Второе отрочество Мечеслава Дружины у князя Святослава сына Игоря, которого называли Пардусом, закончилось быстро. Уже в скором времени он и Вольгость Верещага сидели за столом с другими воинами как равные. За это время вятич успел осмотреться в новом для него мире. Он выезжал на охоты и присутствовал на княжьих судах, слушал рассказы старших, да и своих сверстников. Мир вокруг него переменился. Родился и вырос он в мире, на котором так или иначе лежала тень державы Итиль-каганов. Кроме своих, вятичей, и нависшей над ними туши хазарского чуда-юда, были соседи – кривичи и севера. Правда, видел он только кривичей – торговцев, ездивших по земле вятичей к булгарам и тем же хазарам. Про северу говорили, что она живёт без хазарской руки, но что такое это – жить не под тенью пятипалой распяленной лапы, сын вождя Ижеслава понял, только когда увидел своими глазами. Так или иначе, мир примерялся к Хазарии – были другие края, платившие ей дань, где-то в сказочной дали жили народы, дань ей больше – а то и никогда – не платившие. В чащобах по левому берегу Оки жили голядь, мурома и мещера – народцы настолько дремучие, хоть и говорившие довольно понятной, если вслушиваться, речью, что кагановы наёмники попросту не добрались до них в их лесных укрепах. Были коганые – те племена, которые не просто платили дань каганам, а служили им вооружённой рукой. За все годы, прожитые Мечеславом, сыном вождя Ижеслава, он не встречал человека, видевшего бы мир не так. Даже со странниками из далёких земель, даже с кривичем Радосветом или болгарином Доуло Мечеслав говорил на том же языке, на языке мира, разделённого на две половины – хазары и не хазары.

Здесь Хазария была просто соседом. Злым и опасным, нехорошо памятным – особенно северянам, когда-то также несшим ярмо хазарской дани, – но всё же только соседом. Стрелой, торчавшей в щите, а не сидевшей под рёбрами, напоминая о себе при каждом движении, каждом вздохе. Да и сама земля руси, Русь, была огромна, по сравнению с краем вятичей. Дюжина таких же, не уступавших в размере вятической, земель кормила полюдья киевских князей. И немало племён других языков платило им дань.

Велика была Русь, и ещё больше был ведомый ей мир. От стариков дружинники Новгорода-Северского слыхали, что в старину русь, тогда ещё сидевшая на острове посреди Варяжского моря, ходила походами далеко на закат, в кордовскую землю, которой, как хазары вятичами, владели коварные и жестокие сорочины. Торговцы в обход хазарских земель, через булгар камских, через хвалисов, доходили до страны желтолицых по ту сторону степей, в краях, где рождалось солнце. На полудне владения Руси доходили до моря, со времён Игоря Покорителя звавшегося Русским, а за ним лежала греческая земля и Царь-Город, не раз и не два откупавшийся от киевских походов богатой данью. На полуночи руси принадлежала Ладога, призвавшая князя-Сокола, и возведённый им Новгород – и оттуда купцы и воины доходили до земель, где одну половину года не заходит, кругами бродя по небу, солнце, другую – стоит непроглядная морозная ночь, а в небесах сходятся и бьются полчища огненных духов.

Не чёрной тенью, застящей небо, виделось здешним людям хазарское чудо-юдо, а всего лишь грязным пятном на огромном многоцветном полотне.

Иной раз и Мечеславу казалось так же. И он почти забывал про него, перебирая в памяти оружие, украшения, монеты из стран, про которые и не слыхивал раньше…

А потом вскидывался из сна в серое предрассветье от звенящего в ушах «еслааавушкааа», гаснущего над водами Становой Рясы.

Впрочем – даже и здесь жил человек, на чью жизнь хазарское грязное пятно пало тенью.

Не воин. Даже не мужчина.

Ключница на дружинном дворе, перед которым слуги и служанки трепетали, как дружинные молодцы перед одноглазым Ясмундом, хоть была она совсем не старой. Да и дружинники держались с нею с почтением – оттого ли, что женщина во вдовьем уборе была ещё и знахаркой, пользовавшей их раны и хвори, или от чего иного…

Отзывалась вдова-ключница на жутковатое прозвище Стрига. И Мечеславу было трудно поверить, что эта женщина – не одна из вдов, что жили в городцах его земли. Хоть и носила на ногах селянские лапти – держалась Стрига не селянкой и подавно не служанкою.

Вечером дня Купалы почти все дружинники ушли за стены, на луг у Десны, Мечеслав сам вызвался остаться в крепости, один из немногих. И врагов-то тут было ждать неоткуда – людей в крепости оставляли больше для порядка, по ратному обычаю. А Мечеслав – он вспоминал прошлую Купалу. И своё недолгое счастье – с женщиной, которую он не сумел защитить. Казалось… казалось немыслимым сейчас, когда Бажера в хазарской неволе, войти с другой в тёплую летнюю воду. С другой пускать по воде венки. Прикасаться к другому телу.

Оттого и остался он в крепости, чувствуя себя едва ль не одиноким домовым в опустевших хоромах. Ходил по вершине стены – по заборолу, – глядя на россыпь костров, катящиеся по склону огневые колеса, слышал доносившиеся даже до бойниц обрывки песен и многоголосый смех.

Так и наткнулся на Стригу.

Ключница тенью в тенях стояла на забороле, глядела на берег. С такой тоскою на обычно бесстрастно-строгом узком лице с резкими скулами, будто смотрела на живых – с того берега Забыть-реки.

Так засмотрелась, что не заметила, как Мечеслав Дружина подошёл к ней. Заметив его, вздрогнула, поклонилась, качнув северскими, ужами свившимися колечками на висках.

– Господин? Почему ты здесь?

Какой из духов опускающейся на землю ночи потянул его за язык…

Мечеслав рассказал всё. Рассказал то, что не рассказывал ни Верещаге, ни Икмору – никому из тех, с кем делил бой и стол. Всё – от встречи на болоте и до крика над Становой Рясой.

Стрига не перебивала – слушала. Тёмные глаза будто пили его рассказ. Тонкие пальцы то касались брёвен заборола, будто чьей-то руки, то взлетали к лицу, то сжимались, белея на сгибах. Вятич не видел этого – он смотрел на берег Десны, но и его не видел.

Закончил – и замер.

Ждал хлёстких и верных слов – приговора, который принял бы, как от равнородной.

Ждал – северянка повернётся и уйдёт. И это было б едва ль не страшнее.

Вместо этого Стрига заговорила.

Её звали Нежкой.

Маленькая весь, где родилась на свет Нежка, стояла на Семи-реке.

Её жениха звали Весел.

Это было пять лет назад.

Самый счастливый день в её жизни сменился самой страшной ночью.

Зарево пылающих соломенных кровель. Нелюдская клекочущая речь в ночи, подступающая отовсюду резкая, звериная вонь чужих тел. Нечеловеческий крик золовки – на её глазах головёнка оторванного от её груди малыша расплескалась чёрным по белёной стене хаты.

И самое страшное – разрубленное тело Весела на свадебном ложе – и смуглые лапы, сграбаставшие её запястья, рвущие рубаху – и валящие на то самое ложе, в горячую, маслистую лужу…

Их отбили. Шайка коганых печенегов, пробравшаяся мимо дозоров и застав, обратно так же легко уйти не смогла. Нежка видела, как голова того, кто убил Весела и изнасиловал его невесту рядом с ещё не остывшим телом жениха, слетела в бурьян. Видела, как последние пытающиеся удрать степняки один за другим валятся в траву, выгибаясь от смертоносных укусов безжалостных северских стрел.

Спасённых полонянок приютили сородичи. На юную вдову, ни дня не бывшую женою, смотрели со смесью жалости и опаски – селянам такая беда кажется опасной, заразной хворью. Приютила её деревенская ведунья, бабка Сновидиха. С нею училась Нежка разбирать травы, смешивать зелья, распознавать хвори, принимать роды. От неё перенимала вещие слова.

Когда первый раз женская немочь минула её, Нежка даже не обратила на это внимания. Было не до того. Невеста-вдова пряталась в травах, оберегах и заговорах Сновидихи от своей памяти. От снов, в которых опять заламывали ей руки смуглые лапы, опять обдавала вонью из пасти косоглазая морда, опять смотрел мертвыми глазами жених… от сочувственных и насторожённых глаз земляков. От шёпотов за спиною.

Только на третий месяц она поняла, что непраздна.

Родичи надеялись, что это проросло в невесте семя Весела. А её мутило жутким предчувствием.

Не зря же приползал чуть не каждую ночь сдохший собачьей смертью коганый.

Ребёнок родился в Зелёные Святки. Ночью, в тёмной повети – не знавшие бань северянки рожали там.

Сновидиха протягивала ей младенца, лопотала – мол, мальчик, мол, крепенький.

А Нежку вдруг от первого прикосновения толкнуло…

Омерзением. Страхом. Ненавистью. Словно вся та ночь, самая страшная ночь её короткой жизни сгрудилась, скукожилась в кричащий комок плоти на морщинистых руках Сновидихи.

Младенец? Нет.

Детёныш.

Косоглазая тварь не зря приползала в её сны. Душегуб, насильник, детоубийца – коганый отнял у её жениха не только жизнь, но и новое рождение. Зарубленная прямым клинком русина степная нечисть норовила опять вылезти на свет…

Пальцы, сомкнувшиеся на черноволосой головёнке орущего существа, становятся вдруг твёрдыми, будто птичьи когти. Мягкий мокрый череп подаётся под ними, но, не довольствуясь этим, пальцы-когти поворачивают его противусолонь – сморщенной мордочкой к спине.

Вопль обрывается.

Сновидиха, принявшая лучину из рук рожаницы, роняет её – в темноте только видны огромные глаза старой знахарки. Не оглядываясь на неё, Нежка перегрызает пуповину, отбрасывает кусок мёртвой плоти к ослабевшим ногам старухи и, свернувшись калачиком на повети, засыпает, в первый раз за много месяцев – спокойным сном.

Смуглая косоглазая тварь ушла навсегда.

Выбравшись наутро с повети на деревенскую улицу, та, кого раньше звали Нежкой, не узнала своего нового дома. Раньше на неё глядели с опаской или с жалостью. Теперь не глядели вообще, отводя взгляды, торопясь скрыться с глаз. Раньше её окружал жалостливый ропот. Сейчас – тишина. От неё уносили детей. Она пыталась помогать сородичам – работу выхватывали из-под рук. Рядом с нею не садились прясть. При ней замолкали песни. Еду ей выносили отдельно. Сновидиха не только перестала учить её – перестала пускать в свою хату, и звавшаяся раньше Нежкой ночевала в той же повети.

Она не запомнила имени того… нет, той, что первой бросила ей через плечо, пряча на груди лицо дочки:

– Не ходи к нам, Стрига…

До самой жатвы она ещё пыталась жить с ними. Быть рядом. Но настала пора жать, и…

– Не трогай наш хлеб, Стрига.

И тогда она ушла. Шла долго. Шла, куда вели глаза.

Пока не увидела людей в блескучих железных рубашках – похожих на тех, что убивали вместе с северянами степную нечисть, отнявшую у ней обычную женскую судьбу. Впереди ехали двое. У одного глаза были ясные, как летнее небо. У другого – одинокий совиный желтый глаз.

– Ты кто? – спросил её ясноглазый.

– Стрига, – ответила она. Потому что Нежка осталась где-то далеко позади. Может быть, на повети… а может, на залитом кровью свадебном ложе.

Она рассказала им всё – как сейчас вятичу. Только они – не её земляки и сородичи – узнали всё про то, как и почему северянка Нежка стала Стригой.

Она вроде бы делала обычную женскую работу – как любая большуха в богатом хозяйстве. Указывала слугам, сама работала с ними по двору, присматривала на поварне… но теперь она делала всё это для русинов.

Для тех, кто убивает коганых.

Стрига знала, что убивать степных тварей своими руками ей будет не по силам. Не для женских рук – тугие рогатые луки, прямые тяжёлые мечи, длинные копья. Серебру и золоту не пробить чужого доспеха, дорогой тканью не отразить удара. Но помогать тем, кому по силам – она могла. Золотом, серебром и дорогой тканью можно отделать ножны, что сберегут от ржавчины праведный клинок.

Только… очень уж тоскливо делалось, когда крепость пустела в такие вот праздники.

Но – что делать стриге у Купальских огней?

Нечего…

Стрига замолкла. А Мечеслав вдруг понял, что стоит рядом с нею. Вплотную.

И что, кроме них двоих, на забороле – если не на всей стене – никого более нету.

И если она сейчас повернёт к нему голову…

Стрига повернулась к нему. Губы против губ. Мечеслав Дружина прикоснулся пальцами к её щеке – и почувствовал, как по всему телу ключницы пробежала дрожь. В следующий миг она шагнула вперёд, и её руки оплели шею вятича…

Северянка уснула под утро. Она и любилась, как Стрига – яростно, дико, и Мечеслав вскоре отбросил удерживавший его страх напугать её, пробудить воспоминания чёрной ночи. Теперь она улыбалась во сне – и это была первая улыбка на её губах, которую он увидел. В голове всё было вверх тормашками. Опять… опять этот выбор между долгом и долгом – точнее, между бесчестьем и бесчестьем. Бесчестно было изменить Бажере – и бесчестно было б оттолкнуть эту прекрасную и страшную женщину, селянку с сердцем дочери витязя. Жалел ли он? Мечеслав Дружина оглянулся на лицо спящей рядом с ним ключницы. Нет. Даже если за то, что он сейчас сделал, ему бы пришлось умереть – нет.

И даже если в совершившемся нет бесчестья – что делать ему теперь? Кто она ему? Отец говорил – мужчина всегда в ответе за свою женщину…

Под эти раздумья он потихоньку оделся, чуть шипя, когда ткань рубахи касалась пропаханных ногтями Стриги – вот уж и подлинно, когти, как у ночной хищницы из свиты Трёхликого! – борозд. Нацепил пояс с мечом и ножом, замкнул поверх рубахи и чуги. Плащ… плащ оставил – на нём спала Стрига.

Ушёл, стараясь потише ступать по дощатому полу заборола. Спустился к воротам и в них наткнулся на поднимавшегося снизу, с берега, Икмора. Сын Ясмунда выглядел не в пример веселее самого Мечеслава Дружины, хотя и зевал во весь рот. Оружия при нём не было, только нож на поясе, да и одет был скудно – собственно, выше пояса на нём вообще ничего не было.

– Эгей, Дружина! – Икмор хлопнул приятеля по плечу. – Гляжу, ты и тут не скучал. А чего такой невесёлый?

– Да вот думаю – сейчас на нож кидаться или погодить… – проговорил Мечеслав, глядя мимо друга на берег, где уже еле мерцали последние догорающие костерки – зато навстречу рассвету занималась новая песня.

– Что случилось? – встревожился сын Ясмунда. Веселье с него как рукой сняло.

Мечеслав поглядел на друга, вздохнул и махнул рукою.

– В общем, я тебе сейчас всё расскажу. А ты скажи – по чести я поступил или против чести…

Хотел уж было добавить – «ты ж Вещему Ольгу внук», но вовремя вспомнил, как молодой русин относится к таким напоминаниям.

Выслушав, сын Ясмунда тряхнул чубом и с недоумением поглядел на вятича:

– И за что ты себя судить вздумал? Ты разве не хотел жениться на другой?

Мечеслав уставился на друга:

– Так то – женитьба!

– А это – Купала. Обряд. Долг перед Богами. В Купалу как раз одному в уголке сидеть – перед Богами нечестие. И твоей полонянке – ей разве хуже стало? Понятно, что не лучше – но ведь и не хуже. В чём твоя измена? Ты вызволять её раздумал? Мстить отказался?

– Скажешь!

– Ну вот.

– А с ней-то теперь как быть? Со Стригой? Я ведь… я теперь должен её защищать. Я теперь отвечаю за неё.

– Дружина. – Икмор поднял на друга потемневшие глаза. – Ты теперь княжий муж. Гридень. Ты за всех отвечаешь. И всех защищаешь. Понял?

Мечеслав хлопнул глазами.

– П… понял.

Рука Икмора вдруг соскользнула с Мечеславова плеча, а сам он поражённо уставился мимо приятеля, за ворота, вниз.

Снизу к воротам шёл одноглазый Ясмунд. И это само было б для молодых дружинников поводом застыть истуканами. Но в обнимку с седоусым шли две молодые девчонки с сонно-сытыми мордочками, с распухшими красными губами. Одну Мечеслав узнал – та самая Жалёна, которую вятич собирался защищать от кота Рыжко. Лукаво стрельнула на остолбеневших парней глазенками, хихикнула звонко и прижалось щекой к груди одноглазого.

– С-слава Перуну! – опомнился Мечеслав, поднимая руку в дружинном приветствии. Икмор только на полмгновения отстал от друга. Ясмунд, скользнув по сыну и дружиннику янтарным глазом, ответил тем же, сняв руку с плеч Жалёны и вскинув её вперёд и вверх. С тем и прошёл мимо, невозмутимый, будто большая ладья-насад мимо двух рыбацких челнов, жмущихся к берегу.

Парни проводили его ошалелыми взглядами, потом посмотрели друг на дружку.

– А ты говоришь… – с чувством произнёс Икмор.

Сменившись у ворот и поднявшись на забороло, Мечеслав не застал Стриги. Только лежащий под стеною плащ, хранивший запахи и тепло её тела.

Сама ключница при следующих встречах вела себя так, будто случившееся в Купальскую ночь пригрезилось вятичу. А сын вождя Ижеслава совсем не знал, как начать разговор. Под конец он положил себе с первой же добычи в бою справить Стриге-Нежке какой-нибудь подарок.

Хотя бы чтоб был повод заговорить.

С того самого дня, как закончился срок его новому отрочеству в дружине русского князя, Мечеслав собирался подойти к князю и потребовать выполнения обещанного. Когда срок войне? Когда обещанная битва со всеми полчищами Итиля?

Когда он сможет рассчитаться с теми, кто похитил Бажеру?

Но вышло так, что первые тревоги пришли в жизнь русского дружинника Мечеслава Дружины совсем с другой стороны.

В тот день Вольгость Верещага и Мечеслав Дружина несли стражу на деснинской башне Новгорода-Северского, когда увидели приближающийся с низовья конный отряд. На вражье войско он точно не походил – разве что какой враг решил нанести молодому князю тяжкое оскорбление, попытавшись взять в осаду крепость с сотней дружинников дюжиной конных бойцов. Хотя и бойцами там были не все – на иных вместо шлемов были шапки, отороченные соболем, а под дорожными плащами вместо кольчуг или хотя бы стёганок пестрели яркие свиты. Разглядев бьющиеся над отрядом по ветру прапоры, Верещага фыркнул:

– Ну вот и дождались, глядишь, гостей из Киева. Схожу доложу.

Спускаться с башни было проще, чем подыматься. Верх забираться приходилось по лестнице, а спускаться можно было по столбу, охватив его руками и ногами. Так Вольгость и съехал вниз, убежал к гридне, а потом, выскочив из неё, замахал руками Мечеславу: спускайся, мол, и ты.

Во двор въехал впереди нескольких всадников невысокий пожилой русин, повадкой и статью напомнивший Мечеславу хорька. Да и на лицо киевлянин был такой же – остролицый, с мелкими подвижными чертами, с быстрыми тёмными глазами. Одет он был странно – богато расшитый плащ-луда и высокая парчовая шапка, отделанная мехом, но на поясе – у первого из русинов, кого видел Мечеслав Дружина, – у приезжего не было меча. Только нож в щедро отделанных ножнах.

Соскочив с седла у крыльца, на котором стоял Святослав, приезжий не вскинул по-дружинному руку, а отвесил низкий поклон встречавшему его князю.

– Хорошо ли доехал, Синко Бирич? – спросил молодой князь.

– Хвала Велесу – Истоку Дорог, и доброму Попутнику, княже, – почтительно ответствовал приезжий.

– С чем тебя прислала моя матушка? – Святослав чуть заметно усмехнулся.

– Сегодня я здесь не по воле государыни, князь. – Синко Бирич снова поклонился.

Видно было, что ответ удивил князя – хоть и показал Святослав удивление разве что движением золотой брови. Да и дружинники – по всему, тоже не в первый раз видевшие остролицего Синко, сдержанно зашумели, удивляясь.

– Вот как? И кто же, кроме матушки, мог послать ко мне старейшину киевских биричей?

– Киев, князь. – Синко вскинул голову, темные глаза вдруг стали холодными и колючими, твёрдо встречая взгляд голубых глаз князя. – Город, в котором ты родился. Стол твоего отца и Ольга Вещего.

Святослав повёл челюстью в раздумье.

– Значит, ты приехал не от моей матери, а от Матери городов русских? – раздумчиво усмехнулся он. – Ну, говори, с чем был послан.

Маленькие глаза скользнули по сторонам – вправо и влево.

– Я предпочёл бы говорить с глазу на глаз, князь…

Святослав вскинул голову.

– Я не держу рядом с собою тех, кому не могу доверять.

– Твой отец тоже так думал, князь… – негромко сказал Синко Бирич, переводя взгляд на носки своих пошевней.

– Мой отец? – скулы Святослава затвердели, а взгляд стал холоден. – А разве ты хоть словом опроверг то, что говорят про его смерть? Может, ты сам это и придумал, ученик Стемира?

– Не один я молчал и молчу, князь. – На сей раз Синко Бирич глаз не поднял. – И ты знаешь, почему.

Святослав припечатал ладонь к резным перильцам крыльца.

– Я сказал, Синко Бирич. Ты или говоришь при всех, или – ты зря слезал с седла. – Князь развернулся к дверям гридни, но Синко поднял руку, болезненно поморщившись.

– Хорошо, хорошо. Слушай здесь, если хочешь, князь. – Темно-русый, с проседью ус шевельнула невесёлая усмешка. – Ты ведь и без меня знаешь, что государыня отправляла посольство к кесарю закатных земель, Оттону.

В голосе Синко не прозвучало вопроса, и Святослав ни единым движением не отозвался ни на эти слова, ни на последовавший за ними взгляд-укол тёмных глаз.

– А вот чего ты, верно, не знаешь – это зачем она посылала к нему послов и чего просила у немецкого государя.

– Дай угадаю, – усмехнулся Святослав. – Сватала Глебку за одну из девчонок, что Оттон прижил со своей Юдифью, как тогда клянчила за меня или за него одну из Царь-городских царевен.

Синко снова поморщился.

– О сватовстве князя Глеба, – он замолчал на несколько ударов сердца, словно подчёркивая, что и как сказал, – я ничего не слышал, князь.

– Нууу, если уж ты не слышал, – усмехнулся Святослав. Синко усмехнулся в ответ, прикрывая тёмные глаза и чуть наклонив на мгновение голову.

– Зато я слышал, что государыня просила у немцев помощи и наставничества в новой вере. В вере Распятого Мертвеца, – тихо, но чётко произнёс Синко. Оглядел всех слушателей, перевёл взгляд на Святослава.

– Я сказал, князь. Сказал, как ты хотел, при всех. Княгиня Ольга просила помощи у кесаря немцев и признала себя его подручницей. Ты доволен мною, князь?

Последние слова Синко потонули в изумлённом гомоне дружины.

– Он сказал то, что я слышал? – просипел над ухом Мечеслава Дружины Вольгость. – «Княгиня Ольга»?!

– …Просила помощи… – кивнул Мечеслав. Оттон, немцы, вера в Распятого – всё это было для него пустые слова.

– Да я не про то! – зашипел Вольгость Верещага. – Он правда сказал «княгиня Ольга»? Не «государыня»?

– Ну… да. А что такого?

– Ты биричей не знаешь, Дружина. А пуще всего – Синко. Для него слово не так сказать – такое же бесчестье, как для воина в спину ударить, а для купца – монету испортить…

Но тут Святослав поднял руку, и все дружинники словно онемели.

– Ты не всё сказал, Синко Бирич, – не повышая голоса, произнёс князь, с высоты крыльца разглядывая поднятое к нему острое лицо вестника.

– Не всё, князь, – кивнул тот. – Оттон согласился. К Киеву сейчас идёт отряд немцев и чехов во главе с епископом Адальбертом. Это имя, я думаю, ты тоже слыхал, князь.

На сей раз Святослав отозвался с нехорошей улыбкой:

– Доводилось.

Кивнув, Синко продолжал:

– Мои люди опередили его, но ненадолго. Если ты поспешишь, успеешь в Киев вровень с ними.

И снова взмах княжеской руки прервал вскипевшее многоголосье дружины.

– Ты сказал почти всё, что я хотел услышать, Синко Бирич, – сказал князь. – Почти всё. Я только одного ещё не слышал. Почему? Почему ты помчался сюда, после того, как двадцать лет служил моей матери?

Глаза старейшины киевских биричей – что бы это ни значило – потемнели пуще прежнего.

– Я служил не твоей матери, князь, – отрезал он. – Я служил и служу сейчас закону и порядку. Закону и порядку в своём городе и на своей земле.

Святослав ещё смотрел в лицо Синко, словно стараясь прочесть на нём что-то ещё, помимо сказанного. Потом повернулся к Ясмунду и распорядился:

– Труби большой поход, дядька Ясмунд.

Хриплые голоса дружинных рогов понеслись над тёсовыми кровлями Новгорода-Северского.