Глава 4. Синтез и человек умелый

Если бы меня попросили назвать один год, имевший наибольшую важность для истории палеоантропологии в XX веке, я бы без всяких сомнений выбрал 1950-й. Феодосий Добржанский высказал свою идею нового синтеза еще в 1944 году, но в то время шла война, так что она большей частью осталась незамеченной. Тем не менее подход Добржанского к человеческой эволюции опередил свое время, а конец Второй мировой войны всего через год после публикации его работы тоже во многом означал начало новой эры для палеоантропологии. В 1948 году постаревший, но все еще активный Артур Кит выпустил монографию под названием «Новая теория человеческой эволюции», которое, однако, мало соответствовало ее содержанию. Если эту работу еще за что-то и помнят, то лишь за ее смутный антисемитизм. На сцену палеоантропологии пришло время выйти новым персонажам.

Лидером этого нового поколения антропологов был Шервуд Уошберн. Получив стандартное гарвардское образование в 1930-х годах, в 1940 году Уошберн начал работать с Добржанским в Колумбийском университете и с энтузиазмом воспринял новую синтетическую теорию эволюции. Благодаря трудам новообращенного Уошберна синтетическая теория наконец-то распространилась и на палеоантропологию. В 1950 году Добржански и Уошберн (в тот момент уже работавший в Чикагском университете) совместно организовали конференцию в лаборатории Колд Спринг Харбор на Лонг-Айленде. Эта международная встреча, проходившая под торжественным названием «Происхождение и эволюция человека», собрала вместе светила палеоантропологии и связанных с ней наук, включая трех гигантов синтетической теории. На конференции выступило множество блестящих ученых, но одна из лекций оказалась не просто сенсацией, а одной из важнейших вех в истории палеоантропологии. Удивительно, но прочел ее не палеоантрополог. Автором стал орнитолог Эрнст Майр.

Майр великолепно владел ораторским искусством и обладал прекрасным письменным слогом (хотя в печатной версии его речи и заметны следы спешки), поэтому он не стал ходить вокруг да около. В предельно ясных выражениях он сообщил собравшимся, что запутанная картина человеческой эволюции, составленная из десятков новых родов и видов, абсолютно неверна. Теоретические и морфологические критерии, которыми пользовались анатомы для их характеристики, были подобраны неправильно. К примеру, если взять плодовых мушек двух разных видов и увеличить их до размеров человека, они будут гораздо менее похожи друг на друга, чем представители двух любых существующих видов приматов. То же самое можно было сказать и об ископаемых останках гоминидов.

Какой бы неуместной ни была эта метафора, она задела нужные струны в душах слушателей, которые прекрасно осознавали, насколько тонок лед теоретических рассуждений, по которому они пытались ходить. Таким образом, Майр подготовил аудиторию к своему главному заявлению о том, что разнообразия родов и видов гоминидов попросту не существовало. Кроме того, ее и не могло существовать, так как наличие материальной культуры настолько расширяло экологическую нишу гоминидов, что в экосистеме не нашлось бы места для сосуществования двух или более человеческих видов.

Все эти теоретические и практические рассуждения Майр свел к необходимости объединить все известные ископаемые останки гоминидов в рамках единой политипичной линии наследования. Он выделял в этой линии всего три вида, объединенных общим родом Homo. Согласно теории Майра, Homo transvaalensis (австралопитек) являлся предком H. erectus (питекантропов, синантропов и т.д.), который, в свою очередь, эволюционировал в H. sapiens (включая неандертальцев). Вот так выглядела общая картина.

Тем не менее Майр чувствовал, что все не может быть настолько просто, а потому задавался вопросом: почему, в отличие от других высокоразвитых семейств млекопитающих, гоминиды не породили множество видов? «Какая причина препятствовала гоминидам создавать новые виды, несмотря на их эволюционный успех?» — вопрошал он. Собственный гениальный ответ Майра на этот вопрос снова отсылал его к «экологическому разнообразию человека». Майр заявлял, что специализацией людей было отсутствие всякой специализации. «Человек занимает больше экологических ниш, чем любое известное нам животное. Если одному виду принадлежат все экологические ниши, открытые для рода Homo, то совершенно очевидно, что новые виды не могут возникнуть» (выделение автора). Майр также отметил еще одну характерную для человека черту, которая, по его мнению, подтверждала теорию о филогенезе как о бесконечном движении Homo sapiens из прошлого к современности. «Люди крайне нетерпимы к конкурентам, — говорил Майр, — и уничтожение неандертальцев захватчиками-кроманьонцами — это только один пример».

После выступления Майр отвечал на вопросы аудитории. Когда один из слушателей (не палеоантрополог) спросил его, как можно толковать существенные морфологические различия между ископаемыми останками гоминидов в рамках одного вида, Майр дал блестящий ответ: «Род невозможно описать и ограничить исключительно на морфологических основаниях, так как у него отсутствуют абсолютные характеристики». В тот момент никто не посчитал себя вправе ему возразить. Никто не смог указать ему на очевидную проблему — что морфология была единственным признаком, с которым могли работать палеоантропологи, и хотя теоретически он был прав относительно отсутствия «абсолютных родовых характеристик» (что бы это ни значило), практически род ископаемых останков все равно определялся по их морфологическим свойствам. Никто также не предположил, что нетерпимость к конкурентам может быть специфической чертой Homo sapiens, отличающей его от ближайших родственников. Никто вообще не поставил под сомнение отвлеченные и довольно спорные рассуждения Майра ни во время выступления, ни в течение нескольких лет после публикации его провокационной речи.

Причиной такого слепого принятия критики почти наверняка стал тот факт, что яркое выступление Майра заставило немногочисленную элиту палеоантропологии заняться так необходимым ей самоанализом. Палеоантропологи начали понимать, что и они сами, и их предшественники (за исключением, возможно, лишь Франца Вайденрайха) все это время действовали в теоретическом вакууме, не задумываясь о процессах, которыми объяснялись истории об окаменелостях, или о месте их базовых предпосылок в общей картине эволюции всего живого. Затем Майр, уверенный в себе создатель синтетической теории, дал им полный и логичный анализ их собственной науки. В этом анализе были и морфология, и эволюционный процесс, и систематика, и теория возникновения видов, и экология — те ключевые факторы, которые палеоантропологи все это время игнорировали и за которые сейчас чувствовали свою вину. Майр предложил им убедительное и последовательное видение человеческой эволюции, и, не имея альтернативного варианта, они могли лишь капитулировать перед ним. Оказавшись в подобной неудобной эпистемологической ситуации, никто даже не заметил, что сценарий, предложенный Майром, имеет лишь очень отдаленную связь с палеонтологической летописью.

Единственным англоязычным палеоантропологом, отказавшимся сдаваться на милость Майру, был молодой помощник Роберта Брума Джон Робинсон. Он отмечал, что морфологическая гетерогенность между грацильными и массивными австралопитеками, а также некоторые сходные черты южноафриканских и ранних яванских материалов указывали на как минимум две линии гоминидов, существовавших параллельно друг другу в плиоцене или начале плейстоцена. Майру пришлось согласиться с доводами Робинсона, и хотя это согласие и было опубликовано в журнале, которого палеоантропологи не читали, после этого случая всем им пришлось согласиться с тем, что массивные австралопитеки выпадали из схемы Майра. В результате родовое имя Australopithecus продолжало использоваться для всех грацильных австралопитеков (а некоторые палеоантропологи, в основном Робинсон, по-прежнему называли массивных австралопитеков парантропами). Кроме того, сам Робинсон использовал термин «телантроп» для обозначения загадочных останков гоминидов с очень легким строением из Сварткранса. Точно такие же останки к тому моменту были обнаружены и в одной из пещер Стеркфонтейна. Там же в середине 1950-х годов стали находить грубо обработанные каменные орудия.

Но на этом все и закончилось. После памятного 1950-го года все англоязычные палеоантропологи встали под знамена Майра и признали, что после периода существования австралопитеков (а возможно, и в течение него) эволюция гоминидов представляла собой прогрессивную модификацию одной центральной линии. В какие-то моменты времени она могла состоять из нескольких географических вариантов, но все они были связаны друг с другом генетическим обменом и подчинялись единой тенденции — медленным и долгим эволюционным изменениям под воздействием естественного отбора, который действовал немного по-разному в разных частях света, но при этом никогда не проявлял себя настолько сильно, чтобы привести к возникновению новых видов. Изменения подобного рода удобно было отслеживать по эволюции отдельных черт (мозга, стопы или желудка), не обращая внимания на виды, которым такие черты принадлежали.

Тем не менее вопрос морфологии оставался открытым. Даже в 1950-х годах палеонтологическая летопись гоминидов уже демонстрировала значительное анатомическое разнообразие, увидев которое исследователи любых других групп млекопитающих (не имеющих «деспециализации») с готовностью бы признали в них наличие нескольких разных видов. Однако у палеоантропологов имелся готовый ответ на этот вопрос — они его попросту игнорировали.

В течение почти 10 лет после выступления Майра мало кто отваживался вообще использовать видовые наименования. Типичная для того периода диаграмма человеческого филогенеза выглядела так: бесформенный набросок всего семейства гоминидов и куски географических карт, на которых были подписаны места обнаружения отдельных образцов (Мауэр, Ла-Шапель или Брокен-Хилл). Именно они стали де-факто объектами изучения палеоантропологии. Эволюционные взаимоотношения между ними обсуждались с надменной важностью, так как для участников таких дискуссий не имело значения, к каким видам принадлежали обнаруженные останки.

С учетом обстоятельств это игнорирование формальных зоологических наименований и видов, которые они обозначали, было вполне объяснимым. Более того, данную тенденцию нельзя назвать абсолютно плохой. Сейчас она кажется скорее фазой, которую палеоантропология должна была пройти. Как верно отметил Майр, огромное количество формальных зоологических наименований, созданных для описания сравнительно небольшой коллекции окаменелостей, плохо соотносилось с действительностью. Перед тем как сформировать рациональный взгляд на вещи, ученым нужно было расчистить место. Именно это и произошло, и пускай представление о разнообразии видов в рамках семейства гоминидов вернулось в палеоантропологию через некоторое время, оно было ограниченным. Ученым разрешалось давать новые имена находкам, если те были действительно уникальными, однако на предложение новых названий уже известным окаменелостям или на использование при их описании старых видовых наименований существовало табу.

Критика Майра не только привела к таксономической чистке, но и обеспечила гораздо более точное толкование палеонтологической летописи гоминидов. В качестве примера можно привести аналитическую работу о неандертальцах, опубликованную в 1951 году сотрудником Чикагского университета Ф. Кларком Хауэллом. К тому моменту Британский музей естественной истории еще не опубликовал официального заявления о том, что «останки» хранящегося в нем пилтдаунского человека являются подделкой, однако в научных кругах уже было известно, что химический анализ подтвердил разное происхождение черепа и челюсти. По этой причине рассуждения Хауэлла были свободны от любых пилтдаунских заблуждений. Работа Хауэлла была проникнута духом синтетической теории. В своем труде он описывал единую эволюционную европейскую эволюционную линию, начинавшуюся с Мауэра, проходившую через Суонскомб в Англии и Штайнхайм в Германии и завершавшуюся «ранними неандертальскими» находками, обнаруженными в каменоломнях Саккопасторе в Италии и в немецком Эрингсдорфе (эрингсдорфский череп был описан Вайденрайхом еще до отъезда в Китай). Ранние неандертальцы появились в период последнего межледниковья (Рисс-Вюрм) и обладали менее выраженными неандертальскими характеристиками, чем произошедшие от них «классические» западноевропейские формы последнего ледникового периода (включая те, останки которых были найдены в Ла-Шапели, Ла-Ферраси и Фельдхофере).

Хауэлл также предположил наличие некоей географической тенденции, выражавшейся в более легком строении тела на востоке и более выраженных классических чертах на западе. Сложив все эти элементы воедино, можно получить сценарий, по которому ранние неандертальцы из Восточной Европы и Леванта стали предками современных Homo sapiens, а переходящим звеном между ними являлись формы с горы Кармель. Затем новый вид распространился на запад и вытеснил своих далеких родственников — классических неандертальцев.

Вся эта эволюционная деятельность проходила под влиянием резких перепадов климата, характерных для эпохи ледников. В теплый межледниковый период неандертальцы были распределены по Европе более или менее равномерно. Похолодание в начале Вюрмского оледенения разделило западную и восточную популяции, так как выжить на территории между ними было невозможно. Это привело к тому, что у двух популяций начали развиваться разные характеристики. Суровый климат и безжалостный естественный отбор (а также, вероятно, некоторый дрейф генов) на севере и западе привели к возникновению классической неандертальской морфологии, в то время как в более мягком южном климате естественный отбор был не таким строгим, а изменения менее выраженными.

Если разделить историю палеоантропологии на несколько периодов, то Хауэлла с его вдумчивым анализом неандертальцев можно считать провозвестником современной эпохи. Для сегодняшних специалистов почти все, что было написано до знаменитого выступления Майра, кажется несколько архаичным, а вот работа Хауэлла, созданная в духе синтетической теории, указывает путь в будущее. На ее страницах морфология, время, география, климат и процессы (важность которых для антропологии особенно подчеркивалась Майром) были объединены в цельную и всеохватывающую концепцию эволюции неандертальцев. Это был абсолютно новый и необычный подход. Люди любят истории, и у Хауэлла получился отличный рассказ. Тем не менее в течение последующих десятилетий не все коллеги Хауэлла были в состоянии так же тонко чувствовать исторический процесс.