свою Тору. Вот почему, каждое утро, исполненное горя, и каждый вечер, исполненный тоски, мы говорим, как мы счастливы, как прекрасен наш удел и как радостна наша судьба!» — (Она запыхалась, быстро произнося молитву, остановилась, чтобы перевести дыхание, положила руку на сердце и ласково ему улыбнулась.) — Прекрасная молитва, правда? Иногда, когда я ее читаю, у меня даже нос краснеет, потому что мне хочется плакать, такая гордость меня охватывает! Мне тоже надо смеяться в день Шабата! Буду щекотать себя иод мышками, чтобы засмеяться в этом подвале! Прекрасен наш подвал, мрачный и полный гвоздей! Кругом сплошные гвозди! Большие — для больших бед и маленькие — для малых бед. Это мой дядя, торговец, их все вбил! Вырвали ногти — гвоздь. Ухо отрезали — гвоздь. Такое вот времяпрепровождение, да и утешение. Их много, может быть, сто! Мы их вместе посчитаем! А что ты хочешь, надо же как-то развлекать себя, как-то забываться! Хочу сушку, буду грызть ее и бежать к тебе, скользя и хохоча, чтоб тебе страшно стало! Через год или через три! Немцы — страшный, страшный, страшный народ! — вдруг завопила она что есть сил. — Но только мы это понимаем! Звери они, звери, звери! Им нравится убивать! Да, друг мой, они одеты как люди, но они звери! Ты увидишь, что они с нами сделают, увидишь, увидишь! — закричала она, грозя ему пальцем. — Так что трепещи! Это потому, что они ненавидят наш Закон! Они звери, они любят лес, любят скакать в лесу, как настоящие звери, которые прячутся за дерево и вцепляются тебе в затылок, ам! Они не боятся леса, они даже поют в лесу!

У нас две тысячи лет назад были наши пророки! А у них две тысячи лет назад были шлемы с рогами! Это мой великий дядя сказал! У меня горб, но я дочь человеческая! Ну вот, я тебе все рассказала! Ох, скажи мне какие-нибудь прекрасные слова, дай мне надежду! Нет слов? Ну тогда будем смеяться и наслаждаться жизнью! Пожелай мне доброй недели! Покажи, что ты воспитанный человек, пожелай мне в ответ доброй недели, ведь сегодня Святой день! Быстро, доброй недели, — закричала она, вращая сумочкой, расшитой фальшивыми брильянтами.

— Доброй недели, — прошептал он.

— Очень хорошо, и теперь ты обрел благосклонность в моих глазах, они у меня большие и очаровательные, что ни говори. И когда у тебя красивые глаза и ты умеешь следить за лицом, всегда сможешь найти обувь по размеру, даже если ты немного горбата и у тебя нет шеи. Небольшой горб усиливает проницательность! А обувь по размеру — это французское выражение! Я ведь получила образование, как настоящая барышня! С детства французская гувернантка, все благодаря деньгам отца! Самое лучшее воспитание, в богатстве, в парче и бархате! Никаких денег не жалели, чтобы сделать из меня совершенную молодую особу и, впоследствии, образцовую супругу, с легкостью изъясняющуюся на языке Расина! Я все знаю, дорогой мой! Вот ты знаешь, что кошки царапаются острыми усиками? Нет, не знаешь! Лгать бесполезно! Да, дорогой, ты произнес несколько французских слов, пока лежал без сознания, и поэтому я говорю на твоем языке и тем самым набиваю себе цену! Пианино, скрипка, гитара — и все взгляды, что бросают искоса, когда на ней играют, — уроки дикции и умение поймать на крючок! Я знаю такие слова! — пропела она, закружившись, так что ее юбка надулась колоколом и открыла ее крепкие кривые мускулистые ножки. — У меня только один маленький недостаток, я иногда могу побежать, крича от страха, и еще, если человек мне симпатичен, я могу наброситься на него и начать целовать, но это ласковая шалость. А еще я люблю грызть хрящики, они мягкие, но упругие. Это тоже шалость. А во всем остальном — верх элегантности! Ах, милый мой друг, если бы ты видел меня в моем утреннем пеньюаре, розовом, опушенном мехом обезьяны, и в шлепанцах такого же цвета с отделкой из лебединого пуха. Видел бы ты меня в боа из перьев или в летнем наряде с соломенной шляпкой, надвинутой на глаза, с приличнейшим накладным воротничком и прочими маленькими прелестными штучками! Колечко и сейчас в изящном ушке! А если бы ты услышал, как я пою о безумном счастье и нежных обещаниях!

Она поправила небесно-голубую ленту на волосах, пригладила брови, вспрыгнула на табуретку и, уперев руку в бок, пропела со вздохами и улыбками настоящей певицы: «Зачем, зачем не веришь счастью — / Ведь я люблю? /Зачем же злишься ты так часто — /Ведь я люблю?». Это так, просто чтобы ты мог составить впечатление, — улыбнулась она, слезая с табуретки. — Что ты об этом думаешь? — (В тишине она с хрустом сгрызла леденец, который достала из сумки.) — Не хочешь отвечать? Ну и на здоровье! Мои замечательные крупные зубы я чищу заостренной спичкой, мои духи — «Reve de Paris». Ведь что ни говори, в духах главная прелесть женщины! «В день безумный сердца полюбили друг друга…» — пропела она, царственно опустив глаза. — Кстати, тот мой дядя, великий, он как-то вышел из дому, невзирая на опасность, по каким-то религиозным вопросам, ты ведь не можешь себе представить, как велик наш Господь, а это так просто. Трудно себе представить, но, когда я посмотрела в щелку, я увидела, что эти животные вырывают ему бороду! Они ржали тупо и надменно, но мой дядя, духовное лицо, глядел на них прямо и гордо, как король. Ох, как я им горжусь! А они еще любят вырывать ногти! Таковы немцы. Слушай, человек, ты отныне будешь моим главным развлечением, потому что я люблю говорить на разных языках и сейчас я скучаю взаперти, когда мои дядья уходят по подземным путям в другие подвалы в поисках пропитания, за необходимыми драгоценностями и для изучения Торы! Они конечно же необходимы! Их можно спрятать! Их можно вынести! Два дядюшки, один по духовной части, другой по коммерческой! Я обожаю болтать, и моя речь пронизана умом! Охотно произношу французские слова! — Она опять крутанулась, взметнув подол желтого платья. — Вот такая я, милый человек, непокорная и проницательная, с одного взгляда могу определить, что думает мой собеседник, еще я образованна и говорю на многих языках, с отличным прононсом, чтобы, если что, легко пересекать границы! Но как ты безрассуден, зачем же ты вышел на улицу в еврейской одежде, в длинном сюртуке, с филактериями! Вот и правильно, что эти звери тебя поймали и порезали тебе грудь! Хороший урок! — Она пуще прежнего замахала веером. — Не знаешь ли ты, что сыны избранного народа должны прятаться и таиться из-за тех зверей, что наверху? В этом Берлине все шиворот-навыворот, дорогой мой! Люди в клетках, звери на воле! О, французские слова — столько, сколько захочу! Все правила грамматики, согласование прилагательных! А ты, кстати, не знаешь, маршируя, они поют, что счастливы, когда кровь евреев брызжет под их ножами. Wennjudenblut unter'm Messer spritzt! Брызжет, брызжет! Видишь, сколько я знаю французских слов! Между моими плечами и головой кое-чего не хватает, это правда, но они, с их голубыми глазами и их маршами, они нас всех поубивают, это сказал мой великий дядюшка! Они одеваются как люди, но они любят убивать, это их счастье, и их радует вид крови, но мы-то, мы человечны! Хвала нашему учителю Моисею! Скажи ты тоже, что хвала! Скажи, а не то укушу! Ох, я сейчас умру от смеха! Это я тебя просто пугаю! Да, дорогой мой, они нас поубивают всех до одного! Но в ожидании этого мы еще живы, мы дышим, мы хорошо спрятались, и я так люблю жить, так люблю болтать! Здесь живет мой отец, а в этом сундуке эпохи Возрождения лежит ухо, которое отрезали эти звери, просто чтобы поразвлечься, выкрикивая «Хайль» и имя этого своего диктатора, который все время лает! Это ухо принадлежит моей дорогой мамочке! Я торжественно законсервировала его в водке, оно лежит вместе со всем моим приданым, триста шестьдесят предметов, лучшее качество! А иногда я целую бокал, если хочу понравиться! — Она изобразила звук поцелуя. — А иногда я встряхиваю бокал, и ухо как будто оживает! Я тебе как-нибудь его покажу, когда буду тебе больше доверять! Вот так, мой друг, дорогого стоит принадлежать к избранному народу! Да, необходимы, необходимы, потому что мы с их помощью можем покупать себе сообщников из числа зверей и еще немного жить! Давай, болтай тоже! Ведь они же тебя не убили! — Она порылась в желтом кошельке, висящем на поясе, достала зеркальце и протянула ему. — Посмотри! Весь в крови! И, кстати, крови не так-то много! Но я удаляюсь, это разумнее! — Она доверительно наклонилась. — Один раз я пошла в полночь по своим делам и с тех пор шея моя вошла в плечи! Никогда никуда не надо ходить в полночь, потому что это час Злых людей, которые сломают вам шею! Да и ладно, ум заменит мне все! Ох, как я рада! У меня есть компания, и я могу говорить столько, сколько захочу! Ты знаешь, на самом деле сегодня не Шабат, но в нашей ситуации, старой, как мир, можно и соврать. — Снова она наклонилась к нему. — Это моя мама сделала меня такой маленькой, из мести!

Она схватила гитару, которая стояла неподалеку, ударила по струнам, заиграла быстрым перебором, улыбаясь иногда во весь рот и иногда бросая на него лукавые взгляды, потом положила гитару на место и пуще прежнего замахала веером.

— По сути дела, я о тебе ничего не знаю, и я проявляю неслыханную доброту, говоря с тобой так, с открытым сердцем, но скрывая при этом то, что надо. Я не знаю, откуда ты прибыл, как ты на самом деле выглядишь. Соответственно, скажи свою фамилию, быстро! Иначе я не знаю, что сделаю! Давай, вперед, твое имя на иврите! — закричала она, топая ногой в сатиновой туфельке. — Пожалуйста, представься по всем правилам! Фамилию, быстро! Карлики ведь ужасны, бойся их укусов!

— Солаль, — произнес он и поднес руку к окровавленному лбу.

— Это хорошо, я знаю! Это известная семья! Но учти, что один из моих родственников в России в царские времена был директором Русско-Азиатского банка, в чине действительного статского советника, что соответствует генеральскому чину! Поэтому со мной бесполезно изображать важную персону! А теперь имя, вперед! Славное имечко для той, что вступит с тобой в законный брак!

— Солаль.

— О вкусах не спорят, мне все равно! — вскрикнула карлица, взбив свои прямые волосы, неровной челкой спускающиеся на лоб. — Это же ее личное дело! Кстати, тебя это минует и ты останешься с нами! По правде сказать, они тебе причинили не так уж много зла! Ну, конечно, выцарапали тебе на груди своих пауков, но знаки — это ерунда! По сравнению с бокалом-то! — Она зажала нос и прогнусавила: — А теперь закрой свой мужской торс! Я не хочу его видеть! — Она закрыла глаза руками, но подглядывала сквозь пальцы, пока он запахивал полы сюртука на груди, иссеченной немецкими крестами, черными от запекшейся крови. — Они тебя порезали, они разбили тебе голову, и нос, и глаза, но это все ерунда, дружок, ты увидишь, что дальше — больше! Это мой дядя, духовное лицо, мне так сказал! — Задумавшись, она накручивала и раскручивала прядь своих волос. — А знаешь еще что? Другие народы палец о палец не ударят, чтобы нас спасти! Они будут только довольны, что немцы возьмут на себя всю черную работу! Но сейчас мы не мертвы, мы дышим, мы хорошо спрятались! О, какое счастье! — Она разгрызла зубами орех. — И я по-прежнему Рахиль, и папа мой — Якоб Зильберштейн, самый богатый антиквар Берлина! Раньше мы были наверху, у нас был потрясающий, роскошный просторный магазин! — воскликнула она. — Но мы же не бее-зумны, — проблеяла она, — и когда мой уважаемый отец, автор моей проклятой жизни, почувствовал, куда дует черный ветер, он сделал вид, что мы уезжаем! Да, сделал вид, что мы уезжаем из Берлина, дурень! Тебе понадобилось несколько отрезанных ушей, чтобы хоть чуть-чуть поумнеть! Делать вид, вечно далать вид, мы обречены делать вид! Но при пособничестве, видишь, какие слова я знаю, при пособничестве владельца здания, он из тех, из нации зверей, но доллары любит, мы все вывезли и зарылись здесь! Вот почему нам нужны доллары, много долларов! Это их вина, а не наша! И вот мы скрылись здесь, а зимой печка дает тепло и уют, мы в безопасности, когда в ночи угрожает зло! Ночное зло! — завопила она, страшно жестикулируя. — Кстати, о постели, надо мне расстелить свою! Мое ложе, короче говоря!

Она подмигнула, одним резким ударом закрыла свой веер из страусиных перьев и важно направилась, с достоинством неся свое живое, мускулистое тело к деревянной резной позолоченной детской кроватке. Встряхивая простыни и покрывала, она напевала со значением, что Якоб Зильберштейн — богатый антиквар, и краем глаза наблюдала за произведенным эффектом.

— Погляди, сколько у меня имущества! И все перейдет ко мне, я прямая наследница! Старинная мебель, не подделка, картины старых мастеров с подлинными сертификатами! А если ты не хочешь их бесплатно, купи, заплати! Я знаю им цену! Я со своим милым личиком все это напою твоему милому личику, если хочешь! Но был бы ты поумнее, получил бы их бесплатно, после серьезной беседы с моими дядьями. — Поскольку он молчал, она топнула ногой. — Они нашли тебя на улице и подобрали! Ты им обязан! Что ты хочешь, чтоб я еще сказала! Они тебя подобрали! Это я, что ли, попала в затруднительное положение? Сам займись мной, вместо того чтобы заниматься собой! Кровь тебе очень идет, она как бархат на твоем личике! А я к тому же говорю на многих языках без иностранного акцента, и от этого мы можем в любой стране в любой ситуации обойтись без помощи полицейского. А еще я хорошая хозяйка! Я солю, и мою, и даже чищу щеткой мясо, прежде чем сварить его! Так не остается крови! А в чай я кладу вишневое варенье! Я тебе дам попробовать, и фаршированного карпа тоже! А кстати, хорошая жена должна уметь снимать с личика супруга запекшуюся кровь и должна быть готова убежать с ним тайком от полиции, хорошо спрятав на своем маленьком теле деньги, мой щит от злодеев! Говорят, помолвка — лучший период в жизни, и да счастлив тот, кому удастся им насладиться! Погоди, я наведу порядок на мордочке, ты увидишь!

Она снова намалевала себе губы и напудрила свое квадратное личико, улыбаясь ему во весь рот и выдвигая нижнюю челюсть.

— Что ты об этом скажешь? — спросила она, кокетливо шлепнув его веером. — В конечном итоге, значение имеют только глаза! И не надо смеяться над моим горбом! Это корона в моей спине! И не вздумай сделать предложение моей сестре, красавице! Да, согласна, я не единственная наследница! Что ты хочешь, иногда приходится что-то скрыть в своих интересах. Но пусть она высокая и красивая, она просто сомнамбула, так что все справедливо! А теперь подожди меня, еврей, но говори громко, чтобы составить мне компанию, чтобы мне не было страшно.

Она побежала на другой конец подвала, к лестнице, схватила фонарь и вернулась с громким криком. Задыхаясь, прижав к сердцу руку, она призналась ему с детской улыбкой, что дешево отделалась. Потом она взяла его за руку, и они пошли вдоль картин, висящих на плачущих стенах. Она поднимала фонарь, называла имена художников и возле каждой картины приказывала ему любоваться, топая каблучком. Но когда он протянул руку, чтобы поднять ткань, занавешивающую последнюю картину, она задрожала и схватила его за руку.

— Запрещено, — закричала она, — запрещено смотреть на Ту, что с младенцем! Огнеопасно! — Потянув его за собой, она двинулась вдоль рядов древностей, доспехов, рулонов ткани, старинных платьев, старинных карт полушарий, хрусталя, ковров, статуй; гримасничая, она рассказывала про эти вещи и называла им цену. Внезапно она остановилась перед высокой статуей из железа и яростно почесалась. — Немецкая Дева, Нюрнбергская Дева! — напыщенно объявила она. — Внутри статуя пустая, друг мой! Нас закрывши! внутри, и острые ножи на дверце вонзались в плоть евреев! Но, прежде всего, они нас сжигали! Во всех немецких городах, в Виссембурге, в Магдебурге, в Арнштадте, в Кобленце, в Зинциге, в Эрфурте, они все гордились званием «Поджаривателей евреев»! На древненемецком это называлось Judenbreter! Ох, как я их боюсь! Они жгли нас в тринадцатом веке! Они будут нас жечь в двадцатом веке! Нам нет спасенья, знай это, дорогой мой! Они обожают своего злодея — диктатора, лающего усача! Они все с ним заодно! И епископ Бернинг за него! Он говорил, что все германские епископы за него! Это мой дядя мне сказал, мой великий дядя! А теперь пойдем!

Смущенно опустив голову, он последовал за ней; она порой оборачивалась, чтобы взглянуть на него со значением; они шли вдоль сундуков, ларцов, кресел, валяющихся на земле люстр, он послушно брел за ней, часы вокруг били невпопад, а из темноты за ними наблюдали, улыбаясь, восковые манекены. Внезапно она снова остановилась, погладила чучело филина, глядящее на них оранжевыми глазами под густыми нависающими бровями, а потом поднесла фонарь к саркофагу, где покоилась мумия.

— И фараон тоже! — сказала она. — Он нас истребил всех до единого! Они истребят нас всех до единого, а потом подохнут!

Безмолвно страдая — болели раны на голове, — он все же гордо улыбнулся, понимая ее, становясь таким же, как она. Внезапно прикосновение маленькой влажной ручки к его руке стало ему неприятно, но он не решился отнять руку, опасаясь последующей вспышки гнева. Она остановилась возле ажурной решетки, подняла фонарь, поцокала язычком и театрально указала рукой на старинную дворцовую карету, инкрустированную потемневшим золотом, местами закопченную, но сверкающую множеством маленьких граненых зеркал и украшенную херувимами с факелами в руках.

— Вот памятная вещь! Мой дед, потрясающий раввин! Знаменитый раввин из города Лодзь! В этой карете по ночам его катали по еврейскому кварталу! У нее нет верха, потому что он ехал стоя и благословлял всех вокруг! Это королевская карета! Я так горда, что хочется кусаться! Мы используем ее для моей свадьбы! Я могу сказать слово «свадьба» на семи языках! И не верь, если тебе скажут, что у меня гипертония! У меня просто богатое воображение! — провозгласила она, и всплеснула маленькими ручками с выражением одновременно довольным и лукавым. — А теперь иди сюда и смотри и ничего не бойся, потому что они привязаны!

Он пропустил ее вперед, внезапно поняв, что, если она останется сзади, у нее будет искушение напасть на него, она может завопить, вцепиться ему в затылок, может быть, укусить.

— Скорее, — сказала она и с силой потянула его за собой. За каретой на земле лежали две грустные измученные клячи, привязанные недоуздками к стене. Одна положила голову на землю, высунув язык. Другая вяло встряхивала длинной мордой с совсем человеческим выражением, огромная тень ее головы, колеблясь, металась по стенам. — Лошади моего дедушки! — объявила она. — Мой дед хотел сохранить их до последнего часа! Из уважения, исключительно из уважения! Раньше они жили в конюшне наверху, но теперь скрываются вместе с нами, бедные старички, их зовут Исаак и Иаков. И вот, и хватит! Посмотри! — отчаянно, исступленно закричала она и вновь протянула ему зеркало. — Вот что значит жить на поверхности! В подвал, еврей! Тебе будет хорошо со мной, но знай, что я уже дала слово некоему барону, которого предпочла Натаниэлу Бишофхейму, потому что он слишком молод! Я люблю их постольку-поскольку, ровно настолько, чтобы тонуть вместе с ними на одном корабле! И к тому же, уши хорошо сохраняются в водке, не забывай об этом, если вдруг ты подберешь свое отрезанное ухо. В Лодзи был погром, когда мама была беременна мной, и она отомстила, оттого я родилась такая маленькая. Кстати, что ты мне ни скажешь, я пойму и приму! Ты свободен, дорогой мой, и помни, кто врет, тому камень в рот, так и все зубы переломаешь, а какая девушка на тебя польстится без зубов? Разве ты не знаешь, что рассчитывать на что-то можно, только если у тебя полный набор безупречных зубов? — Она улыбнулась во весь рот, обнажив все свое зубное богатство, и уперла руку в бок. — Меня называют карлицей, но мной многие интересуются! Спроси у Ротшильда, спроси у Бишофхейма! И вообще, твоя судьба — иметь проблемы с головой. Да, мой смазливый дружок, не спорь, только что ты хотел поймать тень Иакова на стене! Я наблюдала за тобой и чуть не лопнула от смеха! Слушай. Я открою тебе секрет. Когда я одна, я запрягаю Исаака и Иакова в карету, сажусь в нее, беру вожжи и катаюсь по подвалу! Как настоящая маленькая королева! Я только что назвала ее сомнамбулой, но я просто не хотела говорить слово «слепая». Или же, когда мне одиноко, когда все мои разбредаются по другим подвалам — за покупками или просто побеседовать, а я-то маленькая, без шеи, зато с горбом, и тогда я стараюсь уснуть, чтобы ни о чем не думать. Больше спишь — меньше грешишь. Давай, вперед, сядем в карету моего дедушки! Быстро, не то я тебя ущипну!

Она открыла дверцу кареты, сверкающую множеством зеркалец, толкнула ее двумя руками, заставила его сесть на скамью, вскарабкалась и села рядом с ним. От удовольствия она принялась болтать маленькими ножками, внезапно остановилась и приложила палец к губам.

— Ты слышишь, они там, наверху? Им так нравится маршировать, они стараются угнаться за музыкой! А мы зато — в королевской карете! О, мой прекрасный подвал, о, великая судьба, о, дорогие гвозди. А теперь, хочешь, я тебя повеселю? У нас есть маски на праздник Судьбы, маски, купленные еще до моего рождения! Подумай, как я молода! Хочешь посмеяться? У нас есть игры на праздник Судьбы! Смотри, — закричала она пронзительным голосом, наклонилась и подняла со скамьи картонную корону, украшенную поддельными рубинами, и возложила ее себе на голову. — На празднике Судьбы я всегда изображала королеву Эстер, я была так грациозна, папина отрада. А тебе — вот, накладной нос, радуйся! А знаешь чему, невежда? Смерти Амана, усвой это! Я иногда бываю злюкой, потому что карлицей быть так грустно. И тогда я говорю, что люблю их постольку-поскольку или же что укушу тебя, но это неправда, это просто смех сквозь слезы. Конечно, может быть, я и ошибаюсь, когда говорю, что другие нации будут только довольны. Поживем — увидим. Во всяком случае, я не доверяю Польше! Ох, но не смотри же на меня так глупо, словно барышня-арфистка! Давай, надевай нос!

Он повиновался, и она захлопала в ладоши, когда он погладил пальцами гротескный отросток из картона, погладил его с гордостью. Внезапно он вздрогнул, услышав удары из глубины подвала, три удара, затем два. Она важно похлопала его по руке и сказала, чтобы он не пугался — это евреи из подвала рядом с ними просят открыть люк, докучные зануды, которые часто заходили к ним за едой и свежими новостями. Она вылезла из кареты и вразвалочку двинулась на стук, приподняв подол платья и виляя маленьким задом.

— Я заставлю вас подождать, потомиться, невежи! — закричала она, склоняясь над люком. — Я очень занята, я смеюсь и пудрюсь! Через час я вам открою! Тихо, евреи!

Снова усевшись рядом с ним в карету, посерьезневшая карлица Рахиль перебирала пальцами струны другой гитары, извлекала грустные нежные звуки, иногда поднимая на него проницательный взгляд. Он смотрел на нее и ощущал жалость, жалел эту маленькую калеку с большими глазами, прекрасными глазами его народа, жалел эту маленькую безумицу, унаследовавшую извечный страх и все опасения побега, жалел ее из-за горба, этого горба, созданного из страхов, из холодного пота ужаса, переходящих из рода в род, холодного пота ожидания беды, тоскливого пота загнанного народа — его народа, его любви, древнего народа гениев, увенчанного венцом несчастья, разочарования и королевской науки, с его старым безумным королем, одиноко бредущим через бурю и несущим Закон, звучной арфой прорезающий черный ураган столетий, и бессмертны его мании величия и преследования.

— Я уродина, не правда ли? — спросила она и поднесла маленькую руку к челке трогательным движением больной обезьянки.

— Ты красива, — ответил он, взял ее за руку и поцеловал руку.

Не произнося ни слова, они держались за руки в старинной карете, он со своим смешным накладным носом, она в картонной короне, как брат и сестра, крепко держались за руки, король и королева грустного карнавала, а две лошади меланхолично глядели на них, встряхивая невинными интеллигентными мордами.

И вот карлица сняла с себя корону и возложила ее на голову своего брата, сидевшего с закрытыми глазами, и она покрыла ему плечи молельным покрывалом, и положила ему на колени свитки Священного Писания. Затем, выскочив из кареты, покачиваясь, она отвязала немощных коняг, поставила в оглобли, запрягла, покрыла бархатными попонами, расшитыми золотом, с вышитыми на них древними буквами — занавесями Святого Ковчега; и тот конь, что слева, постарше, с опухшими суставами, с понурым достоинством принял эти почести, а тот, что справа, помладше, радостно поднял голову и торжествующе, призывно заржал.

И вот, выйдя из мрака, появилась она, высокая, с прекрасным безукоризненно правильным лицом, дева-властительница, возрожденный Иерусалим, краса Израиля, надежда в ночи, безумица с потухшими глазами, она шла медленно, держа в руках старую куклу, покачивая ее и иногда склоняясь к ней.

— Она не понимает, — прошептала карлица, — она думает, что это Тора.

Внезапно снаружи вновь донесся ужасный шум, одновременно раздался топот тяжелых сапог и немецкая песня, песня злобы, песня германской радости, радости от еврейской крови, брызжущей под их ножами. Wenn Judenblul unter'm Messer spritzt, пели юные надежды германской нации, а в это время в соседнем подвале поднималась из глубин другая песня, песня-призыв к Всевышнему, торжественная песнь любви, пришедшая из глубины веков, песня царя моего Давида.

И вот, стоя под люком, за которым топали немецкие сапоги, накрытый широким молельным покрывалом с голубой каймой, покрывалом с бахромой, сохранившейся с незапамятных времен, он, король, коронованный грустью, король с окровавленным лбом, поднял вверх священный Закон, славу его народа, и явил его обожателям силы, силы, которая есть способность убивать, прижал его к прутьям решетки, за которыми механически, победоносно, парадным шагом шли юные надежды германской нации, распевая о пролитой крови евреев, такие гордые — оттого, что сильные, такие сильные — оттого, что многочисленные, радостно приветствуемые потными девушками с белокурыми косами, толстыми сексуальными дурочками с воздетыми руками, возбужденными таким изобилием мужественности в военной форме.

Сын своего народа, не знающий усталости, он держал над головой книгу Закона, одетую в бархат и золото, поднимая вверх, славил и являл из темницы тяжелый Закон, Закон справедливости и любви, славу его народа, а в это время наверху, гордые своей силой, тщеславясь своей нацией, под звуки флейт и барабанов, под мощные удары медных тарелок, вечно воспевая радость от еврейской крови, брызжущей под их ножами, маршируют мучители и убийцы безоружных доходяг.

Бедная я, бедная Мариэтта, что же мне делать-то, только и осталось, что охи да вздохи, уж и кофе даже больше не хочется, два дня, как все это творится, она сама не своя, молчит и молчит, а почему — не знаю, а спросить не смею, с позавчера у нее эта «миранколия» случилась, а накануне-то она была такая довольная, да, уж два дня, как она такая, прям Магдалина у подножья креста, и душ принимает только по утрам, это она-то, которая туда залезала два-три раза на дню, и одеваться больше не желает, валяется в кровати с книжками, а сама тех книжек даже и не читает, глаза к потолку и вроде как ждет чего, я-то в замочную скважину слежу, ведь это мой долг, она ж сиротка, то все пела и болтала, так и мне от этого было радостно, а теперь все в кровати, засела в ей печаль, а какая, мне не ведомо, про кого другого я б сказала, что это тоска любовная, но вряд ли, я б заметила, все вот так, как я вам и говорю, вечно в кровати и не ест ни крошки, ужас просто, что случилось, спрашиваю, мадам Ариадна, раз, другой, третий, может, думаю, расскажет свою беду, но она все отвечает, что устала да голова болит, и на лбу у ней написано «не спрашивайте меня», она рассердится, если я буду нос совать в ее дела, может, это нервическая болезнь, как у ее отца, бывало такое, что он целыми днями ни слова не говорил, все чего-то думал, а я-то, бедняжечка, делаю все, что могу, иногда нарочно глупость какую сморожу, чтобы ее рассмешить, а она не смеется, давеча, чтоб ее как-то развеять говорю: мадам Ариадна, а не съездить ли нам помаленьку на Лазурный Берег, ведь море — ее страсть, пейжас там, ну, я то не понимаю, мне-то что, море и море, как следует не намылишься, никакой пены не получается, так что я не ради себя, но она покачала головой, дескать, нет, и опять завела свою песню про то, что устала, и опять не ела ничегошеньки, слушайте, вот к примеру, вчера вечером приготовила ей эдакий фантазийный ужин, только закусочки, чтобы в ней разбудить аппетит, и привезла к ее постели на таком столике для больных, очень удобный такой столик, да и сложить его можно, ежели не нужен, редиска, оливки, сардины, масло, еще колбаски, что кузина из Нантейля мне прислала, да она мне по гроб жизни обязана, хоть за это спасибо, что прислала, немного тунца под майонезом с паприкой, от паприки говорят настроение лучше становится, да сельдерюшку в пикантном соусе, все еще так разложила, как надо, черные оливки толстющие, а лодочки сделала в форме корабликов, как прям художник какой, чтобы ее повеселить, и нафаршировала анчоусами, а из крутых яиц под майонезом сделала детские мордочки, чтобы ее повеселить, с двумя каперсами вместо глаз и кусочком паприки вместо рта, и еще ей потрафила, цветочками все украсила, уж все, что можно делаю, чтоб ее как-то развлечь, о, я самое главное-то забыла, копченый лосось, я его в городе нарочно прикупила, в дорогом магазине, его держат эти бандиты-капиталисты, но все в него ходят все равно, этого у них не отнимешь, ну вот, двести грамм, самый лучший кусочек, сверху, не слишком соленый, не обязательно все это есть, мадам Ариадна, только то, что на вас смотрит, но она вообще ничего не захотела, только чай пустой выпила, и в итоге я должна была все это печально съедать, чтоб добро не пропадало, а тут давеча я принесла ей завтрак в постель, и она даже головы не подняла, пальцем что-то чертила на скатерти, а вот кофеек с молочком, тепленький, мадам Ариадна, подождите я вам положу другую подушку, вам будет поудобнее, а она смотрит так будто сквозь меня, только немного черного кофе выпила, глоток буквально, и рогалики такие славные, мадам Ариадна, может, возьмете, нет, спасибо, Мариэтта, я не голодна, но, мадам Ариадна, не нужно быть голодной, чтоб маленький рогалик один съесть, он прямо тает во рту, это и не еда вовсе, нет, спасибо, милая Мариэтта, и глаза в потолок с таким видом, дескать, оставьте меня в покое, я хочу побыть одна, по мне, так у нее какой-то крызис, я ей посоветовала пойти к врачу, а она даже не ответила, ничего ей не скажи, да, милая Мариэтта, она мне так сказала, куколка моя бедная, да лучше бы она меня назвала «старая вешалка», да хоть немного поела, я ее называю мадам Ариадна, потому что маленькой ее всегда называла мадемуазель, мадемуазель Валери не хотела, чтобы я ее называла просто Ариадна, когда она стала побольше, вопрос уважения, она говорила, дистанции, а потом вошло в привычку, раз была мадемуазель, значит, стала обязательно мадам, а все равно это моя деточка родная, я ведь вдова бездетная, вот она мне всех и заменила, то есть мне как дочь, потому что племяшки мои — просто девки — пустышки, шляются да едят все время, уж этим-то двум в аппетите не откажешь, ну, в общем, в полдень посмотрим, может, ей что-то и глянется, я ей сделаю бараньи коклетки, может, ей простая пишша больше придется по душе, да с воздушной пюрешкой, да еще свеженький хрустящий салат с эстрагоном, нет ничего лучше эстрагона, чтобы салат получился «пальчики оближешь», я ей скажу вперед, мадам Ариадна, всего две малюсенькие коклетки, полезно для крови, как-то дохтор, когда я ему дверь открывала, сказал мне, что от недоедания портится кровь и могут воспалиться железки, вот что мне дохтор-то объяснил, ну да ладно, надо мне поторапливаться, не обижайтесь, но вы меня задерживаете, рада была вас повидать, значицца, до свидания, спасибо, что зашли, всегда рада, заходите вечером кофейку попить.

Цыц, молчите, все сейчас расскажу, есть новости, она с кем-то встречается, я вчера верно смекнула, тут все дело в мушшине, то горевала в тишине, а до того была весела, вот я дуреха, я и не подозревала, она все ж племянница мадемуазель Валери, и потом, она так притворялась, голова болит и все такое, но как-то я призадумалась, она спрашивала меня, проходил ли мимо почтальон, и я себе сказала, тут явно замешан красавец мушшина, вы помните, я вам говорила, не для старого же обезьяна какого она научилась глазки строить, ну вот, начну с самого начала, недавно, в восемь часов, когда я стала протирать стекла на кухне, дождь-то мне все их попачкал, в дверь звонок, принесли тиреграмму, и я тут же, ясное дело, ей понесла, все как полагается, я даже чуть ногу не сломала, по лестнице неслась уж с такой скоростью, и вот едва она прочла тиреграмму, она выскочила из кровати, прям как акробатка в цирке, и скорей в свою ванную, а мне оттуда крикнула, чтоб объяснить, дескать, времени нет, но сначала положила эту тиреграмму в карман пижамки, ну той, с короткой курточкой, такие оттуда ягодички видны, прям как ангел небесный, но когда она галопом помчалась в ванную, тиреграмма на пол-то и вывалилась, ну тут я подумала хорошенько и решила, что я за нее в ответе и должна узнать, что там внутрях написано, это мой долг, она же юная сиротка, может, совет ей дать, помочь, вдруг там какая-то плохая новость, хотя вряд ли, не стала бы она так скакать, а потом нырять в кипяток, как обычно, как же это можно-то в таком кипятке полоскаться, выходит оттуда красная как рак, ну, короче сказать, после того, как я позвонила и заказала такси, как она мне велела из ванной, крикнула из своего этого бульона бурлящего, чтобы прям немедленно такси прибыло, о-ля-ля, как же я не люблю звонить по телефону, надо кричать, чтоб они поняли, что вы говорите, прям возмущает это, хорошо еще у меня критицский возраст уже прошел, ну и вот, после того, как я позвонила, наверх-то поднималась не спеша, и я маленько прочитала ту тиреграмму, пока она в ванне своей сидела, это ведь мой долг, и вот что понятно, у бедного Диди такие большие, ветвистые, по мне, так я считаю он ее не удывлетворяет, а что вы хотите, тиреграмма-то от милого дружка, о том, что он вернется двадцать пятого, и слова любви, не терпится видеть тебя, а скажи, тебе тоже не терпится, вот прям буквально, ну не буквально, конечно, про не терпится он и не писал вовсе, он все так поэтицки писал, высокими словами, но смысл именно такой, ну и что делать, я заглянула еще в бумаги в ее шкафчике, пока она там в ванной была, чтоб понять, что к чему, я ж в ответе за нее, а она на такси уехала и напридумывала зачем едет, но ясно, как день, было, что она едет быстро отправить ответ, ох, приезжай скорее дорогой, мне не терпится, ну вот, вернемся к тетрадке, которую я нашла у нее в шкафчике, чтобы все представлять как оно есть, были любовные воспоминания, рассказы про ее милого дружка, безумная страсть, прям как в театре, люблю его, люблю, мой обожаемый и так далее, расписывала все поцелуи, безумные ласки, ну, я маленько прочитала, ежели учесть что написано все как курица лапой, как дохтора, когда рецепты выписывают, короче, познакомились они, когда я была в Париже, и по вечерам встречались, Путалласиха-то уже в полдень уходила, и миловались себе в тишине и покое, представляете, каково мне было, я же ее чуть не за святую считала, бедняга Диди, уж хоть я его и не переношу с его тросточкой да пальтом в облипочку, и вид у него больно двухличный, а все же жалко его, по мне, так он, может, и не умеет как надо, а про все это горе горькое да молчание в тетрадке тоже все объяснялось, он, оказывается, уехал ни с того ни с сего на несколько дней, и вот в назначенный день не вернулся, и новостей никаких, и вообще незнамо, где он есть, и она как безумная звонила в отель своего драгоценного и на службу к своему драгоценному, и все ни слуху ни духу, а он как раз в тиреграмме-то ей растолковывает, что не может сказать, почему не приехал в назначенный день, и то же самое не может растолковать, почему приедет только двадцать пятого, то есть через одиннадцать дней, это важный политицский секрет, и вот она в своей тетрадке — дневнике, я ее прочитала в страшной спешке, вот в этой тетрадке-то она рассказала о своей беде, ну, в смысле до тиреграммы, от милого ни слуху ни духу, она уж самоубить себя была готова, если так и будет продолжаться, хотела бы я посмотреть на этого акробата, должно быть, хорош так, что мурашки по коже, так, по крайней мере, она пишет в своей тетрадке, ну, все-таки, какая скрытница, ничего не сказала старушке Мариэтте, иезуитка прям какая-то, могла мне все так по-простому рассказать, поплакать, я бы ее утешила, не берите в голову, мадам Ариадна, вот увидите, он вскоре вам напишет, вы ж сами знаете, мушшины не то что женщины, там о деликатности речи нет, а она мне хоть бы что сказала. И на смертном одре ей не прощу, хотя, конечно, я очень рада ее женскому счастью, частичка счастья, откуда же она, как в песне говорится, но, вот увидите, она все для себя одной сохранит, ничего мне не расскажет, вместо того чтобы обсудить все вместе, как полагается, спросить у меня совета, поговорить как женщина с женщиной, ведь у меня кроме нее никого нет, племянницы-то мои деревенщины, а раз так, не буду я читать ее письма и тетрадку не буду, я лучше кофейку себе сварю и потом почитаю роман, он гораздо интереснее, а когда она придет, я с ней буду посуровее, хочу ее проучить, какова хитрушка, я-то считала ее чистой, как ангел, заметьте, я ее не обвиняю, ни секунды не обвиняю, молодость-то одна, такова жизнь, но какая двухличная все же, скрывала от меня свой любовный роман, я-то наоборот, мне только в радость, что она чуток развеется с красавцем мушшиной, у нее право на то есть, ведь Диди — пустое место, ясно, что родился рогоносцем, да и вообще, сердце — бубенчик на тяжелом ярме жизни, как поется в песне.

В такси ее приятно укачивало, она читала и перечитывала телеграмму, останавливаясь на самых прекрасных фразах, улыбалась им, произносила их вслух голосом то безумным, то возвышенным. Да, любовь моя, сказала она телеграмме и укусила себя за руку, чтобы удержать радостный крик. Потом она вновь хватала письмо и перечитывала его, перечитывала всем сердцем, почти не глядя в текст, ведь она знала его уже наизусть, потом отодвигалась подальше, чтобы лучше видеть, затем приближалась, вдыхала его запах, прижимала его к щеке, и ее глаза горели идиотским экстазом, и она шептала дурацкие словечки: шик, блеск, тра-та-та, бум, квак, тра-ля-ля.

Когда такси остановилось у почты, она протянула шоферу стофранковый билет и упорхнула, чтобы не слышать слов благодарности, перепрыгивая через ступеньки, взбежала по лестнице. В большом зале она огляделась вокруг. Где же тут принимают телеграммы? Заметив нужное окошко, она помчалась к нему, по дороге у нее лопнула подвязка, и чулок собрался гармошкой у щиколотки.

Встав у стойки с изрядным запасом листочков, она заглянула в кошелек. Тысяча триста франков. Вполне достаточно. Она сняла с ручки колпачок, улыбнулась маленькой собачке, скучавшей у стенки, для поднятия боевого духа взлохматила волосы и начала писать, заранее восхищенная тем, что напишет.

«Убедительная просьба передать месье Солалю по адресу Париж, площадь Мадлен, отель "Кук"».

«Ох спасибо спасибо всклц любовь моя зпт я так скучала зпт но нет никаких упреков зпт ведь я знаю зпт скоро увижу вас стоп я согласна жить в тоске тчк согласна зпт что вы приедете только 25 зпт согласна зпт что скрываете зпт почему не приехали зпт как обещали зпт согласна зпт что не говорите зпт куда собираетесь отправиться и где будете зпт ведь вы сказали мне зпт что в Париже только до сегодняшнего вечера тчк я полагаю это ваша служба вас обязывает ко всем этим секретам стоп прошу вас только поехать на поезде зпт так как сейчас часто случаются авиакатастрофы тчк телеграфируйте мне зпт в каком часу ваш поезд приедет в Женеву 25 и в каком часу приедете ко мне тчк вообще говоря зпт вы должны приехать ко мне сразу зпт как прибудете в Женеву зпт даже не заезжая в ваш «Ритц» зпт но зпт возможно зпт вы хотите побриться и навести красоту зпт что само по себе абсурдно зпт вы и так красивы зпт слишком красивы стоп слишком я убираю стоп хотелось бы зпт чтобы вы были у меня в 21 час зпт ох ох ох зпт эти охи суть крики счастья стоп так скучала с 9 по утро 14 августа стоп первую ночь я каждый час звонила в «Ритц» и каждый раз мне говорили зпт вы не вернулись стоп все следующие дни мучительное ожидание почтальона и мучительные звонки в «Ритц» и в Секретариат стоп в такси только что я пела от всего сердца глупейшие песенки зпт услышанные по радио зпт в духе такой любви зпт как наша зпт на свете больше нет стоп спасибо зпт что не могли жить без меня зпт но в вашей телеграмме было много о красоте и совсем ничего об элегантности зпт следует ли сделать вывод зпт что вы не находите меня элегантной стоп когда я не знала зпт что происходит и зпт может зпт вы меня правда покинули зпт я не решалась перечитывать ваши письма зпт но недавно дома разложила все письма на кровати и перечитывала их лежа без одежды зпт поскольку было очень жарко стоп когда вы приедете зпт будешь делать со мой все зпт что захочешь тчк мне стыдно перед почтовым служащим зпт который будет все это читать зпт но тем хуже зпт я не буду на него смотреть зпт когда он будет считать слова стоп пожалуйста каждый вечер смотрите на Полярную звезду ровно в 21 час в течение трех минут зпт и я тоже в 21 час буду смотреть на нее три минуты зпт и так наши взгляды встретятся в вышине и мы будем вместе стоп на Полярную звезду зпт в случае если нет туч стоп если тучи зпт свидание переносится на следующую ночь на том же месте в тот же час стоп любимый зпт внимание зпт 21 час по швейцарскому времени тчк если вы будете в стране зпт время которой отличается от швейцарского зпт смотрите на Полярную звезду в час зпт соответствующий у них 21 часу по швейцарскому времени стоп мой дорогой друг зпт я вдруг испугалась зпт что вы не найдете место нашего небесного свидания стоп Полярная звезда расположена в созвездии Малой Медведицы зпт которое похоже на четырехугольного воздушного змея с длинным хвостом зпт и Полярная звезда на самом конце хвоста зпт вы еще можете ее найти с помощью Большой Медведицы зпт она еще называется Ковш зпт она рядом с Малой Медведицей стоп Полярная звезда находится на линии зпт проходящей через две звезды зпт которые составляют переднюю стенку Ковша стоп простите меня зпт что я вам все это говорю зпт это только лишь потому зпт что я заметила зпт что природные вещи вам несколько чужды и я не хочу пропустить наших вечерних свиданий тчк мой дорогой зпт я вас умоляю зпт если вы не сможете сами найти Полярную звезду зпт обещайте мне спросить совета у компетентного лица стоп если вы едете в Америку зпт там тоже можно найти Полярную звезду зпт я специально звонила узнать в астрономическую обсерваторию зпт перед тем как выйти из дома стоп иногда я понимаю зпт что во мне много от умственно отсталой зпт кстати зпт у меня еще родничок не зарос до конца как у младенца стоп любимый зпт не курите слишком много зпт не больше двадцати в день зпт а если ночью будет холодно зпт надевайте легкое пальто стоп простите зпт что я вмешиваюсь зпт никогда не носила обручального кольца зпт но сейчас хочу купить и носить его зпт когда буду одна зпт буду ваша жена перед Богом тчк не понимаю все же зпт почему вы так были в Париже и не дали мне адрес гостиницы зпт ведь я могла позвонить или даже приехать зпт значит зпт вам хорошо спится в отелях зпт даже если вы каждый раз ночуете в разном городе стоп значит зпт завтра будет через десять дней зпт и 24 я скажу себе зпт лежа в кровати зпт он приезжает зпт завтра он себе позволит то и это зпт я вся ваша зпт я буду тем зпт чем вы захотите зпт вашим ребенком зпт вашей подругой зпт вашим братом зпт и 25 августа твоей женой зпт ставлю многоточие стоп я была так несчастна зпт я плакала зпт я целыми днями лежала в кровати зпт я не испытывала голода зпт но теперь я испытываю голод зпт а еще больше жажду зпт я жажду ваших рук зпт чтоб сжали меня сильно до замечательных синяков стоп 25 августа я приготовлю очень вкусный чай зпт но не опрокину его зпт даже если встать на колени зпт как в тот вечер зпт когда я встала на колени перед моим принцем ночи стоп пришлите еще телеграмму и скажите зпт что ты меня любишь и в каком часу вы прибудете 25 августа зпт дорогой стоп каждый раз зпт когда вы будете обо мне думать в эти 11 дней зпт говорите себе зпт что она любит меня и ждет зпт это будет правдой каждый раз зпт Ариадна своему властелину тчк».

Как ужасно было стоять перед служащим почты, который с неприязненным видом читал письмо, поскольку был стар. Невыносимо было стоять перед ним, как на суде, пока он считал слова и про себя осуждал ее. Ну, что делать, тем хуже. Она выпрямилась. Запутавшись в спущенном чулке, она упала вперед, встала, проверила, все ли зубы на месте. Вроде ничего не сломано. Господи, спасибо тебе! Закрыв глаза, чтобы никто ее не увидел, она приподняла юбку и прицепила чулок на место, а затем побежала к окошечку кассы и одарила чарующей улыбкой угреватый нос гадкого старика, чтобы вымолить снисхождение.

Заплатив, краснея от смущения, она тут же бегом умчалась с почты, с искаженным от стыда лицом перепрыгивая через ступеньку, заскочила в булочную напротив почты, вышла оттуда с пачкой печенья, остановила такси, назвала адрес. В машине она открыла пачку, сообщила печенью, что оно сейчас будет съедено. Раз уж случилась такая беда, нужно как-то использовать время. За эти одиннадцать дней она успеет подготовиться и сделаться неповторимо элегантной, тем более что в своей телеграмме он написал «элегантна», а не «очень элегантна». Значит, нужно пересмотреть все свои платья, избавиться от неудачных и заказать два или три у этого нового кутюрье, которого все так хвалят. Так и время быстрей пройдет. Двадцать пятого августа, доверительно сообщила она первому печенью.

На кухне Мариэтта, машинально приглаживая завиток на лбу, читала «Чистую и опозоренную», этот роман дала ей соседская служанка, длинная, тощая, как сушеный кузнечик, чопорная астматичка. Дойдя до достойного ответа главной героини, бедной, но гордой, она перевернула страницу с такой страстью, что опрокинула на пол чашечку с кофе. Посуда бьется к счастью, сказала она спокойным тоном, дабы доказать всему миру, что она независимая женщина, не расположенная волноваться по таким пустякам.

Вооружившись маленькой метелкой и совком, она собрала осколки, выбросила их в мусорное ведро, объявила, что лучше уж такое, чем ногу сломать, вновь уселась и продолжила чтение. Она дошла до момента полного разоблачения гнусного маркиза, когда услышала, что кто-то скребется во входную дверь. Она закрыла книгу, зарыла ее в рабочую корзинку под начатое вязание. Вот, скрытница примчалась, вот увидите, что я сейчас ей скажу, ей жизнь раем не покажется, прошептала она, вооружившись оправдательной метелкой.

— О, вы уже здесь, мадам Ариадна, а я вас и не услышала. В тереграмме не было дурных вестей, я надеюсь.

— Нет, дурных вестей не было. — (Молчание.) — Мне сообщили, что через несколько дней мне нанесут визит.

— Ах, ну ладно-ладно, тем лучше, потому что я подумала, что это может быть какая-то неприятная оказия, из-за которой вернется месье Адриан, и что вас это огорчило, поскольку вы уехали страшно быстро. А визит нанесет дама?

— Нет.

— Тогда, может быть, месье?

— Это друг месье. И мой, собственно говоря, тоже.

— Ах, ну да, конечно, — продолжала Мариэтта, не переставая при этом тщательно подметать. — Жаль, что месье Адриан в отъезде, он тоже с удовольствием повидал бы своего друга. Ну, вы его примете вместо месье и сами развеетесь. Друг вашего мужа — всегда приятно, очень даже мило. Да и видно, что вы довольны.

— Да, в общем-то. Я его давно не видела и буду рада с ним повидаться, даже очень рада, должна сказать. Мне он очень симпатичен.

— Ну конечно, в жизни нужна симпатия. Природа требует. Симпатия составляет прелесть жизни. И вообще, у вас будет чем заняться, все лучше, чем в постели лежать и думки думать. Жаль, что месье Адриан в отъезде. Ну, я все подготовлю как нельзя лучше, вы увидите.

— Спасибо, Мариэтта. Я бы хотела, чтобы все было безупречно. А кстати, на обратной дороге я зашла к Женте. Его рабочие побелят потолки и покрасят деревянные панели.

— Везде?

— Нет, только в коридоре и в моей маленькой гостиной.

— То есть самое главное. Но скажите, мадам Ариадна, может быть, побелить еще в вашей комнате, это бы не помешало, вам не кажется? Эти красильщики мне весь пол испачкают. Я буду начеку, чтобы, как только они уйдут, приняться за уборку и навести безупречную чистоту. А этот месье хорош собой?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Да так просто, хочется знать, я и без того рада его видеть, все какое-то разнообразие, было бы еще лучше, если бы он был красив, мне это нравится.

— Он очень даже ничего, — улыбнулась Ариадна. — И в первую очередь он образован и воспитан. Мне приятно болтать с ним.

— Ну уж конечно, приятно побеседовать, особенно когда кто-то тебе куда как симпатичен. Я так считаю, нужно брать от жизни все, потому что потом постареешь, и конец, а я вот, когда болела, сказала одной славной сестре в больнице, чтоб шарахнула меня графином по голове, и все тогда кончится, и наплевать мне, даже если не похоронят. Да пусть хоть в мусор выбросят, если им так хочется! Я уж лучше потрачу свои денежки на какое-нибудь удовольствие, на кино там или на вишневое пирожное с фисташками, а не на то, чтоб мне купили ящик, а я даже и знать-то не буду, что внутри лежу. — Она мощно пристукнула метлой. — Да, вперед, выметите меня в мусор, сметите с лестниц эту Мариэтту, киньте в сточную канаву эту Мариэтту! А что делает этот ваш господин? Чиновник?

— Он — один из директоров Лиги Наций, — сказала Ариадна, изобразив зевок.

— Ну конечно! Его-то надо обиходить. Значит, начальник месье Адриана. Еще один повод здесь как-то обновить побелку перед его приходом, чтоб все было красиво. Уж месье Адриану-то понравится, что вы его начальника привечали как надо. С начальниками надо налаживать отношения, это точно. А вот и полдень пробило. Я подаю обедать в час?

— Нет, сейчас же, я голодна.

— Это все свежий воздух, хорошо, что вы вышли на улицу. А вы что наденете-то, какой наряд, чтоб в грязь лицом не ударить, когда этот месье придет, ежели учесть, что он такая большая шишка?

— Не знаю, не знаю, я пока быстро приму ванну, а вы накрывайте на стол, я умираю с голоду, — сказала Ариадна, крутанулась на каблуках, взметнув подол платья, и вышла, напевая на лестнице во весь голос пасхальный гимн.

Отчего маленькая старушка, задрав юбки (в их карманах, застегнутых на английские булавки, пряталось все ее маленькое состояние), выдала неистовый канкан, напевая, что это только симпатия, симпатия, симпатия. Запрокинув голову и закидывая вверх жирные ножки на манер ученой лошади, она долго плясала и пела, пока наверху та, безумная от любви, лежа в ванне, вновь и вновь горланила торжественную песнь Баха, провозглашая явление божественного царя.