Глава 12
Новое оружие: атомная бомба

В 1930-е годы деление атома будоражило умы физиков всей Европы. Западные научные журналы публиковали сотни статей о расщеплении атома. Затем русские ученые обратили внимание на то, что эти публикации внезапно прекратились. В начале 1940-х годов они заметили, что огромное число английских и американских физиков и инженеров необъяснимым образом исчезли из своих научных лабораторий, комитетов, университетских кафедр и научных институтов, словно провалившись в какую-то бездонную «черную дыру», что, в конце концов, побудило озадаченную советскую разведку заняться весьма серьезным, но никому тогда не известным проектом «Энормоз». К тому же русским ученым намекнули, что западные правительства ведут работы над термоядерной реакцией, скрывая эту деятельность. Такие намеки отразила статья блестящего физика-ядерщика, двадцатидвухлетнего Георгия Флерова, опубликованная в соавторстве с другим советским физиком под заголовком «Спонтанное деление ядер урана» в журнале «Доклады Академии наук СССР». На эту публикацию вообще не было никакой реакции – ни одного письма, ни одного комментария. Кроме того, русские физики-ядерщики обратили внимание на то, что с июня 1940 года все научные журналы западных стран перестали даже упоминать о расщеплении атома. Как это ни парадоксально, но западные ученые окружили свои работы непроницаемой завесой секретности, чтобы не допустить разработки такой бомбы в Германии, – образ Гитлера с таким оружием в руках леденил кровь, а результат применения атомной бомбы рисовал в воображении такой же ужас, как красное знамя, которое развевается над всей планетой. Глава НКВД Берия поспешно приказал своим шпионам установить, где именно ученые-ядерщики ведут эти работы и чем конкретно они занимаются. Вскоре русских ученых-ядерщиков проинформировали о том, что Соединенные Штаты создают атомную бомбу. Советские ученые тоже работали в этой волнующей всех области расщепления атома, хотя американцы и не подозревали этого. Русский ученый-ядерщик Игорь Васильевич Курчатов, возглавлявший группу ученых, в 1939 году подводил к завершению работу над созданием циклотрона. В ноябре 1940 года на конференции физиков-ядерщиков в Москве он представил отчет о возможности получения цепных ядерных реакций. К июню 1941 года циклотрон Курчатова был готов для использования. Его собирались запустить именно в тот день, на рассвете которого началось вторжение гитлеровских войск. Страна оказалась перед угрозой гибели, поэтому проект циклотрона был закрыт, а физики переключились на проекты, которые теперь для страны оказались более жизненно необходимыми.

Флеров, самый молодой в плеяде русских ученых, несмотря на начавшуюся войну, в одиночку пытался добиться возобновления работ по ядерным исследованиям. Он писал письма авторитетным советским физикам-ядерщикам, настаивая на возобновлении исследований. Получив очередной категорический отказ, он обратился непосредственно к Сталину, предупреждая его о том, что другие страны уже ведут разработку ядерной бомбы, и настоятельно советовал возобновить такие работы в СССР: «Это письмо последнее, после чего я складываю оружие и жду, когда удастся решить задачу в Германии, Англии или США. Результаты будут настолько огромны, что будет не до того, кто виноват в том, что у нас в Союзе забросили эту работу».

Флеров написал это письмо в апреле 1942 года. На следующий месяц Сталин созвал совещание ведущих советских ученых, чтобы выслушать их рекомендации. В совещании приняли участие: Абрам Федорович Иоффе, основатель Ленинградского физико-технического института; Виталий Григорьевич Хлопин, председатель Комитета по урановой проблеме при Президиуме Академии наук СССР; Петр Капица, ученик британского ученого новозеландского происхождения Эрнста Резерфорда, получивший затем, в 1978 году, Нобелевскую премию; Владимир Вернадский, основатель ленинградского Радиевого института. Как пишет Ричард Родс, автор книги «Темное солнце. Создание водородной бомбы», ученые единодушно подтвердили важность создания такой бомбы для Советского Союза. После раздумий Сталин произнес: «Надо делать». Но с практической реализацией пришлось подождать. Вести с фронта весной 1942 года приходили очень плохие. Вермахт брал страну в железные клещи. Вот-вот должен был пасть Сталинград, Ленинград переживал блокаду, его жители умирали от голода. Время для разработки научных проектов было самое неподходящее.

2 декабря 1942 года лауреат Нобелевской премии Энрико Ферми, американец итальянского происхождения, впервые получил в Чикаго цепную ядерную реакцию. Примерно через восемь недель об этом стало известно советским ученым, информация была немедленно доложена Сталину. Возможно, впервые с начала войны положение на фронте стало обнадеживающим: 11 февраля 1943 года после капитуляции фельдмаршала Фридриха Паулюса в Сталинграде Сталин приказал сформировать комитет по использованию атомной энергии в военных целях. Директором «уранового проекта» (как его стали называть) в 1943 году поставили Курчатова. Многие авторитетные ученые возражали против его назначения, ему тогда было лишь сорок лет. Но руководителю «Манхэттенского проекта», за развитием которого напряженно следила русская разведка, Роберту Оппенгеймеру, под чьим началом работали Энрико Ферми и Нильс Бор, было и того меньше – только тридцать восемь.

Поскольку все причастные к работе над атомным оружием в России понимали, насколько они отстают от западных коллег, Лаврентий Берия активизировал деятельность советской разведывательной агентуры в США и Великобритании. Курчатов и его коллеги крайне нуждались в последних данных, касающихся цепной реакции, и «довольно часто посещали» Берию в его кабинете на третьем этаже Лубянки, чтобы ознакомиться с поступающими туда данными разведки. Опираясь на полученную от Берии информацию, к марту 1943 года Курчатов уже знал о местоположении семи важнейших ядерных исследовательских центров США и имена 26 ведущих ученых, работавших в этой области. К июлю советской разведке удалось похитить и доставить Берии 286 секретных документов по ядерным исследованиям. Курчатов приступил к созданию небольшого уранграфитового реактора, хотя не мог обеспечить существенного прогресса в этом направлении из-за дефицита графита и урана.

В октябре 1943 года Советский Союз попытался завербовать выдающегося датского физика-ядерщика Нильса Бора, когда тот находился в Лондоне. Ранее Бор занимал должность директора Института теоретической физики в Копенгагене, а в 1922 году стал лауреатом Нобелевской премии по физике за работу по изучению строения атома. Узнав о том, что немцы намерены загнать всех евреев в Дании в лагеря, британские агенты спрятали Бора в пустом бомбовом люке бомбардировщика «Москито», в котором обычно доставляли дипломатическую почту, и тайно вывезли ученого из Стокгольма в Лондон. Вскоре после прибытия Нильса Бора в британскую столицу сотрудник советского посольства передал ему письмо от ведущего советского физика Петра Капицы, в котором говорилось следующее: «Я хочу, чтобы Вы знали, что Вам будут рады в Советском Союзе, где будет сделано все, чтобы дать убежище Вам и Вашей семье, где сейчас мы имеем все необходимые условия для научной работы». Бор проигнорировал это письмо, хотя и не сообщил о нем ни американским, ни британским властям.

В феврале 1944 года Берия назначил легендарного куратора зарубежной шпионской сети Павла Судоплатова начальником новой самостоятельной структуры НКВД – отдела «С», отвечавшего за сбор, использование и доведение до нужных адресатов разведданных, касавшихся атомной проблематики. С этого момента никаких проблем с финансированием не возникало: всем сотрудникам отдела «С», как и группе физиков-ядерщиков, были предоставлены особые продовольственные пайки, медицинское обслуживание на высшем уровне, прекрасные квартиры, дачи и специальные карточки для приобретения товаров в спецмагазинах.

Однако ядерные исследования в Советском Союзе оставались на весьма низком уровне. В 1944 году команда Курчатова, работавшая в главной лаборатории, насчитывала лишь шестьдесят пять специалистов. Урана катастрофически не хватало: только весной 1945 года советские физики-ядерщики впервые получат в свое распоряжение крупную партию урана (340 килограммов), захваченную в качестве трофея в германской научной лаборатории в Вене.

В Соединенных Штатах Рузвельта встревожило письмо Альберта Эйнштейна, в котором тот подчеркнул исключительную важность научных исследований по разработке атомной бомбы: шел еще только 1939 год. Инициатором такого письма стал Лео Силард, американский физик-ядерщик венгерского происхождения, ранее работавший с Эйнштейном в Германии. Именно Силарду принадлежит идея обратить внимание президента Рузвельта на важность для США создания атомного оружия. Силард написал это письмо вместе с другим американским физиком и математиком венгерского происхождения, Юджином Вигнером, занимавшим тогда должность профессора Принстонского университета, в то тревожное лето 1939 года, когда Сталин еще колебался, с кем заключить союз: с Британией или с Германией. В письме говорилось о реальной угрозе получения Гитлером атомной бомбы в результате успешной работы германских ученых в области ядерных исследований. Чтобы Рузвельт наверняка прочел это письмо, Силард попросил подписать его Эйнштейна, самого знаменитого в мире ученого. В начале августа Силард с отпечатанной на машинке окончательной версией письма в кармане, никогда в жизни не сидевший за рулем автомобиля, попросил своего приятеля Эдварда Теллера, американского физика-ядерщика венгерского происхождения, отвезти его на машине в Пеконик, Лонг-Айленд, где в то время жил Эйнштейн, чтобы получить его подпись. По словам Теллера, Эйнштейн с большим вниманием прочитал письмо и поставил под ним свою подпись. При этом сказал, что впервые ядерная энергия будет использована напрямую вместо непрямого использования через процессы на Солнце. Передать письмо президенту Силард попросил Александра Сакса, друга Рузвельта и известного экономиста. Из-за осложнения международной обстановки Сакс смог попасть на прием к президенту только 11 октября, когда Рузвельт написал Калинину о необходимости проявления Советским Союзом сдержанности по отношению к Финляндии. В этот судьбоносный день Сакс, стремясь подчеркнуть всю критичность ситуации, зачитал письмо президенту. В письме, в частности, говорилось:

«Некоторые недавние работы Э. Ферми и Л. Силарда, которые были сообщены мне в рукописи, заставляют меня ожидать, что уран может быть в ближайшем будущем превращен в новый важный источник энергии.

…Может оказаться возможным получение цепной ядерной реакции в крупном массиве урана с выделением огромной энергии и гигантских объемов радиоактивных частиц. Теперь почти очевидно, что этого можно достичь в ближайшее время.

Этот новый феномен может также привести к созданию ядерных бомб».

Сакс вспоминал, что к письму он добавил и собственные опасения: «Мощная ядерная цепная реакция… может быть получена в самом ближайшем будущем… Одна-единственная бомба такого типа [тогда еще слишком тяжелая, чтобы доставить ее на борту самолета], доставленная на корабле и взорванная в порту, способна полностью разрушить весь порт и часть прилегающей к нему территории». Рузвельт ответил: «Алекс, умоляю, только не говори мне, что нацисты завтра не оставят от нас камня на камне». Сакс захотел убедиться в том, что Рузвельт понял необходимость принятия немедленных мер, и на следующее утро снова явился к президенту. Рузвельт встретил его вопросом: «Ну, какая блестящая идея у тебя на этот раз?» Тогда Сакс (он написал об этом позднее в своих воспоминаниях, изданных в 1950 году) рассказал президенту историю о том, как Роберт Фултон посоветовал Наполеону построить флотилию пароходов для переброски войск к берегам Англии, но Наполеон поднял изобретателя на смех. Сакс вспоминает, что возникла пауза, после которой Рузвельт попросил слугу принести бутылку раритетного коньяка «Наполеон», откупорить принесенную бутылку и наполнить им бокалы. После того как они чокнулись, Рузвельт сказал Саксу, что намерен действовать немедленно. Он передал письмо Эйнштейна Эдвину «Па» Уотсону, своему военному советнику, сопроводив это репликой, которая прозвучала как приказ: «Надо действовать». Десять дней спустя, 21 октября, в субботу, состоялась встреча с целью обсуждения и запуска предстоящего проекта. Во встрече приняли участие Лео Силард, Юджин Вигнер (позднее получивший Нобелевскую премию за работу в проекте), Эдвард Теллер, работавший в США выдающийся физик-ядерщик, все физики венгерского происхождения, покинувшие родину после вторжения Гитлера, а также представители армейского командования и командования ВМС. Вскоре после этого, продолжая побуждать Рузвельта к активным действиям, Силард, Эйнштейн и Сакс сообщили президенту, что, если он не предпримет своевременных действий, Силард «в деталях» опубликует технологию цепной реакции урана. В ответ на это Рузвельт утвердил план «систематической мобилизации на войну американских ученых». Работы над созданием в Америке атомной бомбы начались.

Узнав о том, что работы по расщеплению атомного ядра ведутся и в Великобритании, Рузвельт написал Черчиллю, предложив работать совместно, «чтобы обеспечить координацию исследований или даже их совместное проведение». Он дал указание Вэнивару Бушу, инженеру и изобретателю, совмещавшему множество обязанностей: профессора Массачусетского технологического института, президента Института науки Карнеги, директора Бюро научных исследований и развития, – подготовить проект письма с предложением «начать обсуждение вопроса [с Великобританией] на высшем уровне».

В октябре 1941 года комитету, отвечавшему за этот проект, было присвоено кодовое наименование «Секция-1». Впоследствии при упоминании проекта создания атомной бомбы, с легкой руки военного министра Стимсона, чаще стали говорить просто: “S-1” (по иронии судьбы совсем на советский манер). В состав комитета входили Вэнивар Буш, Джеймс Конант, сорокавосьмилетний президент Гарварда и известный химик, а также Стимсон и генерал Маршалл.

В сентябре 1942 года бригадный генерал Лесли Р. Гровс, отвечавший за военное строительство (он только что закончил курировать строительство здания Пентагона), получил назначение на пост военного руководителя атомного проекта, важность которого к тому моменту Рузвельт полностью осознал. В марте 1942 года он сообщил Бушу, что программу следует продвигать «не только в контексте развития работ, но и с учетом времени. Это еще важнее». В декабре 1942 года научным руководителем проекта был назначен Оппенгеймер.

«Манхэттенский проект», осуществляемый иностранными и американскими учеными, инженерами и математиками под контролем Буша и Симпсона, был гигантским по масштабу и с самого начала пестовался президентом как предназначенный для получения оружия, которым Америка определенно должна обладать. В самый активный период исследовательских работ в проекте участвовали 120 000 человек, было построено и эксплуатировалось 37 объектов, общая стоимость проекта составила свыше 2 миллиардов долларов США. Успешному продвижению работ способствовали талант и опыт ученых-эмигрантов, большей частью евреев, которых Гитлер вынудил эмигрировать: Ханса Бете, Эдварда Теллера, Энрико Ферми, Джеймса Франка, Юджина Вигнера и Силарда. Никто из них не думал о том, что Советский Союз может представлять ядерную угрозу, такой угрозой считались разработки ядерного устройства нацистами, волновавшие всех ученых, которым в ночных кошмарах являлся Гитлер с ядерной бомбой в руках.

Огромное различие в успехах американцев и русских объясняется финансовыми и человеческими ресурсами. У Америки было вдоволь и того и другого. Россия же не могла этим похвастать и по этой причине существенно отставала от Америки, которая двигалась вперед семимильными шагами.

С самых первых дней, сознавая, что придется как-то решить эту проблему, Франклин Рузвельт ломал голову, когда (да и стоит ли) сообщить Советскому Союзу об атомной бомбе – с учетом потенциального риска такого информирования. Об этом он говорил со многими: Генри Стимсоном, Маккензи Кингом, Вэниваром Бушем, Феликсом Франкфуртером, Нильсом Бором и Черчиллем.

Степенный, седовласый, похожий на уважаемого всеми профессора, Нильс Бор с неизменной трубкой в зубах уехал из Англии в Соединенные Штаты и стал консультантом «Манхэттенского проекта». Бор был убежден, что для предотвращения чудовищной гонки вооружений и вероятности атомной катастрофы знаниями о бомбе следует поделиться. Судья Верховного суда США Феликс Франкфуртер, бывший преподаватель юридической школы Гарварда (Оливер Уэнделл Холмс и Луис Брандайс доверяли ему подбор сотрудников канцелярии Верховного суда) и хороший друг президента, однажды встретился с Бором за чашкой чая в посольстве Дании в Вашингтоне. После беседы с Бором Франкфуртер стал горячим сторонником этой концепции ученого. Франкфуртер был очень близок к Рузвельту, пожалуй, он был единственным человеком, который (кроме Черчилля) в общении с Рузвельтом называл его не «господин президент», а просто Фрэнк. Когда он говорил, Рузвельт внимательно слушал. 13 марта 1944 года за ланчем в Белом доме они долго обсуждали тему атомной бомбы. Предчувствие, что она может стать для человечества либо величайшим благом, либо величайшей трагедией, занимало умы их обоих. Франкфуртер рассказал президенту о мнении Бора. Позднее он писал: «Мы провели вместе около полутора часов и практически все время обсуждали эту тему. Он говорил, что все это “пугает его до смерти“ и что ему крайне нужна чья-либо помощь, чтобы во всем этом разобраться».

После услышанного от Франкфуртера президент, даже не поговорив с Бором, вдруг принял решение отправить Бора в Лондон для встречи с Черчиллем. Более того, он попросил Франкфуртера «передать нашим друзьям в Лондоне, что президент крайне озабочен обеспечением мер безопасности в отношении X». Затем он попросил Франкфуртера организовать его встречу с Бором. Конечно, для Рузвельта было как-то нетипично решить послать Бора для встречи с Черчиллем, даже не поговорив об этом с Бором. Но это был период, когда у президента начались серьезные проблемы со здоровьем. Он страдал от кашля, его мучили сильные головные боли, бессонница, обострение гайморита и, по выражению встревоженной Дейзи Сакли, всякие другие «боли и страдания». Своему пресс-секретарю Биллу Хассету он говорил, что чувствует себя «словно в аду». В конце концов, не выдержав всего этого, дочь президента Анна потребовала от его личного врача Росса Макинтайра поместить ее отца в госпиталь ВМС в Бетесде для полного обследования. 27 марта президента осмотрел и обследовал начальник отделения кардиологии этого госпиталя капитан-лейтенант Говард Дж. Брюэнн, который поставил диагноз: президент близок к коллапсу, поскольку страдает сердечной недостаточностью левого желудочка, гипертонией, острым бронхитом, и у него увеличенное сердце. Он назначил пациенту низкокалорийную диету для снижения веса и велел сократить число выкуриваемых сигарет с двадцати до десяти в день (Рузвельт писал по этому поводу Гопкинсу: «Слава богу, у них в эти дни такой мерзкий вкус»), а количество спиртного – до полутора коктейлей в сутки. Доктор также прописал ему настой наперстянки, сон исключительно на специальной больничной кровати с приподнятыми головой и торсом для облегчения дыхания. Брюэнн посещал президента каждое утро, измерял кровяное давление и следил за его состоянием. Скорее из-за того, что Рузвельта продолжала волновать поездка Бора, врач категорически запретил ему заниматься государственными и общественными делами. Короче говоря, он резко сократил деловой график президента до такой степени, что его пациент вынужден был даже обедать в постели. И Рузвельт начал выздоравливать. Как говорил Брюэнн, за десять дней легкие очистились от жидкости, сердце обрело нормальные размеры, а кашель прекратился. В начале апреля президент на несколько недель уехал в Хобко-Барони, в имение Бернарда Баруха площадью двадцать три тысячи акров, чтобы хорошенько отдохнуть. По прибытии он едва успел пораньше поужинать, чтобы лечь спать, как вдруг его одиночество нарушила целая компания друзей и родственников (среди них были его жена, Дейзи Сакли и Люси Резерфорд). Ко времени возвращения к работе он чувствовал себя уже совершенно здоровым.

Вскоре после этого Бор был уже в Лондоне, куда его направил президент США для встречи с Черчиллем. В Лондон с ним приехал его сын Оге, тоже физик-ядерщик. Их встреча с премьер-министром в резиденции на Даунинг-стрит, 10 стала настоящим кошмаром. «Это было ужасно. Он отчитал нас, как двух провинившихся школьников», – вспоминал Оге. Не удовлетворившись нападками на Боров, Черчилль упрекнул своего друга и научного консультанта лорда Червелла за организованную им встречу с Борами: «Мне не понравился человек, которого ты привел ко мне, он же весь зарос, как дикарь…» Странное поведение Черчилля можно объяснить, видимо, тем, что он стремился любой ценой сохранить в тайне от Советского Союза проект «Тьюб эллоуз», или «Трубный сплав» (британское кодовое название ядерного проекта). По его мнению, отныне и навсегда атомная бомба должна была служить для защиты интересов Великобритании. Он был бы счастлив, если бы у Сталина вообще никогда не появилось такой бомбы.

В июле 1944 года Бор направил президенту США пространную памятную записку, в которой рассказал, в частности, и о том, как в свой прежний приезд в Лондон он получил приглашение от Капицы переехать в Россию для участия в научных исследованиях. Это встревожило Рузвельта: он понял, что Советский Союз тоже работает над термоядерными реакциями. В памятной записке Бора также отмечалось, что после разгрома Германии «в руках Советского Союза окажутся колоссальные ресурсы для полномасштабного развертывания работ», что добавило президенту аргументов в пользу сотрудничества, которое предотвратит «фатальное соперничество».

Рузвельт обсудил памятную записку с Франкфуртером. 26 августа он принял Бора с сыном в Белом доме, и разговор с ними продолжался полтора часа. Оге вспоминал:

«Рузвельт согласился, что следует попытаться найти подход к Советскому Союзу… По его мнению, Сталин был реалистом, чтобы понять важность таких кардинальных прорывов в науке и технике… Он упомянул также о том, что наслышан о наших переговорах с Черчиллем в Лондоне, и добавил, что Черчиллю свойственно так вести себя при первом знакомстве. Однако Рузвельт заметил, что и он, и Черчилль всегда стараются достичь согласия и что он уверен, что Черчилль, в конце концов, согласится с его точкой зрения по этому вопросу. Он обсудит с Черчиллем все проблемы на предстоящей встрече и надеется вскоре после этого снова встретиться с моим отцом».

Бор из всех ученых самым энергичным образом выступал за то, чтобы поделиться с Советским Союзом результатами научных изысканий в этой области, полагая это наиболее благоразумным шагом. Сначала шли споры между учеными и военными, вовлеченными в «Манхэттенский проект», о необходимости (позиция ученых) или опасности (позиция военных) информирования СССР и предоставления ему научных материалов. Важной составляющей любого решения являлся точный расчет, как долго Америка еще будет опережать Советский Союз в этих разработках. Если атомную бомбу удастся в течение нескольких лет держать в абсолютной тайне, как полагали военные (кроме генерала Маршалла), тогда не возникнет никакой необходимости извещать об этом СССР. Но если не удастся, а в этом были уверены все ученые, то неизбежна гонка вооружений. А секретность в любом случае будет палкой о двух концах. Она сможет легко превратить друга во врага: если ядерного паритета можно легко достичь в течение нескольких лет, то в случае сохранения секретности у партнера неизбежно возникнет чувство раздражения и недоверия – разве это разумно? Из всех политиков, причастных к разработке атомной бомбы, самая категоричная позиция была у Черчилля, который однажды написал: «Даже за шесть месяцев может случиться что угодно, если раскрыть все карты России». Все ученые, кто был убежден, что атомная бомба перестанет быть секретом быстрее, чем считают генералы, выступали за обмен научными материалами. Генерал Гровс, ведущий инженер проекта, по свидетельству всех, кому доводилось с ним работать, совершенно уверенный в своих решениях человек, скоро выступит с крайней позиции, заявив, что только Америка способна быстро создать атомную бомбу, у какой-либо другой страны на это уйдет десять лет.

Вопрос продолжал оставаться на стадии обсуждения, и тут произошло нечто такое, от чего у некоторых возникло опасное стремление нажать все кнопки в военном мышлении американцев (но до этого, слава богу, не дошло): Правительственная закупочная комиссия Советского Союза по ленд-лизу по просьбе Курчатова вдруг запросила восемь тонн уранового ангидрида и восемь тонн солей урана. Генерал Гровс, абсолютно убежденный, что американцы могут что угодно создать быстрее и лучше других на планете и что Америка так или иначе обведет Советы вокруг пальца в атомных исследованиях, решил удовлетворить заявку. Как пишет Майкл Гордин в своей книге «Багровое облако на рассвете», он сделал это на том основании, что русские не знают о работах в Америке над созданием бомбы, а вот если отклонить заявку, это может навести их на подозрения. Он предоставил им полтонны солей урана и тонну металлического необогащенного урана. Это обвело русских вокруг пальца не больше, чем неупоминание с 1940 года в научных журналах о термоядерной реакции. В сентябре 1944 года президент изменил свое мнение по поводу того, кому следует знать о работах над созданием бомбы. Осенью этого года в Квебеке его в очередной раз охватили колебания и сомнения: он изменил свою позицию как в отношении будущего Германии, так и по дате запланированной мирной конференции с Черчиллем и Сталиным. Все три ранее принятых решения: по обмену научными данными, демонтажу технической базы Германии и грядущей мирной конференции – были отменены.

В Квебеке президент встретился с Черчиллем в «Цитадели», крепости, которая была резиденцией генерал-губернатора Канады. Эта встреча, как и в Думбартон-Оксе, несколько сняла возникшее ранее напряжение в отношениях. В Квебек приехал Генри Моргентау, представивший свою программу «превращения Германии в страну преимущественно сельскохозяйственную и пасторальную по своему характеру». Шесть недель назад были опубликованы фотографии страшного концлагеря Майданек в Люблине (Польша) с изображениями складов с мешками золотых коронок и зубных протезов, игрушек, обуви, одежды и других личных вещей уничтоженных узников, подлежащие отправке в Германию. Эти фотографии потрясали всех и вызывали чувство глубокого отвращения к немцам. 15 сентября президент США поставил свою подпись под документом Моргентау о «пасторальной Германии», предусматривающим демонтаж всей промышленности Германии. (Так же поступил и Черчилль, который сначала был против этой идеи, но потом пересмотрел свою точку зрения.) Однако затем, когда эта программа была обнародована, стало ясно, что до реализации идеи дело не дойдет. Рузвельт вовремя изменил свою позицию и отрекся от нее, притворившись, что он с самого начала был против этой программы. (Позднее он говорил Стимсону, что его ввели в заблуждение, и это взбесило Стимсона, поскольку тот хорошо знал, что это неправда. В своем дневнике Стимсон написал об этом: «Он говорил об этом документе как о чем-то, подсунутом ему в Квебеке, и что он никогда бы не поддержал такой идеи. Я достал из кармана экземпляр документа и молча показал его собственную подпись под текстом документа. Тогда он заявил, что совершил большую ошибку, и признался в этом с неподдельной искренностью».)

Вторично президент США изменил свою позицию тоже в Квебеке. Надо было определить сроки предстоящей мирной конференции, в которой собирался принять участие и Сталин. Рузвельт отмел идею о встрече в феврале, как планировалось до этого, и перенес ее на 30 октября (то есть она должна была состояться через шесть недель). По сути дела, это было своего рода пробным шаром, а не четко сформулированным решением, которое, тем не менее, отражало умонастроения Франклина Рузвельта и его опасения, что он может проиграть в ноябре президентские выборы. Он поделился своей обеспокоенностью с премьер-министром Макензи Кингом: «Мы не сможем заставить наших людей зарегистрироваться на избирательных участках, не сможем повлиять на то, как они проголосуют», – а в некоторых штатах, где у президента было много сторонников среди солдат, их вообще могли не допустить до выборов. Поэтому Рузвельт решил (как он признавался в этом Черчиллю, Идену и Кингу), что международную мирную конференцию разумнее будет провести в конце октября, за семь дней до президентских выборов. Он спросил их, каково их мнение: если конференция состоится до выборов, получит ли он больше голосов среди избирателей? Все трое ответили: нет, это ужасная идея. Рузвельт пытался переубедить их, заявив: идея заключается в том, чтобы «продемонстрировать, что не теряется время». Черчилль, Иден и Кинг возражали: это только введет в заблуждение американский народ, оппоненты Рузвельта обязательно найдут слабые места в планах президента, у избирателей будет больше причин голосовать за него, чтобы он осуществил свою миролюбивую политику на будущей конференции. В конечном итоге они одержали победу, и Рузвельт уступил.

По завершении конференции в Квебеке Франклин Рузвельт и его команда, включая адмирала Лихи и доктора Брюэнна, который ежедневно виделся с президентом и следил за состоянием его здоровья, 16 сентября в шесть часов вечера заняли места в вагоне президента «Фердинанд Магеллан», а на следующее утро, в девять часов, прибыли в Гайд-парк. Утром 18 сентября, также поездом, туда приехал и Черчилль вместе со своим секретарем Мэриан Холмс.

Весь американский генералитет с большой тревогой относился к каждому приезду Черчилля в Америку: он постоянно вмешивался в их планы и выступал с пламенными речами против вторжения союзников на континент через Ла-Манш. Представители ОКНШ и Стимсон всегда вспоминали, как Черчилль еще в 1942 году пытался отговорить Рузвельта от плана вторжения через пролив в 1943 году. Стимсон в целом крайне неприязненно относился к британскому премьеру, хотя доверял свое раздражение только дневнику. Всегда вежливый на публике, Стимсон изливал свои чувства в частных беседах: когда весной 1943 года Черчилль начал оказывать давление на Рузвельта, настаивая на дальнейшей отсрочке вторжения в Европу, Стимсон не без сарказма записал в дневнике: «Вчера вечером прибыл Черчилль с большой группой военных, у которых на лицах было написано, что они готовы сразиться с нами и сделать так, чтобы все пошло как хочет премьер». Стимсон и представители ОКНШ, в конце концов, смогли отучить Черчилля от подобной манеры общения, но сейчас, 18 сентября 1944 года в Гайд-парке, Франклину Делано Рузвельту пришлось в третий раз за неделю изменить свою позицию, а Черчилль на какое-то время снова одержал верх в вопросе об атомной бомбе. (Гопкинс тоже был в Гайд-парке, как вспоминал его биограф Роберт Шервуд, но его «полностью изолировали» от обсуждения ядерного проекта.)

Президент США и британский премьер провели весь день вместе, и оба поставили подписи под неожиданным для всех меморандумом, в котором говорилось, что работы над атомной бомбой следует оставить тайной их двоих. Текст производил впечатление, что его автором является исключительно Черчилль – в тексте не было ничего, с чем Рузвельт мог бы согласиться раньше или впоследствии касательно проблемы атомной бомбы: «Предложение о том, что мир следует информировать о проекте «Тьюб эллойз» [английское кодовое название проекта создания атомной бомбы] с перспективой заключения международного договора о соответствующем контроле и применении, не принимается. Этот вопрос следует и далее держать в строжайшей секретности; но, когда бомба будет окончательно готова, после хорошо продуманной оценки ситуации она может быть применена против японцев, которых следует предупредить, что такая бомбардировка будет предпринята повторно до полной их капитуляции».

Черчиллю даже удалось убедить американского президента (во всяком случае на тот момент) в том, что Бор – опасный сторонник коммунистов, судя по тому, что в меморандуме муссировалась информация от Бора о том, что русские пытались завербовать его для работы над их ядерным проектом, что вообще-то следовало истолковать в пользу благонадежности Бора. Однако в меморандуме говорилось: «Следует провести дознание и навести справки о деятельности профессора Бора, а также предпринять необходимые меры с целью гарантирования, что он не допустит утечки информации, особенно в интересах русских».

Президент Рузвельт со всей положенной ему по рангу помпой расставался с Черчиллем после завершения переговоров. Они вместе проследовали в автомобиле до железнодорожной станции Пафкипси, автомобиль со всех сторон окружали машины, битком набитые телохранителями и с агентами секретной службы на подножках. По словам секретаря Черчилля, это являло собой «жуткое зрелище». Премьер-министр выглядел безмерно довольным прошедшими переговорами и завершил рабочий день восторженной телеграммой австралийскому премьеру: «Эта конференция стала торжеством дружбы и единства». На следующий день он отплыл в Англию на борту лайнера «Куин Мэри».

Историки никогда не узнают, что произошло, никогда не узнают, как и почему Черчиллю удалось одержать верх. Самое правдоподобное объяснение этому заключается в том, что рядом с Рузвельтом не было никого, кто мог бы отговорить его от поспешного подписания такого документа и еще раз подумать, не стоит ли принять противоположное решение по этому вопросу. Соглашаясь во всем с Черчиллем, он рисковал оказаться в той же ситуации, когда подписал программу Моргентау, превращающую Германию в пасторальное государство. Тем не менее подписанный им меморандум вовсе не обязывал президента к чему-то такому, чего он не мог бы потом отменить. Кто-то из сотрудников слышал, как Рузвельт после одной из его последних встреч с Черчиллем пожаловался: «Да, я устал! Устанешь, когда пять лет повозишь в тачке Уинстона на крутую гору».

Надо сказать, что президенту сначала не очень хотелось подписывать этот меморандум. Четыре дня спустя на совещании в Белом доме с Вэниваром Бушем и лордом Червеллом он долго и взволнованно обсуждал с ними будущее атомной бомбы, зная, что оба они считают сохранение секретности серьезной ошибкой. Он даже поделился с ними сомнениями по поводу применения бомбы против японцев при любых обстоятельствах, задавшись непростым вопросом: «Значит ли, что это средство действительно следует применить против японцев или же достаточно использовать его в качестве угрозы и посмотреть, насколько она будет действенна для этой страны». Возможно, Рузвельт предпочел не открывать сразу все свои карты, вероятно также, что ему понадобилось средство, чтобы обезоружить тех, кто выступал против идеи совместного контроля над бомбой с другими государствами. Спустя двенадцать дней Буш с помощью Джеймса Конанта подготовил докладную записку, содержание которой почти полностью дезавуировало идеи меморандума. В документе, который со всей очевидностью преследовал именно эту цель, Буш и Конант с полным единодушием выражали свое неприятие всей бестолковости такого рода действий, под чем оба и подписались. Документ был направлен Стимсону, который, будучи военным министром, являлся их непосредственным начальником и общим куратором «Манхэттенского проекта». Докладная записка была озаглавлена с предельной точностью: «Относительно подхода в будущем к международному решению вопроса, касающегося атомных бомб».

После описания и анализа в пунктах 1 и 2 состояния атомной мощи Соединенных Штатов и ее военного потенциала следовало:

«Пункт 3. Временный характер нынешнего преимущества Соединенных Штатов и Великобритании.

…Для любого государства, обладающего хорошими техническими и научными ресурсами, будет возможно достичь нашего нынешнего уровня уже через три– четыре года. Поэтому для Соединенных Штатов и Великобритании было бы верхом глупости полагать, что они навсегда сохранят превосходство в новом оружии…

Пункт 4. Невозможность сохранения секретности в послевоенный период.

К реализации проекта необходимо привлекать огромное количество технических специалистов. С учетом этого фактора сведения о различных аспектах проекта получат широкое распространение. Кроме того, все основные факты были известны физикам еще до начала работ. Кто-то посторонний, несомненно, догадается, что происходит что-то чрезвычайно важное… Принимая это во внимание, настоятельно рекомендуем запланировать полное разглашение истории разработки проекта и всего остального, кроме технологии производства и конкретной информации военного характера, сразу же после того, как будет продемонстрирована первая бомба…

Пункт 5. Опасность частичной секретности и международной гонки вооружений.

…Для Соединенных Штатов и Великобритании будет крайне опасно пытаться сохранять в полной секретности дальнейшие работы в этой области по военному применению. Если на это пойти, Россия, несомненно, таким же образом засекретит свои изыскания в этом направлении».

В пункте 6 было указано, как следует осуществлять международный обмен информацией.

Буш и Конант полностью отвергли принцип секретности, аргументируя это тем, что подобная политика явится для США самой опасной: они предложили свободный обмен научными материалами под эгидой международной организации, которая еще находилась на этапе создания.

Естественно, эта докладная записка, как и приведенные в ней рекомендации, произвели впечатление на Стимсона: теперь у него в руках был документ, составленный для него руководителями «Манхэттенского проекта», из которого было очевидно, что от секретности толку не будет. Утром 30 декабря он и генерал Гровс встретились с президентом Рузвельтом, чтобы сообщить последние новости о работе над проектом. Гровс доложил президенту, что взрывная мощность первой бомбы, по всем расчетам, составит десять тысяч тонн в тротиловом эквиваленте и что сама бомба «должна быть готова где-то к 1 августа 1945 года». Это означало, что проект дошел до решающей стадии, теперь следовало принимать решения. На следующий день, в воскресенье, Стимсон был единственным, кого Рузвельт в полдень принял в Овальном кабинете и с кем имел часовую беседу по итогам работы за прошедший год. Стимсон писал в своем дневнике, что после доклада президенту об успехах Эйзенхауэра в сражении в Арденнах он изложил тому свое мнение о будущей деятельности комитета «S-1» и о Советском Союзе. Стимсон писал, что убеждал Рузвельта проинформировать советское руководство, пусть не прямо сейчас, и что Рузвельт посчитал это хорошей идеей:

«Я изложил ему свои соображения о будущей деятельности комитета “S-1” в связи с Советским Союзом и сообщил, что мне известно о внимании русской разведки к нашей работе, но они пока не располагают конкретными данными. Затем я высказал ему свою тревогу по поводу возможных последствий сохранения этих работ в тайне от русских даже в настоящее время, хотя считаю важным не посвящать их в проект до тех пор, пока у нас не будет уверенности, что наша откровенность будет полезной и для нас самих. Я сказал, что у меня нет иллюзий по поводу возможности постоянного сохранения этих секретов. Однако я не считал необходимым делиться информацией с Россией прямо сейчас. Он сказал, что готов согласиться со мной (курсив авт.)».

Заявление Стимсона было достаточно эмоциональным. В 1944 году отношения между Соединенными Штатами и Россией не во всем были гладкими, судя по докладам Гарримана из Москвы. Стимсон же предлагал целевое решение проблемы. Месяц за месяцем он все больше убеждал президента, что Россию следует подключить к работам в рамках международного атомного проекта. В то же время ни Стимсону, ни президенту не приходила в голову мысль просто передать русским такие сведения. Они желали добиться за это от Сталина определенных уступок, они хотели получить возможность оказать на него давление, чтобы подчинить его стандартам союзников. Именно это и подразумевалось под понятием «настоящей взаимной пользы».

К тому времени Франклин Рузвельт должен был осознать, что Черчилль практически остался в одиночестве, даже среди своего окружения, в своем упорстве ни в коем случае не передавать русским сведения об атомном проекте. Британский посол в Соединенных Штатах лорд Галифакс, который в довоенное время выступал с резкими антисоветскими заявлениями, теперь примкнул к тем, кто предлагал поделиться атомными секретами с СССР. Такую же позицию занял сэр Джон Андерсон, министр финансов кабинета Черчилля, ученый, ответственный за британский атомный проект. Андерсон предлагал уведомить русских после назначения дня первого испытания бомбы. В своей памятной записке в марте 1944 года он писал: «Будет достаточно в ближайшем будущем сообщить русским о самом факте, что мы ожидаем в конкретную дату получить это сокрушительное оружие, и пригласить их сотрудничать с нами в подготовке структуры международного контроля». Лорд Червелл, физик и еще один научный консультант Черчилля, также высказался в пользу информирования русских о бомбе. Да и у всех разумных людей такая позиция получила поддержку.

Президент привлек Стеттиниуса к дискуссиям по атомной бомбе вскоре после назначения его государственным секретарем. Как это зачастую и случалось, разговор состоялся в кабинете Рузвельта, напоминавшем корабль. Хотя Рузвельт держал Хэлла в полном неведении о бомбе, Стеттиниусу он почти без промедления сообщил, что «настало время и Государственному департаменту подключиться к ситуации с атомным проектом». Стеттиниус мгновенно включился в работу, стал отслеживать активность советской шпионской сети в Соединенных Штатах, которая, как он быстро узнал, была такой впечатляющей, что он, как и Стимсон, теперь понимал: «русские определенно располагают какими-то сведениями о том, что происходит».

Перед выездом в Ялту Рузвельт уже до такой степени настроил себя на то, чтобы поделиться с Советским Союзом информацией об атомной бомбе, что во время конференции он попробовал убедить Черчилля, что время для этого уже пришло. И не только потому, что его ближайшие советники рекомендовали ему поступить так: Рузвельту уже было хорошо известно, что Сталин не только знал о «Манхэттенском проекте», но и добивался, чтобы советская разведка активизировала деятельность в этом направлении. На второй день конференции Стеттиниус сообщил президенту, что ядерная гонка уже началась, что на этом направлении действуют 125 советских шпионов и что следует подготовиться к обсуждению этой темы со Сталиным, так как «он может спросить об этом». (Фактически Стеттиниус вместе с Маршаллом старался сформулировать, что именно президент должен рассказать Сталину о бомбе.) Кроме того, как доложил Стеттиниус Рузвельту, возникла новая угроза утечки важной информации к русским агентам: в Монреале над проектом атомной бомбы работал некий французский ученый, который был замечен в симпатиях к Советскому Союзу.

Как результат – вскоре после этого Франклин Рузвельт шокировал Черчилля (это был его способ подготовить того к неизбежному). Президент сообщил Черчиллю, что, по его убеждению, настало время посвятить Сталина в атомные секреты «на том основании, что де Голль, если он узнает об этом, конечно же, постарается нас перехитрить и поведет двойную игру с Россией». Естественно, услышав такое, Черчилль пришел в бешенство.

Сразу же после окончания конференции Вэнивар Буш вновь сообщил Стимсону, что он хотел бы поделиться с Советским Союзом данными о ядерных исследованиях. После этого Стимсон заявил Харви Банди, своему помощнику по атомному проекту (который, как и Стимсон, был членом йельского клуба «Череп и кости»): «Буш пришел в такой восторг, когда получил сегодня утром известие о соглашении по вопросу проведения конференции в Ялте, что буквально рвется проявить великодушие к русским в этом вопросе». Стимсон согласился с Бушем, что это неплохая идея, но посоветовал немного подождать, чтобы специально использовать ее в качестве козырной карты на переговорах, и не «выносить этот вопрос на конференцию до тех пор, пока русские не проявят явную готовность согласиться на взаимовыгодное соглашение». Вопрос состоял не в том, говорить ли об этом Сталину, – вопрос заключался в том, чтобы использовать эти научные данные в наиболее подходящий момент и самым плодотворным образом.

У Буша возникла другая идея, и спустя два дня он пришел к Стимсону, чтобы обсудить ее с военным министром. Он предложил объединить усилия государств в проведении всех научных исследований и организации взаимного обмена всеми данными, которые могут представлять интерес для применения в военных целях, чтобы удержать другие государства от разработки тайных планов создания секретных вооружений в послевоенное время. Симпсону такая идея показалась интересной по отношению к русским, но он опять посоветовал подождать с этим, поскольку прежде всего надо завершить ту работу, которая велась на данном этапе: «Было бы неразумно делать это, прежде чем мы увидим, что Россия готова встать на путь либерализации в обмен на материалы по проекту комитета “S-1”».

Тема атомной бомбы волновала военного министра и в контексте его служебной ответственности, и как нравственная проблема, поскольку именно он непосредственно отвечал за все, что касалось проекта. К марту Стимсону доложили, что в разработке бомбы достигнут определенный прогресс, все шло по графику. К этому времени Германия уже находилась на грани полного разгрома, Советская армия и армии союзников уже вторглись в глубь страны, и руководство США рассчитывало, что к лету будет объявлено о победе. Стало необходимо как можно скорее принять решения сразу по нескольким вопросам: какой объект в Японии подвергнуть бомбардировке, надо ли заранее предупреждать Японию об этом и как поступать с русскими. И это было для Стимсона тяжким бременем.

В понедельник 5 марта Стимсон снова обсуждал это с Банди: «Нам предстоит принять очень важные решения. Скоро мы просто не сможем откладывать их на потом… Несомненно, это самое важное из того, что мне приходилось делать с тех пор, как я занял кабинет военного министра, поскольку это касается вопросов, которые даже намного серьезнее, чем курс нынешнего правительства». Как поступить с Россией, что делать с бомбой – эти вопросы продолжали занимать министра до конца понедельника. Поскольку генерал Маршалл уже начал собираться домой (их кабинеты находились рядом и соединялись дверью), Стимсон, как он записал в своем дневнике, решил «посоветоваться с ним на эту тему. Генерал – один из немногих, кто знал об этом, и я хотел услышать его мнение по поводу возможного решения всех этих проблем».

Премьер-министр Канады Макензи Кинг, давний, еще по учебе в Гарварде, друг президента Рузвельта, посетил Белый дом 9 марта. Прибыв пополудни, он сразу же направился в Овальный кабинет, где застал Элеонору за чашкой чая. При появлении президента Кинг подошел к нему и поцеловал его в щеку. («Он специально повернулся ко мне боком для этого».) Кинг не видел Рузвельта с сентября, со времени отъезда из Квебека, и его первым впечатлением было, что президент «выглядит намного старше», его лицо «сильно похудело», но ему тут же объяснили, что президент намеренно сбрасывает лишний вес. Поскольку общение затянулось, тревоги Кинга по поводу здоровья президента постепенно развеялись, он увидел, что президент прекрасно себя чувствует. После запоздалого и неофициального обеда с Элеонорой и Анной Беттигер в небольшой семейной столовой Рузвельт пригласил Кинга вернуться с ним в Овальный кабинет. Они беседовали несколько часов. Кинг сидел в кресле напротив сидящего на кожаном диване президента. «Когда я взглянул на часы, выяснилось, что мы непрерывно разговаривали с половины девятого вечера до двадцати минут двенадцатого, хотя мне казалось, что еще нет и десяти. Президент сказал, что не чувствует себя усталым. Беседа доставляла ему удовольствие», – написал Кинг в своем дневнике. Он был посвящен в тему атомных исследований, поскольку Канада являлась главным поставщиком урана. В середине беседы Кинг спросил об атомной бомбе. «Когда я спросил о некоем оружии, которое может быть применено, – написал Кинг в дневнике уже поздно ночью, – он ответил, что, по его мнению, все работы закончатся к августу и что главная сложность заключается только в понимании, как именно применить полученный материал в отношении конкретной страны». Далее Кинг пишет, что задал очередной вопрос на эту тему, на который Рузвельт ответил, что, «как он полагал, русские уже вели работы в этой области и что-то знали о происходящем. Он считал, что настало время рассказать им, насколько далеко продвинулись работы над проектом. Черчилль категорически возражал против этого. Черчилль уже обдумывает вопрос о коммерческом использовании проекта в будущем (курсив авт.). Я сказал ему, что, как мне кажется, если русские обнаружат позднее, что определенные вещи тщательно скрывались от них, это может обернуться бедой».

Шесть дней спустя, 15 марта, всего за месяц до кончины, Франклин Делано Рузвельт в последний раз говорил о необходимости уведомить Сталина о существовании атомной бомбы. Разговор президента со Стимсоном проходил во время затянувшегося ланча на третьем этаже Белого дома в небольшой светлой комнате на южной стороне здания. Рузвельт выразил Стимсону свою обеспокоенность в связи с вероятностью, что весь проект создания атомной бомбы может провалиться. Президент сказал, что ужасно разнервничался из-за только что дошедших до него слухов, что он якобы «продал пшик» (намек на огромные средства, брошенные на разработку бомбы) – бомба может не получиться! Стимсон разубеждал президента (ему было известно о таких слухах, распространяемых плохо информированными людьми), отмечая, что проектом занимаются четыре лауреата Нобелевской премии «и что практически все остальные – выдающиеся физики». О неудаче не может быть и речи, говорил Стимсон, который уже давно смог вникнуть во все проблемы, связанные с бомбой. («Работы подошли к завершению, и результаты очень интересны и достаточно серьезны».) Далее Стимсон писал:

«Я рассказал ему о двух научных подходах к проблеме будущего контроля над этим проектом в послевоенный период в случае успешного завершения работ, один из которых – секретный контроль над проектом, предпринимаемый теми, кто контролирует его сейчас, второй – международный контроль, который основывается на снятии ограничений в отношении как научных данных, так и доступа к ним. Я сказал ему, что все эти решения надо принять еще до первого применения такого оружия и что ему следует быть готовым сообщить об этом американцам сразу же после того, как это произойдет. Он согласился с этим». (курсив авт.)

24 марта в кабинете Белого дома президент встретился со своим спичрайтером Робертом Шервудом: ему было необходимо сделать вставки в тексты двух предстоящих выступлений – на годовщине дня рождения Джефферсона 13 апреля и, несколько позднее, на открытии конференции в Сан-Франциско. Он попросил Шервуда найти для него цитату из Джефферсона на тему роли науки, чтобы вставить ее в речь, написанную ко дню рождения Джефферсона. Было очевидно, что его продолжала очень сильно волновать проблема атомной бомбы. Через неделю Франклин Делано Рузвельт отправился в Уорм-Спрингс. А спустя еще две недели президент Соединенных Штатов скончался. Ни у кого нет ни малейших сомнений в том, какой именно путь выбрал бы Рузвельт, останься он в живых. Международный контроль, основанный на обеспечении свободного доступа, был практически главной идеей Рузвельта, ведь целью всей его жизни являлось создание влиятельной международной организации. Его план послевоенного ограничения вооружений с самого начала опирался на принцип равенства четырех «международных полицейских». Он всегда стремился избежать каких-либо сговоров за спиной Сталина и сохранения в тайне от него сведений, касающихся атомной бомбы. Это поставило бы Советский Союз в положение второсортного государства, к чему стремился Черчилль, но не Рузвельт. Он хотел держать Сталина поближе к себе, обеспечить Советскому Союзу достойное место в содружестве наций, а не вытеснять его оттуда. Самые влиятельные члены британского кабинета министров, включая лорда Червелла, как и самые влиятельные американские представители, вовлеченные в атомный проект, выступали за совместный с Советским Союзом контроль как единственную возможность предотвратить гонку вооружений. Многие историки утверждают, что, поскольку Франклин Рузвельт так и не рассказал Сталину о бомбе, значит, он возражал против этого. Но президенту всегда было свойственно тянуть с принятием решения по важным вопросам до последней минуты. Ему всегда нравилось постоянно прокручивать в голове различные варианты решения, на которые могли повлиять самые свежие новости по волнующему его вопросу. По этой причине ближнему окружению президента он был известен своей крайней неторопливостью. Он думал, что у него впереди еще масса времени, он не считал, что ему следует торопиться с принятием решения. Он, вероятно, думал, что время для принятия решения еще не наступило. Что касается атомной бомбы, то Рузвельт полагал, что впереди у него еще месяцы, чтобы все окончательно взвесить. К несчастью, у него их не было.