Глава 31

Вот наконец и Крайст-Черч. Мышцы ног ныли до жжения. Жаль, я не взяла с собой чистую сухую рубашку, а только воду – большая бутылка воды лежала у меня в сумке. Я сделала глоток, перешла дорогу и вошла в ворота кладбища.

Оно мне было уже хорошо знакомо, но показалось на этот раз гораздо более тесным, чем в предыдущие посещения. Слишком много надгробий. А должно быть свободнее, так мне помнилось…

Я быстро нашла участок Фразье, с облегчением отметив полное отсутствие туристов или кого-либо еще. Нос мне наполнил запах тубероз в вазе на могиле Адриенны. Я сразу же поняла, что недавно здесь побывал Джимми.

Я присела на корточки у надгробия Адриенны и снова прочитала надпись: «Мать нерожденных детей». Моя рука протянулась к моему разбухшему животу, ощущая внутри какое-то движение. Движение ребенка было еще рано чувствовать, но я ощущала его внутри в его жидкой оболочке.

Я с волнением приблизилась к последнему ряду надгробий, Джеффри и двух его сыновей. Тревога и скорбь, которые я испытала здесь в первый раз, не покидали меня, как старая рана, болевшая при прикосновении. Но на этот раз было еще и нечто новое: чувство ожидания, такое же, как у меня уже было, когда я сидела на скамейке на пляже, наблюдая за волнами, дразнившими берег.

Я смотрела на холодный камень, недоумевая, почему я не могу избавиться от мысли, что я не замечаю чего-то главного. Я подождала еще несколько мгновений, воображая, что я знаю, как выглядел Джеффри, и сожалея, что у меня не было его портрета, чтобы увидеть, были ли его глаза голубые. Потому что тогда я бы узнала, по крайней мере… что? Что это был человек, которого я видела в моих снах? Что он был вполне реален и что я каким-то образом его действительно знала?

Я повернулась и прошла вперед, рассматривая другие могилы, втиснувшиеся между поколениями. Могилы родителей Мэтью, умерших, когда он был в колледже, его бабушки и деда и перемежающиеся серые плиты других предков – представителей поколений между Джеффри и Мэтью.

Я не ожидала найти среди них Джорджину, но я задерживалась на каждом имени, мимо которого проходила. Вероятно, поэтому я сначала не заметила это имя, и мне пришлось вернуться к нему.

Робби! Почти что вскрикнула я. Это должен был быть он. Год его рождения следовал за рождением и смертью двух других мальчиков, похороненных вместе с Джеффри, и ему должно было быть восемь с половиной лет, когда умерли его родители.

Я опустилась на колени у надгробия, даты и буквы танцевали перед моими затуманенными глазами. Он выжил и дожил до старости. И, судя по соседним могилам, у него была жена и свои дети. Сев на пятки, я подсчитала, что Робби был, наверно, прапрапрапрадедом Мэтью.

Я провела пальцами по выгравированному имени, такому знакомому мне имени. Я могла видеть голубые глаза маленького Робби, его темные локоны, ощущала его маленькую руку в своей. Я знала его запах, и как он любил, чтобы ему читали перед сном, а не пели.

Я прижала руку ко рту. Неужели так сходят с ума? Или то, что Мэтью называл нелогичным, было возможно во вселенной, которую мы все еще пытались познать? Предки Мими утверждали, что человеческая жизнь – это круг, от детства к детству. Я не знала ответа. И может быть, мне и не нужно было его знать.

Я стояла, охваченная чувством удовлетворения. Робби прожил свои дни на своем любимом острове, возле океана и болот, заполнявших, как кровь, его жилы. Он женился и вырастил детей в доме, где будет жить мой еще не родившийся ребенок. Это был круг, продолжение семьи, связанной, как окружавшие нас заливы и устья рек, в питающем нас водном чреве.

Сообразив, что мне еще надо обойти большую территорию, я отошла от могилы Робби и остановилась, вспомнив, что сказал мне куратор архива и о чем мне напомнила Тиш. Что-то про Натэниела Смита. «Он все продал и переехал на Север с сыном и освобожденной рабыней».

Я вернулась к могиле Робби. Если его родители умерли в 1815 году, кто же его вырастил? Не был ли он тем самым сыном, которого Натэниел увез с собой на Север и воспитал? Если в Историческом музее Саванны был экспонат из его усадьбы, я, несомненно, могла это выяснить.

Я пошла дальше по кладбищу, мысли мои вились так же, как эти дорожки. Я надеялась, что, когда я найду Джорджину, все элементы пазла займут свои места. Мои сны прекратились, вспышки воспоминаний не заходили дальше моего детства в Антиохе. Но мне было необходимо знать больше, знать, что случилось с Джорджиной и Памелой. И Томасом. Потому что все это было каким-то образом связано со мной. С Адриенной. Я не могла этого объяснить, но я знала: нечто отталкивающее меня от Мэтью имеет свои корни в случившемся еще до моего рождения.

Я нашла несколько могил Смитов – и даже девочки по имени Джорджина. Однако ее фамилия была Гамильтон, и она умерла в возрасте семи лет. Я обошла почти все кладбище, когда оказалась около четырех могил семьи Джимми.

Как и могила Адриенны, они были ухожены, пыль тщательно вытерта с надгробий, и на каждом лежали свежие желтые гладиолусы. Легкая улыбка коснулась моих губ, когда я вспомнила, как Джимми рассказывал мне о своих сестрах. Вспомнила я и его обгоревшие руки. И как он старался спасти свою семью из горящего дома.

Что-то желтое привлекло мое внимание. Это были перчатки Джимми, и я знала, что он ищет их. Осторожно пройдя между могилами, я наклонилась их поднять и, выпрямившись, увидела что-то, чего я не видела раньше. Это была маленькая решетка для вьющихся растений за могилой Мэри Энн, между нею и Скутер. Ее основание покрывал цветущий страстоцвет. Его не было там последний раз, когда я была на кладбище, и Джимми рассказывал мне про Скутер и Буер, и как его мать любила свой сад.

Странное чувство охватило меня. Как будто я уже все это видела. Я вспомнила, как я стояла здесь с Джимми и делала снимки для Тиш. Я их проявила и напечатала, но еще не отдала ей. Было что-то в этих могилах, от чего по моему телу побежала дрожь.

Я снова взглянула на надгробия и прочитала единственную надпись на могиле Мэри Энн: «И на увядшем дереве распускается цветок». Это была чудесная эпитафия. Откуда бы она могла быть? Джимми было только пятнадцать лет, когда умерли его родители, и другой семьи у него не было. Поэтому его и взяли МакМахоны. Но даже если они и были достаточно щедры, чтобы оплатить похороны и памятники, я не могла представить себе, чтобы эту эпитафию составил посторонний.

Бабочка порхала над могилой. Мой взгляд снова обратился к надписи, к дате смерти на всех четырех надгробиях. 30 июня, 1980.

Я вспомнила свой телефонный разговор с матерью после моей встречи с Джимми, когда я спросила ее, помнит ли она эту семью и случившуюся с ними трагедию. «Мы уже переехали, и многого я не помню. Это было трудное для нас время. Твой дедушка внезапно заболел, и папе пришлось взять дело на себя. Твои братья упросили нас задержаться до Четвертого июля, чтобы посмотреть фейерверки на пирсе, что означало, что нам пришлось спать на матрасах, потому что мебель уже перевезли. Неудивительно, что я мало помню из случившегося тем летом».

Но отец мой работал в конторе коронера, прежде чем возглавил похоронное бюро. Если был пожар, в котором погибли четверо, он должен был знать об этом. Скорее всего, он был вовлечен в поиски останков. Что означало, что моя мать знала об этом во всех подробностях. «Твои братья упросили нас задержаться до Четвертого июля, чтобы посмотреть фейерверки на пирсе».

Я снова сосредоточилась на дате: 30 июня, 1980. Еще целых пять дней до Четвертого июля. Бабочка продолжала кружиться, словно в каком-то гипнотическом ритме, но я уже не видела ее и как будто смотрела фильм из моей прошлой жизни с моим участием.

Сделав шаг назад, я почувствовала запах пепла, как предвестник бури. Я видела пламя и слышала крики, слышала шипение и хлопки, как будто вокруг меня происходили маленькие взрывы. Я видела висящую надо мной одежду и знала, что я в чулане и что я забилась туда, чтобы спрятаться. Я поняла, почему я слышала крики. Потому что мы не были вместе, я была одна.

Я уронила перчатки Джимми на пыльную землю и смотрела на них, удивляясь, что все еще нахожусь на кладбище, а не в кошмаре наяву. Пятна заплясали у меня перед глазами, и я села, боясь, что потеряю сознание. Я обхватила колени руками и прижалась к ним лбом, надеясь, что все сейчас исчезнет.

Но запах дыма и пепла был еще сильнее, чувство страха и опасности разрушало мой защитный рефлекс, как пламя медленно сжигает бумагу. Я сидела, держась за колени, но я снова была в чулане, я кашляла и пыталась закричать, но не могла. Крики за дверью прекратились. Я так устала, что прислонилась головой к стене, и глаза у меня закрывались, хоть я и старалась держать их открытыми.

А потом дверь открылась, и ко мне протянулись знакомые руки. Меня подняли и вынесли из чулана, в ночном воздухе сильно пахли цветы. Меня положили под большое развесистое растение, от которого пахло летом, и я смотрела на багровеющее небо. Теплые руки отпустили меня, и я осталась одна на мягком ложе из земли и цветов – запах, напоминавший мне мою мать.

Я сидела на земле, ошеломленная, тяжело дыша. Я не была уверена в том, что я только что испытала. Это были воспоминания чего-то давно похороненного и забытого, чего-то травмирующего и меняющего жизнь. Единственное, в чем я была уверена, это в том, что это не были воспоминания из чьей-то чужой жизни. Это были воспоминания из моей собственной жизни.

Звуки голосов поблизости вернули меня в настоящее, и я поднялась на ноги. Мимо меня прошла небольшая группа людей с камерами. Я оставалась на месте, глядя на страстоцвет, недоумевая, откуда он взялся здесь. Я не помню, чтобы говорила Джимми, что это мой любимый цветок или что я люблю его, потому что он привлекает бабочек.

«Почему эта девочка пряталась в чулане? Чьи руки спасли ее?» Точно так же, как образы Памелы и Джорджины, эти люди и события были вполне реальны: фильм шел на экране моего подсознания. Когда я была под гипнозом, Мэтью подвел меня к двери с надписью «Секреты» и сказал, чтобы я открыла ее. Я это сделала. И вошла в нее. Я помнила также чье-то невидимое присутствие рядом со мной, толкавшее меня вперед, и я думала, не принадлежало ли оно кому-то находившемуся в этом же помещении. Казалось, я погрузилась в ослепительно яркий мир, осветивший все, в том числе и то, чего я не хотела видеть.

Мне нужно было вернуться в эту секретную комнату, чтобы я снова могла побывать там и потом закрыть за собой дверь. Я не хотела заглядывать в темные углы, где пожар и горе ожидали, пока на них прольется свет.

Дрожащей рукой я потянулась за телефоном и нажала номер Мэтью. Несмотря ни на что, я хотела услышать только его единственный голос. Он единственный мог вернуть меня туда, где это все началось. Включился автоответчик, и я закрыла телефон, не оставив сообщения. Его голос извлек на поверхность все эмоции, и я не могла доверять себе. Он увидит, что я звонила, и перезвонит мне. Я почувствовала некоторое удовлетворение, как будто сделав первый шаг в начале долгого путешествия.

Несколько минут я выжидала, убеждаясь, что я в состоянии перейти улицу. Потом села на велосипед и покатила домой, выжимая наибольшую возможную скорость, желая стереть прошлое и все секреты, которыми нельзя было ни с кем поделиться.

Когда я вернулась, машины матери не было около дома, и я почувствовала облегчение. Я все еще не была готова говорить с кем-то о том, что я видела и чувствовала, – и я не была уверена, что когда-нибудь буду. Я принялась грызть ногти – нервная привычка, которую я на время утратила, учась в медицинском колледже, когда поняла, что в мире есть проблемы и поважнее и что я могу помочь их решать, вместо того чтобы обгрызать ногти до крови.

Взгляд мой невольно упал на живот, и я подумала о том воздействии, какое оказывает стресс на младенцев в утробе матери. Я остановилась в холле старого дома, слушая бой старинных часов – они всегда врали, – и поняла, что то, что я чувствую, это не стресс. Это предчувствие, ожидание, что чертенок выскочит из табакерки.

Я попыталась избавиться от этих мыслей, вспоминая время до того, как я повредила себе лодыжку и открыла ящик Пандоры. Привидения старого дома окружили меня, когда я подошла к лестнице и, дотронувшись до перил, вспомнила, что я знала, какое у меня будет ощущение, еще до того, как я коснулась их в первый раз. Я оглянулась на рисунок Адриенны, висевший между окнами в гостиной, не понимая, почему его изображение показалось мне неправильным, пока я не увидела, что она изобразила его таким, каким я его помнила, как будто он все время существовал в моей памяти. И каким она тоже видела его раньше.

Казалось, духи раньше обитавших в этом доме людей сердились на меня за то, что я закрыла глаза, оставив их в неизвестных могилах вместе с похороненными с ними историями. Истина осталась скрытой меж страниц исторических книг и в воспоминаниях давно умерших людей.

Я поднялась в спальню, и меня сразил запах пепла. Однако камин был пуст, его не топили с тех пор, как Мэтью переделал его, подведя туда газ. Мне это показалось неправильным, и я решила, что его нужно восстановить в прежнем качестве, если мое мнение будет принято во внимание.

Включив душ, я сбросила пропитавшуюся потом одежду и встала под струи воды. Вода лилась по моим волосам и коже, даря мне покой – я так в нем нуждалась. Несколько раз глубоко вздохнув, я потянулась за мылом. И тут мое обручальное кольцо на пальце блеснуло. Я замерла. Пар клубами поднимался вокруг меня. Вода становилась теплее, однако я чувствовала, как будто стоял холодный зимний день и кто-то предупреждает меня, чтобы я спрятала свои ценности в тайнике.

– Уйди, – сказала я громко, будто и в самом деле слышала голос Натэниела, будто кольцо Памелы действительно лежало сейчас в тайнике в кухне. А что, если оно там так и лежит? Я отмахнулась от этой мысли. Но мое тело отказывалось повиноваться, болезненное ощущение предчувствия вернулось. «А что, если оно там так и лежит?» Был только один способ удостовериться.

Я уронила мыло и выключила воду. Наскоро промокнув себя полотенцем, я кое-как быстро оделась и, схватив телефон, выбежала из дома, имея целью сарай. Распахнувшаяся дверь ударилась об стенку, подняв в воздух вместе с привидениями тучу комаров. Я не закрыла ее за собой, начав подниматься по узкой лестнице. Моя беременность и опасения за свое здоровье – были единственное, что удерживало меня от того, чтобы прыгать через две ступеньки.

Я осторожно пересекла темную комнату с наклонным потолком, куда свет проникал только с лестницы, и опустилась на колени перед камином. Руки сами знали, где найти нужный нетвердо лежащий камень. В тусклом свете увидеть его было бы трудно, но мне и не нужно было ничего видеть.

Я несколько раз пошатала его туда-сюда, и он повернулся свободно в моих руках, открыв дыру. Откуда мне было знать, что это и есть тайник? Я всматривалась в темноту, как цыганка в хрустальный шар, только вместо того, чтобы увидеть будущее, ожидала обнаружить кусочек прошлого.

Какое-то время я колебалась. Я до смерти боялась пауков, наверное, потому, что росла с братьями, которые развлекались тем, что мне их подбрасывали. Наклонившись ближе к отверстию, я тщательно в него подула, надеясь убрать паутину и ее обитателей. Потом, не думая долго, я сунула руку внутрь, и мои пальцы тут же наткнулись на что-то, похожее на маленькую книжечку в мягкой обложке. Я осторожно ее потащила к себе…

Что это?.. Я ожидала найти две миниатюры, которые Памела спрятала вместе с кольцом. Но кольцо уже нашлось. Его носила мать Мэтью, и Адриенна, и я сама держала его в руке. Тот, кто достал кольцо, должен был взять и миниатюры. Но мне нужно было знать наверняка.

Стиснув книжку в одной руке, я снова засунула другую внутрь и, растопырив пальцы, пошарила. Жаль, что здесь не было моей матери, которая могла бы своими большими руками нащупать все, что бы там ни было. Но мои пальцы хватали только воздух.

Держа в руках находку, я подошла к лестнице и быстро спустилась, спеша увидеть, что же я такое нашла. Дойдя до нижней ступеньки, я подняла книгу вверх, и мой рот сам собой раскрылся от изумления. Хотя, думаю, удивляться мне было нечему.

Смахнув грязь со стола, я пододвинула высокий табурет и села. Мягкая кожа книжки была вытерта из-за частого пользования. Я знала, кому она принадлежала, еще до того, как увидела буквы АМФ в нижнем правом углу.

Адриенна знала о тайнике. Но откуда? Если Мэтью не показал ей его, откуда бы ей знать о его существовании? Глядя на камин, трудно было предположить, что за одним из камней спрятан тайник. Если только Адриенна не узнала о его существовании тем же способом, что и я.

Глубоко вздохнув, я открыла обложку с календарем. «Ежедневник, 2007». Год смерти Адриенны. С тех пор ежедневник исчез. Стало быть, для Адриенны было важно спрятать его. Со спокойствием, какого я от себя не ожидала, я начала листать страницы.

Это была записная книжка. Записи о встречах и напоминания о текущих делах – взять вещи из чистки, еще что-то подобное, ее и Мэтью рабочее расписание. Но были здесь и рисунки. Замечательные рисунки.

Лица людей, птицы и насекомые, маяк и цветы крупным планом – азалии. Я почти видела ее в магазине или же в банке, что-то зарисовывавшую в своем ежедневнике. Понятно, что ее родители хотели бы его получить. Но Адриенна прятала его не поэтому.

Я продолжала листать страницы, замечая, как изменились ее рисунки с середины марта. С тех пор там были дети и младенцы, некоторые целиком, некоторые только лица. Я вспомнила наброски безликих младенцев… «Мать нерожденных детей».

Потом мне бросилось в глаза одно имя. Доктор Билл Уокер. Первая встреча у них была тринадцатого апреля, и тогда же назначена новая на следующей неделе. Его имя появляется все чаще, некоторые встречи имели место в ресторане, название которого значилось там же. Я вспомнила, как Джон рассказывал мне, что Мэтью думал, будто у нее был с каким-то доктором роман на работе. Это могло бы быть причиной, почему Адриенна прятала ежедневник…

Примерно в июле встречи сошли на нет, словно в ее жизни ничего не происходило. Но кое-что происходило. Они с Мэтью готовились к участию в регате следующей весной, и она отдала рисунок дома в окантовку и спрятала под ним еще три. У нее были два сеанса гипноза с Мэтью, так как она старалась бросить курить. И она встречалась с братом, по крайней мере один раз, чтобы отдать ему кольцо, которое, по ее словам, ей не принадлежало. Она умерла в конце августа, но, судя по ее календарю, жизнь ее кончилась где-то в июле.

Я перелистала пару страниц назад и увидела еще два упоминания доктора Уокера. Это был гинеколог, он несколько раз консультировал моих пациенток, но больше я ничего не знала о нем. Достав телефон, я позвонила моей коллеге Диане Вайз, которая взяла на себя роль моего руководителя и за короткое время стала мне другом. Она жила и работала в Брунсвике более двадцати лет и знала почти всех. Она отозвалась на второй звонок.

– Привет, Диана, это Ава. У тебя найдется минутка ответить на один вопрос?

– Для тебя всегда. – Ее деловой тон благотворно повлиял на меня, вытеснив все напряжение и все волнения, одолевавшие меня по возвращении с кладбища.

– Что тебе известно о докторе Билле Уокере? Я знаю только, что он гинеколог, но это все. Он женат?

– И даже очень. Что за странный вопрос. Мне теперь любопытно знать, почему ты это спросила.

– Я скажу тебе потом – обещаю. И брак у него счастливый?

– Да. Но должна тебе сказать, что его супруга – другой мужчина. Тебя это интересовало?

Я настолько поразилась, что на мгновение онемела.

– Да нет, вовсе нет… Я просто… Впрочем, не важно. Это не имеет значения. – Я прикусила губу, стараясь придумать какой-нибудь еще вопрос, чтобы поддержать разговор и, возможно, получить интересующую меня информацию. – Ты не знаешь, занимается ли он только посторонними пациентками или и персоналом тоже?

– Вряд ли у него есть для этого время. Не думаю. Он занимается беременностями, сопряженными с риском, особенно когда примешиваются генетические осложнения.

«Мать нерожденных детей». Страницы поплыли у меня перед глазами.

– Ава – ты слушаешь?

Я откашлялась.

– Да, спасибо, Диана. Ты очень мне помогла. – Я закончила разговор, чувствуя, что у меня было больше вопросов, чем ответов.

Мой телефон зазвонил. Мэтью… Я подождала, пока звонки прекратятся, и написала: «Я не готова говорить сейчас. Позвоню позже». Нажав на кнопку «отправить», я, спохватившись, добавила: «Я люблю тебя».

Через мгновение получила ответ: «Я тоже тебя люблю. Позволь мне вернуться домой».

Я взглянула в ежедневник Адриенны, где назначались две встречи в июне. «Пока нет», – ответила я.

– Ава? – в дверь заглянула моя мать. – Я увидела твое полотенце на полу в ванной и поняла, что ты где-то поблизости.

Я встала, прижимая ежедневник к боку, чтобы его не было заметно. Я еще не была готова делиться с кем-то тем, что я обнаружила.

– Я не слышала, как ты подъехала, а то я бы вышла. Тебе что-то нужно?

– Только ты. – Она неуверенно улыбнулась. – Мы закончили в детской и готовы тебе показать.

В ее голосе было что-то заставившее меня остановиться и заглянуть ей в лицо, которое, как я думала, я знала наизусть. Но выражение было какое-то новое, и в глазах была нерешительность, которой я раньше не замечала. Глория Уэйлен всегда принимала решения и придерживалась их, никогда не передумывая. Однажды она сказала мне, что принять решение – правильное или неправильное – всегда лучше, чем не принять никакого решения.

Она удивила меня, протянув мне руку, и я удивила сама себя, взяв протянутую руку в свою. Не думаю, чтобы я когда-то держалась за ее руку, с тех пор как была маленькая. Когда она повела меня из сарая к дому, я заметила лежавшую на земле маленькую белую решетку для вьющихся растений. Я вспомнила, где я такую последний раз видела. Ну конечно, на кладбище, меж двух могил. Я вспомнила, как удивилась, увидев ее там, и подумала, говорила ли я раньше Джимми, что страстоцвет – мой любимый цветок, потому что он привлекает бабочек.

Я сделала шаг – и снова перенеслась в темный чулан, услышала плач и крики, ощутила чувство одиночества и запах пепла…

– Ава? Ты идешь?

Я кивнула словно в трансе и, войдя за матерью в дом, поднялась по лестнице. Я смутно заметила, как мать открыла дверь в детскую, как я сама вошла туда и оказалась в сказке, порожденной детской мечтой, с любовью созданной двумя женщинами, уже любившими моего еще не родившегося ребенка.

Запах пепла по-прежнему был очень сильный. Мое внутреннее стремление его игнорировать вызывало у меня головокружение. На окнах висели легкие белые занавески с вышитыми на них вручную страстоцветами. Над белой колыбелью кружилась карусель сонных цирковых животных. Лошадка-качалка с чердака, окрашенная в пастельные тона, стояла в углу на ее обычном месте.

Все было так чудесно, что никакой благодарности не будет достаточно…

– Тебе нравится? – спросила Мими.

Я молча кивнула, разглядывая серых и белых цапель на стенках под потолком, словно наблюдавших за малышами. И в углу – решетку с вьющимся по ней страстоцветом и оранжевыми бабочками над пурпурными лепестками.

– Это прекрасно, – пролепетала я, медленно поворачиваясь, прежде чем остановиться у колыбели, и только тут заметив над ней три фотографии, с оставленным рядом местом для четвертой.

Я наклонилась поближе, не уверенная, был ли раздавшийся за моей спиной звук чей-то вдох, или это было одно мое воображение. На всех трех фотографиях были девочки в одинаковых розовых платьях, черных туфельках и носочках с кружевом. Даже банты в наших волосах были почти одинаковые. Но на этом сходство кончалось.

– А я и не знала, что у тебя были каштановые волосы, Мими, – сказала я тоненьким голосом.

На фотографиях у Мими и моей матери были темные волосы и глаза цвета грозовых облаков. У всей моей семьи, матери, отца, братьев, даже почти у всех племянников и племянниц глаза и волосы были одинакового цвета – у всех, кроме меня. Может быть, будучи единственной дочерью, я и должна была от всех отличаться… Мне никогда не случалось об этом задумываться.

Мой взгляд остановился на вьющихся растениях на стене, и я подумала о решетке на кладбище. Я была уверена, что никогда не говорила Джимми о моем любимом цветке, но как же он там оказался и кто его посадил?

Я смотрела на три фотографии, увидев наконец то, что мать и Мими хотели, чтобы я увидела. Я никогда не видела их всех трех рядом и, взглянув на них теперь, поняла почему.

Я долго стояла, дрожа всем телом и воображая себе Джимми с его зигзагообразным носом, и как он разговаривал с могилами сестер, словно ожидая, что они вот-вот вернутся. Я подумала о своих непонятных переломах в раннем детстве. А главным образом, я думала о моей матери, никогда не подпускавшей меня к себе, называвшей меня своей дочерью во всех отношениях, но не в своем сердце.

«Что ты должна решить – это достаточно ли ты сильна, чтобы принять истину, какова бы она ни была». Слова матери звучали у меня в голове, пока я боролась с ответом на вопрос, задать который мне ни разу не пришло в голову.

Я повернулась к ним, опираясь на колыбель. Из всех вопросов, какие я хотела задать, я произнесла только один:

– Почему?