ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Адриан Дэм вздохнул с облегчением, гордый собой: ему удалось ловко поставить машину между двумя «кадиллаками». Он вынул ключ зажигания, убедился, что все стекла подняты, закрыл дверь на ключ, для пущей уверенности подергал несколько раз за ручку и с нежностью посмотрел на машину. Шикарный у него «крайслер», на ходу просто великолепен. Тихий, но мощный, вот. Держа под мышкой толстую трость, с достоинством неся свой чемоданчик-дипломат, он весело зашагал к входу. Сегодня вторник, двадцать девятое мая. Через три дня, первого июня, он будет повышен в ранг «А» и станет зарабатывать для начала двадцать две тысячи пятьсот пятьдесят золотых франков, а потом будут ежегодные прибавки, пока жалованье не достигнет двадцати шести тысяч! Есть чем гордиться, а?

Войдя в вестибюль, он как бы невзначай направился к доске объявлений, убедился, что никто за ним не наблюдает, и, как и все дни до этого, сполна насладился изумительными словами, провозглашающими его повышение. Восхищенный и сраженный наповал, затаивший дыхание как перед богоявлением, он так стоял несколько минут, изучая эти слова, проникаясь ими до глубины души, впитывая их в себя, всматриваясь в них до головокружения. Да, это был он, это точно был он, тот самый Дэм, чиновник ранга «А» начиная с первого июня. Уже через три дня, а? Возможно ли это? Да, обещание было прямо перед ним, державное и официальное.

— Сокровище ты мое, — сказал он своему лицу в зеркале лифта, который нес его к трудам праведным.

Выйдя на четвертом этаже, он издали заметил Гарро и мысленно уже упивался поздравлениями, которые тот должен был ему сейчас принести. Но этот бедняга Гарро не нашел в себе смелости притвориться как следует и свернул с полдороги, чтобы избежать встречи и неизбежных поздравлений. А вот поздравления Кастро (недавно получившего повышение), которого он встретил вслед за этим, были весьма сердечны. Два чиновника ранга «А», новоиспеченный и ожидающий назначения, дружески болтали, Кастро жаловался на ужасную мигрень, Адриан посоветовал ему своего врача, лучшего в Женеве, как и все, впрочем, у него. Затем они осторожно покритиковали высшее руководство Секретариата и присущую ему манию вечной реорганизации. Отдел культуры, который в прошлом году расформировали, теперь опять хотят восстановить — наверное, затем, чтобы опять расформировать в следующем году. Они обменялись понимающими улыбками и крепко пожали друг другу руки.

— Этот Кастро в общем-то славный малый, симпатяга, — пробормотал Адриан, закрывая за собой дверь кабинета.

Да, не забыть внести Кастро в список лиц, которых необходимо пригласить в первую очередь. И, наоборот, вычеркнуть оттуда всех в ранге «Б», отныне деклассированных. Кроме Канакиса, он племянник министра, и скоро, конечно, получит повышение, поросенок этакий. Он открыл шкафчик, чтобы достать свой рабочий пиджак, полюбовался на себя. Нет, человек, который на днях получит повышение, не должен рядиться в старый пиджак. Чиновник ранга «А» должен выглядеть внушительно. Он повернулся на каблуках, потом сел и погрузился в свое счастье.

— Официальное назначение, с ума сойти, уже объявленное, с ума сойти, обратной дороги нет, я их всех сделал! Я теперь могу тебе с полным правом сказать это, старина, я так долго боялся, что мое повышение не объявят! Ты ж понимаешь, никогда не знаешь точно, ох, какие интриги будут плестись в самый последний момент! Но теперь-то, старина, все объявлено, точно и наверняка. Ничего не поделаешь, дорогой мой Веве, придется проглотить эту пилюлю. И к тому же, дорогой, зам генсека придет ко мне на ужин первого июня. Через три дня, слышишь, Веве? А к тебе он ходит ужинать? Что-то я в этом сомневаюсь! Еще кофейку, дорогой мой заместитель Генерального секретаря? Нет, это как-то фамильярно, все-таки первый раз. Еще кофейку, мой дорогой месье? Нет, тоже не годится. Просто: еще кофейку? Да, спасибо, с приятной улыбкой, как у людей одного круга. Плохо, конечно, что Мамуля с Папулей будут на ужине. О боже, как некстати они решили ускорить свой отъезд из Брюсселя! От них жди каких-нибудь ляпов, от Папули уж точно. Ну что делать, зато зам генсека поймет, что я self made man. Сам выбился в люди, вот. И будет же Ариадна, она компенсирует все недочеты. А теперь за работу!

Слабеющей рукой он притянул к себе британский меморандум и тут же оттолкнул его. Совершенно очевидно, что он не может приняться за такую большую работу сегодня утром, для этого нужно быть в соответствующем расположении духа. Ничего не сделаешь, чрезвычайные обстоятельства. И потом, уже почти без двадцати одиннадцать. Слишком поздно, чтобы начинать работу такого масштаба. Он наверстает упущенное после обеда. Но отныне, старина, утром следует приходить вовремя, не позднее, чем в четверть десятого. Принято без возражений. Если же вследствие каких-нибудь исключительных обстоятельств ему придется опоздать — надо оставить трость, шляпу и чемоданчик в машине. Тогда главное — только миновать входную дверь, а дальше он уже пойдет эдаким безупречным чиновником. Также принято без возражений. Теперь надо бы пройтись по коридорам в поисках вдохновения, чтобы потом сделать какую-нибудь легкую работку, пустячок какой-нибудь, который бы соответствовал его нынешнему настрою. И вообще, ему, кажется, захотелось в туалет. Так ли это — выяснится на месте. И вот он вышел из кабинета и не спеша побрел с тоской во взоре, поскольку невозможность работать его действительно угнетала и не давал покоя британский меморандум на письменном столе, тяжеловесный и неумолимый.

В туалете, как всегда, было много народу, он оказался по соседству с Джонсоном, директором экономического отдела, который его приветствовал сердечным «здравствуйте». Доброжелательное равенство царило в этом месте всеобщего отдохновения, где важные шишки из своей позиции пред вечными водами дружески улыбались подчиненным, ставшим внезапно добрыми друзьями. Они стояли полукругом, как в некоем священном обряде, строгие и торжественные перед лицом писсуара, объединенные сосредоточенностью и вырывающимися порой вздохами облегчения, облагороженные атмосферой взаимопонимания и полного согласия, родства душ, тайного мужского масонского братства. В общем, Адриан, выйдя оттуда, вновь обрел присутствие духа и был готов к великим свершениям.

— Ну, теперь примемся за Камерун, — решил он, едва войдя в кабинет. Сидя за столом, он продекламировал, что «труд — святой закон природы», после чего энергично раскрыл досье. Зажав руками уши, сосредоточился. С чего начать? С «Я имею честь уведомить Вас о получении и тэдэ» или же с «Искренне Вам признателен и тэдэ»? Чтобы найти верный тон, он закрыл глаза. Но в дверь два раза постучали и вошел Ле Гандек, с вечно заплаканными глазами и галстуком «Лавальер» на шее. Желая произвести впечатление и прослыть шутником, он поприветствовал его военным салютом.

— Одиннадцать, генерал, и это особый час, — объявил он и на последнем слове вытянул губы, чтобы казаться забавным плутом. — Пойдем кофейку попьем?

— Превосходная идея, — сказал Адриан, который тут же закрыл досье и встал. — Пойдем восстановим силы посредством животворного кофеечка!

Как всегда по утрам, в одно и то же время, они бодро и воинственно направились навстречу приятному отдыху. Оба были счастливы. Ле Гандек оттого, что его видели в полезной для него компании будущего чиновника ранга «А», Адриан оттого, что таял от ощущения превосходства над Ле Гандеком, всего-навсего сотрудником вспомогательного отдела. Присутствие бедного парня возбуждало его, заставляло чувствовать себя светским, образованным, смелым до дерзости джентльменом. Частенько он изображал рассеянность и невнимание, чтобы еще больше унизить своего смиренного спутника и заставить его переспрашивать. Так он переводил на беднягу Ле Гандека те оскорбления, которые ему самому приходилось терпеть от Хаксли, крупного специалиста в области нагло демонстрируемой глухоты.

В кафе они заняли место за столом рядом с двумя хорошенькими секретаршами. Взбудораженный таким соседством, Адриан заказал, сверкая глазами, «очень-очень крепкий эспрессо для повышения умственного потенциала», затем разом выдал пару каламбуров, потом, для разнообразия, процитировал Горация. Чувствуя себя в центре внимания, он подшучивал над двумя льстиво хихикающими барышнями из младшего персонала. Ощущая себя остроумцем и настоящим Дон — Жуаном, он глотнул кофе из чашки одной из барышень, чтобы узнать ее мысли, игриво откусил от булочки другой барышни. Короче, он блистал, раздуваясь от гордости в лучах почтительного внимания собеседников, купаясь в волнах собственной значимости. Вконец развеселившись, он заплатил по счету обеих барышень, после чего, как солист квартета, резко встал и подал сигнал к отходу.

— О труд — святой закон природы, ты, пахарь, таинство свершай, — улыбнувшись секретаршам, продекламировал он.

Сев за письменный стол, он надул щеки и развлекался тем, что по — детски пукал губами. Потом он прислонился лбом к бювару и некоторое время елозил лбом туда-сюда, мурлыча при этом какую-то заунывную мелодию. Затем он положил согнутую руку на стол, улегся на нее левой щекой, закрыл глаза и размечтался вполголоса, прерываясь лишь затем, чтобы, не поднимая головы, отправить в рот очередную шоколадку.

— Она так замечательно держалась на ужине у Геллера Петреско, ерунда, что Веве уже приглашен, он злится на меня из-за повышения, а мне плевать — меня зам генсека по плечу хлопнул, Канакис точно уже приглашен, но вот беда, Рассеты не придут, у них тетушка Богу душу отдала, это точно, сам видел некролог, вот уж выбрала момент, чтобы помереть, редкий такт, надо запомнить, срочно надо научиться играть в бридж, потому что под этим предлогом можно приглашать всяких высокопоставленных людей, господин директор, мы играем в бридж в воскресенье вечером, не хотели бы с нами, и дело сделано, а после такого их очередь нас пригласить, бридж — это отлично, необязательно все время поддерживать беседу, но в то же время это создает своего рода интимность, вроде личной дружбы, и потом, это так элегантно, как в лучших домах, она все-таки бывает несносна в это время, какую устроила сцену, когда я хотел позвонить Дицшу, что бы сделать, дабы этот тип больше не появлялся, а жаль, у него обширные знакомства, и вообще это престижно — принимать дирижера большого оркестра, она его, наверное, боится, нужно сделать две картотеки, когда собираешься в поездку, картотеку «А» для тех вещей, которые надо взять с собой, картотеку «Б» с вещами, которые ты уже взял, и на каждой карточке рядом с названием вещи указать сокращенно, в какую сумку ее положить, красная скрепка для вещей, которые необходимо взять даже в короткую поездку, черная — для вещей, нужных только для поездки на долгий срок, так что в день отъезда, как только я кладу вещь в багаж, достаю карточку из картотеки «А» и перемещаю ее в картотеку «Б», так я смогу все контролировать, сегодня же вечером этим займусь, закажу две металлические коробки для картотек, а потом тело богини, старина, я же могу видеть ее голой, когда хочу, тут игра стоит свеч, ты уж мне поверь, советник-то поважней будет, чем просто чиновник ранга «А», у советников два окна в кабинете, с двумя окнами и чувствуешь себя птицей высокого полета, главное — не засиживаться в ранге «А», советник и выше, и важнее.

Он поднял голову, обвел комнату мутным взглядом, съел печенюшку, чтобы прогнать внезапную мысль о смерти, взглянул на часы. Без десяти двенадцать. Нужно как-то убить сорок минут. Пойти в медицинский кабинет измерить давление? Нет, лучше уж пройтись, размять ноги. Сегодня собирается Седьмая комиссия, важные люди, видные политические деятели.

— Иди, дружок, надо налаживать связи.

В кулуарах прогуливались министры и дипломаты, что-то озабоченно обсуждая с вдумчивым видом, они были убеждены в невероятной важности мимолетных забот их хрупкого муравейника, убеждены также в собственной важности, они со значением обменивались пустыми бесполезными замечаниями, их тон был до комизма торжественен и непререкаем, все они страдали геморроем, но неожиданно вдруг становились приветливыми и улыбались. Учтивость, продиктованная распределением сил, фальшивые улыбки, показное дружелюбие и чудовищные изгибы поклонов, амбиции, облаченные в одежды доблести, расчет и интриги, лесть и подозрительность, тайные союзы и заговоры — неуемная суета будущих трупов.

Первый делегат от Швеции, тощий и длинный, похожий на подъемный кран, грустно поклонился леди Чейни, которая как бы невзначай прихлебывала чай, и затем с видимым облегчением неуклюже расплел длинные узловатые руки. Рядом изысканно ушастый, сутулый, улыбающийся и будто бы вечно озябший, как нахохлившийся стервятник, со своим отложным накладным воротником напоминающий актера на роли романтических злодеев, Лорд Роберт Сесил рассказывал об особенно удачном ударе во время партии в гольф пузатому коротышке, президенту французского совета, радикалу, который ни черта в этом не смыслил, но слушал из дипломатических соображений. Молодой маркиз Честер раздавал направо и налево робкие улыбки хорошего мальчика и скромно лепетал воспитанные банальности, if I a may say so, обращаясь к Бенешу, который из вежливости и чтобы оправдать государственный заем, расплывался в улыбке, демонстрируя слишком правильные зубы. Долговязый, похожий на лошадь Фритьоф Нансен слушал специального корреспондента «Таймс», нависая над собеседником и время от времени энергично встряхивая головой с вислыми усами, чтобы скрыть, что на самом деле он вовсе не слушает. Леди Чейни беспристрастно раздавала свои милости, отмеряя их точно в соответствии с общественным положением собеседника, и одаряла снисходительной улыбкой богатства: резкие складки у губ, презрительный изгиб ноздрей. Нижестоящие с восторженной жадностью внимали вышестоящим. Шепелявый бородатенький министр иностранных дел твердил, что это фоверфенно неприемлемо и его фтрана на такое не фоглафится. Увенчанный златотканым тюрбаном раджа с точеными смуглыми руками и налитыми кровью глазами молчал и о чем-то грезил наяву. Американский журналист — муха, роющаяся в политическом сору, — брал интервью у министра иностранных дел, который объяснял, что этот год — решающий и знаменует резкий поворот в международной политике. Болгарская делегатка — тучная баядерка в очках с толстыми стеклами, позвякивающая браслетами и камеями, вся в волнах запаха омерзительных духов, поэтесса, тридцать лет назад состоявшая в наперсницах юного робкого короля, — рассуждала про концепцию души у Бергсона, а потом, тряся грудями, пыталась чего-то добиться от греческого делегата, для вящей убедительности вцепившись в пуговицу его пиджака. Хорошенькая секретарша Генерального секретаря с облупившимся от загара носом оставляла за собой шлейф аромата цветущей груши. Молодые дипломатические волки, лощеные полиглоты, позволяли себе дерзость смеяться в голос. Делегатка от Дании — убежденная девственница и моралистка, пахнущая мылом и гигиеной, с лорнетом, зацепленным за корсаж — слушала премьер — министра, который, с опозданием успевая отвечать на льстивые приветствия, объяснял, что этот год — решающий и знаменует резкий поворот в международной политике, а в это время его слова тайком записывал журналист, не получивший разрешения на интервью. Один из младших заместителей Генерального секретаря прищурил глаза и надул щеки, пытаясь раскрыть тайный смысл любезных фраз безусого евнуха Титулеску, румынского министра. Снизойдя до дружеского тона, директор информационного отдела Бенедетти повторял указания своему заместителю, разине и рохле, которого издали пасла взглядом его ревнивая секретарша, годами ожидающая, что наконец он на ней женится. Делегат Гаити, очень светлый негр, бродил в одиночестве и печально почесывал кучерявую шерсть на голове. Фавн парижских предместий Альбер Тома лукаво посверкивал стеклами очков, и алый кончик языка то и дело мелькал в зарослях его поповской бороды.

Болгарская делегатка ходила взад-вперед, воинственно побрякивая, и струя «Шипра» неслась вослед движению ее мощного торса: и вот она метнулась к Анне де Ноайль, появившейся с видом умирающего лебедя, и расцеловала ее, страстно урча. Люксембургский министр, который тщетно пытался добиться, чтобы его хоть кто-то принимал всерьез, жадно впитывал, приставив ладонь рожком к уху, суждения германского министра, в нервном тике обнажающего жуткие клыки. Два старых врага прогуливались под ручку и незаметно щупали друг другу бицепсы. Польский министр иностранных дел, чахоточный гриф, злобно выслушивал поздравления делегата Либерии. Спаак с выражением искренней доброжелательности принимал на веру слова улыбающегося бельгийского посла, без конца уверявшего его в своей преданности. Аристид Бриан, сидевший ссутулившись, с прилипшим к отвислой губе потухшим окурком, заверял ошалевшего от такой удачи главного редактора, что этот год — решающий и знаменует резкий поворот в международной политике; затем, подняв свои неживые глаза, вяло подманил пальцем секретаря посольства, который, трепеща от счастья, подбежал на цыпочках, с грацией осыпанной букетами балерины, склонился, любовно навострил уши и с наслаждением принял личное распоряжение. Развалившись в кресле цвета гусиной печени и смакуя длинную сигарету, новый президент постоянной Мандатной комиссии Вольпи замышлял некую хитрую комбинацию, в результате которой ему был бы обеспечен крупный военный чин.

Адриан Дэм вошел, чуть пригнувшись — сама скромность, — и исподволь обшарил зал глазами в поисках какого-нибудь важного знакомого. Заметив маркиза Вольпи, он остановился, скривил губы, чтобы сосредоточиться. А что, в конце концов, не он ли на последней сессии доставил маркизу документы и даже разъяснил ему один пункт из хода всей процедуры, за что тот рассыпался в благодарностях. Случай подвернулся удачный, тем более что президент сидел в одиночестве и курил. Надо туда двинуться как бы случайно, поприветствовать его, выказав всяческое уважение, что даст повод завязать беседу, а там, глядишь, уже заведена полезная связь. Нужно попытаться свести разговор на Леонардо да Винчи или Микеланджело. Он застегнул пиджак и направился к крупной дичи, делая вид, что пока не замечает ее, чтобы казалось, что встреча произошла спонтанно и неожиданно. Добравшись до желанной добычи, он изобразил на лице светское выражение живейшего удивления, радостно улыбнулся и с чувством поздоровался, держа наготове правую руку. Маркиз Вольпи молча оглядел его, и молодой чиновник, улыбнувшись с видом человека, которого только что посетила гениальная идея, мгновенно смылся с глаз долой.

Адриан бежал в другой конец зала, где, прислонившись к стене и заложив руки за спину, рассеянно и смиренно ожидал появления новой дичи, наблюдая за снующими взад-вперед политиками, восхищаясь видом этих могущественных и желанных личностей, важно беседующих между собой: каждая из них могла, шепнув на ухо сэру Джону одну — единственную фразу, волшебным образом преобразить его из чиновника ранга «А» в советника; он издали уважал их и при этом как-то мучительно обожал, бедный безответный влюбленный, вымаливающий чуточку любви, презираемый и гонимый, учуявший в своем униженном положении запашок роскошной чужой жизни: дворцы, представительские расходы, обмен мнениями, дальние поездки. С жалким и несчастным видом он подпирал стену и страдал: все эти знаменитости были так близко, только руку протяни, а он не знаком ни с кем из них; сколь близки они были и сколь недоступны. Как ему хотелось сейчас пожимать руки, произносить hello how are you, nice to see you, как поживаете, как я рад вас видеть, дружески болтать со всеми этими хозяевами жизни, поражать собеседника одновременно остротой ума и глубиной мысли, и особенно хотелось, чтоб его хлопала по плечу, да посильнее, какая-нибудь важная персона. Увы, ни с кем не знаком, ни одного делегата, который мог бы представить его другим, никакого даже технического советника на закуску. Или набраться наглости и самому пойти представиться Спааку, все-таки соотечественники? Он беспрестанно думал об этом, но не мог решиться.

Долго он стоял и надеялся на чудо, но надежды не сбылись, никто из великих его не узнал, никто даже не взглянул на него, и он решил сняться с места, где не было клева, и пойти слоняться дальше, шаря глазами в толпе, но не нашел ни одной жертвы, которую можно было бы загарпунить. Крупная рыба — незнакомые министры и послы — была ему не по зубам. А сборище в уголке — мелкая рыбешка, недостойная внимания, всякие переводчики, секретари, журналисты-остряки, развязно хлопающие друг друга по спинам, гордые тем, что на три часа раньше широкой публики будут введены в заблуждение. Одинокий и никому не нужный корреспондент еврейского телеграфного агентства улыбнулся молодому чиновнику с нежностью изгоя и протянул руку. Адриан осадил его торопливым «здрасте» и ускорил шаг.

Прислонившись к другой стене, он снова подстерегал добычу, и тут заметил выходящего из зала Совета Генерального секретаря, который, дружески посмеиваясь, обсуждал что-то с послом Японии, старым мальчиком в морщинах и очках с золотой оправой, и тискал ему предплечье в знак преданной дружбы. Внезапно его бросило в пот: он явственно увидел, как сэр Джон нахмурил брови, встретив его взгляд. Он пришел в ужас, застигнутый без дела в неподобающем для него месте, предназначенном лишь для сильных мира сего, развернулся и направился к выходу, стараясь походкой выразить решительность и честность, скромность и безупречность, услужливость и деловитость. Живым и невредимым добравшись до коридора, он устремился в спасительное убежище своей клетушки.

А вот и они, Доблестные, пятеро кузенов и закадычных друзей, только что прибыли в Женеву, вот и они, великие говоруны и краснобаи, еврейские дети солнца и легенд, гордые своим французским гражданством, которое они сберегли в маленьком гетто на греческом острове Кефалония, сохранившие преданность благородной стране и прежнему языку.

Вот Салтиель из Солалей, дядя красавца Солаля, добрейший старик, наивный и торжественный, уже достигший семидесяти пяти лет, такой симпатичный, с тонким бритым лицом, изрезанным славными мелкими морщинками, с хохолком седых волос, выглядывающим из — под надетой набекрень бобровой шапки, в вечнозеленом рединготе орехового цвета, в коротких штанишках, подвязанных бантом под коленкой, в сизых переливчатых гетрах, в башмаках с пряжками старого серебра, с кольцом в ухе, со школьным крахмальным воротничком, с индийской шалью на зябких плечах, в цветастом жилете, в который он частенько любил продевать два пальца, влюбленный во все, что касается Наполеона, а также Ветхого Завета и даже (но это, конечно, по секрету) Нового.

Вот Пинхас из Солалей, по прозвищу Проглот, и еще по прозвищу Капитан ветров, самозваный адвокат и врач без диплома, длинный туберкулезник с раздвоенной бороденкой и измученным лицом, как всегда, в цилиндре и запахнутом на волосатой груди рединготе, но на этот раз обутый в специальные туфли на шипах, без которых, как он заявлял, в Швейцарии не обойтись. Такой уж он, как есть.

Вот Маттатиас из Солалей, по прозвищу Жвачка, а также по прозвищу Вдовец-из-экономии, человек сухой, спокойный, осмотрительный, желтолицый и голубоглазый, наделенный остроконечными ушами, чуткими локаторами, никогда не упускающими полезные для него шумы и звуки. Он был к тому же одноруким, его правая рука заканчивалась большим медным крюком, которым он почесывал свой стриженый затылок, когда подсчитывал в уме кредитоспособность заемщика.

Вот потный и величественный пятидесятилетний Михаэль из Солалей, разряженный в пух и прах секретарь самого великого раввина Кефалонии, добродушный гигант и большой знаток по женской части. На острове, когда он прогуливается по извилистым улочкам еврейского квартала, уперев одну руку в бок, а в другой держа кальян, любуясь собой и напевая что-то низким басом, он притягивает жадные взгляды барышень, которых восхищают его стать и крашеные усы.

А вот самый молодой из Доблестных, Соломон из Солалей, продавец абрикосовой воды в Кефалонии, пухленький коротышка ростом полтора метра, такой трогательный, с круглым лицом, не знающим бритвы, весь усыпанный веснушками, со вздернутым носом и вечно торчащим чубчиком. Ангел во плоти, всех-то он уважает, всеми восхищается, все вокруг его поражает и приводит в восторг. О, Соломон, чистый сердцем, мой славный дружок в те самые жуткие дни.

— Вот, господа, — начал дядя Салтиель, расставив кривые ноги и уперев кулак в бедро. — С помощью мастерицы я добился электрического соединения прибора, хранящего человеческие голоса, и соответствующего прибора в Лиге Наций и сообщил нежному голосу некой особы противоположного пола, что я хотел бы поговорить с моим племянником. Тут внезапно, как будто распустился цветок, возник голос другой дамы, еще более любезный и мелодичный, сладкий, как лукум, которая представилась хранительницей политических секретов моего племянника и которой я объяснил, что мы приедем сегодня тридцать первого мая в Женеву в соответствии с предписанием моего Соля, и как только мы завершим наш полный туалет в этом отеле «Сама скромность», мы поступим в распоряжение его превосходительства, и я еще добавил, чтобы позабавить прелестницу, что Соломон даже набриолинил свой чубчик и остальные непослушные вихры, поскольку тщетно пытался уложить их в прическу. Узнав, что я дядя по материнской линии, серебристый голосок мне ответствовал, что мой племянник задерживается с приездом в Женеву, поскольку он должен посетить несколько столиц по секретным дипломатическим делам.

— Она так и сказала «секретным»? — спросил Проглот, слегка задетый.

— Вообще-то нет, но по ее тону вполне можно было догадаться. Завтра он вернется, а еще вчера он не позабыл передать устное сообщение лично для меня!

— Ладно, ладно, мы и так уже поняли, что ты главный любимчик! — сказал Проглот. — Давай рассказывай, что за устное сообщение, и закончим эту долгую дискуссию!

— Сообщение, переданное той культурной барышней, которая, должно быть, немало зарабатывает с таким голосом, гласило, что я должен один прийти завтра, первого июня, в девять часов, в шикарный отель «Ритц».

— Как так один? — возмутился Проглот.

— Она сказала — один, и что я могу сделать, если он хочет встретиться со мной наедине? — Салтиель зачерпнул из табакерки и деликатно понюхал. — Вас он примет, очевидно, в один из следующих дней, — добавил он не без злорадства.

— Короче, зачем я уши мыл? — сказал Проглот. — Ты мне заплатишь за это, Салтиель, потому что тебе же понятно, что не просто так, для себя, я так намывался! Это значит, что мне надо выйти в свет, поскольку в закрытом пространстве у меня начинается клаустрофобия.

— Куда ты направляешься? — спросил Соломон.

— С визитом, отправлюсь в белых перчатках с визитом, оставлю свою визитку у ректора Женевского университета, всего-навсего долг вежливости, я же как-никак ректор Еврейского философского университета, который был основан мной, — вы помните, какой был успех.

— О каком университете ты говоришь? — спросил Маттатиас, покамест Салтиель недоуменно пожимал плечами. — Это же происходило у тебя на кухне, и ты был единственным преподавателем.

— Тут важно качество, а не количество, дорогой, — парировал Проглот. — Ладно, достаточно, и, главное, хватит завидовать. В общем, я понаделал визиток с моим именем, написал его так красиво, настоящим печатным шрифтом. Я там указываю все свои прежние должности, а потом просто указываю — «от коллеги коллеге, с уважением», и в конце адрес отеля, если кому-то захочется прийти и тоже передать мне свою визитку, а также пригласить меня на культурную беседу, как ректор с ректором, дегустируя при этом швейцарское блюдо под названием «фондю», на основе сыра, чеснока, белого вина, мускатного ореха и вишневой настойки, которую надо добавить в последний момент, перед готовностью. Тут уж все зависит от его воспитания. Прощайте, господа.

Консьерж отеля «Ритц» с недоверием разглядывал сизые переливчатые гетры стоящего перед ним маленького старичка: золотое кольцо в ухе, бобровая шапчонка в руке, через другую перекинут плащ, — а в это время три маленьких грума, рядком усевшись на банкетке и болтая ногами, вполголоса, почти не разжимая губ, обсуждали визитера.

— Вам назначена встреча?

— Не суй свой нос куда не следует! — спокойно ответил странный персонаж, вновь напяливая шапку. — Чтоб ты знал, янычар, чтобы знал, ты, коричневый мундир с налепленным ненужным позументом, чтоб ты знал, что я его дядя, и этого достаточно, и не твоего ума дело, назначена мне встреча или нет, хотя она и назначена, при содействии телефонного аппарата дамой с очаровательным голосом, именно на сегодня, первого июня в девять часов, но я подумал, что лучше будет прийти в восемь, поскольку так мы сможем вместе попить с утра кофе.

— То есть у вас назначена встреча на девять часов?

Салтиель, пьяный от счастья и вконец обнаглевший от ощущения, что племянник где-то рядом, даже не услышал вопроса.

— Я его дядя, и, если хочешь, я покажу самый настоящий и нисколько не подделанный паспорт, и ты убедишься, что я такой же Солаль, как и он! Ты видишь перед собой дядю, родного брата его родной матери, тоже из Солалей, только она принадлежала к младшей ветви, которая на деле была старшей, чтоб ты знал! Но не об этом речь. Когда я говорю «дядя», следует на самом деле говорить «отец», поскольку он всегда предпочитал меня своему единокровному отцу. Такова жизнь, друг мой, сердцу ведь не прикажешь! Одних людей любят больше, других меньше! Одни руководят Лигой Наций, а другие стоят на дверях отеля и прислуживают всем приходящим и провожают всех уходящих, ты понимаешь мою мысль? Пусть Бог их утешит в столь рабской доле! Короче, я могу-таки его повидать без всяких встреч, назначенных на девять часов, потому что вот захотелось мне попить с ним утром кофейку, и что, ведь это именно я держал его на коленках в день священного обрезания на восьмой день его жизни, и вот захотелось мне побеседовать с ним о всяких возвышенных сюжетах, наслаждаясь окружающей роскошью, слегка, впрочем, это наслаждение омрачено горечью, поскольку ясно ежу, что с него здесь дерут слишком дорого, в этом отеле, где в восемь часов утра еще горит весь свет, а общие расходы-то от этого возрастают! А платит-то кто? Он платит! Чтоб ты знал, кто посягает на его бумажник, обкрадывает лично меня! И от тебя что, кусок отвалится, если ты погасишь свет, когда на улице жара египетская и солнце так и шпарит!

— Как мне вас представить? — спросил консьерж, который отказался от мысли сразу же выставить безумца, потому что вдруг он и вправду родственник, от этих иностранцев можно ждать чего угодно.

— Поскольку тебе надо отрабатывать перчатки и золотые нашивки на воротнике в виде ключиков, ты можешь объявить, что пришел Салтиель из Солалей, его единственный дядя, которому удалось живым выбраться из летательного аппарата, зафрахтованного в Лондоне, где я изучал британские нравы и обычаи, после многих других подобных путешествий, как тех, что совершались посредством локомотива, так и тех, что проходили воздушными или морскими путями, но всегда задачей моей было умножение интересных знакомств и изучение тайн человеческого сердца. Но вот я здесь, у вас, призванный своим племянником, сыном моей души. Я все сказал, а ты теперь исполняй свой долг, служитель!

Консьерж набрал номер, объявил о посетителе, выслушал ответ, положил трубку, изобразил любезную улыбку и поинтересовался, не соблаговолит ли посетитель подняться. Салтиель адмиральским жестом скрестил руки на груди.

— Как только вблизи показался король, высокомерная гадюка вмиг защебетала как канарейка! А я, друг мой, буду кротким с кроткими, но грозным с грозными и львом рыкающим с гиенами! Однако следует — таки иметь сострадание к нижестоящим, так что забудем прошлое. Скажи мне скорее номер его комнаты.

— Номер тридцать семь, месье, но посыльный сейчас проводит вас.

По знаку начальника один из грумов вскочил, и Салтиель с любопытством уставился на красную униформу аккуратно причесанного мальчишки, с золотыми эполетами, сверкающими пуговицами коротенькой курточки и с золотыми галунами на брючинах.

«В таком возрасте уже посыльный! — подумал он. — О, нравы! И одет к тому же как принц Уэльский! И все это добавляется к общим расходам!»

Закусив губу, чтобы не прыснуть со смеху, грум предложил ему следовать за ним. Но в двух метрах от лифта Салтиель остановился, пораженный неожиданной мыслью. Ведь эти прислужники пустят теперь слух, что у знаменитого клиента невоспитанный дядюшка, и, значит, он происходит из неблагородной семьи. Ну что ж, надо показать этим европейцам, что он умеет себя вести и у него тоже есть великосветские манеры.

— Только после вас, — любезно улыбнулся он маленькому посыльному в белых перчатках, который неподвижно стоял возле лифта.

Побагровевший от сдерживаемого смеха грум повиновался, и Салтиель двинулся за ним скользящей воздушной походкой — именно такая казалась ему квинтэссенцией дипломатических манер.

— Возвращайтесь к работе, дитя мое, — сказал он, когда лифт остановился на третьем этаже. — Не стоит труда меня провожать, я найду номер сам. Вот вам десять швейцарских сантимов, можете купить себе на них чего-нибудь вкусненького или отдать их вашей уважаемой матушке, это уж что вам сердце подскажет.

Он был шокирован неблагодарностью маленького негодяя, который даже не сказал спасибо. Что он уж такого сделал, подумаешь, наследник престола, всего-то нажал кнопку этого вертикального локомотива, и все. И какие же этому юному вельможе полагаются чаевые? Согласен, всего два су, но швейцарских, это же две капельки золота!

Однако его возмущение быстро улеглось, он улыбнулся сам себе и мысленно поздравил себя с тем, что избавился от принца Уэльского. Теперь он может спокойно подготовить свой выход и произвести приятное впечатление. Он достал карманное зеркальце и полюбовался собой. Отложной воротничок хорош, безупречно чист и накрахмален. Правильно он утром решил погладить редингот. Красная гвоздика в петлице гармонировала с цветастым жилетом, и к тому же английские министры часто появляются с цветущей бутоньеркой. Он пригладил жидкий хохолок, затем сдвинул шапчонку на одно ухо, потому что как — то заметил, что, когда его племянник был в полной форме, он всегда сдвигал свой красивый цилиндр чуть набок.

— Да, когда шапка слегка набекрень — это как-то более современно, весело и при этом как-то значительно.

Он опустил зеркальце, остановив его на уровне колен. Да, серебряные пряжки с короткими штанами хорошо смотрятся. Вчера вечером Проглот критиковал эти штаны, называл их устаревшими. Зависть, очевидно. Он всегда носил короткие штаны, и не в его возрасте менять стиль одежды. Короче, вид у него был вполне презентабельный. Он, улыбаясь, вздохнул. Кто бы мог подумать, племянник здесь, за дверью, думает о нем, ждет его. Да, надо, как только войдет, расцеловать его и благословить. Он прочистил горло, откашлявшись, и подошел к волнующей его душу двери; старое сердце забилось сильно-сильно, он тихо постучал. Ответа не последовало. Он осмелился постучать сильнее.

Дверь открылась, и Солаль в роскошном халате склонился поцеловать руку Салтиеля. У старика подкосились ноги — этот поцелуй поразил его и он даже не нашелся, что ответить. Он не осмелился обнять и поцеловать племянника — да, тот уже совсем вырос. Солаль смотрел на него, улыбаясь. Для приличия он потер руки одну о другую и спросил, как Соль поживает. Узнав, что тот поживает неплохо, снова потер руки.

— Благодарение Богу. Я тоже поживаю неплохо. Сегодня замечательная погода, — добавил он, помолчав.

Тогда Солаль сжалился и положил конец замешательству дядюшки, расцеловав его в обе так тщательно выбритые щеки. Салтиель тоже расцеловал его, высморкался, пробормотал благословение, оглянулся и весь расцвел.

— Какая прекрасная комната, сынок. Чтоб ты подольше наслаждался в ней жизнью, дорогой мой. Но я вижу, окно открыто, берегись сквозняка, дитя мое, ты знаешь ли, кстати, что, если намазать на ноздри немного ментола в вазелине, это предохраняет от насморка. Ну и как. Соль, все ли в порядке в политике? Ты доволен разными нациями?

— Они ведут себя хорошо, — серьезно ответил Солаль.

После этих слов воцарилось молчание, и Салтиель не решился его прервать. Соль, должно быть, держит в голове множество важных мыслей и готовит сейчас какую-нибудь сложную речь. Он решил оставить его в покое на какое-то время, чтобы не сбить с мысли. Он сложил руки и присмирел, следуя взглядом за племянником, который шагал из угла в угол. Какой же Соль высокий! Кто бы мог подумать, что он держал его на коленях в день обрезания! Был маленький малыш, который плакал, а теперь — хозяин наций, властелин общественного мнения. Благодарение Господу, он знал, что делает! Да, тут все понятно. А что он мало говорит — так это у него голова занята речью или каким-нибудь решением, от которого зависит судьба нескольких стран. Подумать только, решение примет он, а этот злосчастный англичанин, якобы начальник Соля, всем станет направо и налево рассказывать, что это его идея, и ему достанутся все лавры. Это «зам» перед «Генеральный секретарь» для него как кость в горле, никак ее не проглотить. Ну вот какого черта этот англичанин не уйдет уже в отставку и не уступит место действительно способному человеку? Конечно, он не желает смерти бесполезному англичанину, но если Богу было бы угодно наградить его каким-нибудь ревматизмом, который вынудил бы его уйти в отставку, что делать, такова воля Всевышнего.

— Дядюшка, идти мне или не идти на ужин к этим Дэмам сегодня вечером? Решайте.

— Что я могу сказать тебе, сын мой? Я не компетентен в этом вопросе. Если тебе это доставит удовольствие, конечно, иди.

Солаль открыл ящик стола, достал оттуда пачку банкнот, протянул дяде, который пересчитал их, посмотрел на дарителя с гордостью, и глаза его заблестели от слез. Королевская щедрость — мальчик предлагает вам десять тысяч швейцарских франков, как ментоловую пастилку!

— Да благословит тебя Бог, мой мальчик, и спасибо тебе от всего сердца, но они мне совершенно ни к чему. Я слишком стар для таких денег, и что я буду с ними делать?

Сохрани эти деньги, заработанные твоим трудом, но только не в ящике, даже закрывающемся на замок, потому что ключ к замку можно подобрать — на то он и ключ.

Спрячь эти деньги в карман и заколи двумя булавками, потому что из кармана они могут выпасть — на то он и карман. А теперь, сокровище мое, знай, что от меня ничего не скроешь и я прекрасно вижу, что тебе надо остаться одному, чтобы принять решение насчет сегодняшнего ужина. Так что я пойду сейчас вниз и расположусь в кресле, и я не буду скучать, уж будь спокоен, я стану наблюдать за людьми, как они в холле ходят туда-сюда, это очень интересное времяпрепровождение. До скорого, свет моих очей, и да хранит тебя Бог.

Когда он спустился в холл, его внезапно охватила тревога. Вообще — то он, вероятно, все-таки давеча задел консьержа, и этот предатель вполне способен отыграться за дядю на племяннике, скажем, уничтожить какое-нибудь важное письмо, да мало ли какая еще гнусность придет ему в голову! Надо срочно наладить с негодяем отношения и затушить его жажду мести.

Он приблизился к столику, с благодушным видом оперся на локоть и сказал консьержу:

— Мой племянник говорил мне о вас, он относится к вам с большим уважением.

Ошалевший от такого поворота событий консьерж поблагодарил его, и тогда, одарив обезвреженного врага чарующей улыбкой, Салтиель вновь атаковал его любезностями, чтобы окончательно расположить к себе.

— Вы гражданин Швейцарии, я полагаю?

— Да, — нехотя ответил консьерж, в душе шокированный: как же такая важная персона в Лиге Наций может быть племянником этого чокнутого в дурацких штанцах? Ясное дело, с этими иностранцами надо держать ухо востро, никогда с ними не разберешься, что к чему.

— Мои поздравления, — сказал Салтиель. — Швейцария — мудрая и благородная страна, она действительно, что называется, всем хороша, и я от всего сердца желаю ей всяческого процветания, хотя она в моих пожеланиях не нуждается, поскольку и так прекрасно управляется со своими делами. И отель этот содержится в полном порядке, а то, что свет днем горит, так с ним даже как-то веселей. — Он помолчал, потом решил, что некоторые подробности о Солале могли бы заинтересовать этого мрачного типа и окончательно его задобрить. — Представьте себе, дорогой консьерж, что моему племяннику, как и каждому старшему сыну старшей ветви Солалей, дали имя Солаль! Такова традиция! И даже в свидетельстве о рождении, выданном раввином, он записан как Солаль Четырнадцатый из Солалей, сын всеми чтимого великого раввина Кефалонии и потомок великого первосвященника Аарона, брата Моисея. Правда, интересно? Примите еще к сведению, милейший консьерж, что мои четверо кузенов и я сам, мы имеем-таки счастье принадлежать к младшей ветви! И спустя несколько веков, как сладкой жизни, так и не слишком сладкой, в нескольких французских провинциях, мы прибыли на остров Кефалония, чтобы соединиться там со старшей ветвью, которая бежала на этот остров в тысяча четыреста девяносто втором году во время изгнания евреев из Испании. Ах, проклятый Торквемада! Чтоб ему пусто было! Но знайте тоже, что мы пятеро, Младшие Солали, которых еще зовут Доблестными из Франции, мы стали безупречными гражданами Франции согласно декрету Национальной Ассамблеи двадцать седьмого сентября тысяча семьсот девяносто первого года, и мы гордо останемся французскими гражданами, внесенными в списки французского консульства в Кефалонии, и мы с радостью говорим на звучном языке благородной страны, украсив его древними словами диалекта графства Венессен, которые мы одни и помним, и долгими зимними вечерами мы читаем Расина и Ронсара и рыдаем, рыдаем, а еще знайте, уважаемый консьерж, что Проглот и Михаэль несли воинскую службу в сто сорок первом пехотном полку в Марселе, а троих остальных, в том числе и меня, признали негодными к военной службе, это нас, конечно, весьма расстроило, но что поделаешь?

Его прервал телефонный звонок, и консьерж, положив трубку, сообщил ему, что племянник вновь просит его зайти.

— Приятно было побеседовать с вами, и будьте так любезны угоститься анисовой конфеткой, — сказал Салтиель, протянул консьержу коробочку со сладостями, после чего грациозно откланялся и ушел, очень довольный своей хитростью. Отныне Солю не грозит никакая опасность, ему удалось очаровать этого консьержа! Так же любезно, предложив лакричный леденец, «более подходящий для вашего возраста», он отказался от лифта, расстроив планы другого возможного врага, маленького принца в красном с золотом. Эта подъемная клетка не внушала ему доверия. Кабель мог порваться, а у него были кое-какие сомнения по поводу загробной жизни.

— Твой кофе просто великолепен, высший сорт, он греет мне душу, — сказал Салтиель и налил себе вторую чашку, отпил и стал затем смаковать маленькими глоточками, слегка причмокивая, как обычно при дегустации. — А блюдо-то, кувшинчики и ложки — серебряные, вот даже проба стоит, клянусь Богом! Ах, видела бы тебя твоя покойная мать среди всего этого серебряного великолепия! Кстати, я забыл рассказать тебе, что после нашего прошлогоднего визита, как только мы от тебя уехали, мы, можешь себе представить, направились на гору Салев, недалеко от Женевы, это была идея Проглота. Восемь тысяч метров, и все вверх! Пропасти, ущелья, друг мой, и коровы, разгуливающие на свободе! А рога у них не меньше чем по метру, без преувеличения! А взгляд преисполнен тупости и поразительной бесчувственности! Нет, все эти гои, которые платят деньги, чтобы их в горах еще и забодали, чтобы помирать от холода и до изнеможения карабкаться, ломая ноги, по камням, — нет, это все за пределами моего понимания. Да, конечно, я хочу еще одну чашечку кофе, потому что здесь еще есть, и нечего его им оставлять, они и так дерут с тебя за него втридорога. Спасибо, сын мой, храни тебя Бог, и да будет Он милостив к тебе. Ах, сынок, какое счастье видеть тебя в Женеве, это маленькая республика с большим сердцем, родина Красного Креста и добросердечия! Как же она отличается от Германии! Кстати, представь себе, что вчера после обеда пришел Проглот и сказал по большому секрету, что он хочет купить в институте Пастера бешеных собак, тайно переправить их в Германию, чтобы они там укусили нескольких немцев, которые, в свою очередь взбесившись, укусят других немцев, и так по цепочке, пока все эти проклятые злодеи не перекусают друг друга. Я ему категорически запретил даже думать о подобных мерзостях и объяснил, что мы-то не немцы, мы другие! И мы долго спорили, и он признал себя побежденным! А после этого мы пошли с Соломоном на озеро подышать свежим воздухом, и мы гуляли, держась за мизинцы. А потом мы пошли смотреть Стену Реформации, она и вправду великолепна. Мы оказались перед лицом четырех великих Реформаторов, и мы объявили себе минуту молчания, поскольку протестантизм — благородная религия, и, кстати, протестанты очень честные и порядочные люди, это всем известно. Надо было видеть Соломона в эту минуту, он стоял по стойке «смирно», как солдат, такой серьезный, со своей соломенной шляпой в руке. Он даже хотел объявить еще одну минуту молчания. Мне представляется, что учитель Кальвин слегка похож по характеру на нашего пророка Моисея, я говорю слегка, потому что наш учитель Моисей ни с кем не сравнится, он был единственным другом Всевышнего, ни с кем больше такого не случалось, что уж тут говорить! Но при этом Кальвин, конечно, мне очень нравится, он суров, но справедлив, и с ним шутки плохи! А потом мы пошли посмотреть на университет, он как раз напротив. Я выучил наизусть девиз, выгравированный на фасаде парадной двери, сейчас тебе процитирую, вот: «Жители Женевы, передавая это здание высшей школе, воздают должное преимуществам образования, создающего незыблемые гарантии для ее свобод». Правда, красиво? Такую фразу мог измыслить только великий народ, ты уж мне поверь! Я даже смахнул набежавшую слезу, не стану скрывать. Что же касается Соломона, он снял шляпу и решил объявить еще одну минуту молчания, на этот раз перед университетом! Ну, вот я тебе и рассказал весь свой вчерашний день. А кстати, дорогой мой, этот англичанин, твой начальник, как он поживает?

— Очень хорошо, — улыбнулся Солаль.

— Слава богу, — сказал Салтиель и тяжело вздохнул. — Но, однако, он же уже в годах?

— У него железное здоровье.

— Слава богу, — сказал Салтиель, кашлянув. — Значит, ты в целом доволен международной политикой. Но будь бдителен и, если этот Гитлер пригласит тебя на ужин, откажись! Естественно, если по долгу службы ты вынужден будешь принять приглашение, делать нечего, но тогда объясни уж ему, что у тебя болит печень и ты не можешь ничего есть. Говорят, у него целый шкаф разных ядов. Так что ничего у него не ешь, а если он разозлится, тем хуже для него. Пусть он разозлится и лопнет от злости и будь он проклят! Главное, правильно поставь себя с французами и англичанами, вот что. И в письмах можешь им польстить, заверения в совершеннейшем почтении и все такое. А вот, кстати, сынок, что ты решил по поводу сегодняшнего ужина?

— Я пойду.

— Полагаю, там будут какие-то знаменитости?

— Она красива, и зовут ее Ариадна.

— Но она еврейка, сын мой?

— Нет. Я увижу ее сегодня последний раз, и все, я оставлю ее в покое. До свидания, дядюшка.

Он нахлобучил на него шапку, поцеловал в плечо, проводил до двери, и бедняга Салтиель оказался в коридоре с рассеянным светом. Вконец растерянный, он медленно пошел вниз по лестнице, почесывая нос и потирая лоб. Это, очевидно, какая-то мания. Этому ребенку нравятся только дочери гоев! Сначала была консульша, потом кузина консульши, благородная дама Од, которая умерла, бедняжка, и еще бог знает сколько после нее, а теперь еще эта Ариадна! Конечно, все эти блондинки очаровательны, но, в конце концов, есть же и очаровательные еврейки, воспитанные, образованные, читающие стихи. Чего им не хватает, непонятно, разве что белокурости?

Рассеянно попрощавшись с консьержем, он вышел на улицу, где чайки с хищными глазами антисемитов летали по кругу и глупо орали, озверев от голода. Он остановился перед озером. Какая прекрасная вода, такая чистая, не грех и заплатить, чтоб такую попить. Повезло им, этим швейцарцам. Он вновь зашагал вперед, мысленно обращаясь к племяннику:

«Запомни, дорогой мой, я ничего не имею против христиан, и я всегда говорил, что добрый христианин лучше не слишком хорошего иудея. Но ты же понимаешь, с кем-нибудь из наших ты остаешься в семье, ты можешь обо всем с ней говорить, как брат с сестрой, если можно так выразиться. Тогда как с христианкой, даже самой очаровательной и голубых кровей, о некоторых вещах говорить не следует, чтобы ей не надоесть или не оскорбить ее, и она никогда не сможет понять ни наших бед, ни наших терзаний. И потом, видишь ли, какой бы очаровательной она ни была, у нее всегда остается тайная мысль, которую она думает, глядя на тебя, и которая может быть высказана однажды в момент ссоры — мысль против нашего племени. Гои, они не злые, но они заблуждаются. Они о нас плохо думают и считают, что в этом правы, бедняги. Надо мне написать книгу, чтобы объяснить им, что они не правы. А к тому же, видишь, каждые двадцать или тридцать лет, то есть в жизни каждого человека, с нами случается какая-нибудь катастрофа. Позавчера — погромы в России и в других местах, вчера дело Дрейфуса, сегодня злоба этих немцев, завтра еще бог знает что случится. И все эти катастрофы лучше пережить вместе с доброй еврейкой, которая будет с тобой телом и душой. Ах, дорогой мой, почему ты меня отослал, даже не оставив мне времени тебя вразумить?»

Погруженный в раздумья, он шел, почесывая нос и потирая лоб. «Конечно, Соль обещал, что оставит в покое эту барышню Ариадну. Но, к сожалению, она ему нравится, он сам сказал. И что — когда он увидит ее вечером на этом ужине, она будет такая нежная и белокурая, что он забудет свое решение, и вот он уже станет смотреть на нее особенным глубоким взглядом, и он улыбнется, показав зубы, и уже несчастная в ловушке, потому что он благороден, он им всем нравится. Как этот чертенок в шестнадцать лет соблазнил величественную французскую консульшу, высокую, крупную даму?» Он вздохнул.

— Единственное, что остается сделать, это найти ему подругу из наших.

Он захлопал в ладоши. Да, надо поставить эту мадемуазель Ариадну в условия жесткой конкуренции с израильской девственницей, безупречной во всех отношениях, чтоб все при ней: красота, здоровье, шикарные платья, стихи, фортепьяно, ванна каждый день и эти модные коньки и лыжи. Найдя подходящую кандидатуру, он поведает племяннику обо всех ее достоинствах, он убедит его своим красноречием, и будет его язык как перо опытнейшего писаря. Короче, их надо слегка окрутить и быстренько поженить, и больше никаких таких фантазий!

— А теперь вперед к раввину! Посмотрим, что он может нам предложить!

В два часа дня мадам Дэм и ее приемный сын уселись в салоне, она в лифе цвета бешеной лососины, он в брюках для гольфа. К их домашним туфлям были пришиты сменные войлочные подметки, чтобы не портить паркет.

— Ну, дорогуша, как прошел твой первый день на работе в ранге «А»? — спросила костистая дама, напоминающая рассудительного верблюда, с шеи которого тянулось короткое кожистое сухожилие, завершающееся мясистым шариком, неустанно раскачивающимся, как погремушка, но только беззвучная.

— Очень хорошо, — просто ответил Адриан, стараясь казаться одновременно непринужденным и легко привыкшим к новой ситуации. — Очень хорошо, — повторил он, — вот только ключ у книжного шкафа заедает. По правде говоря, он поворачивается, но каждый раз требуется большое усилие, и представь себе, только я сказал об этом человечку, отвечающему за хозяйство, он тут же прислал мне мастера. Когда ты в ранге «А», о тебе ох как заботятся.

— Конечно, дружок, — подхватила мадам Дэм и улыбнулась: ее длинные передние зубы неровно улеглись на дряблую подушечку нижней губы. — Послушай, я думаю, что ты извинишь мне этот скудный лянч с сэндвичами. Вовсе недостойный господина в ранге «А», но что делать, в такой день у меня совсем другое в голове, а зато у тебя сегодня вечером аппетит будет лучше. — Она внезапно замолчала, помяла в пальцах свою фрикадельку, свой живой брелок, прочность и эластичность которого в минуты задумчивости любила оценивать на ощупь. — Что случилось, мой Диди? У тебя вдруг стал такой озабоченный вид? Это все из-за нее? Расскажи своей Мамуле.

— Да все эта записка на ее двери. Все та же старая песня: она спит, не надо ее будить. Зря она принимает снотворные, дурная привычка.

Мадам Дэм снова поднесла руку к мясистой висюльке, ловко крутанула ее между чуткими опытными пальцами, вздохнула, но посчитала, что еще не время высказать все, что она думала по этому поводу. В столь торжественный день, когда на ужин ожидается сам господин заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, Диди понадобится вся его энергия.

— Чего ж ты хочешь, ей нечем заняться, — не удержалась, однако, от замечания. — Ах, если бы она хоть чуть-чуть могла заняться хозяйством! А то сидит целыми часами в комнате и читает романы, от которых у нее бессонница, бедная деточка.

— Я серьезно поговорю с ней завтра, когда у нас больше не будет всех этих забот с приглашением, — сказал Адриан. — А снотворные она приняла вчера, представляешь, только потому, что я за полночь вернулся от Джонсонов. Кстати, утром я не успел рассказать тебе, как прошел этот ужин. Очень шикарно, прямо великосветский прием, восемнадцать человек. Обслуживание на высшем уровне. Все гости — люди из высшего света. Я, конечно, обязан своему назначению этим приглашением. Ты понимаешь, я теперь для Джонсонов не пустое место. Зам генсека был там, он был очень элегантен, но все время молчал. Только немного разговаривал с леди Хаггард, это близкая подруга семьи Джонсонов, они все называют друг друга по имени, то есть они то и дело называют ее Джейн. Ну, короче, она жена генерального консула Великобритании, который имеет все полномочия министра, и ты представь, как важно назначение в Женеву, это не каждому дано, но его там не было, он заболел гриппом. А она красавица, гораздо моложе своего мужа, ей не больше тридцати двух, и она пожирала глазами зама генсека. И когда прошли через гостиную, потом через другую, еще больше, потому что там анфилада из трех, представляешь себе…

— У ван Оффелей тоже анфилада из трех гостиных, — со скромной улыбкой прервала его мадам Дэм и глубоко, шумно вдохнула воздух носом.

— Да, ну и когда вошли в комнату, леди Хаггард села рядом с замом генсека и только и делала, что с ним говорила, прямо действительно ухаживала за ним, и представь себе, когда речь зашла о гроте в саду у Джонсонов, она предложила показать его ему. Что там происходило в этом гроте, я уж не знаю. Все, молчок! И потом, уезжая, она предложила отвести его в «Ритц» на своей машине, потому что он был без машины, может, в ремонте, хотя мне это кажется странным, все же «роллс — ройс». Что там между ними было, гм, я ни в чем не уверен, тайна, покрытая мраком. Да, я забыл, там был еще советник дипломатической миссии Румынии, он сидел слева от мадам Джонсон, а зам генсека справа. Ты видишь, в какие высшие сферы меня впустил мой ранг «А»?

— Да, дорогуша, — сказала мадам Дэм, в восторге от светского успеха своего приемного сына, но слегка уязвленная тем, что не может разделить с ним этот успех; ее не очень-то интересовали такие подробности из жизни высшего света, раз она там ни с кем не знакома.

— Ладно, хватит болтать. Скажи мне, Мамуля, тут меня вот что беспокоит. Бедняга Папуля после ужина такой грустный ушел в свою комнатушку, ты его все-таки зря так спровадила.

— И вовсе не зря, я ему очень даже мягко объяснила, что нам с тобой надо спокойно обсудить подготовку сегодняшнего ужина, я даже назвала его «мой дорогой Ипполит», так что все хорошо.

— Но он чувствует, что его отстранили от дел.

— И вовсе нет, у него же есть руководство по этикету. И правда, я совсем забыла тебе сказать, что сегодня утром он живенько отправился в город, чтобы купить себе книгу об умении себя вести, и даже меня не предупредил, обрати внимание, даже со мной не посоветовался! Этот месье хотел поставить меня перед фактом! Я знаю, что купил он ее на свои карманные деньги, но все же он должен был больше со мной считаться. Ну, я его, конечно, от всего сердца простила. Если бы хоть это его угомонило, а то ведь все утро, пока ты был во Дворце, он ходил за мной по пятам и зачитывал мне свою книгу, я, конечно, слушала вполуха, уж поверь мне, голова у меня была забита гораздо более важными вещами.

— Ну, в общем постарайся его тоже вовлечь в подготовку. Сегодня за столом он не проронил ни слова, он чувствует себя лишним, бедняга.

— Конечно же я его вовлекаю. Вот сегодня утром я отправила его ходить взад-вперед по коридору, ты же знаешь, ничто так замечательно не полирует паркет, как эти войлочные подошвы. Он был ужасно доволен, что может быть хоть чем-то полезен.

— Так. — (Он сопроводил этот четкий слог четким жестом настоящего мужчины, одним махом вытряхнув трубочку; госпожа Дэм обожала его в такие минуты. Да, ее Диди весь в нее, настоящий Лееберг. Но про себя она при этом отметила: надо приказать Марте помыть пепельницу, и пусть пропылесосит под столиком.) — Ну что, Мамуля, на чем мы остановились? Короче, наш гость приедет в семь тридцать. Надо мне было сказать ему в восемь.

— Почему?

— Ну, это как-то более шикарно. У Канакисов на ужин всегда приглашают к восьми, у Рассетов и Джонсонов тоже. Ты ведь понимаешь, я все же волновался, когда решился закинуть крючок про это приглашение. — Он мысленно похвалил себя за удачный образ. — Ну, как бы то ни было, тем хуже, сделанного не воротишь. Самое важное в этой истории то, что во всем отделе только мне удалось заполучить зама генсека к ужину. Ну, если еще только Веве, но я в этом вовсе не уверен. Да. Итак, расскажи мне в общих чертах, что уже готово и что еще надо сделать, короче, обрисуй ситуацию, чтоб я немного в ней разобрался, но только быстро, потому что уже половина третьего и мне еще кучу всего нужно купить в городе. Если бы я мог, я бы отпросился сегодня утром, но Веве в последнее время вечно недоволен. Ты ж понимаешь, он не может пережить мое повышение, и, кроме того, он еще видит во мне возможного претендента на его должность.

— Да, мой родной Диди, — сказала она, лаская его взглядом.

— Так что еще повезло, что сегодня после обеда я смог отпроситься, и, ты ж понимаешь, я не мог ему сказать, что мне нужно готовиться к ужину с замом генсека, потому что этого он мне бы уж точно не простил.

— Да, мой дорогой, конечно. Но какие тебе надо сделать покупки?

— Ну, например, свечи. Будем ужинать при свечах. Это сейчас так принято.

— Но, дорогуша, у нас же есть свечи!

— Нет, — произнес он непререкаемым тоном. (Он вновь зажег трубку и выпустил могучую струю дыма.) — Они же витые, это вчерашний день. Нужны простые, как были у Рассетов. — (У мадам Дэм стало каменное лицо, Рассеты никогда ее не приглашали.) — И потом, это еще не все, я хочу поменять бутылки с вином. Представляешь, Горетта прислал мне бордо тысяча девятьсот двадцать четвертого года и бургундское двадцать шестого. Это неплохие года, и он решил, что это вполне сойдет. Но я-то хочу потребовать сант-эмильон двадцать восьмого года, шато-лафит тоже двадцать восьмого и бургундское двадцать девятого, это самые лучшие, я бы сказал даже великие, года. — (Столь глубокая осведомленность появилась у Адриана недавно, он почерпнул ее из справочника вин, купленного накануне.) — Чем звонить, поеду-ка я сам туда и немедленно все поменяю. Они хотели меня надуть, но узнают, с кем имеют дело!

— Да, дорогуша, — выдохнула мадам Дэм, упиваясь мужественностью своего Диди.

— Еще нужны цветы.

— Но в саду полно цветов, я просто пойду и сорву!

— Нет, нужны такие цветы… сногсшибательные!

— Какие такие сногсшибательные, дорогуша? — спросила она, заботливо поправляя галстук своему герою.

— Я подумаю. Может быть, орхидеи. Или же кувшинки, которые будут плавать в плоской вазе посреди стола.

— Но это не будет выглядеть смешно, мой дорогой?

— На ужинах, которые дает леди Шейни, всегда посреди стола стоит плоская ваза, и в ней плавают кувшинки, Канакис мне как-то рассказывал.

— Его к ней приглашают? — спросила она, едва не зарычав, как тигрица.

— Да, — ответил он, кашлянув.

— Но он же не выше тебя по должности?

— Нет, но его дядя — министр. Это открывает ему все двери.

Оба замолчали, и мадам Дэм крутанула очередной раз свою висюльку, внезапно погрустнев при мысли, сколь жалкого мужа уготовила ей судьба. Она вздохнула.

— Ты не можешь себе представить, как же бедный Папуля был невыносим с утра, все ходил за мной и читал свое руководство. В итоге я его сослала в гостевую комнату, а сама закрылась в своей комнате, чтобы он оставил меня на время в покое. Но, может, он сумеет помочь тебе и выполнить какие-нибудь поручения? Правда, этот бедняга ни на что не годен, у него все получается наперекосяк. Ну что делать, даже без дяди министра ты смог продвинуться, своим собственным умом.

Она сняла пылинку с рукава приемного сына.

— Погоди! Не трогай! Я думаю!

Она притихла из уважения к мыслительному процессу Адриана и воспользовалась паузой, чтобы провести по столику пальцем. Посмотрев на кончик пальца, убедилась, что Марта хорошо вытерла пыль. Дверь была открыта, и до нее донесся голос месье Дэма, который декламировал особенно волнующий отрывок из руководства по этикету: «Когда усястник трапезы разворачивает свою салфетку, он кладет хлеб с левой стороны. Ты меня слысыс, Антуанетта?» «Да, спасибо», — пропела она в ответ. И вновь раздался голос маленького старичка: «Хлеб не резут, а ломают руками. Кусоськи следует отламывать по мере надобности. Не нузно заготавливать несколько заранее!»

— Вот видишь, Диди, и так все утро! Можешь себе представить, я просто потеряла терпение!

— Послушай, Мамуля, я хочу, чтобы получился действительно шикарный ужин! Ладно, оставлю за ним право выбирать вина! А самый высший шик — это сухое шампанское во время всего ужина! Я почти уверен, что он именно его и предпочтет, и сразу у него создастся о нас благоприятное впечатление, можешь мне поверить. В общем так, в самом начале ужина я поворачиваюсь к нему, как бы абсолютно естественно: «Какое вино вы предпочитаете, господин заместитель Генерального секретаря, классический вариант или весь вечер шампанское?» Ну, я найду формулировку. Если он выберет шампанское, бордо и бургундское пригодятся нам для другого раза. Ты согласна со мной, что нам не следует считаться с расходами?

— О чем ты говоришь, такой случай!

— Только шампанское, это будет очень даже элегантно, вот! Шесть бутылок, чтобы уж точно хватило! Вдруг он не дурак выпить, я в этом вообще-то сомневаюсь, но мало ли. Ох, карамба, каррамба, карррамба!

— Что случилось, дорогой мой?

Он встал, подошел к окну, потом вернулся назад к своей приемной матери и уставился на нее с победоносным видом, засунув руки в карманы.

— Есть идея! И осмелюсь надеяться, гениальная идея!

В этот момент, грациозно прихрамывая, в комнату зашел месье Дэм — маленький, бородатенький, похожий на детеныша тюленя — белька — с большими круглыми глазами навыкате, такими растерянными за стеклами лорнета, извинился, «сто помесял», открыл светский справочник на странице, заложенной указательным пальцем, поправил лорнет, с которого свисал шнурок, чтоб можно было повесить на шею, и принялся читать:

— Когда все садятся за стол, следует нодоздать, пока будет подано первое блюдо, презде сем есть хлеб. Неприлисьно сразу насять отсипывать от хлеба, как только сели за стол. — Размахивая указательным пальцем, как дирижерской палочкой, он подчеркнул важность следующей фразы. — Неприлисьно такзе есть мезду блюдами больсые куски хлеба, показывая тем самым неудерзымый голод, свидетельсвуюсий о недостатке воспитания.

— Да, друг мой, прекрасно, — сказала госпожа Дэм, а Адриан тем временем сел и при этом буквально бил копытом от нетерпения, желая высказать свою замечательную идею. — А теперь иди к себе.

— Я просто ресыл, сто это будет полезно узнать. — Он решился и ринулся навстречу опасности. — Просто ты иногда ел хлеб мезду блюдами.

— Успокойся, дружок, — ответила мадам Дэм с доброжелательной улыбкой, — я могу таким образом вести себя в семье, а в свете я умею вести себя совсем иначе. Мой отец, слава богу, устраивал приемы. — Она сглотнула слюну в весьма великосветской манере. — Пойдем, ты наденешь смокинг, чтобы в последний момент не случилось какой — нибудь неожиданности, и потом, это займет тебя на некоторое время. Я тебе его расставила, ведь у моего отца не было такого брюшка. — (Посрамленный белёк бесшумно покинул помещение, скользя по паркету войлочными подошвами. Она повернулась к Диди.) — Ты видишь, как мне жилось этим утром. Ну так, дорогой мой, что у тебя за идея?

— Идея вот такая, — объявил он, встав с места, чтобы подчеркнуть важность этой идеи. Он гордо стоял перед ней, уперев руки в боки, как итальянский диктатор. — Идея вот такая, повторяю. Шампанское — это хорошо, даже очень хорошо, но тут ему решать. Однако есть вещь, которую решаю только я. Это черная икра! — Ощущая себя неотразимым, он выдвинул вперед подбородок, ноздри его трепетали. — Черная икра! — вскричал он, и его глаза затуманились романтической дымкой. — Икра, nec plus ultra кулинарии, самое дорогое из всех блюд! — Он начал декламировать: — На ужине, который устраивает сегодня вечером месье Адриан Дэм, сотрудник Лиги Наций ранга «А», для своего вышестоящего коллеги, господина заместителя Генерального секретаря Лиги Наций, будет черная икра!

— Но это же ужасно дорого, — протянула госпожа Дэм, хрупкая женщина, трепещущая перед напором любимого.

— А мне плевать! Мне ценнее дружеские отношения с замом генсека! И потом, это способ упрочить наше социальное положение! Не беспокойся, это хорошее вложение денег!

— Но мы же начинаем с ракового супа! Это уже рыбное блюдо!

— А мне плевать! Не станем подавать раковый суп! Раки просто каки по сравнению с икрой! Нет ничего шикарней икры! Поджаренный хлеб, масло, лимон! И икра в промышленных масштабах! «Еще немного икры, господин заместитель Генерального секретаря?» Не каждый же день к тебе в гости приходит самый важный начальник после сэра Джона!

— Но, дорогой, потом у нас омар зермидор!

— Термидор, — уточнил он.

— Я думала, что по-английски…

— Термидор, от греческого терма, теплота, и дорон — дар или подарок. Будь внимательна, Мамуля, не скажи сегодня вечером зермидор перед нашим гостем!

— Получится слишком много морепродуктов подряд.

— Черная икра никогда не бывает лишней! Нет, нет, я стою на своем! Я непоколебим! Икра, икра и только икра! Я не пожертвую икрой ради какого-то там омара! Ты понимаешь, Мамуля, на великосветских приемах едят всего по чуть-чуть. Несколько ложечек супа, маленький кусочек омара. Ты уж оставь мне свободу действий! Икра произведет мощный эффект, поверь! Если уж кто здесь во всем этом понимает, так это я. Между прочим, он может не захотеть омара, возьмет и откажется. А чтобы показать, что я вполне в курсе, подпущу шуточку. «Меню у нас сегодня сугубо морское, господин заместитель Генерального секретаря». Ну, в общем, я поработаю над формулировкой. Икры, икры! И не какой-нибудь красной, черной как деготь! Свежей, зернистой, лично от товарища Сталина!

Он зашагал из угла в угол, засунув руки в карманы жилета, воодушевленный, словно почувствовавший в себе искру божью, о, икра…

— Кажется, Папуля меня зовет. Подожди, дорогуша, я мигом.

В коридоре она подняла голову и, глядя на мужа, склонившегося над лестничным пролетом, спросила его с убийственной вежливостью, чего же он хочет.

— Послусай, заинька, мне так заль, сто я тебя беспокою. Я согласен, сто ты не рассказываес мне меню на весер, стоб сделать сюрприз, но одна вессь меня осень волнует: суп-то будет для насяла или нет?

— Нет. На званых ужинах не подают суп. — (Она только что узнала это от Адриана, который сам только что выудил эти сведения у Канакисов.) — Слушай, мне тут надо с Диди обсудить важную вещь, и мне нужен покой, ты же знаешь, какие у меня головные боли. У тебя еще есть вопросы?

— Нет, спасибо, — грустно ответил месье Дэм.

— Тогда поднимись к себе и попробуй заняться чем-нибудь полезным.

Бедняжка медленно поплелся по лестнице и попытался найти утешение в туалете первого этажа.

Сидя безо всякой цели на краю унитаза, он складывал вдоль раз за разом лист туалетной бумаги, пока не получился маленький японский веер; обмахиваясь им, он попытался развеять свое унижение. Наконец он пожал плечами, встал и вышел, вскинув руку в фашистском приветствии.

— Пойдем, надо поспешить, — сказал Адриан. — Обрисуй мне ситуацию, чтобы я мог спокойно уехать. Так сказать, сориентируй.

— Ну что, в гостиной и столовой сделана генеральная уборка, полы навощены и закрыты. Марта везде пропылесосила, даже картины. То же самое в коридоре, в общем везде, где пройдет наш гость. Марта тщательно вымыла все хрустальные бокалы и тарелки с золотой каемочкой, те, из лееберговского наследства, дедушкины. Подносы и все столовое серебро начищено. Я сама проверяла. В общем, все готово, только на стол еще не накрыто, но это сделает мастер экстра-класса, у него свои маленькие хитрости. Столовую я закрыла на ключ. Ее надо будет открыть, когда мастер будет здесь, Папуле я запретила это делать, а то он там опять возьмется за старое и мне все перекурочит. Когда мы здесь закончим, в гостиной, я тоже запру ее на ключ.

— А туалет внизу? Вдруг ему захочется освежиться перед тем, как мы сядем за стол?

— Как ты думаешь, уж наверное я об этом подумала. Все сияет, раковина, краны, зеркало, фаянс — все просто безупречно. Я провела инспекцию и закрыла туалет на ключ, это означает, что мы для buen retiro воспользуемся другим туалетом, а для умывания краном на кухне или твоей ванной комнатой.

— А полотенца в туалете поменяли?

— За кого ты меня принимаешь, дорогуша? Я повесила новые, еще ни разу не использованные, разглаженные утюгом, чтобы убрать лишние складки, и к тому же положила новое английское мыло, купленное специально по этому случаю, той же фирмы, что у ван Оффелей.

— Послушай, Мамуля, вот о чем я подумал. Хорошо ли будет, если он пойдет мыть руки в туалет внизу, где стоит унитаз, ведь это может его шокировать. Может быть, лучше предложить ему подняться в ванную комнату?

— Ох, Диди, о чем ты говоришь! На что же это будет похоже, если мы заставим его подниматься два этажа по лестнице, просто чтобы помыть руки? Послушай, все очень просто, над унитазом я повешу мою чудесную индийскую ткань, ну ту, расшитую серебром, его подарила наша дорогая Элиза, чтоб я сшила себе халатик. Унитаз будет прикрыт, и выглядеть все будет очень элегантно.

— Хорошо, я согласен, но послушай, не забудь вовремя открыть туалет, а? Будет ужасно, если перед его носом придется копошиться ключом в замочной скважине!

— Открою в четверть восьмого. Я на всякий случай поставила в кухне будильник. И никакого риска — Папуля будет все время на виду.

— А метрдотель придет вовремя, как договорились?

— С моей точки зрения, да. Я перезвонила сегодня утром в агентство, чтобы окончательно вбить им в голову, что мэтр экстра-класса должен быть здесь в половине шестого и ни секундой позже, чтобы он огляделся, накрыл на стол по всем правилам и все такое прочее.

— А этому мэтру можно доверять?

— В любом случае это всего лишь лакей. Но агентство известное, мне его рекомендовала наша дорогая мадам Вентрадур. На всякий случай я сказала Марте, чтобы она следовала за ним по пятам, а то мало ли, все же столовое серебро.

— А что владелец ресторана?

— Ужин принесут в шесть часов. Они собирались принести его не раньше семи, но я сказала в шесть, а то вдруг придется с ними ругаться, если они будут опаздывать. Их лучший повар привезет все на машине и проведет здесь все приготовления до самого последнего момента, разогреет, приготовит соусы. Я перезвоню им в четыре, чтобы напомнить: ровно в шесть, а не в пять минут седьмого! Я тут даже составила маленькое расписание и повесила его в своей комнате.

— Отлично, мне теперь все ясно. Только одно маленькое замечание, если ты позволишь. Кроме того, что ты поставила будильник на семь пятнадцать, надо завести еще два, твой и мой. Один нужно поставить на полшестого, а другой на шесть. Так мы сразу обнаружим, что два этих типа не пришли вовремя, и позвоним.

— Согласна, дорогуша, это прекрасная идея. Слышишь? Ох ты мой, он ведь опять зовет! — («Ох ты мой» было ханжеским камуфляжем «Бог ты мой» всуе.)

Они подняли головы. Месье Дэм, втискиваясь в накрахмаленную сорочку, стонал как узник в темнице: «Я не могу вылезти из рубаски, она везде приклеилась!» Совершив несколько драматических телодвижений утопающего пловца, белёк наконец сумел выпростать голову и, радостно улыбаясь, извинился «сто помесал». Но спустя несколько минут, когда Адриан уже открывал входную дверь, чтоб ехать в город, он снова начал призывать на помощь: «У меня не полусяется пристегнуть воротнисек! Это потому, сто я растолстел!»

— Послушай, дорогуша, — вполголоса сказала мадам Дэм. — Одной заботой станет меньше, если он будет заранее готов и не будет всех этих трагедий в последний момент.

— Ладно, и я тогда еще зайду к Ариадне, взгляну, проснулась ли она.

— Мужайся, мой родной, будь сильным. Я собираюсь прилечь, поздно для сиесты, но, что делать, надо, это мой долг, ведь сегодня мне понадобятся все силы, на мне же лежит такая огромная ответственность, которую мне бы так хотелось разделить с твоей дорогой супругой. Но, в конце концов, надо же уметь с радостью жертвовать собой и любить несмотря ни на что, — заключила она с ужасающей ангельской улыбкой.

Преисполненный усердия месье Дэм в тесном смокинге стоял но стойке «смирно», чтобы облегчить дело Адриану, который пытался застегнуть ему накладной воротничок. Это было не так-то просто. Возведя очи горе, маленький старичок бормотал про себя: «Ох, попадись мне этот изобретатель накладных воротниськов!» Он выгибался в нужную сторону в таком искреннем порыве, что задел горшок с цветами, который упал и разбился. Спешно оба мужчины бросились убирать следы преступления. Она наверняка ничего не услышала, ведь горшок упал на ковер. «Что это там разбилось наверху?» — закричала мадам Дэм. Месье Дэм решился ответить, что он случайно опрокинул кресло, а потом обратился к Адриану, который вновь атаковал воротничок, с давно мучившим его вопросом: следует ли ему поклониться гостю до того, как он будет ему представлен?

— Нет, только когда я вас друг другу представлю.

— А низко кланяться или слегка?

— Только слегка.

— Я себя знаю, — пожаловался месье Дэм, держась притом прямо, как палка, чтобы облегчить работу Адриану. — Я так разволнуюсь, когда его увизу, сто не смогу удерзаться и сразу ему поклонюсь. А главное, я надеюсь, что во время поклона или там, сказем, застольного разговора этот проклятый накладной воротнисек не лопнет. Потому что все зе мне тозе надо поддерзивать застольную беседу. Осторозно, ты меня удусис!

— Вот, готово, я застегнул.

— Спасибо, это осень мило с твоей стороны. А сто касается моего поклона, насколько он долзен быть глубок? Например, если я поклонюсь так, этого достатосьно? И вот ессе, в этой проклятой книге про хоросые манеры был один отрывок, который меня беспокоит. Сейсяс заситаю. — Чтобы не мешать процессу создания Адрианом узла на галстуке, тюленик поднял свое руководство по этикету высоко над головой приемного сына и прочитал: — «В гостиной принято говорить приподнятым тоном, это свидетельствует о добром располозении духа, хорошем воспитании и современном подходе к обссению». Как ты сситаешь, приподнятый тон — это вот так? — спросил он, издав невнятный вопль.

— Наверное, — рассеянно сказал Адриан, который думал о том, что Ариадна ответила ему сейчас через дверь как-то странно.

— И все-таки так. — И месье Дэм опять закричал.

— Папуля, не двигайтесь, у меня не получается завязать вам галстук.

— Значит, ты и вправду думаес, сто вот так, например, не слиском громко? — возопил месье Дэм и, чтобы приспособиться к этому странному обычаю высшего света, продолжал голосить: — «Господин заместитель Генерального секретаря, Диди сейсяс завязывает мне галстук!»

— Что здесь происходит? — завизжала снизу мадам Дэм. — Почему ты так орешь?

— Я веду светскую беседу! — торжественно объявил месье Дэм, преисполнившись отваги. — Это свидетельствует о добром располозении духа и современном подходе к обсению! Но послусай, Диди, тебе не казется это несколько странным? Потому сто если мы вдруг все наснем так крисять, это будет похозе на собрание сумаседсих. Если это сситается хоросым тоном, сто делать, но ведь мы не услысым друг друга! С другой стороны, когда так крисис, это придает смелости, сюствуес себя знасительным. — (Адриан снял очки, провел рукой по глазам.) — У тебя какие-то неприятности, Адриан?

— Странная все же у нее манера разговаривать со мной через дверь. Я спросил ее, какое платье она собирается надеть сегодня вечером. — (Он высморкался и посмотрел на платок.) — И вот что она мне ответила: «Да, да, уж конечно, я надену свое самое лучшее платье для этого господина!»

— Но мне казется, это не такой уз плохой ответ.

— Да, но тон! Она была в ярости, вот что.

Привычным жестом месье Дэм провел рукой по вислым усам, переходящим в бородку, и активизировал мозг в поисках подходящего утешительного ответа.

— Знаешь, Диди, молодые зенсины иногда бывают немного нервные, а потом это проходит.

— До свидания, Папуля. Я люблю вас, вы это знаете.

— Я тозе, Диди. Не расстраивайся так. В дусе она осень славная, уверяю тебя.

Когда машина приемного сына исчезла из виду, месье Дэм поднялся в комнату и закрыл дверь на ключ. Положив на землю подушечку и поддернув брюки, чтобы они не вытягивались на коленках, он преклонил колени, поправил вставную челюсть и попросил Всевышнего хранить его приемного сына и подарить маленького ребеночка дорогой Ариадне.

Закончив молитву, не сказать чтобы наименее прекрасную из тех, что неслись к небесам в этот день, и уж точно более прекрасную, чем ханжеские прошения его супруги, бородатенький ангел встал с колен, совершенно уверенный, что все уладится месяцев через девять или даже раньше, потому что как только Ариадна узнает, что ждет ребенка, она конечно же станет спокойной и мягкой. Он вновь обрел душевное спокойствие, положил подушку на место, почистил брюки щеткой и уселся в кресло. Его выпуклые глаза хамелеона были прикованы к руководству по этикету, губы напряженно шевелились в тишине, он читал, ласково поглаживая пятно цвета бордо, которое называл родинкой.

Но ему быстро это надоело, он закрыл книгу, поднялся и стал искать себе занятие. Поточить все ножницы в доме? Это легко, нужно только разрезать ножницами лист наждачной бумаги, и в мгновение ока все готово. Так-то оно так, но Антуанетта скажет, что сейчас не время. Ладно, он сделает это завтра, когда будет покончено с этим дурацким званым ужином, на котором надо кричать, если хочешь быть светским.

Он сел, зевнул. Ох, как же ему неудобно в этом смокинге месье Лееберга. Славный человечек расстегнул две пуговицы на брюках, чтобы не было так тесно, и от нечего делать забарабанил по своему круглому пузу, представляя, что он вождь негритянского племени, скликающий воинов звуками тамтама.

На улице Монблан прохожие оборачивались, заглядевшись на бобровую шапочку, короткие штанцы и переливчатые гольфы маленького старичка, но особо не удивляясь, поскольку привыкли к разнообразной фауне Лиги Наций. «Что же делать?» — вопрошал себя дядюшка Салтиель, семеня по улице, останавливаясь порой, чтобы потрепать по щеке ребенка, и потом двигаясь дальше, ссутулившись и вновь погрузившись в свои мысли.

«В конечном итоге, да».

В конечном итоге, да, это то, что нужно: противопоставить христианской барышне первостатейную еврейскую конкурентку. Но где ее найти? Он не смог увидеться с раввином, поскольку тот был болен, а осел сторож в синагоге имел на примете только дочь мясника, значит, уж точно барышню, не искушенную в поэзии и не имеющую представления о лыжах и коньках. Ограничиться теми, кого можно найти на Кефалонии? Но минуточку, что мы там имеем в плане незамужних барышень? Он перебрал их в уме, загибая пальцы. Восемь, но только две подходящие. Правнучка Якоба Месхуллама получила бы славное приданое и была вообще очень даже ничего себе, но у нее не хватало одного зуба, к несчастью переднего. Можно было, конечно, быстренько сводить ее к дантисту… Нет, совершенно невозможно пытаться подсунуть Солю невесту со вставным зубом. Оставалась только дочка великого раввина, но у этой дурищи не было приданого.

«А по правде сказать, зачем ему приданое-то? Я подсчитал, что ему каждые три минуты в брючный карман падает-таки целый наполеондор. Но, между нами говоря, эти девицы на лицо такие страхолюдины, что его мадемуазель Ариадна просто одним пальчиком с ними справится».

Он с отвращением плюнул на двух бывших кандидаток и решил буквально завтра съездить в Милан, чтобы проинспектировать дочь местного ювелира, которую нахваливал кузен из Манчестера, встреченный в Марселе. А ювелир — это, знаете ли, всегда интересно. Нет, нет, дочь ювелира вовсе не во вкусе Соля. Эта богом обиженная не сможет говорить с ним ни о чем, кроме рубинов и жемчугов. А к тому же дочки ювелиров всегда ведь такие жирные. Тогда как мадемуазель Ариадна наверняка красавица. Глаза газели и далее по списку. Короче говоря, чтобы состязаться с нею, нужно найти дочь Израиля столь прекрасную, как полная луна. Да, прекрасную дочь Израиля, это точно! Разве Всевышний не запретил-таки своему народу жениться на женах иноземных в Книге Исхода, глава тридцать четвертая?

«Но где она, где искать ее, эту совершенную красу Израилеву?»

Он шел и мучительно размышлял. Завидев невдалеке жандарма, он перешел на другую сторону и принял невинный вид, типа он тут ни при чем: в это время его чуть не задавили.

Конечно, ему не в чем было себя упрекнуть, он в жизни ни разу не сошел с прямой дороги, но от этих чертяк из полиции ведь можно ожидать чего угодно, правда? Перед вокзалом Корнавен он внезапно остановился и ударил себя по лбу, поскольку у него вдруг возникла потрясающая идея.

«Ну конечно, дорогой мой, объявления в еврейских журналах!»

В буфете для третьего класса, дрожа от нетерпения, он потребовал «Белой бумаги, пожалуйста, воды из озера и лукум». Это последнее слово было воспринято гарсоном со злобной иронией, и пришлось довольствоваться черным кофе, «только, прошу вас, побольше сахара».

Проглотив первый глоток, он водрузил на нос старые очки в металлической оправе; их исцарапанные стекла туманили его соколиный взор. Затем принялся грызть кончик карандаша, найденного где-то в складках одежды.

— Бери меч, герой, — шепнул он себе, — седлай скакуна и вперед в битву за чистоту рода!

Совершив в воздухе несколько кругов карандашом в качестве разминки, он дождался вдохновения и начал писать, время от времени останавливаясь, чтобы одобрительно покивать головой или взять в табакерке пригоршню нюхательного табака. Завершив сие произведение, он перечитал его вполголоса, улыбаясь от удовольствия и любуясь своим почерком. Да, в каллиграфии ему не было равных!

— «Холостой Дядюшка желает женить своего Племянника, Красавца и Хорошо Устроенного в Жизни Умника, уж поважнее, чем Посол, да тот даже рядом не стоял! Высокое Общественное Положение и Орден Командора Почетного Легиона! О Цвете Орденской Ленты я умолчу из Скромности! Единственный недостаток в его Безупречной Красоте — маленький шрам, он заработал его при падении с лошади, как сам мне объяснил! Это у него такая светская привычка ездить на лошадях! Но шрам ведь совершеннейший пустяк! Маленькая белая черточка, ее вообще не видно! Нужно иметь дядюшкин внимательный взгляд, чтобы его заметить! Но я про этот шрам рассказываю, желая быть до конца честным! Это его единственный недостаток! И даже в нем есть свой шарм! Во всем остальном он Великолепен! Кандидатка должна быть здоровой и без Тайных Изъянов! Молодой! Невероятно Красивой! С глазами лани! С зубами, подобными отаре белоснежных овец, спешащих к водопою! С волосами как стадо коз, сходящих с Галаада! Со щеками, как половинки граната! И все прочее! Но при этом очень Серьезной! Не такой, чтоб строить глазки всем подряд! Дядюшке такое не понравится! Из Известной и Почтенной Еврейской семьи! Должна быть Истинно Верующей! Достойной и Рассудительной! Разбирающейся во всем и способной дать Добрый Совет, пусть даже она его порой и Побранит! Это не страшно, особенно если ласково! Короче, она должна быть нежной Голубкой, и бесполезно тут делать вид и притворяться Голубкой, если не Голубка, потому что Дядюшка — Тонкий Психолог и сразу распознает, что к чему! Наследство не имеет значения, ибо он зарабатывает Большие Деньги! Так что деньги нас не волнуют! Нам нужны Красота и Добродетель! Отвечать на почту Женевы до востребования С.С.! Просьба прислать недавнюю фотографию, не то чтобы десятилетней давности, потому что нам нужна Юная и Очаровательная Девушка! И еще к тому же хозяйственная и экономная! А не такая, что будет все время мотаться в Париж за платьями! Но если у нее есть наследство, мы в принципе не против! В первую очередь в интересах самой Девушки, чтобы у нее была Независимость и чтобы ей не пришлось испытывать Унижение, донимая его каждую минуту Просьбами о Деньгах и твердя как Попугай, что, мол, того нет и сего нет, и вообще мне нужна новая Шляпка. Но это все не самое важное! Важно, чтобы она была Добродетельна и рассудительна! И чтобы она еще умела Сдерживаться и не болтать напропалую, как некоторые Шумливые Богачки! Но при этом чтобы она была Образована и могла поддержать Культурную Беседу! О Музыке! Обо всякой Поэзии! То есть чтобы она была вполне Современной, но при этом ходила в Синагогу! Чтобы даже духу свинины в доме не было! И никаких там улиток и устриц! Чтоб вы знали, это нечистая пища! И чтоб она все время не говорила о связях и полезных знакомствах, как делают многие наши соплеменники! Мы должны пригласить жену Префекта и всякое такое! Чтоб она ему этим не морочила голову, потому что он сам Полезное Знакомство и может обойтись без всякого Префекта! Он плюет каждый раз, как видит Префекта! И чтоб не приставала к нему про курсы на Бирже! В устах женщины это вульгарно! И чтоб не ходила каждый вечер в Театр или на Танцульки! И чтоб не вертелась перед зеркалом все время! Никакой там губной помады! Достаточно немного пудры! В общем, нам нужна Юная Девушка — само Совершенство!»

— Ариадна разбита в пух и прах! — заключил он.

Он вдруг почувствовал себя очень усталым, положил голову на руки, закрыл глаза и внезапно уснул, ведь он был старик. Почти сразу он проснулся, перечитал свое объявление и понял, что от него не будет никакого толку. Кто способен состязаться с самой прекрасной из христианок, девственницей, которая подобна полной луне над спящим морем в тихую летнюю ночь и которая при этом наверняка знает наизусть множество стихотворений? Решение нашлось: нужно сделать из этой христианской барышни иудейку! Ну что же, он возьмет это на себя! Он растрогает ее своими словами, он откроет ей тайны Заповедей, величие пророков, несчастья избранного народа и прежде всего объяснит ей, что Бог Един, и она искренне обратится в правильную веру!

«Послушай, Соль, я подумал и я совершенно с тобой согласен! Раз уж такова твоя судьба, женись на этой барышне! Твое счастье превыше всего, и вообще, может быть, сие воля Божья. Кто знает, кто может знать? И вообще, наш царь Соломон ведь женился-таки на девушках не из нашего народа? Так что я согласен, и, если хочешь, в качестве твоего духовного отца, как ты назвал меня в своем замечательном письме, я все время ношу его с собой, ты знаешь, в бумажнике, да, если ты хочешь, я пойду-таки поговорю с родственниками, объявлю им о моем согласии и позволении, в смысле в качестве твоего духовного отца, и потом отправлюсь просить ее руки от твоего имени, как подобает, и потом нужно будет кое-что обсудить. Я оденусь соответствующим образом, белые перчатки, букет, все как надо. И если ты позволишь, во время помолвки я немного с ней поговорю, я ее попробую урезонить. И кто знает, понимаешь ли, может с Божьей помощью получится благое дело».

Кто знает, может быть, она его попросит научить ее ивриту? Он опустил голову и улыбнулся про себя, представляя чудесные уроки и набожные беседы. Каждый день двухчасовой урок: час язык, час чтение и толкование Библии, особенно подробно останавливаясь на святых Заповедях, все ей по ходу объясняя. Она сидит рядом с ним, слушает затаив дыхание, а он рассказывает вдохновенно и красноречиво. Как она с таким прекрасным, милым лицом и не обратится в истинную веру? И тогда — свадьба в синагоге, жених и невеста накрыты хупой, специальным брачным балдахином, она так нежна и заалелась от робости! Ему наверняка позволят провести церемонию вместо раввина. В мечтах он уже пил из ритуального кубка, затем давал попить Солю и стыдливой прелестнице, затем произносил благословение на иврите. Вполголоса он повторил его:

— Да будет эта пара, соединенная самыми чистыми чувствами, наслаждаться, как Адам и Ева в Эдеме. О, Господи, да услышат на улицах Иерусалима голос радости, голос невесты и жениха, выходящих с пира. Благословен будь, Господи, несущий радость и дарящий благо брачующимся!

Он достал платок, чтобы утереть слезы счастья, высморкался и улыбнулся. После благословения он еще раз отопьет вина из кубка, затем даст отпить Солю и прелестной невесте в кружевах, потом он прольет вино и разобьет бокал в память о потерянном Иерусалиме. Затем он проводит их до поезда, увозящего новобрачных в свадебное путешествие, снова благословит их, обнимет и поцелует на прощание. Да, он со всем уважением обнимет и молодую даму, ставшую теперь его племянницей.

Выйдя из вокзального буфета, он, ссутулившись, засеменил вдоль улицы Шанпуле, но его при этом окрыляли приятные мысли. «Поцелуй в обе щеки, вот. Спасибо за все, милый дядюшка, — скажет она ему. Храни вас Бог, дитя мое, и будьте осторожны, не делайте глупостей, вы знаете, что начиная с третьего месяца вам уже нельзя прыгать и скакать. И девять месяцев спустя после свадебной церемонии появится первый малыш, а за ним второй и третий. Два мальчика и девочка. Второго, может, назовут Салтиель, если мать не будет против. Ну, посмотрим. Надо положиться на волю Божью.

Господь, как Ты велик! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Сегодня вечером он пойдет в синагогу, чтобы приветствовать наступление шаббата, чтобы петь хвалу Господу вместе с братьями своими и целовать священную Книгу Закона! Какое счастье и какая честь принадлежать к Богом избранному народу! Как же ему повезло!» В порыве энтузиазма он три раза очень сильно топнул ногой, не обращая внимания на любопытные и насмешливые взгляды.

Не обращая внимания на любопытные и насмешливые взгляды, он шел своей дорогой, непобедимый и поющий славу Всевышнему, непобедимый и поющий, что Всевышний есть сила его и спасение его, да, и сила его и спасение, поющий от всего сердца, притопывающий ногой от всей души, иногда приподнимающий шляпу, приветствуя тех прохожих, которые ему нравились, улыбающийся им, потому что Бог велик в его сердце, и снова топающий ногой и поющий славу Всевышнему.