Глава 2. Появление палеонтологической летописи

Одной из вероятных (хотя и не вполне убедительных) причин игнорирования Дарвином окаменелых человеческих останков и древних людей в «Происхождении человека» можно считать тот факт, что его друг и защитник Томас Генри Гексли уже касался этого предмета в своих работах в 1863 году, всего через три года после публикации «Происхождения видов». Гексли был одаренным анатомом, завоевавшим славу в палеонтологических кругах своей гипотезой о происхождении птиц от хищных динозавров. Говорят, что эта идея (недавно снова вошедшая в моду) пришла ему в голову в тот момент, когда он разрезал индейку на семейном рождественском ужине. В своей знаменитой серии очерков «Место человека в царстве животном», написанной в 1863 году, Гексли ожидаемо рассматривает вопрос, выведенный в заглавии работы, с анатомической точки зрения. Как и Дарвин в своем «Происхождении человека», Гексли стремился обосновать линнеевскую классификацию человека как одного из видов млекопитающих и для этого приводил убедительные и скрупулезные описания сходных черт в анатомическом строении человека и других животных, в частности африканских приматов. Одно из его эссе было полностью посвящено «некоторым окаменелым останкам людей».

Эти «некоторые окаменелые останки» на самом деле представляли собой всего три находки. Две из них, черепные коробки взрослого и ребенка (третий череп был утерян), были обнаружены в бельгийской пещере Анжи врачом и антикваром Филиппом-Шарлем Шмерлингом примерно в 1830 году. Шмерлинг был проницательным наблюдателем и, опережая свое время, заметил, что найденные им останки были перемешаны с костями вымерших мамонтов и шерстистых носорогов, а значит, относились к тому же периоду. Третьей окаменелостью, описанной Гексли и завершившей существовавшую в то время палеонтологическую летопись (череп из Гибралтара на тот момент еще не был обнаружен), был свод черепа взрослого неандертальца из грота Фельдхофер.

Окаменелости из Анжи были найдены в осадочных породах вместе с костями млекопитающих эпохи ледникового периода, поэтому их возраст не вызывал сомнений. Черепа из Фельдхофера Гексли считал предметами «огромной, хотя и не известной наверняка древности». В своем эссе он подробно описывает взрослого из пещеры Анжи, называя его «существом с ограниченными интеллектуальными возможностями». В этом случае Гексли допустил ошибку, ведь теперь мы знаем, что этот череп принадлежал представителю Homo sapiens, похороненному среди останков доисторических животных всего 8000 лет назад. По иронии, череп подростка, о котором Гексли почти ничего не пишет (вероятно, потому, что у него отсутствовали определенные анатомические характеристики, присущие взрослому черепу), был впоследствии отнесен к тому же виду, что был найден в Фельдхофере. Итак, единственным выбранным Гексли по-настоящему древним образцом оставался фельдхоферский череп.

Эта историческая находка была обнаружена случайно в 1856 году, за два года до того, как эволюционные идеи Дарвина и Уоллеса стали известны широкой общественности. В то время в Рейнской области начала активно развиваться химическая промышленность, и в поисках известняка несколько работников карьера начали раскапывать Фельдхоферскую пещеру. Пол пещеры был засыпан костями древних пещерных медведей, которые работники энергично выметали наружу, стараясь поскорее добраться до залежей известняка. Вероятно, вместе с ними был выброшен из пещеры и сброшен с утеса полный человеческий скелет. Наконец работа была остановлена внимательным инспектором, а несколько сохранившихся костей были переданы местному учителю Йохану Фулротту. Тот быстро и верно идентифицировал находку как необычные и древние человеческие останки, а позже написал о них целую книгу, не имея ни малейшего представления о том, какому человеку они принадлежали! Фулротт быстро понял, что его знаний в этом случае недостаточно, и отправил находку для анализа известному анатому из Бонна Герману Шааффхаузену.

Однако Шааффхаузену, как и Фулротту, не хватило научной базы для правильной интерпретации окаменелостей, поэтому он также зашел в тупик. Ученый понимал, что окаменелый скелет из Фельдхофера относился к древней эпохе, но, скованный предрассудками своего времени, не мог поверить, что неандертальский человек и «допотопные» животные жили в одно время. В результате он сделал вывод, что найденные в Фельдхофере окаменелости представляют собой останки «древнего варвара» Homo sapiens и одного из племен, населявших Европу в античные времена. Тем не менее, сравнив исследуемый свод черепа с другими древними человеческими черепами (что бы в данном случае ни означало слово «древний» — в то время Шааффхаузен даже не мог представить себе, что его неандерталец жил 40 тысяч лет назад), он посчитал необходимым подчеркнуть, что эта кость «имеет неизвестную ранее природную конституцию» и «превосходит все другие в необычности своего строения, что приводит к выводу о ее принадлежности представителю дикой варварской расы». Иными словами, Шааффхаузен подтвердил, что человек из Неандерталя отличался от других.

И это действительно было так. Несмотря на то что в черепной коробке неандертальца находился мозг того же объема, что и у современного человека, она была совершенно не похожа на наши высокие, округлые и тонкие черепа. Череп неандертальца был толстым, длинным и низким, с выступающей задней частью. Передняя же его часть была украшена парой низких и выдающихся вперед надбровных дуг, изгибающихся над глазницами. Людей с выразительными надбровными дугами можно встретить и сегодня, но до неандертальцев им далеко.

Логично предположить, что из всех деятелей науки того времени именно Томас Гексли, занимавшийся описанием ископаемых человеческих останков, должен был бы первым оценить значимость этой находки. И не только потому, что Гексли был энтузиастом эволюционной теории (говорят, что во время исторической презентации в Линнеевском обществе в 1858 году он воскликнул:«Почему я сам до этого не додумался!») и ярым защитником Дарвина. В отличие от Дарвина, который придерживался концепции постепенных изменений и которого большой череп неандертальца мог бы сбить со следа, Гексли был последователем Брокки.

Двадцать пятого июня 1859 года Хаксли написал письмо Лайелю (который с гораздо большим недоверием относился к теории естественного отбора) и очень четко описал в нем свое видение эволюционного процесса: «Стабильность и определенная ограниченность видов, родов и более широких групп живых существ кажется мне совершенно не противоречащей теории трансмутации. Иными словами, я полагаю, что трансмутация может происходить и без перехода... может быть направлена от вида к виду. Natura facit saltum». Латинский афоризм Гексли (который в переводе означает «Природа делает скачки») представляет собой ироническое искажение древней математической аксиомы Natura non facit saltum. Со времен Аристотеля этого принципа придерживались все представители естественных наук, включая Дарвина, — крайне ошибочно, по мнению Гексли. В своем хвалебном письме от 23 ноября 1859 года, написанном после публикации «Происхождения видов», Хаксли замечает: «Мой дорогой Дарвин. Придерживаясь принципа Natura non facit saltum столь безоговорочно, вы создаете для себя дополнительные ненужные трудности».

Собственная позиция Гексли по этому вопросу была четкой: виды дискретны. Как и предсказывал Брокки, природа делает скачки. И если человек из Неандерталя действительно был настолько необычным, как писал Шааффхаузен и показывали собственные описания Гексли, то напрашивался очевидный вывод: в гроте Фельдхофер были обнаружены останки другого человеческого вида, к настоящему моменту исчезнувшего с лица Земли, и этот вид определенно был родственен Homo sapiens, но при этом отличался от него. В новом научном мире, признавшем теорию эволюции, геологи уже много лет знали, что старые виды постоянно заменяются в природе своими ближайшими родственниками, и идея Гексли не могла показаться его ученым собратьям неприемлемой. Разумеется, ее раскритиковали бы в прессе, но такая перспектива не пугала Гексли, который к тому моменту уже получил прозвище «бульдог Дарвина». Тем не менее по неизвестным нам причинам Гексли решил не развивать эту тему. Вместо этого, совершив несколько невероятных мысленных кульбитов, он пришел к следующему выводу: «Самый обезьяноподобный из человеческих черепов, череп из Неандерталя, ни в коей мере не изолированное явление, как предполагалось ранее, а фактически крайнее звено в цепи развития, приведшей в итоге к созданию высшего и наиболее совершенного человеческого черепа».

Для подтверждения своей теории преемственности Гексли сравнивал контуры черепной коробки неандертальца с черепом австралийского аборигена, которого, в соответствии с истинно викторианскими представлениями, считал самой примитивной формой Homo sapiens. Подобное сравнение было отсылкой к древней традиционной иерархии различных географических популяций человека, вершиной которой считались европейцы. Пускай выводы Гексли и отражали социальные предрассудки того времени, все равно сложно представить себе действие, более противоречащее теории эволюции, которую он так яростно защищал во всем остальном. Подобное ранжирование людей разных рас, по сути, ничем не отличалось от средневековой Великой цепи бытия — концепции, наилучшую альтернативу которой как раз составляли взгляды Дарвина.

Этот (в буквальном смысле) хрестоматийный пример эксепционализма до сих пор удерживает палеоантропологию во власти предрассудков. Если бы существо, представленное на анализ Гексли, не имело столь очевидных человеческих черт, он ничтоже сумняшеся признал бы окаменелости из Неандерталя останками отдельного и доселе неизвестного вида. В конце концов, его коллеги-палеонтологи в то время только и делали, что описывали новых вымерших млекопитающих. Хотя Гексли и упоминал мельком возможность того, что кости из Фельдхофера могли быть «останками человеческого существа, являвшегося промежуточным звеном между обезьяной и человеком», в итоге он отказался от этой мысли в пользу следующего утверждения: «После небольшого сдавливания и удлинения, приводящего к увеличению супрацилиальных выступов, черепная коробка австралийского аборигена легко может приобрести такую же искаженную форму».

Сравнение черепной коробки неандертальца из Фельдхофера с черепом современного австралийского аборигена. Гексли. Место человека в царстве животном, 1863

Даже одного взгляда на иллюстрацию Гексли достаточно, чтобы понять — затолкать австралийский череп в неандертальский одним легким сдавливанием невозможно. Однако такая мелочь не помешала Гексли продолжить свои мысленные экзерсисы. Ему удалось провернуть этот трюк, сыграв на традиционной для анатомов концепции вариативности, то есть существовании различий между отдельными особями одного вида. Отдельные особи действительно могут различаться анатомически, равно как и по характеру и поведению, однако такие различия внутри одного вида (в данном случае Homo sapiens) обычно являются вариацией одного признака, в то время как анатомические особенности черепа из Фельдхофера предполагали наличие совершенно других признаков по сравнению, к примеру, с англичанином XIX века. Они указывали на близость, но не идентичность — свойства, характерные для родственных видов.

Сегодня, когда мы располагаем большим количеством окаменелых человеческих останков, ученые часто сталкиваются с ситуациями, когда определить, где заканчивается внутривидовая вариативность и начинаются межвидовые различия, оказывается сложно, а порой и невозможно. Однако случай с черепом из Неандерталя к ним не относится. Гоминид из Фельдхофера и его сородичи совершенно очевидно имели анатомию, отличную от современной, что и было подтверждено Шааффхаузеном. Несмотря на то что Гексли, в принципе, был готов поверить в существование древних форм человека, связывающих нас с нашими «примитивными» предками, он — как и его коллега Дарвин — отказывался признавать доступные ему окаменелости останками таких форм. Этот отказ не только повлек за собой попытки самовольно свести воедино два совершенно уникальных вида, но и положил начало традиции, которая с тех пор омрачает развитие палеоантропологии.

Первое официальное предположение о том, что останки из Фельдхофера принадлежат гоминиду, отличному от Homo sapiens, было сделано вскоре после публикации «Место человека в царстве животном». Будучи первой человеческой окаменелостью, попавшей в поле зрения науки, череп из Германии немедленно стал яблоком раздора для новой науки, которая в будущем получит название палеоантропологии (и будет известна своими спорами по любому поводу). Не успел Шааффхаузен завершить свое выступление, посвященное любопытной находке, на собрании Медицинского и естественно-исторического общества Нижнего Рейна в 1857 году, как на него тут же набросились его коллега по Боннскому университету Август Франц Майер и патологоанатом Рудольф Вирхов, самый известный медик того времени. Эти достойные мужи заявляли, что особенности строения одной особи могли не отражать характеристик всей своей популяции, как предполагал Шааффхаузен. По их мнению, подобные особенности могли объясняться болезнью, от которой человек страдал при жизни и которая изменила его скелет (то же самое многие патологоанатомы говорили о крошечных скелетах, найденных почти полтора века спустя, в 2003 году, на индонезийском острове Флорес).

Хотя заключение Вирхова о человеке из Неандерталя как о Homo sapiens, пережившем рахит в детстве, травму черепа в среднем возрасте и артрит в старости, базировалось исключительно на его незыблемой убежденности в неизменности видов, репутация в ученых кругах сыграла свою роль и его точка зрения многим показалась весомой. Майер же при поддержке Вирхова впал в совершенную крайность и после анализа костей ноги неандертальца заявил, что их искривленность объяснялась не только перенесенным рахитом, но и жизнью в седле. Из-за боли в ногах несчастный якобы постоянно хмурил брови, что и привело к развитию костных выступов над глазницами. Какой драматичной, должно быть, была его жизнь! Майер отрицал древний возраст находки и утверждал, что кости из Фельдхофера были останками русского казака, который погиб в Германии в 1814 году во время похода на Францию. Получив ранение, бедняга спрятался в пещере, где и умер, а затем всего за полвека его кости необъяснимым образом покрыл двухметровый слой породы с окаменелостями.

Как можно догадаться, подобные объяснения очень веселили Гексли. Но тем не менее он не осмеливался предположить, что неандертальская находка может быть чем-то, кроме останков современного человека с определенными вариациями в строении. Вместо него эту идею высказал Уильям Кинг, англо-ирландский геолог, который, по странному стечению обстоятельств, учился у Чарльза Лайеля — не самого горячего сторонника эволюционной теории. На встрече научного общества в 1863 году Кинг заявил, что окаменелости из Фельдхофера были останками нового вида человека — Homo neanderthalensis, а еще через год за устным выступлением последовала публикация. Кинг обращал внимание читателей на то, что у фельдхоферского черепа отсутствуют «те контуры и пропорции, которые в обилии встречаются в передней части головы у нашего вида». Это отличие было настолько очевидным, что «приближало останки человека из Неандерталя скорее к человекообразным обезьянам, чем к Homo sapiens». Зайдя в своих рассуждениях так далеко, Кинг не удержался от драматичного заключения: несмотря на размер черепной коробки человека из Неандерталя, «мысли и желания, когда-то наполнявшие ее, никогда не поднимались выше уровня обычной жестокости».

Современные антропологи до сих пор спорят о последнем утверждении Кинга, пускай и пользуются для этого менее эмоциональными выражениями. Заявление об уникальности окаменелостей из Неандерталя почти сразу же нашло свое подтверждение, так как через некоторое время после него Джордж Баск объявил о находке гибралтарского черепа (который Дарвин видел лично). Это был более полный образец с впечатляюще большим лицом и немного более тонким строением, чем череп из Фельдхофера, но тем не менее аналогичный ему по многим сравнительным признакам. Сходство было разительным, и, как писал Баск, «даже профессор Майер не поверил бы в то, что в 1814 году какой-то рахитичный русский казак забрался в занесенную породами трещину под Гибралтарской скалой». В свете этой находки стало очевидно, что и неандертальский человек не являлся исключением из правил.

Очевидно, но далеко не всем. На самом деле открытие останков гибралтарского неандертальца никакие повлияло на течение спора, по крайней мере в ближайшие после находки годы. Особенно жаркие дискуссии разворачивались в Германии. В 1872 году, то есть через год после публикации «Происхождения человека», Рудольф Вирхов продолжал утверждать, что фельдхоферский человек страдал от такого количества заболеваний, что попросту не смог бы выжить в древние времена, когда люди еще не знали сельского хозяйства, а значит, должен считаться представителем куда более поздней эпохи. Что касается Англии, то здесь доблестный Баск, следуя примеру Гексли, пришел к выводу, что, несмотря на «низкий и дикий» череп гибралтарского неандертальца, тот все равно «был человеком, а не промежуточной ступенью между обезьянами и людьми». Чтобы доказать существование Homo neanderthalensis как независимого биологического феномена (нуждающегося в изучении, а не в объяснении), потребовалось еще 20 лет.