6 сентября

Дни становятся все бессодержательнее. Только что опавшие с календаря, они лежат передо мной девственно чистые и что-то шепчут. Возьми нас, Луи, наполни событиями, не дай пропасть. Если ты не используешь нас, то кто тогда? Но мой взгляд уже очерствел и почти не замечает мелькающих чисел. Они падают к ногам как осенние листья Великого финала. Шестое сентября на самом верху, под ним потерявшие всякую надежду понедельники и вторники… Весь этот клонированный сиротский приют для дней недели. Беспризорные дети – они могли бы принять свершившееся как высокую награду и ускользнуть во вселенную, как это сделали тысячи их счастливых предшественников, но они остались, и теперь им уготован тлен в компостной куче времени, где наград не раздают. Утроба песочных часов легко и с готовностью переварит пустые дни как питьевой йогурт без вкусовых добавок.

И все же я куда-то иду. Или это ноги, которым не стоится на месте в стремлении доказать всепобеждающей эволюции, что их не зря развивали. Чувствую себя пассажиром, сонным экскурсантом, которого стараются растолкать движущиеся конечности. Ну, ладно уж, пошлепали.

Отлаженное сотрудничество частей тела дает сбои. Глазам приходится вести переговоры с шеей, чтобы та соизволила повернуться направо или налево. А им необходимо все видеть, уловить в замершем мире хоть какое-нибудь, хоть едва заметное шевеление. Неподвижность для глаз – это прелюдия к смерти. Их религия не признает состояния покоя, глаза отказываются верить покою до самого конца, до последней секундочки, пока ледяная пелена не накроет их смирившуюся со своей участью радужную оболочку.

Привыкшие к тишине уши не знают, что делать со своим тонким слухом. То они нашептывают мозгу какую-то ерунду о порыве ветра, заплутавшем среди домов, а то в сотый раз рассказывают анекдот с бородой об отраженном от асфальта эхе шагов. Мне известны все концовки, они не вызывают даже усмешки.

Руки, самые большие юмористы, с энтузиазмом болтаются туда-сюда, как два маятника на сросшихся наподобие сиамских близнецов настенных часах. В своем бесконечном восторге и бурлящем желании действовать эти две шаловливые подвески всюду сопровождают меня, будто виляющие хвостами верные собачонки. Засовываю их надоедливое веселье поглубже в карманы штанов, где они тотчас засыпают, как набившие пузо щенки ретривера.

Поначалу я торжествую. Несмотря ни на что, и я могу кое на что повлиять. Но чуть погодя, еще продолжая ломать голову над самовольным поведением и непонятными намерениями своих ног, я вдруг понимаю, насколько на самом деле беспомощен человеческий дух, дрейфующий среди претенциозных желаний всех этих органов. Свобода, все равно какая, состоит в основном из иллюзий. Словно в подтверждение такому ходу мыслей, непроизвольно порчу воздух. И подчиняюсь кислой вони как рядовой маршалу, страдающему несварением желудка.

В результате несогласованного взаимодействия частей тела я оказываюсь перед большим и представительным школьным зданием. Его здоровенные окна по-прежнему отражают гуманистические воззрения образовательных программ. Ленивому и душному лету даже на самую малость не удалось поколебать закаменелые позиции школы. Вакуум подходит непреклонной элите как кулак кстати подвернувшемуся глазу. Эти на вид умные слуховые окошки под крышей полагают, что способны видеть за горизонт. Явный самообман. Горизонта нет. Свободному обзору мешают отели, торговые центры, казино и офисные здания, в которых еще пару месяцев назад вели гладиаторские бои самоотверженные бухгалтеры. Отточенными до блеска навыками переговорщиков засеивали пыльную почву арены, регулярно вспахивали ее под крики, похожих на ненасытных чаек, зрителей. Прибыль – как картошка. Все съедобное растет под, а не над землей.

Только теперь я сообразил, что стою перед своей гимназией. Опустил взгляд вниз, на ноги, что принесли меня сюда. Был ли то намек или признание? Кто здесь тот дурак, кому задним числом понадобились эмоции, я или мои ноги?

Смотрел на дверь, на пыльную ручку без следов ребячьих пальцев. Сегодня вполне может быть шестое сентября, но запросто и второе июля, когда все это началось. Или закончилось. К моему удивлению, дверь оказалась незапертой. Для кого они держали ее открытой второго июля, когда все нормальные дети уже давно с головой окунулись в призывный водоворот лета? Для какого-нибудь упрямца, оставленного с заданиями на лето, который не соглашался мириться с муками академической нагрузки? Я перетерпел отражение одинокого юноши в дверном стекле. Всплывшая откуда-то изнутри горькая усмешка, встала в уголках рта в стратегически защитную стойку.

Позволил ногам подняться по затемненным лестницам. У паркета и подошв потрясающая память. От их встречи, их взаимного соприкосновения в душе вспыхивают теплые чувства. Классическая лестница, всегда в одном месте здания, с готовностью предлагает гостю все до единой свои ступеньки. Она преданна и внимательна, в отличие от эскалатора, подставляющего тебе движущиеся полоски железа, где едва умещаются две ступни, и не намеренного тратить себя на более близкое знакомство.

Вскоре, благодаря чудесам мышечной памяти, я стоял перед знакомой дверью в класс. Помедлил. Терпеливо дожидался, пока темный коридор не найдет в регистрах моей забывчивой памяти нужные картины. И только тогда нажал на ручку.

Вырвавшийся из класса сноп света лег на пол коридора светлым прямоугольником. Вот так всегда. Почему бы темноте первой нахально не ринуться в дверной проем, чтобы в жизнерадостном свете отбросить свою пророческую гробовую тень? Очевидно, она умнее, почему же еще. Подстерегает тебя, стоя за спиной, пока ты без каких-либо дурных предчувствий с надеждой всматриваешься в солнце.

Пятнадцать столов в три ряда, за каждым по два пустых стула. На торцовой стене большая блестящая доска, похожая на гигантский экран выключенного плазменного телевизора, перед доской учительский стол с чуть более удобным, чем у учеников, стулом. В углу раковина с краном и рядом в полный рост человеческий скелет из пары сотен костей, скрепленных между собой проволокой. Сел на свое место – предпоследний стол в ряду у окна. Голова автоматически повернулась направо, вновь фиксируя вид улицы в обрамлении фирменных логотипов, привлекательная пестрота которых раз и навсегда завладела моим детским сознанием. Результат дуэли между формулами, начертанными мелом на доске, и многообещающими рекламными вывесками был предрешен.

Глядя в свое время в это окно, мне казалось, что мир прекрасно обходится и без меня, двигается из одного пункта в другой, не испытывая ни малейшей потребности в чьей-либо помощи. Что мне остается, пристегнувшись ремнем безопасности, помалкивать, сидя на своем месте рядом с водителем, и не мешать ему. Что камни в фундамент всех великих человеческих цивилизаций, от рабов Древнего Египта до идолов Острова Пасхи, давным-давно заложены, обрели свои места и навечно вкопаны в землю. И вообще, если в этом уже выстроенном мире и стремиться к какой-то значимой роли, иметь такие амбиции (которыми ты бессознательно заражаешься в универе от профессоров в белых халатах), то лучшим выбором для такого как я «молодого клоуна» будет профессия оператора проблесковых огней. Мне кажется, что вся оставшаяся скудная динамика человечества свелась к проектному менеджменту. Образно говоря: стоит фабрика, незыблемая и скучная как гора Эверест, но для того, чтобы кашляющая дымом стальная мамаша могла спокойно и беспрепятственно производить на свет детишек и ежеутренне доставлять их гражданам мира к завтраку, кому-то надо постоянно думать о новой упаковке. А иначе молочные реки высохнут как слюнные железы анорексичек в жаркие летние дни. Планета, страдающая потерей аппетита, обречена. Хроническое нарушение пищевого поведения – один из самых страшных диагнозов. Не помогут здесь ни врачи, ни шахтеры, ни инженеры или поэты. Есть желание вновь увидеть свою планету аппетитно причмокивающей? Тогда не обойтись без менеджера по маркетингу.

Хватай телефонную трубку, набирай 911 и жди. Как только до твоих ушей донесется приближающийся звук оппозитного двигателя Порше, считай – спасен.

Если ты живешь в центре города и ходил в среднюю школу, потом посещал гимназию и вуз, то неизбежно вся твоя жизнь протекает в мигающем ритме проблесковых огней. Ограниченный мир центра города похож на узкий миниатюрный экран, который, несмотря на свои малые размеры, целиком пожирает твое внимание. Миллионы мерцающих пикселей отрезают тебя от всего, что остается за пределами экрана. А если и оторвешься ненароком от монитора, то картина перед тобой расставит в мозгу новые акценты. Там, где твой предок видел лес, ты увидишь победно торчащую над раскачивающимися кронами берез каменную трубу. Речушка с быстрым течением, куда простодушная радужная форель заходит нереститься, заговорит с тобой на языке филейного ножа. А если тебе показать курицу, ты точно будешь знаешь, что это всего лишь сумма составляющих, и чтобы набить брюхо, необходимо отделить от тушки ноги и крылышки, а белое филе грудки разделить пополам. «Математика – моя радость, мое счастье» – поет сводный хор мясников и итэшников. С самого детского садика. Гимн должен быть практичным и понятным как бабушкин рецепт пирога.

Под любым углом зрения, как ни посмотри, а мой выбор профессии был логичным. Просто ситуация, в которую я угодил, эта тотальная пустота, отраженная в глазницах силиконовой женщины и стоящего в углу скелета, никак не укладывается в мозгу, я не могу понять, как это могло произойти. От подобного сценария меня не предостерегали ни преподаватели, ни плакаты или рекламные табло. Уже не говоря о маме или какого-нибудь провидческого голливудского фильма-катастрофы.

Поход в школу ничего не изменил, каким глупцом вошел в нее – таким и вышел. Но ноги хотя бы успокоились. Их дело – организация транспорта. От философских вопросов конечности с блаженной улыбочкой идиота держатся подальше. Желудок и всякие там кишки опять подружились и выступили с совместным воинственным манифестом, требуя незамедлительного введения на их территорию продуктов питания. Вес переговорным позициям внутренних органов придавала и угроза, что еще немного – и во мне все разом заболит. Вероломный мозг рисовал перед глазами дымящийся образ сочной куры-гриль, давая, таким образом, понять, на чьей он стороне. Началось обильное слюноотделение. Весь организм против меня. Я чувствовал себя загнанным в угол командиром корабля, оказавшимся лицом к лицу с взбунтовавшейся командой – мятежники вырвали из капитанских рук штурвал, от которого зависела его жизнь. Если я не в состоянии управлять собственной плотью, куда я вообще гожусь? И раз в руках нет штурвала, что у меня вообще есть? Шикарная адмиральская фуражка? Или это шутовской колпак…