Пролог. Лемуры и прелести полевых исследований

Сначала парус был похож на крошечный треугольник у самого горизонта. Через некоторое время под ним уже можно было различить ветхую лодку доу, медленно прокладывающую себе путь между волнами. Тем не менее сначала я ее даже не заметил: у меня были дела поважнее. Я в одиночестве сидел на пустынном пляже на острове Мохели, самом крошечном из Коморских островов, находящихся в Мозамбикском проливе, между Мадагаскаром и Африкой. Все, что меня волновало в этот момент, — смогу ли я когда-нибудь вернуться в большой мир.

За три недели до этого я прилетел на остров Гранд-Комор, в столицу Коморских островов Морони. Надо сказать, что это был один из самых жутких перелетов в моей жизни. Тем утром я приехал в аэропорт Дар-эс-Салама в соседней Танзании, чтобы сесть в одну из древних посудин DC-4, принадлежащих компании AirComores, и быстро добраться до своей цели. В аэропорту мне сказали, что самолетов AirComores здесь не видели уже месяц, но если я хочу, то могу подождать своего рейса. Я остался ждать вместе с двумя парнями из Франции. Вид у обоих был довольно неопрятный, но один из них своей густой золотистой бородой и длинными прямыми волосами походил на того странного человека с Туринской плащаницы. После нескольких часов непринужденной болтовни мы наконец-то дождались потрепанного DC-4 со звездой и полумесяцем на хвосте, который опустился на прожженную пылающим солнцем летную полосу. Затем еще целую вечность ничего не происходило. Наконец объявили рейс в Морони, и мы трое двинулись к своему самолету. Когда мы поднимались по трапу, дверь в салон открылась и поток горячего спертого воздуха едва не сбил нас с ног. Внутри мы обнаружили толпу разморенных жарой пассажиров и бочки с горючим, закрепленные в проходе и мешавшие нам пройти. Мы оглянулись в поисках свободных мест, но увидели только стюарда, который кивком головы указал на бочки.

После того как мы устроились (отнюдь не с удобством) на своих импровизированных сиденьях, дверь закрылась и самолет начал выруливать на взлетную полосу. После еще одной вечности мы поднялись в воздух, набрали необходимую высоту (судя по всему, не больше пары тысяч футов) и двинулись вперед, через Мозамбикский пролив, каждая волна в котором была нам слишком отчетливо видна. Когда мы прибыли в Морони и протряслись вдоль всей летной полосы, я едва сумел выпутаться из многочисленных веревок и ремней в салоне. К тому моменту, когда я оказался внутри крошечного аэропорта, пилот AirComores уже сидел за стойкой бара в конце помещения со стаканом чистого виски в руках.

Я узнал его по прошлым полетам. В те дни персонал AirComores состоял из закаленных ветеранов, Дьенбьенфу, Биафры и Катанги, повидавших весь мир и любящих вспомнить старые деньки. Я тепло поприветствовал его, но пилот не ответил мне тем же. Вместо этого он поднял глаза от стакана, посмотрел на меня испуганным взглядом и проговорил: «У нас было две тонны перегрузки. Стоило одному из двигателей хотя бы чихнуть — и нам всем пришел бы конец!» Ошеломленный, я спросил: «Но, месье X, почему вы летаете в таких условиях?» «Мне 75 лет, месье, — ответил он. — Кто еще пустит меня за штурвал?»

Позвольте мне в двух словах рассказать вам о Коморских островах. Между 1840 и 1912 годами Французская империя один задругам колонизировала все острова этого небольшого архипелага. Четыре из них — Гранд-Комор, Мохели, Анжуан и Майотта — когда-то были независимыми султанатами, расположенными в самом дальнем конце арабских торговых путей, шедших из Омана вдоль восточного побережья Африки. Во времена колониального владычества они формально находились под управлением Мадагаскара, крупного, но далекого французского владения, и более забытого Богом места невозможно было себе представить. Однако изоляция не всегда означает безмятежность. Как только Мадагаскар получил независимость в 1960 году, на Коморах начались трагические события, уровень сложности которых совсем не соответствовал масштабам архипелага.

До 1974 года острова находились под управлением далекой Франции, но в конце года был проведен референдум о независимости. Три острова проголосовали за создание суверенного государства, но Майотта, которая дольше всех пробыла французским владением, к ним не присоединилась. Ей было разрешено остаться территорией Франции, и в ответ на это возмущенные власти Коморских островов устроили мятежной Майотте торговую блокаду. В то время я как раз жил там и хорошо помню, как меня постепенно охватывала паника. Сначала из магазинов исчезло пиво, потом сигареты, а затем и вообще все более или менее цивилизованные продукты. Нам приходилось выживать на скудном рататуе из местных овощей. Когда через несколько месяцев одна поставка импортной продукции все же каким-то образом обошла эмбарго и попала в местные магазины, мы ринулись туда и обнаружили, что вся она целиком состояла из консервированного рататуя. Но времена изменились. С 2011 года Майотта является заморским департаментом Франции, а этот статус предполагает обилие супермаркетов, мощеные дорога, высокие цены, сложную бюрократическую систему и загрязнение прибрежных вод.

На остальных островах архипелага, несмотря на многочисленные события их новейшей истории, время как будто остановилось. Полное отсутствие экономического развития компенсируется здесь бурной политической жизнью. Почти сразу же после того, как Коморские острова обрели независимость, их президент был свергнут в ходе восстания (первого из четырех), организованного французским наемником Бобом Денаром, ветераном войн в Алжире, Катанге, Родезии и других горячих точках. После недолгого периода беспорядков президентское кресло занял революционер по имени Али Суалих, и после этого дела начали развиваться еще интереснее. Али был франкофобом и маоистом и имел свои собственные представления о демократии. Чтобы очистить Коморы от колониального наследия, он приказал сжечь все государственные документы о гражданском состоянии, а чтобы обеспечить себе легитимность, снизил возрастной ценз до 14 лет. Он был своего года Че Геварой, кумиром детей и подростков. Благодаря этому маневру ему удалось организовать референдум по поводу своего правления.

Примерно во время всей этой катавасии я и сидел в отчаянии на берегу Мохели. Большой мир почти ничего не знает о Коморах, и когда я прибыл в Морони, то пребывал в счастливом неведении относительно происходящего на островах хаоса. Все, что я знал, — это то, что летом 1977 года на Коморские острова было крайне трудно попасть. Здесь мой рассказ возвращается к главной теме данной книги. Я приехал на Коморские острова, чтобы продолжить изучение лемуров. Мое исследование началось за несколько лет до этого на Мадагаскаре. Как вы, возможно, знаете, лемуры — это приматы, обитающие только на этом острове. Они представляли интерес для моего исследования потому, что около 50 миллионов лет назад у лемуров и людей имелся общий предок. Это огромный срок, и хотя мы с лемурами и состоим в некотором родстве, в нашем генеалогическом древе они отстоят от нас куда дальше, чем обезьяны или высшие приматы. Несмотря на то что в своем островном уединении лемуры активно развивались, в некоторых важных аспектах они остались гораздо более примитивными, чем люди. Значит, если мы хотим узнать, как жили и функционировали наши предки в раннем кайнозое, нам следует обратиться к лемурам. С другой стороны, если волею судеб какого-нибудь исследователя, например меня, перестанут пускать на Мадагаскар (это повод для отдельной истории), то ему больше некуда будет податься. Вернее, почти некуда. Несколько видов лемуров (всего их насчитывается более 50) в течение последнего тысячелетия были завезены на Коморские острова, сумели прижиться там и сформировать популяции. Итак, лемурологу, которому закрыт доступ на Мадагаскар, остается только одно — ехать на Коморы.

Самка мангустового лемура с о. Мохели, Коморские острова. Eulemur mongoz принадлежит к роду, насчитывающему еще как минимум пять видов (некоторые ученые считают, что их куда больше — до 11). Это довольно типичное млекопитающее, которое напоминает нам, что в природе редко встречаются роды, насчитывающие один вид, такие как наш. Рисунок Ника Амороси.

Вот почему я оказался в Морони. Но как только я вышел из самолета, сразу же понял, что совершил ужасную ошибку. Атмосфера здесь была жутковатой, в воздухе летали хлопья пепла — как я потом узнал, весь остров сжигал свидетельства о рождении и браке и документы на землю. Кроме того, было невозможно найти чиновников, у которых я привык получать разрешения и помощь в экспедициях. Я знал, что на Гранд-Коморе нет лемуров, поэтому мне казалось логичным, что я должен немедленно ехать на другие острова, где лемуров в избытке, а политических событий, судя по поему прошлому опыту, не происходило вовсе.

На сей раз опыт меня подвел. Я отправился в местный офис AirComores и купил билет в один конец до Мохели, следующего острова в архипелаге. При отлете никаких формальностей проходить не пришлось, но когда я спустился по трапу на грязную посадочную полосу в месте назначения, передо мной оказалась парочка подростков, один из них поигрывал автоматом Калашникова. Второй улыбнулся мне, объяснил, что они с товарищем — члены молодежного революционного движения, и предложил остановиться в отеле от их организации (по неприлично высокой цене). Отель? Для Мохели это было что-то новенькое. Тем не менее это был не первый и не последний случай в моей жизни, когда мне делали предложение, от которого я не мог отказаться. Я сел в предложенный военный джип, а парень с автоматом устроился за рулем. После недолгой поездки по ухабистой дороге мы добрались до места. Отель оказался руинами того, что совсем недавно еще было благоустроенным домом менеджера иланг-иланговой плантации.

Теперь он превратился в настоящую зону бедствия. Вся сантехника была вырвана, электрогенератор и проводка украдены, крыша проседала. Меня провели в грязную комнату, где не было ничего, кроме крыс, мусора и гор кирпича, и потребовали плату за неделю вперед. Забрав мои деньги, хозяева попрощались со мной, сели в джип и исчезли.

Эти события привели меня в не самое лучшее расположение духа. Я вышел из разваливавшегося дома и прошел несколько километров по пыльной дороге до Фомбони — главного (и единственного) города на острове. Город практически вымер, но в какой-то грязной лавке мне удалось купить пару банок мясных консервов, риса и спичек. С ними я вернулся в свою резиденцию. Туда же той ночью пришел Бако Мари. Во время моих предыдущих приездов на Мохели Бако возил меня по острову на своем мотоцикле. Сейчас он был полон революционного пыла, и меня это очень нервировало. Бако рассказал мне, что, к сожалению, популяция лемуров, которую я изучал в предыдущие годы, исчезла из этих мест. Позднее из-за потоков беженцев это произошло и в других частях острова. Итак, смысла оставаться на Мохели не было.

На следующий день я отправился в офис AirComores за билетом на следующий остров — Анжуан. Агент компании очень вежливо сообщил, что с радостью продал бы мне билет, но не может этого сделать, пока я не покажу ему свою выездную визу. Выездную визу? Я же путешествую внутри страны. И когда я вылетал из Морони, от меня никто не требовал виз. «Тем не менее, месье, чтобы уехать с Мохели, вам нужна виза. Без нее мы не сможем выдать вам билет», — сказали мне. А где я могу получить такую визу? Конечно же, у «Революционной молодежи»!

Тем же вечером, после наступления темноты, меня посетил посланник весьма представительного и учтивого человека, который был префектом Мохели до объявления независимости. Приглушенным голосом гость предложил встретиться с префектом, но тут же предупредил, что меня никто не должен видеть, иначе меня могут ждать ответные меры с обеих сторон. Я пробрался в затемненный дом префекта и нашел бывшего чиновника в состоянии сильнейшего волнения. Он рассказал мне, что правительство распущено и остров терроризирует банда тинейджеров с автоматами — местные хунвейбины. Их власть поддерживается группой военных из Танзании, которые стоят лагерем на берегу. Префект описывал мне ужасы, которые творила «Революционная молодежь», и заявлял, что ничего на острове не происходит без их разрешения. «Месье, — завершил он свой рассказ, — вы должны немедленно покинуть это место!»

Вот только для этого мне необходима была выездная виза. Чтобы ее получить, нужно было обратиться к «Революционной молодежи». Я снова отправился в Фомбони и нашел там группу 14-летних подростков обоих полов, которые болтали, курили травку (Али Суалих легализовал марихуану) и лениво поигрывали разнообразным оружием. Я потребовал выдать мне визу на выезд и тут же получил отказ. Когда я спросил почему, мне ответили, что у них нет штампа. Как вы можете понять, последующие несколько визитов за визой закончились тем же.

Так что, когда я сидел на берегу и смотрел на приближающуюся лодку, у меня были все основания отчаиваться. Было очевидно, что местные хунвейбины никуда не отпустят дойную корову, с которой можно свободно получать прибыль, и я не знал, что они сделают со мной, когда деньги закончатся. Не то чтобы я хотел узнать это на практике. Если бы я отказался платить за свою комнату, последствия могли бы быть плачевными. Кроме того, в отсутствие лемуров ничто не могло отвлечь меня от размышлений о моем бедственном положении (особенно после того, как в моем радиоприемнике сели батарейки). Вполне естественно, что в какой-то момент лодка на горизонте привлекла мое пристальное внимание. Постепенно она становилась все больше и больше, пока наконец я не понял, что лодка приближается к берегу, примерно к тому месту, где я стоял. Когда ее нос воткнулся в песок в нескольких ярдах от меня, я увидел на борту двух человек, измученных морской болезнью. В них я узнал своих собеседников из аэропорта в Дар-эс-Саламе. Они переночевали в моей развалюхе, а на следующий день мы все вместе отправились в штаб-квартиру «Революционной молодежи».

Придя в себя после морского путешествия, бородатый парень с лицом Иисуса оказался весьма харизматичным персонажем, который быстро сумел очаровать бунтующих подростков. Через несколько дней они буквально ели у него из рук, а один из них раздобыл кусок линолеума и аккуратно вырезал на нем штамп выездной визы. После того как визы оказались в наших паспортах, мы втроем наконец-то сели на самолет до Анжуана и его дикой природы.

Любой, кто знаком с чудесными Коморскими островами и их доброжелательными жителями — смесью африканцев, арабов и малагасийцев с каплей европейской крови, — желает им более спокойного и благоприятного будущего. Но вот прогнозы для коморской флоры и фауны неутешительны. Когда я впервые приехал на Коморы в 1974 году, население всех четырех островов архипелага составляло около 250 тысяч человек. Сегодня на трех островах проживает как минимум в три раза больше людей. Даже на Майотте, где природе угрожает производство, а не бедность, популяция лемуров за последние 10 лет значительно сократилась, и это очень серьезная проблема.

Большинству популяций лемуров на Мадагаскаре угрожает вымирание. Майотта — единственная страна обитания этих животных, управляемая развитой нацией, которая при желании могла бы принять меры для их защиты.

Несмотря на невнимание властей, лемуры должны занять особое место в сердцах и умах тех, кто интересуется историей человечества. Как я уже упоминал, все дело в том, что они похожи на наших далеких предков, живших в эпоху эоцена, то есть около 50 миллионов лет назад. Размеры сегодняшних лемуров варьируются от мыши до крупной кошки (хотя еще совсем недавно встречались виды ростом с гориллу). Мозг лемура по отношению к его телу меньше, чем у высших приматов, и лемуры в гораздо большей степени полагаются на свое обоняние. Тем не менее они вовсе не так глупы, как можно предположить. Исследователи психологии приматов сначала пытались изучать интеллект лемуров с помощью тестов, разработанных для обезьян и даже людей. Такие тесты предполагают гораздо более высокий уровень развития моторики и визуальную, а не обонятельную оценку объектов. Все это очень мешало ученым в понимании того, как именно лемуры воспринимают мир, поэтому они занялись разработкой способов, позволяющих тестировать когнитивные способности лемуров более привычными и подходящими для них способами. После того как такие методы будут созданы, мы сможем выяснить, как именно происходили познавательные процессы до возникновения нашего необычного способа обработки информации. Уже только поэтому лемуры представляют для нас огромную ценность. Кроме того, они могут рассказать нам о социальных стратегиях наших предков и об их взаимодействии с природой. Что касается меня, то я пытался получить от них еще один важный урок.

Сегодня большая часть моих исследований посвящена антропологии. Я пытаюсь понять, что говорят нам окаменелости и другие археологические свидетельства человеческой эволюции. Как и все мои современники из англоязычных стран, я изначально воспринимал биологическую историю человечества как целенаправленный и героический путь от примитивности к самосовершенствованию. Когда я оканчивал университет, было распространено мнение, что эволюция — это процесс тонкой настройки, который постепенно, век за веком, делает живые существа все более и более приспособленными к окружающему миру. Неудивительно, что эта концепция пользовалась такой популярностью, — она кажется интуитивно привлекательной для вида, который является единственным представителем своего рода на планете. Наша уникальность заставляет нас представлять эволюцию Homo sapiens в виде единой ветви генеалогического древа. Разумеется, в некоем очень ограниченном смысле это представление верно. Мы действительно являемся наследниками уникальной последовательности предков, каждый из которых существовал в строго определенный период времени. Но это ретроспективный взгляд, и если мы рассмотрим эволюцию в целом, то поймем, что все происходило совершенно по-другому. То, чему меня учили, оказалось лишь частью общей истории. Я впервые задумался об этом в конце 1960-х годов, когда начал работать с лемурами.

Любой человек, наблюдающий за лемурами на Мадагаскаре, наверняка в первую очередь заметит их потрясающее разнообразие. Эти милые приматы делятся на пять семейств, насчитывающих более 50 видов — от крошечных шустрых мышиных лемуров до «истинных» лемуров размером с кошку, ходящих на четырех лапах, от длинноногих прыгучих индри и лепилемуров, которые предпочитают вертикальное положение тела, до странных зверьков айе-айе с пушистыми хвостами и ушами как у летучей мыши. Если бы вам посчастливилось посетить Мадагаскар всего 2 тысячи лет назад, вы смогли бы увидеть висящих на ветках ленивцевых лемуров, мегалапидов, похожих на гигантских коал, и представителей отряда археолемуровых, отдаленно напоминающих обезьян. Все они были странными и прекрасными созданиями, значительно превышавшими по размеру своих потомков.

Иными словами, лемуры — яркий пример биологического разнообразия, причем не только в формах тела и образе жизни, но и в эволюционном пути. Лемуры — это несколько явно различающихся между собой семейств, множество родов и огромное количество видов. Подобное разнообразие нередко встречается среди многочисленных групп млекопитающих. Успешные семейства млекопитающих имеют тенденцию распространяться географически и изменяться филогенетически. Применив эти выводы к разнообразным человеческим останкам и окаменелостям, я понял, что наше собственное семейство гоминид подчинялось такому же правилу. Эволюция человека вовсе не была тем линейным процессом доработки и улучшения, о котором нам всем рассказывали в школе. Это был тяжелый бой, в котором на арену эволюции то и дело выталкивали новые виды, чтобы посмотреть, выживут они или вымрут в процессе.

Признание того, что природа действует по такому сценарию, полностью меняет наше представление о собственной истории. Мы тут же понимаем, что человек — это не результат мелкой доработки, полировки и наведения лоска. Нашему возникновению предшествовала стадия активных экспериментов с разными формами существования гоминидов. Соответственно, мы начинаем сомневаться в расхожем мнении о том, что эволюция целенаправленно создавала нас не такими, как другие виды.

Тем не менее сегодня мы действительно являемся необычными. Мы настолько отличаемся от других живых существ, что смогли радикально изменить свои отношения с природой. Именно поэтому многим палеоантропологам сложно воспринимать наших предков-гоминидов как просто еще одну группу приматов и рассматривать процессы, в результате которых мы появились на свет, как типичные для других млекопитающих явления. После того как ученые доказали существование этой тенденции (около полутора веков назад), в науке возник так называемый принцип исключительности гоминидов — инстинктивное предположение о том, будто наше отличие от других видов живых существ на планете означает, что наши предки сумели сыграть в эволюционную игру по другим правилам. Именно это чувство исключительности сделало палеоантропологию такой консервативной. В той или иной форме оно существовало с самых первых лет палеоантропологии, когда мы только начинали познавать самих себя.