Солнце ударило по глазам – как ножом полоснуло. Мечеслав зажмурился и согнулся вдвое, выкашливая, выблёвывая речную воду.

– Ну вот, живой, – успокаиваясь, проговорил чей-то голос. – Поднимайся, вятич…

Мечеслава подняли под руки. Ноги ещё были слабоваты, и как-то сразу стало холодно.

– Ч-ч-чт-то… з-з-з… со м-мной? – прохрипел он. Всё ещё было гадко.

– Утоп ты малость, а больше ничего. – Его похлопал по плечу тот самый усатый дядька из вызволенных невольников. – Мы с тем одноглазым боярином русским тебя еле вытянули, уж больно крепко тот мертвяк хазарский на тебе повис. Боярин-то на тебя только зыркнул и говорит – жить, мол, будет. И ушёл. Ну а я – я ж перевозчик был. Редкое лето кто с той лодки не сверзится, привык уж вытаскивать да отхаживать…

Усатый вдруг заробел и наклонил мокрую голову:

– Уж прости, боярин, коли что не так…

– Слушай, ты как меня сейчас опять назвал? – нахмурился вятич, сдирая с себя хлюпающую и липнущую к телу одёжку.

– Б-боярин… – растерянно отозвался мужик. – А что ж, неужто князь?

– Да какой князь. – Из штанов вода просто выплеснулась. – Я просто слова этого не слыхал. Что за слово?

– Боярин-то? – сморгнул усатый перевозчик. – Так это, ну как… он как при князе в дружине, но такой, у кого уж своя дружина есть…

– Нет у меня дружины, – начиная стучать зубами от утреннего холодка, выговорил Мечеслав. – Я сам себе дружина. Слушай, перевозчик…

– Макухой кличут, – поспешно назвался усатый.

– Так, Макуха, есть тут одежка тёплая или нет?

С одежкой сперва вышел затык. Несостоявшиеся рабы были рады снять своё, но, во-первых, Мечеслав плохо себя представлял в таком наряде, а во-вторых… ну что они, как малолетки, беспортошными останутся? Ещё меньше понравилась ему мысль облачиться в снятое с мёртвых хазар. Дырявые, улитые кровью свитки – или как там они у них звались, – обгаженные перед смертью порты… Но потом молодые парни – такие же, из бывших полонян, сообразили обшарить палатку на корме оставшейся у берега барки. Из неё с торжеством вынесли чьи-то узорчатые широченные штаны и два куска цветастой ткани, один из которых безжалостно покромсали на обмотки, а другой, побольше, Мечеслав накинул вместо плаща, сколов полы под горлом старой заколкой. Ещё с барки принесли и чинно, с земным поклоном, вручили Мечеславу его меч – ему он обрадовался ещё больше, чем штанам, и радостно вложил в ножны на застёгнутом поверх чужих штанов поясе. Воину лучше уж с голым задом, чем с пустыми ножнами. Хватит с него и пустого чехла для ножа – Мечеслав мучительно покраснел, словно штаны были с прорехой в самом неудобном месте. Пристроить этот чехол на поясе так, чтоб не бросался в глаза, не выходило. В конце концов, Мечеслав пристроился держать полу плаща так, чтоб прикрывать отсутствие ножа. Надо будет слазить на тот холм, где они подрались с этим… как его… Вольгостем.

Хотя бы чтоб Руду похоронить.

Да что ж он за бестолочь?! Бажеру – Мечеслав коснулся концами пальцев семипалой медной ладошки на гайтане – потерял, конь неведомо где, нож неведомо где, меч ему бывшие пленники подносят. Пса и того сберечь не смог. Мечеслав огляделся в ярости, ища стенку или хоть дерево, постучаться дурной головою. Поблизости была только барка, лезть в воду, бодаться о борт, едва переодевшись в сухое, не хотелось совсем, и Мечеслав просто от души приложил себя кулаком по лбу.

В глазах даже замелькало. Когда проморгался, увидел, что от кучки бывших рабов, тех, что в драку не полезли, к нему бредёт рыжий парень, тот самый, что не пожелал слушаться его, Мечеслава, приказов. Этому чего ещё? Мало ночью досталось, что ли?!

При свете дня видно было, что веснушками забрызгано не только лицо, но и плечи, и руки, и грудь рыжего. Левой половиною лица он сейчас напоминал хазарина из черных – кожа потемнела, скула опухла суть не вдвое, веки вздулись, косо задавив глаз. Правый глаз, уцелевший, смотрел вниз, будто выглядывал что в затоптанной десятками ног, забрызганной кровью траве.

Мечеслав собрался подняться навстречу, да передумал. Много чести. Если дурню мало ночного угощения – встать поздно не будет.

Но рыжий его удивил.

Не дойдя до Мечеслава трёх шагов, парень, словно подломившись сперва в ногах, а потом и в поясе, бухнулся сперва на колени, а потом – лбом о песок. Выпрямился, точнее, выпрямил спину, и, жалобно глядя на едва удерживающегося, чтоб не отползти подальше от ещё одного бешеного, Мечеслава, выговорил:

– Прости, боярин…

И этот туда же.

– Прости дурака, а? Уж больно руки чесались – как вспомнил, как за конём на той верёвке бежал, так и помутился.

И он снова сунулся рыжими волосами в песок.

– Прости…

Больше всего сейчас хотелось Мечеславу махнуть рукой, мол, отвяжись, без тебя тошно. Но он вдруг понял, что только зря обидит рыжего парня. Неплохого, коли подумать, смелого и гордого – только не воином родившегося, не выучившегося с детства подчиняться в бою приказам старших. Не такая уж большая вина, и получил он уже за неё.

– Ты, главное, дураком больше не будь, – проворчал сын вождя. – Другой раз в бою будешь перечить – башку снимут.

Рыжий просиял правой половиной лица, вскочил на ноги, снова поклонился – поясным поклоном.

– Не забуду науку, боярин! Меня Дудорой звать, я из Журавок, северские мы, с семичей. Скажи, как звать, чтоб самому запомнить и детям наказать…

Мечеслав чуть не ответил: «Ты тех детей сперва заведи», когда спохватился – из-за селянской дурости он всё время глядел на каждого, у кого на шее не висело гривны, как на отрока. А у рыжего на верхней губе пробивались пока негустые, но усы, и вполне мог он быть уже и отцом.

Хорошо хоть, спокойно говорит о детях. Значит, живы и в надёжном месте.

– Мечеслав я, Ижеслава вождя сын, – назвался он нехотя. – С Прони-реки.

Дудора собрался радостно улыбнуться – но улыбку его, на правой щеке беспрепятственно забравшуюся чуть не к уху, слева на полдороге перехватил отёк. А потом и с правой стороны улыбка сползла, и семич снова согнулся в поклоне, но – мимо Мечеслава.

Вятич оглянулся – рядом стоял кольчужник, уже без шлема и без щита с птицей и яргой, но перепутать было нельзя – русин. На голове рысий колпак-прилбица, слева из-под него медно поблескивает серьга. Не давешний Вольгость, хоть и похож – и одеждой, и оружьем, и обликом, а самое главное – какой-то диковатой искоркой в глазах. У Вольгостя – шальной и весёлой, у этого – вроде бы тоже весёлой, но холодной и колючей. Веселье Вольгостя – зажигало, звало за собою, веселье этого – заставляло держаться настороже.

– Всё потных уму-разуму учишь, вятич? – усмехнулся русин. – А ты ему ещё приложи, с левой руки, чтоб морду не перекашивало. А то они по-другому не разумеют. Или боишься, за коганого воспитанника твоего примем?

Говорил он это ясным голосом, нимало не заботясь о так и не разогнувшемся Дудоре, даже не косясь на него. Прочие бывшие рабы отступили в сторонку, потупившись – даже те, кто ночью рвался в бой.

– А ты их биться учить пробовал? – нелюбезно ответил Мечеслав.

– Потных? – искренне изумился русин. – Да зачем? Ладно, закончил с ним – пошли, если нет – бросай и пошли. Зовут тебя.

– Кто? – спросил, начиная уже злиться, Мечеслав.

– Те, кто ждать не привык, – бросил уже через плечо русин. – Поторапливайся, вятич!

– Удачи тебе, боярин, – подал голос за спиною Мечеслава Макуха. Сын вождя чуть повернулся, кивнув ему, и поспешил за кольчужником.

Нагнал и тихо, но зло, сказал:

– У меня имя есть, – и, дав время кольчужнику развернуться к нему лицом, добавил, подражая холодку в голосе собеседника: – Русин.

Холодные искры в глазах кольчужника вспыхнули, стали, словно два копья, нацеленные в лицо, заставляя ноги напрячься в предчувствии рывка, а правую руку скользнуть по поясу влево, к торчащей из ножен рукояти. Потом вдруг угасли до крохотных.

– Прости, – сказал русин и улыбнулся так ясно и открыто, что Мечеслав невольно ответил на улыбку улыбкой. – Меня Ратьмером кличут.

– Меня – Мечеславом. Ижеслава-вождя сын.

– Моего отца Ивором звали… – сказал Ратьмер и двинулся дальше, Мечеслав шёл за ним, запоздало вспомнив о решении придерживать плащ, чтоб не светить пустым чехлом от ножа.

– А Ратьмером меня отец назвал. В честь древнего воина и князя, слышал про него?

Мечеслав покачал головою. Древний Ратьмер, может, и был где-то славен, но не в землях вятичей. Наверное, даже не близко к ним. Следующие слова нового знакомца подтвердили мысли сына вождя Ижеслава.

– Ратьмер был сыном князя Ратбора, а тот правил в Ладоге – давно, одним из первых. Лет двести тому прошло, наверное. Он пошёл походом на свеев, взял в жёны ихнюю княжну и сел там княжить. Потом погиб в дальнем походе, совсем уж на закате, за Донь-землёй.

Ладога, свеи, Донь-земля – обо всём этом Мечеслав мог сказать одно – про них рассказывал кривич Радосвет. Вроде бы он там торговал. Но на том познания сына вождя Ижеслава про эти земли и заканчивались, и уж подавно не слышал он про тамошних витязей и князей.

Оглядываясь, Мечеслав утверждался в мелькнувшей мысли, что страшное войско руси было не так страшно, как могло померещиться ночью, когда покрывшая Рясское поле мгла изрыгала ряды кольчужников. Полусотня, пожалуй – ну, с конными и вся сотня будет… наверное. И самое главное – тут почти не было бывалых мужей. Седоусый кривец был чуть ли не единственным, у кого усы вообще заслуживали этого звания. Ну ещё у вожака, от спины которого Мечеслав отвёл хазарское копьё – вожак казался сыну вождя Ижеслава лет на пять, самое большее, старше самого Мечеслава. Остальные вовсе были вятичу ровесниками – а то и помладше.

Были ещё конные в башлыках, которые разглядывали Мечеслава с холодным любопытством хищных птиц или змей. Вятич старался в их сторону не смотреть вовсе – очень уж напоминали коганых. Походили – и не походили… Кафтаны стёганой кожи, иногда усиленные рядами матовых роговых пластин, с высокими воротниками, прикрывающими шею и затылок, у немногих – кольчуги. Впрочем, и доспехи, и поддоспешники они уже радостно приторочили к сёдлам, в которых сидели, поджав под себя калачом ноги в широких штанах с бахромою вдоль внешних швов, подставляя солнцу голые, медно-красные плечи, на которых сплетались, сражаясь и пожирая друг дружку, звери – и знакомые Мечеславу, и вовсе уж диковинные, вроде оленя с длинным хвостом и орлиным клювом вместо морды или медведя с крыльями, или коня с клыками и когтистыми лапами. Лица у всадников были такие же, как раскалённая медь, с резкими, хоть и не опухшими, как у чёрных хазар, скулами, чуть раскосыми глазами. Носы тоже были наособицу, не кривые клювы белых хазар и полуденных горцев, не плоские рыла чёрных – прямые носы, чуток тоньше, чем привык вятич, и переносица выше, так что нос, казалось, сливался со лбом. Длинные волосы и роднили их с когаными, и отличали – не висели косами, а забраны были в высокие пучки на маковках, ниспадавшие до загривков, как султаны со шлемов.

А кони… вот не глазеть на них Мечеславу было ещё труднее, чем на хозяев. Длинноногие, статные, сильные, так не похожие на лесных и степных, знакомых вятичу коньков…

Некоторые из конных как раз были бородатыми. Густые, хоть и недлинные – едва до груди – рыжие или темно-русые бороды начинались от скул.

– Красавцы, да? – спросил ни разу не оглянувшийся Ратьмер. – Печенеги это.

– Коганые?!

– Им не скажи. Вольные они, а эти – ещё и высокой тьмы…

– Какой-какой тьмы? – изумился сын вождя, впервые услышавший, что тьма бывает не только, скажем, непроглядной, но ещё и высокой. Вятич тут же попытался представить себе высокую тьму, а потом – тьму низкую. Первая представилась чем-то вроде высокого купола ночного неба, а вторая – жутковатым чёрным туманом, стелющимся по земле.

Только при чём тут похожие и непохожие на коганых всадники?

Провожатый хмыкнул:

– Да это княженья так у них называются – «тьма». Вольных, которые под каганом не ходят, будет три тьмы и пять. Три – высокие, вот такие. А остальные пять не очень-то от коганых и отличишь. У высоких и язык свой есть, а нижние говорят, как торки.

Вздохнув, Ратьмер переменил разговор:

– Сейчас разбираются с теми, кого живьем взяли. Ну, булгар пяток, из чёрных, из коганых, отпустили – они тут конями торговали, пёс с ними. Ну а кто по-другому промышлял… – и Ратьмер кивнул на большой дуб над речкой. С толстых сучьев дерева уже свисало несколько тел…

– Вон тот, видишь? Из северян, гадина скаредная. Вередом звался. Нашёл себе промысел – людей воровал да продавал хазарам. Третий год ловим уже, ну, теперь отбегался.

– Вы не смеете! – резанул по ушам визг, долетевший оттуда, где сидел на скамье вождь-русин в окружении ближней дружины. – Не смеете! Это разбой! У киевской правительницы мир с малком Иосепхом бар Ахароном!

Верещал, извиваясь в руках кольчужников, тощий человечишка в несуразно огромной меховой шапке, делавшей его похожей на диковинный чёрный гриб с мохнатой шляпкой.

– Ты кто таков?

– Я? Я – Аби Гдор бар Шимшон, приказчик достопочтеннейшего мар Пинхаса бар Ханукки из Шаркела! Мар Пинхас вхож в дом самого Льва Хазарии! Его принимали в Кемлыке! Вы все поплатитесь, вы все страшно поплатитесь! Вы все даже не пред…

– На дерево… – скучным голосом распорядился русин, не глядя на осёкшегося разом «гриба». Сейчас на вожде была простая белая рубаха с вышивкой, гривна на груди, шаровары и волчья шапка с полотняным «хвостом», свисавшим за спину. В левой мочке покачивалась золотая серьга с крупным красным камнем и двумя маленькими жемчужинами.

– Что? Как? Вы не… давайте обсудим, обсудим, я могу заплатить выкуп! Тридцать сиклей серебра! Направьте людей к мар Пинха… сорок! Сорок пять! Со… Семьдесят! Семьдесят пять сиклей сер…

Пока приказчик визжал, двое русинов сноровисто подтащили его к дубу, перекинули через толстую ветку дерева завязанную петлёй верёвку, сорвали с «гриба» шапку, обнажив голову с высоко подбритым лбом и крохотной шапочкой-нашлёпкой на самой макушке, накинули петлю на тощую кривую шею – и разом повисли на верёвке. Сочно хрустнуло, и вопли сразу оборвались. Левая нога приказчика из Шаркела пару раз судорожно пнула воздух и замерла.

На пятачок земли перед вождём и старшими дружинниками вытолкнули женщину – по виду, из чёрных хазар. Круглое плоское лицо, крупное тело рабочей кобылы, узкие глаза, углём нарисованные брови.

– Торговала детьми, – сказал дружинник. Кивнул в сторонку, где сидели пятеро хазарчат, от сосавшего палец голого карапуза лет четырёх до тихо плачущей тощей девочки лет тринадцати.

– Она? – Вождь русинов удивлённо поднял брови. – Откуда ты взяла этих детей? – повернулся он к женщине. Та непонимающе уставилась на русина.

Сидевшего на чепраке у ног вождя печенега Мечеслав заметил, только когда он заговорил. Хазарка вскинула голову, тупое, замкнутое лицо будто осветилось – язык был ей понятен. Она слушала, потом заговорила сама.

– Дочь шакала говорит, ябгу бледнокожих, эти дети – дети дочери шакала, – кратко перевёл печенег «высокой тьмы».

Все собравшиеся, от вождя-русина до Мечеслава, уставились на чёрную хазарку, совершенно равнодушную к общему вниманию.

– Спроси у неё, зачем она продаёт детей, – распорядился вождь.

Печенег снова заговорил, потом замолчал, выслушивая ответ хазарки.

– Дочь шакала говорит, ябгу бледнокожих, так: дочь уронила первую кровь, годится в наложницы, умеет готовить, ставить шатёр, ухаживать за лоша…

– Не то, Янал, всё не то! Спроси у неё, зачем она вообще надумала продавать их.

На сей раз чёрная хазарка и печенег-толмач говорили гораздо дольше. Печенег говорил резко, повелительно, глядя над головой хазарки. Та смотрела на него снизу вверх, лопотала почтительно. Через слово кланялась.

Потом печенег повернулся к вождю.

– Дочь шакала, ябгу бледнокожих, говорит так: у неё был мужчина. Мужчине собака-каган сказал – иди в горы, воюй горных людей. У мужчины не было железной рубахи. У всех родичей не было железных рубах. Торговый человек из Шаркела всем продал железные рубахи. Дочь шакала говорит, рубахи были плохие, не плетёные. Кольца, нашитые на халат, говорит она. Только спереди, спина голая. Торговец платы брать не стал, согласился взять добычей. Об этом сделали ярлык, поставили тамгу. Люди с гор убили её мужчину, убили всех родичей. Один вернулся, глаза нет, руки нет, нога сломана, ничего не может. Приехал торговец, показал ярлык с их тамгой. Ярлык сказал – продал железные рубахи в долг, хорошие рубахи, плетеного железа. Рубах нет. Добычи нет. Долг вернуть нечем. Она давала детей, торговец сильно смеялся, сказал – они все стоят, как две овцы. Люди с торговцем угнали скот, убили собак, убили старшего сына – мешал. Потом пожалели женщину – того родича, без глаза, без руки, тоже зарезали, чтобы зря не ел. У неё осталась кибитка, один вол. Дочь шакала поехала сюда. Хотела продать пятерых детей. Трое сидят в кибитке.

Мечеслав смотрел на женщину во все глаза.

Смешно, конечно, жалеть тех, кто жёг и грабил его землю. Тех, кто разорил село Бажеры и угнал в плен её родичей. Муж хазарки тоже пошёл кого-то жечь и грабить, и грустить по коганому Мечеслав не собирался. Да и сыновья её, когда вырастут, – кем они будут? Да хазарами, кем ещё. Тоже будут когтями на лапе чуда-юда. Из змеиных яиц не вылупятся жаворонки.

Но всё-таки – торговать своими детьми?

Вот для этого хазары жгут города и угоняют рабов? Для этого обкладывают данью? Для этого собирают мыто и чеканят порченые деньги? Чтоб хазарки же продавали своих детей?

Всякое случалось в земле вятичей. Но представить, чтоб селяне повели на торг своих малолетних дочек и сыновей…

– Дочь шакала лжёт, ябгу бледнокожих, – вдруг невозмутимо произнёс Янал, глядя в пространство.

– Да вот я тоже думаю, – недоверчиво проговорил один из дружинников. – Хазары хазарами, но чтобы со своими так…

– Такое часто бывает в земле собак-хызы. – Покачал высоко поднятым хвостом на макушке толмач. – Но эта женщина – лжёт. Она одета, как нищенка, и её дети худы и грязны. Но посмотри на её руки, ябгу бледнокожих, и скажи Яналу, есть ли на них мозоли? Исколоты ли они иголкой? Воз её Янал видел, он не очень богат, но сделан недавно и хорошо смазан. А у детей на одёжке вышивки разных родов. Она торгует не своими детьми, ябгу бледнокожих, она…

Чёрная хазарка вдруг подскочила и бросилась бежать. Язык, на котором Янал беседовал с вождем русинов, она, по всему, знала много лучше, чем хотела показать. Уйти торговке детьми, однако, удалось недалеко – первый же русин сшиб её с ног и скрутил, придавив к земле.

– Ишь, распрыгалась, чёрная блоха, – проговорил он сквозь зубы, скручивая руки воющей и плюющейся бабе.

– На дерево, – устало сказал вожак, и русин поволок завывшую хазарку к дубу, где двое других уже скручивали из верёвки очередную петлю. Хазарята сбились в кучку, закрывая глаза и трясясь от страха. Когда вой резко оборвался – они хором завопили и тут же перепуганно смолкли.

– С детьми что? – спросил дружинник.

– Янал, вам в кочевья нужны холопы, навоз для костров собирать?

Печенег, подумав, неторопливо кивнул.

– Забирай хазарят себе, – распорядился русин с золотой серьгой. Печенег снова кивнул, поднимаясь, подошёл к трясущейся кучке, потыкал плетью, бросил несколько резких слов. Хазарята боязливо поднялись на ноги и повели Янала на другую сторону торжища – видно, туда, где стояла кибитка с остальными «детьми» самозваной матушки-хазарки. Длинноногий красавец-аргамак подбежал к Яналу сам – во всяком случае, Мечеслав не заметил, чтоб печенег как-то звал его, – и толмач одним плавным движением оказался в седле. Так и двинулся вперёд.

Следующими подвели сразу небольшую толпу, окружённую русскими дружинниками.

– И с кем мне тут говорить? – спросил вождь-русин.

– Я буду говорить, – на неплохом славянском заявил, выходя вперёд, рыжебородый человек в шапке чёрно-бурой лисы.

– Анбал Буртас? – удивлённо поднялись золотистые брови русина. – Какими судьбами?

– Обычными. – Рыжебородый Анбал отвесил неглубокий поклон и звонко шлёпнул себя по свисающей с пояса мошне. – Торгую. Когда пришли твои воины, я сказал своим людям сесть в палатки и не лезть на рожон. Мы – торговцы, в войну русов и хазар не лезем.

– Раньше, – потемнел лицом русин, – ты всегда помнил, чем можно торговать, а чем не стоит.

Анбал только завёл глаза:

– Предки мои свидетели – я и сейчас это хорошо помню.

– Здесь торговали людьми!

– Но не я! – быстро ответил рыжебородый. – Я всегда помню правду, а до чужой кривды мне дела нет.

– Так у твоей правды есть границы?

– Да! – Анбал больше не кланялся и не отводил жёлтых глаз. – Вот границы моей правды!

Он ткнул пальцем в ту же мошну.

– Тут нет ни диргема, за который мне было бы стыдно! Вот моя правда – а в чужие кошельки я не заглядываю и на всей земле правду не пасу. Это – не моё дело, блюсти правду на всей земле. Это, по чести сказать, твоё дело, рус.

– Что ж, – задумчиво наклонил волчью шапку русин. – Ты, пожалуй, прав.

– У него в палатках были две девки наши, славянские, – подал голос дружинник, привёдший Анбала Буртаса с присными, неприязненно поглядывая на торговца.

Вождь-русин вопросительно поглядел на Анбала. Тот пожал широкими плечами.

– Эти девушки убежали, когда твои воины стали драться с хазарами. Они или подвернулись бы кому-нибудь на копьё, или убежали бы в лес и там пропали. Вот я и решил, – погладил бороду Анбал, – жаль будет, если пропадут. Я просто оберёг женщин твоего народа от беды.

– Девок сюда, – распорядился вождь.

Девок быстро привели. Мечеслав было встрепенулся – и разочарованно скривил губу. Это была не то что не Бажера или её односельчанки – девки были даже не из вятичей. Колечки, свисающие возле ушек, не топорщились семью лепестками, а скручивались на конце в завитки.

Северянки подтвердили слова Буртаса. Нет, не покупал. Да, убежали. Да, перехватили, когда бегали, но не били, даже поесть дали.

– Ну, пусть идут к другим, – распорядился вождь. Буртас только вздохнул в бороду, а русин вдруг рассмеялся: – А что, Анбал, если бы мы проиграли – вернул бы девок хозяевам? Или бы сам продал?

– А если бы я был великим князем в Киеве, ты бы кланялся мне в ноги, – огрызнулся Анбал Буртас. – С каких пор ты взялся судить не за сделанное, а за то, что кто-то мог бы сделать?

– Успокойся, Анбал, я и не думал тебя за это судить, – насмешливо улыбнулся вождь. – Ступай со своими людьми своей дорогой.

Анбал удовлетворённо кивнул, потом кинул через плечо несколько слов – видать, на своём языке. Один из подручных подбежал с поклоном к вождю и положил у его ног связку переливавшихся на солнце мехов.

– Лучше буртасской чёрной лисицы меха нет! – с гордостью возгласил Анбал. – Прими мой дар, рус.

Тот удивленно хмыкнул и повернулся к одноглазому.

– Дядька, дружине раздай. Может, на шапки сгодятся или девкам раздарят.

Седоусый молча кивнул.

– Анбал, а почему ты мне их поднёс сейчас, а не в начале разговора?

Буртас пожал широченными плечами:

– Ну, тогда мне не за что было тебя благодарить. А потом, ты мог бы решить, что я пытаюсь купить тебя.

Вождь русов громко рассмеялся, расхохотался и Анбал Буртас, поклонился снова и повернулся, чтобы уйти.

– Анбал, – негромко окликнул вождь-русин.

Тот быстро обернулся.

– А ты всё же попробуй замечать и чужую кривду. Хотя бы чтоб держаться от неё подальше, когда правда пойдёт на неё войной.

Анбал помолчал, потом так же молча отвесил ещё поклон и пошёл прочь, окружённый всё тою же небольшой толпою из своих людей, настороженно озирающихся на расступавшихся перед ними кольчужников.

А вождь вдруг повернулся к Мечеславу и приглашающе кивнул вятичу на место перед собою.