Эпилог. Какая разница, от кого мы произошли

Только что вы прочли очень личный рассказ о том, как палеонтология приобрела имеющиеся у нее сегодня знания. Я знаю, что существует множество умных людей, несогласных с некоторыми из моих утверждений. Тем не менее вряд ли найдется так уж много тех, кто будет отрицать всю картину в целом. Более того, почти все согласятся, что странная и непоследовательная история палеонтологии сильно повлияла на современное восприятие человечеством истории своего происхождения. Это влияние было таким сильным, что, если бы вся палеонтологическая летопись была заново обнаружена завтра и попала в руки ученых, не подчиняющихся предрассудкам и предубеждениям, мы наверняка получили бы совершенно другую картину человеческой эволюции, чем та, которую мы унаследовали от наших предшественников.

Тем не менее постоянно пополняющаяся палеонтологическая летопись уже доказала нам, что история гоминидов не была похожа на героическую сагу об одиноком персонаже, идущем сквозь века от примитивного состояния к эволюционному идеалу и вооруженном лишь естественным отбором и собственным умом. Это была сложная драматическая постановка со множеством актеров и постоянно меняющимся фоном, множеством запутанных взаимоотношений и большой долей удачи. Если это предположение верно, тогда напрашивается следующее заключение: значительная часть пережитых нами эволюционных изменений определялась не репродуктивной борьбой между отдельными особями, а жесткой конкуренцией между популяциями и видами. Традиционная и современная модели эволюции гоминидов приводят к абсолютно разным выводам, и это не простая формальность, ведь каждый из них по-своему показывает, кем мы являемся сегодня.

Давайте кратко повторим то, что мы уже знаем. Понять, каким образом мы пришли к текущим представлениям о своем прошлом, а также какие процессы их регулируют, невозможно без оглядки на мнение наших предшественников. В самом начале Чарльз Дарвин не обращал внимания на палеонтологическую летопись и делал свои блестящие заключения о нашем эволюционном прошлом на основании скромных свидетельств, предоставляемых нашими живыми родственниками — приматами. Уже одно это ставило палеоантропологию ниже всех прочих палеонтологических дисциплин. Кроме того, из-за подобного подхода Дарвин обращал меньше внимания на наши уникальные черты и подчеркивал лишь те характеристики, которые роднят нас с другими животными. Современник и защитник Дарвина Томас Генри Гексли, наоборот, не соглашался с тем, что эволюция представляла собой постепенный и последовательный процесс, каким ее видел Дарвин. С другой стороны, он также отказывался признавать и правильно интерпретировать настоящие окаменелые останки гоминидов. Он умудрился найти аргументы для того, чтобы отнести совершенно уникальные кости неандертальцев к нашему виду Homo sapiens. Именно так во времена зарождения палеоантропологии возникло предубеждение об исключительности гоминидов.

В последние десятилетия XIX века палеоантропологическая летопись начала увеличиваться, и палеоантропология стала полем деятельности для анатомов. Главной отличительной чертой этих людей была одержимость морфологическими вариациями в рамках единственного вида — предмета их изучения. Когда анатомы брались за исследование окаменелостей, эта черта проявлялась двумя способами. Во-первых, они демонстрировали поразительное невнимание к зоологическим наименованиям, которые считались всего лишь порождением жалкой науки систематики. Во-вторых, они не замечали важности и систематической значимости огромного морфологического разнообразия, проявлявшегося в постоянно разрастающейся летописи окаменелостей.

В середине XX века под влиянием идей Эрнста Майра палеоантропология переключилась с полного игнорирования эволюционного процесса на поклонение синтетической теории эволюции в ее наиболее жесткой форме. Виды считались лишь эфемерными сегментами эволюционных линий, в рамках которых эволюционные изменения проходили в форме медленного накопления изменений в частотности генов под контролем естественного отбора. Палеоантропологи с готовностью приняли эту фундаменталистскую точку зрения, так как она заполняла теоретический вакуум в самом сердце их науки, а также оправдывала интуитивно привлекательную идею реконструкции биологической истории человечества путем проецирования единственного существующего на сегодняшний момент вида гоминидов назад в далекое прошлое. Влияние Майра на систематику гоминидов также было огромным и выражалось в крайне минималистической таксономии. Для науки, полной избыточных и ненужных наименований, это было даже хорошо, однако подход Майра надевал на палеоантропологию своего рода смирительную рубашку, не позволявшую ученым сделать ни шага в сторону. Отмечу, что, когда Майр попытался применить ту же идею к своей собственной дисциплине, орнитологии, его коллеги отреагировали совершенно по-другому и вскоре начали разрабатывать концепции видов, которые гораздо лучше, чем прежде, отражали наблюдаемое ими природное разнообразие. Палеоантропологам же понадобилось несколько десятков лет и большое количество новых находок, чтобы признать хотя бы возможность существования в прошлом множества видов гоминидов.

Тем не менее, однажды она была признана, и после этого начала стремительно развиваться новая картина эволюции гоминидов. Этот процесс происходил абсолютно непоследовательно и был вызван скорее давлением новых палеонтологических находок, чем желанием ученых привести свою дисциплину в соответствие с другими отраслями палеонтологии. В результате в 1993 году при публикации своих первых пробных генеалогических деревьев гоминидов (см. рисунки далее) я включил в них всего 12 видов, живших в течение последних 4 миллионов лет. Последняя версия этого же дерева, опубликованная через 20 лет, содержала в два раза больше видов и описывала период 7 миллионов лет. Тем не менее оба дерева иллюстрировали два ключевых факта: в один момент времени на Земле обычно сосуществовали несколько видов гоминидов, и Homo sapiens является в этом смысле скорее исключением, чем правилом. Очевидно, что наш вид обладает какими-то беспрецедентными характеристиками, которые одновременно делают его нетерпимым к конкуренции и способным устранить ее.

Ученые, пытающиеся выявить эти характеристики, называются эволюционными психологами. Вооруженные синтетической теорией и канонической цитатой Дарвина о том, что «в будущем <...> психология будет прочно основана на <...> необходимости приобретения каждого умственного качества и способности постепенным путем», эволюционные психологи предполагают, что поведение человека обусловлено долгосрочным влиянием естественного отбора, процесса настолько медленного и постепенного, что он не успевает за масштабными, стремительными и зачастую создаваемыми самим человеком изменениями окружающей среды, возникающими после сравнительно недавнего начала нами оседлой жизни. Согласно их представлениям, мы часто ведем себя странно просто потому, что медлительный естественный отбор еще не успел адаптировать нас к новым условиям.

Генеалогическое древо гоминидов, построенное на основании палеонтологических материалов, доступных в 1993 году. Рисунок Дианы Саллес

Генеалогическое древо гоминидов, построенное на основании палеонтологических материалов, доступных в 2012 году. Рисунок Дженнифер Стеффи

Нет никаких сомнений в том, что, тщательно документируя наши зачастую необъяснимые черты, эволюционные психологи делают огромный вклад в наше понимание самих себя. Но мы обычно забываем, что поведение не существует само по себе. Каждый тип поведения занимает свое место во времени и пространстве. Примером этому может служить альтруизм, то есть оказание помощи другим в ущерб себе самому. Разумеется, люди порой жертвуют собой, но давайте не забывать, что на каждый акт бескорыстия можно найти пример чудовищного эгоизма. О какой бы ситуации или модели поведения мы ни говорили, большинство из нас окажется в середине шкалы. Мы почувствуем желание помочь другому только в том случае, если последствия для нас не будут слишком велики — в конце концов, мы принадлежим к кооперативному виду. Тот же самый паттерн можно применить и к любым другим действиям. В результате поведение всего вида Homo sapiens или популяции внутри него лучше всего описывается статистически с помощью кривой нормального распределения, а не на отдельных примерах. Может ли отдельно взятый человек являться эгоистом? Да. А альтруистом? Тоже да. Но при этом подобные характеристики нельзя применять ко всем людям или даже к одному и тому же человеку в разные периоды его жизни. Вот почему состояние человека, которое пытаются описать философы или эволюционные психологи, так сложно понять. Безразмерных характеристик, которые подошли бы всем людям, не бывает и никогда не будет.

Эта прозаичная реальность требовала бы особых объяснений, если бы мифы о нашем происхождении были верны и мы стали теми, кем являемся, за долгие тысячелетия под влиянием естественного отбора. В конце концов, если наше поведение веками отбиралось и корректировалось, то мы как отдельные особи и как вид в целом генетически предрасположены к совершению определенных действий. Однако в реальности все по-другому. С самого начала эволюция гоминидов была не непрерывным процессом доработок и улучшений, но непрекращающимся экспериментом, в рамках которого на арене эволюции постоянно стравливались новые виды. Наш оказался лишь одним из многих победителей в этой схватке и использовал свои уникальные и недавно приобретенные когнитивные способности для устранения всех конкурентов в своей нише.

Эти способности основывались на комплексе изменений в нейронном строении мозга, которые накапливались в течение длительного времени и улучшали умение гоминидов обрабатывать информацию. В какой-то момент, произошедший совсем недавно, в одной из линий развития гоминидов радикально новая когнитивная модель начала превалировать над старой, но, что очень важно, не заменила ее полностью. Данная новая модель была приобретена экзаптивным, а не адаптивным путем и оказалась совершенно новой и непредсказуемой. Иными словами, инновационный способ обработки информации не развился для каких-то целей. Он просто появился из ниоткуда и некоторое время оставался неиспользованным, пока его владельцы не открыли способы его применения.

Этот запутанный процесс описывает наше кажущееся противоречивым когнитивное состояние. Он объясняет, почему мы, обладая столь великолепными способностями к рациональному мышлению, так часто ведем себя нерационально, почему используем безграничный потенциал языка для лжи и обмана, почему иногда не можем объяснить свои действия даже самим себе, почему мы так плохо оцениваем риски, почему мы понимаем, что нам предстоит экологическая катастрофа, но не делаем ничего, чтобы ее предотвратить, и почему мы так хорошо умеем рассуждать, но при этом порой принимаем такие отвратительные решения. Все это происходит потому, что рациональное и иррациональное постоянно борются в наших головах, сочетаются, комбинируются и превращают нас в одновременно креативных и рефлексивных существ. Постепенная эволюция под влиянием естественного отбора никогда не могла бы привести к подобному результату. Такое нестабильное и творческое состояние могло возникнуть лишь в результате совершенно невообразимой цепочки событий, каждое из которых строилось на достижениях предыдущих экспериментов и ограничивалось ими. Несмотря на то что наш мозг, вне всяких сомнений, является продуктом долгой истории развития, длившейся сотни миллионов лет, и что сегодня мы бы выглядели совершенно по-другому, не случись все события этой истории в строго определенной последовательности, нельзя сказать, будто природа подстраивала нас под те или иные условия поведения. Мы не продукт оптимизации.

Разумеется, нам есть за что винить исторические и функциональные особенности эволюционного процесса — взять, к примеру, наши кривые спины, плоские стопы или отрыжку. Но так как наши когнитивные особенности были приобретены недавно и достаточно случайно, мы не можем считать эволюцию ответственной за свое поведение. Оно зависит исключительно от нас самих, хотя, конечно, наши характеры формируются семьей и обществом. Важно то, что свобода воли, которой мы оказались наделены в ходе эволюционного процесса, также означает и личную ответственность.

Ранние теории предполагали, что корни всех рас находятся одинаково глубоко в прошлом, но невероятная молодость нашего вида с точки зрения эволюции также напоминает нам об эпифеноменальном характере вариаций внутри него. Человеческий глаз крайне чувствителен к физическим различиям между людьми, происходящими из разных регионов мира (в то время как аналогичные вариации в рамках других видов мы можем и не замечать), но следует помнить, что все они возникли совсем недавно — уже после появления Homo sapiens каких-то 200 тысяч лет назад. Более того, многие из них начали развиваться всего 60 тысяч лет назад, когда наши ранние предки покинули Африку. Большая часть этих особенностей кажется случайной и не связанной со средой проживания, и лишь некоторые имеют адаптивную важность. В первую очередь, это касается цвета кожи. Здесь взаимосвязь со средой очевидна: темный пигмент меланин защищает чувствительную кожу от повреждения лучами тропического солнца, но при этом препятствует синтезу витамина D в северных широтах, где солнце светит слабее. Однако даже в этом классическом случае последние генетические исследования указывают на то, что темнота кожи была независимо приобретена несколькими тропическими популяциями, которые двигались по разным путям развития.

Определенные геномные маркеры встречаются у людей, происходящих из разных частей света, с разной частотой, поэтому в последнее время в некоторых кругах стало популярно рассматривать забытое понятие человеческой расы как определение биологической единицы. Используя достаточное количество таких маркеров, коммерческая лаборатория может рассказать вам, из какой части света происходили ваши предки (а за дополнительную плату — какой процент «неандертальских генов» у вас имеется). А раз ваши гены указывают на место вашего происхождения, значит, вы принадлежите к четко определенной географической группе (расе). Однако ошибочность такого подхода очевидна: у вас было множество предков и вероятность того, что все они происходили из одной местности, крайне низка (в особенности в Африке).

Нельзя отрицать, что африканца и европейца довольно легко различить на вид, равно как и азиата и австралийского аборигена. Жители каждого из этих регионов обладают характеристиками, которые их предки приобрели по мере расселения нашего вида по Старому Свету. В первые столетия существования нашего вида популяции были небольшими и раздробленными и быстро перенимали как генетические, так и культурные новинки. Но с возникновением в конце последнего ледникового периода (то есть примерно 10 тысяч лет назад) оседлого образа жизни человеческие популяции стали более густонаселенными, а отдельные особи — более мобильными. Самым судьбоносным моментом в биологической истории Homo sapiens стала не дифференциация, а повторная интеграция, связанная с массовым расширением и миграцией популяций. В результате границы между ними оказались размытыми, и провести их заново внутри нашего вида уже не удастся.

Единственные барьеры, препятствующие процессу биологической интеграции, порождаются культурой. Они возникают потому, что, несмотря на нашу врожденную способность выучить язык или принять точку зрения любой другой культуры, базовые культурные установки очень быстро встраиваются в наше подсознание. Это серьезная проблема, потому что в будущем различия в восприятии мира могут стать даже большим препятствием для взаимопонимания, чем разные языки. Тем не менее уникальная сложная культура человечества всего лишь замедляет повторную интеграцию, а не останавливает ее — в текущей демографической ситуации это попросту невозможно. Несмотря на распространение по всему миру, Homo sapiens остается единой, разнообразной и способной к скрещиванию популяцией, которая, пускай и неохотно это признавая, уходит своими корнями в мир природы.

Это возвращает нас к лемурам, с которых началась эта история. Разумеется, в некоторых аспектах вид Homo sapiens совершенно уникален, но чем больше мы узнаем об истории нашего семейства, тем больше оно напоминает мне лемуров, по крайней мере своим разнообразием. Эти очаровательные приматы с Мадагаскара показывают нам блестящий наглядный пример того, как посредством активных эволюционных экспериментов одна группа, оказавшаяся в новой среде обитания, может использовать все открывающиеся перед ней возможности. Очевидно, что точно так же вели себя и наши предки. Если мы продолжим считать себя исключением из правил эволюционной игры, которым подчиняются лемуры, то мы не сможем верно оценить ни собственную историю, ни существ, ею порожденных.

Что бы нам ни говорили, никакой мы не венец творения. Мы всего лишь еще одна веточка на еще недавно пышном эволюционном древе. Произошедшая недавно обрезка других его ветвей, вызванная нашей уникальностью, дала нам искаженное представление о нашем месте в природе. Чтобы поумерить свою самооценку, нам следует помнить, что успешный продукт эволюции — это не наилучшая оптимизация в инженерном смысле, а просто тот вариант, который лучше всего работает в текущих условиях. Какими бы особенными мы себя ни считали, любой независимый наблюдатель сразу же заметит, что даже после многих миллионов лет эволюции мы не лишены недостатков — да и вряд ли когда-нибудь лишимся. Вот почему нам следует постоянно помнить, что мы не исключения из правил природы. Да, мы можем быть уникальными, но мы в первую очередь — уникальные приматы.