На третий день погони Мечеслав обозвал себя за своё дурное упрямство всеми ругательствами, какие только знал – а знал сын вождя их немало, учителя были хорошие. Хазар он нагонял, но совсем не так быстро, как хотелось. Усталости он не чуял – но в шестнадцать лет уже хорошо знал, что не чуять усталости – это одно, а не устать – совсем другое. По следам на стоянках охотников за людьми он насчитал где-то с дюжину коганых. Даже самому свежему бойцу сладить с дюжиной головорезов в одиночку – не так и просто, тем паче что уже на второй день Мечеслав покинул знакомые места, и полагаться на знание здешних лесов стало нельзя. В этих местах Мечеслав был таким же чужаком, как и налётчики, а то и хуже – они-то тут уже хотя бы раз проезжали. Так что тягаться с ними пришлось бы в незнакомых краях, и Мечеслава просто надвое рвало от необходимости беречь силы для стычки и опасностью не успеть нагнать врага, дать тому укрыться за стенами какой-нибудь хазарской крепости. В общем, его сейчас даже это не то чтобы пугало, но надо же было не просто пробраться в крепость и перехватить там глотку-другую под чёрными кудлатыми бородами, а ещё и селянок оттуда вывести.

Особенно Бажеру.

Но, как бы ни повернулось, доведётся ли сойтись с похитителями селянок в лесу, в чистом поле или в хазарской крепости, Мечеславу потребуются все силы, какие есть. Если измученное непрерывной погоней тело в решающий миг подведёт своего хозяина – тут будет и конец – и жизни Мечеслава, сына вождя Ижеслава, и чести его, не сумевшего ни защитить, ни вызволить свою женщину. И последней надежде Бажеры и её односельчанок. Надежде на жизнь – а не растянувшуюся на месяцы и годы смерть в хазарском ярме.

Поэтому Мечеслав каждую ночь просто заставлял себя отдыхать. Вихрю и Руде было проще, отдых они принимали охотно и с благодарностью. У Мечеслава так не выходило.

Но надежда у сына вождя Ижеслава тоже затеплилась. Охотники за невольниками уходили не на восход, не в сторону Казари. Было б так – уже на третий день они б были на месте, а сыну вождя Ижеслава оставалась бы выть по-собачьи вдвоём с Рудой на стены тудуновой твердыни.

На вторую ночь погони пролился дождь. Недолгий, тёплый, уже летний, а не весенний, но следы он замыл не хуже любого ливня. Третий день Мечеслав потратил на попытки найти следы людокрадов, тогда и извёл на себя последние запасы брани. У отца ведь в дружине были следопыты и получше него. Если бы дождался…

Если бы дождался, то сам бы себе не простил. Действовать немедля, действовать самому – вот что двигало существование Мечеслава с того самого мига, как он понял, что стряслось с его возлюбленной. Право на жизнь, на то, чтоб вдыхать весенний воздух, хотя бы в своих собственных глазах, Мечеслав получал, только преследуя похитителей.

Следы похитителей на Мечеславову брань выходить из становящейся всё выше травы отказывались.

Совсем было отчаялся, когда на проступивших вечерних звёздах мелькнула ещё различимая в свете уходящего солнца струйка дыма. Между полуднем и восходом, ближе к полудню. Конечно, могли это быть и вовсе сторонние люди… но хоть узнает, что за места, какие есть дороги и кто тут живёт. С этой мыслью и заснул. Пожевав берёзовых листьев, стоя задремал Вихорь, бок грел лохматой спиною привалившийся Руда. Кстати, и пёс спал не на пустой желудок – кого-то поймал у самой реки и проглотил раньше, чем хозяин успел рассмотреть добычу.

Натощак лёг спать один Мечеслав.

Ночью Вихрь разбудил – заржал, как на зверя, тихо и тревожно. Подхватился, дыбя шерсть на спине и пустив в темноту грозный рык, Руда. Мечеслав оказался на ногах, зажав в руке сулицу, почти мгновенно – и не успел на это самое почти, чтоб увидеть ночного гостя. Застал только удаляющийся треск подлеска.

След он нашёл на следующий полдень. У реки, к истокам которой он выехал, лежало на песке голое тело. Темнела откинутая в сторону коса. Сердце начало валиться куда-то набок – но птицы, слетевшиеся на мертвечину, наконец, соизволили заметить гостя и недовольно взлетели. Недалеко, впрочем, на ближние деревья.

Труп был мужским.

Это было первое, что с огромным облегчением понял Мечеслав.

Кроме птиц, к телу успел приложиться и барсук, судя по следам лап на песке и зубов – на икре и бедре трупа. Но осторожный зверь, не такой наглый, как полагающееся на крылья вороньё, скрылся в лесу ещё до появления на берегу Мечеслава.

На лицо мёртвого Мечеслав поглядел только раз – и мысли о еде, начавшие подступать к сыну вождя со вчерашнего вечера, скрылись бесследно. Давним труп не был – умер, скорее всего, вчера вечером, – и падальщики к нему едва приложились, но смотреть на лицо дважды всё равно не хотелось. Левая половина обгорела вся, багровые пузыри окружали белую полоску сварившегося глаза. Остальное лицо покраснело и распухло. Пахло гноем.

Это убийца Лунихи лежал сейчас на песке. Боевая тетка не за так отдала жизнь, разменялась с врагом на его, пусть и несколькими днями позже. По всему, от ожога началась горячка. Он должен был выть от боли, и другим разбойникам – а Мечеслав не сомневался больше, что село разорили те, кого и хазарский, нестрогий к своим, закон не считал праведниками, недаром же они пришли не со стороны Казари и не туда ушли, – другим разбойникам надоели его стоны и скулёж. Горло покойника было перехвачено от уха до уха, песок вокруг почернел.

Даже наёмники не оставили бы труп своего вот так лежать на берегу, обобрав до нитки. Мечеслав сплюнул на песок – никакой жалости к мёртвой когани он не испытывал.

– Чтоб ты сгнил на том свете, как тут гниёт твоё тело, – тихо сказал молодой вятич, направляя мимо покойника брезгливо фыркнувшего коня.

Кроме трупа, были и иные свидетельства пребывания тут разорившего село Бажеры отребья – следы коней и людей, конские яблоки вперемешь с отправлениями столь же незамысловато гадивших, где припёрло, коганых. Женщины тоже были здесь – на песке остались следы их пошевней или босых ног. Судя по следам, их подводили к речке, заставляя пить без помощи связанных рук, с колен. Представив, как при этом степняки потешались над пленницами, Мечеслав стиснул зубы до хруста в скулах и прикрыл глаза.

А это что? Мечеслав спрыгнул с седла и подошёл к опушке.

Кто-то пытался убежать в лес. Смятая трава не везде ещё разогнулась. Листья на кустах сорваны – след падения и попыток отбиться от нагнавших. Русые волосы, зацепившиеся за сучок. Бурые пятна на зелени – кровь. Беглую ударили до крови. Но не убили, или на берегу лежало бы телом больше. Назад волокли – но не до конца. Вот здесь поставили на ноги и пнули к остальным.

Что-то вдруг блеснуло у помятых кустов – Мечеслав быстро вернулся и поднял из травы семипалое височное колечко.

Ошибиться было нельзя. Он узнал не просто кольцо, даже не узор на нём, хоть в знакомых ему местах только одна девушка носила подвески с таким узором. Что узор – он помнил каждую царапинку на медном боку. Помнил с тех пор, как это кольцо выскользнуло на его глазах из шапки в предбаннике – год назад. Счастье назад. Целую жизнь – назад.

Она знала, что он придёт. Она оставила здесь метку для него. Она ждала его и верила – спасёт.

Семипалая медная ладошка грела руку, будто живая.

Мечеслав бережно прицепил колечко на гайтан, под рубаху, к стреле Трехликого.

Семь растопыренных пальцев доверчиво прижались к груди.

– Спасу, – тихо и хрипло выговорил Мечеслав, накрыв их пятернёй сквозь рубаху и чугу. – Спасу…

Кровь – вдруг обдало жаром щёки. Тёмные пятна на листьях. Её кровь. Это её здесь били…

Вихрь обиженно ржанул – уж слишком больно саданул ему в бок пяткой хозяин, посылая вперёд.

Вечером того же дня он остановился у реки. Сложил костерок под берегом, во впадинке, чтоб издалека не было заметно золотой искры. Выбил огонь железом о кремень. На мелководье повыдергивал несколько корней рогоза на скудный ужин. Руда долго гонял кого-то на лугу, вернулся, облизываясь. Расседланный Вихрь пасся на лугу. Мечеслав, сидя на седле и уложив на колени белый плат, нарезал первый белый мясистый корень ломтиками, кинул по кусочку в огонь и в реку. Улёгшийся было у костра Руда вдруг поднял уши стоймя.

– Можешь сказать, – вздохнул Мечеслав, не отрывая глаз от корня на белой ткани. – «Хлеб да соль». Ни хлеба, ни соли тут нет, но я скажу «хлеба-соли кушати».

Из тени дуба – дубов в этих краях росло великое множество – появился сперва один человек, потом другой, пониже. Передний, с копьём, прошел посвящение недавно – навряд ли и год минул, прикинул Мечеслав с высоты собственного срока – двух лет, прошедших с обряда. Второй был отроком шестого или седьмого года, держал в руках лук и стрелу – остриём к земле, но не снимая пернатого древка с тетивы. Похожи на лицо они были, как братья, да братьями, надо думать, и были. Одинаково смотрели из-под шапок пепельных волос.

– У нас есть хлеб, – негромко сказал старший. – И немного мяса.

Он подошёл к костерку с другой стороны, протянул через огонь лепёшку и ломоть жареной, натёртой золою и травами зайчатины. Мечеслав, поблагодарив, отдарился двумя рогозными корешками.

– Меня зовут Мечеславом, – сказал он. Младший гость – или, точнее, младший хозяин, они явно жили на этом берегу – уселся за спиной старшего. Лук и стрелу положил на землю, но недалеко. Приняв из рук старшего свой кусок корня, со вкусом захрустел им.

– Меня Раткой кличут, – ответил старший. – А малого – Путилко.

На слове «малой» отрок чуть не подавился от негодования, но смолчал.

– Мы подошли, когда увидели, что ты почтил Богов перед едою. Славяне, которые служат хазарам, так не делают.

Мечеслава будто ударили в грудь.

– Славяне, которые что?! – хрипло переспросил он, чудом не поперхнувшись.

– Которые служат хазарам, – так же негромко отозвался Ратка. – Там, к полудню, такие бывают.

Мечеслав молча откусил лепёшку. Да. Жёлудей тут было точно больше, чем муки.

Прожевав и заставив себя не думать о таких же… о похожих на него и его сородичей, существах, служивших тем, кто похитил Бажеру и убил её родичей, Мечеслав спросил:

– А настоящих хазар с пленницами вы тут не видели?

– Видели, – отозвался Ратка, глядя в огонь. – Они вчера прошли вдоль реки. Я так и подумал, что ты за ними.

– И ваш род пропустил когань с крадеными бабами и девками по своей земле? – нехорошо посмотрел на сотрапезника Мечеслав.

Младший вспыхнул, как головня на ветру, лицо перекривило злой обидой, даже лук со стрелами с песка цапнул. Но Ратка ответил тем же спокойным голосом, поднявши глаза от пляшущих языков пламени:

– Наш род сейчас сидит перед тобой, Мечеслав. Тут, за этим костром. Если не считать пяти баб, из которых две на сносях, и трёх девчонок. Были ещё старики… они ушли. Зимой. В поле. Чтоб остальным хватило еды.

Голос Ратки всё же сорвался, он отвёл глаза, быстро проведя перед ними рукой – будто поправляя волосы. Путилко за его спиною шмыгал носом.

– Прости, – глухо произнёс Мечеслав, опустив голову.

– Ты-то тут при чём? – шевельнул плечом Ратка. – Мы вот тоже… не знали. Не знали, что они бывают так… похожи на людей.

Мечеслав помолчал, жуя крупитчатый, чуть горчащий желудёвый хлеб. Потом оглядел двух парней, деливших с ним пищу у костра.

– Там, на полночь от вашей реки – земли моего отца, вождя Ижеслава. Он найдёт вам место в дружине и вашим женщинам – за столом.

Отрок вскинул голову радостно, но вовремя вспомнил, кто он – и уставился на старшего. Старший же снова глядел в костёр.

– Когда ты днём подъехал сюда, – начал он, когда уже Мечеслав собирался повторить приглашение, – ты ведь видел курганы над рекою?

– Видел, – отозвался сын вождя.

– Там лежит мой дед, – тихо и просто сказал Ратка. – И дед моего деда. И его дед. Кто принесёт на курганы дары в дни поминовения, если мы уйдём – хазары? Как мы – там – поглядим предкам в лицо?

Мечеслав хотел спросить, как они поглядят в лицо предкам, если род их вовсе прервётся и уже никто, никогда не принесёт даров на курганы, но Ратка подвёл черту своим словам твёрдым, как нож, голосом:

– Благодарю тебя за приглашение, Мечеслав, сын Ижеслава. Я передам нашим женщинам. Чтоб они знали, куда уходить, если нас убьют.

И Мечеслав вдруг с пронзительной ясностью понял, что матери, тётки или сёстры этих двух мальчишек тоже никуда не уйдут с земли своего рода. Останутся здесь, у своих курганов.

Или умрут рядом с ними.

У него была беда – но у них было настоящее горе. Ему не враз удавалось и представить себе такое.

– Прости, – снова сказал он, но Ратка только дёрнул плечом, словно стряхивая что-то, и поднял, наклонившись, щепку с песка.

– Гляди, Мечеслав. Вот это, – щепка прочертила в песке борозду, – река, у которой мы сидим – её называют Верда. Утром ты выедешь её берегом к месту, где в неё впадает с правого берега Ранова.

К первой борозде подползла вторая.

– Там переправа. Эти, которые с полонянками, скорее всего, переправились уже сегодня. Я дам тебе лепёшку – омутник у нас злой, в старые времена редкий год не утаскивал кого. Кинешь в реку, как будешь перебираться. За Вердой лес кончается, начинается Рясское поле.

– Какое поле? – переспросил Мечеслав. Имя скорее подходило подёрнутой ряскою трясине, чем полю.

– Рясское, – ответил Ратка. – Там, за ним, две реки текут на полдень. Ягодная Ряса и Становая Ряса. За Ягодной начинается Воронежский лес, но от Верды и до Ягодной Рясы леса нет. И…

Ратка тяжело вздохнул, бросив на Мечеслава ещё один взгляд исподлобья.

– Мечеслав, у меня для тебя недобрая весть. Там, на Рясском поле бывает торг. Раньше был на Ретани, это к закату, но с тех пор, как русь вышибла коганых с Оскола и Донецких верховьев, торг перешёл сюда. Каждую весну.

– И что? – не без удивления ответил Мечеслав. – Что мне до торга?

Ратка снова вздохнул, но глаз уже не поднимал.

– Там торгуют людьми, Мечеслав, – тихо сказал он. – Эти… которые увели у вас девок, скорее всего, едут туда. Мы… мы пытались мешать. За это и…

Ратка махнул рукой и замолк на время.

– Они опережают тебя. На день. И поле – не лес. Их с десяток.

Мечеслав поднялся на ноги. Огляделся – хотя вокруг уже лежала тёмная ночь, особенно непроглядная для едва отведённых от костра глаз.

– Не вздумай, – тихо предупредил снизу Ратка. – Лезть через переправу ночью – пропадёшь сам, с конём и с собакой.

Руда презрительно чихнул, но на него не обратил внимания даже хозяин.

– Ладно, – опустился обратно, на седло, Мечеслав. – Утро вечера мудренее. Поглядим, а там будет видно, где их резать. Не успеют добраться до торга – сдохнут в поле. Успеют – на торгу.

Глаза Ратки сделались удивлёнными.

– За тобой идёт дружина? Много?

– Я сам себе дружина! – отрезал Мечеслав, а потом вспомнил, что уже отвечал так – пасынку Станьке несколько дней назад, в разорённом селе. Глаза Ратки стали ещё изумлённей, глаза Путилка – восторженными.

– Мечеслав… – ещё тяжелее прежнего начал Ратка. – Теперь я должен просить твоего прощения. Я… мы делили еду и огонь, но я… я не пойду с тобою.

– Что ты?! – Если Ратке пришла пора просить прощения, то для Мечеслава – искренне изумляться. – Я и не ждал. Ведь твой род на тебе.

Ратка благодарно кивнул, но выглядел всё еще пристыжённым. Хотя Мечеславу казалось, что стыдиться впору ему. Это он проезжал мимо чужого горя, пусть и за своей бедой, но – мимо.

– Мы тебя завтра проводим до переправы, – решительно сказал он. – Нам всё равно туда по пути. А теперь лучше всем выспаться.

– И то правда, – согласился Мечеслав.

Утром обнаружилось, что у братьев с собою есть ноша – вязанки закалённых на огне кольев.

– Мы раньше вбивали колья на переправе, – усмехнулся Ратка, – в дно. Чтоб конным с Рясского поля было непросто перебраться на нашу сторону. Сейчас, поди, что погнило, что повыдирали. Ну вот и обновим. И им лиха добавим, и напомним, что мы – живы.

Седлать Вихря на сей раз Мечеславу довелось вдвоём с Путилком. Мальчишка явно млел от восторга, прикасаясь к мохнатым бокам скакуна, к влажному шелковистому носу – это когда Мечеслав позволил ему угостить коня корнем рогоза. А уж когда Мечеслав разрешил приласкать наблюдавшего за отроком Руду, паренёк и вовсе засиял ярче росы под утренним солнцем.

Даже этого у него не было. Даже коня. Даже собаки. Коней, как сказал Ратка, хазары угнали. А собак… а собак, что не полегли в битве вместе с воинами, пришлось этой весной съесть самим.

Переправа и впрямь оказалась недалеко. С обеих сторон к ней подходили тропы, приметные намётанному взгляду ничуть не хуже мощёной дороги. Не каждая трава выдержит чередование конских копыт с людскими ногами. Другим, напротив, они любы. Раскидывает зеленые лепешки листьев попутник-трава (хороша для заживления легких ран да царапин). Ковром устилает землю неистребимый топтун-спорыш (останавливает кровь, за что любим не одними воинами, но и знахарками-повитухами).

Напротив, через реку, виднелось устье той самой Рановы.

– Всё рядом, – скзал Ратка. – Вон брод. – И парень указал в то место, где тропки и дороги упирались с двух берегов в реку. Вода там казалось посветлее.

– А вон, – и Ратка, парень, переживший гибель всех взрослых мужей своего рода, несущий на плечах его остатки – мальчишку, трех девчонок и пятерых баб, судорожно сглотнул и понизил голос. – А вон омут…

Под высоким берегом две реки вымыли ямину-омут. От тёмной её воды веяло холодом даже сейчас, ясным днём. Ратка даже не посмел ткнуть туда рукой, даже кивнуть головою – только глазами указал.

Мечеслав хорошо понимал его – где омут, там и омутник. А что такое страх перед холодной силой, живущей в глубокой воде, родившемуся в болотном городце Мечеславу рассказывать было не надо.

– Ну… – сказал Ратка, отводя глаза. – Тут и расстанемся.

Путилко дёрнул старшего за рукав и, когда Ратка досадливо нагнулся к нему, жарко зашептал что-то в самое ухо брата. Тот выслушал его, делаясь с каждым словом отрока всё смурнее, и, наконец, тряхнул головою:

– Сам и спросишь. – После чего повернулся к Мечеславу. – Сын вождя, дозволь моему отроку поговорить с тобою.

Мечеслав, спрятав непрошеную улыбку, кивнул:

– Говори, Путилко.

– Мечеслав, сын Ижеслава… – Путилко сглотнул и ненадолго замолк. Чувствовалось, что последнее время ему доводилось говорить даже меньше, чем это предписано обычаем отроку. – Тебе… тебе правда нужно – туда? – закончил вдруг он совсем тихо, сдавленно, и поднял на сына вождя несчастные глаза. А когда оторопевший Мечеслав начал подыскивать слова для ответа – заговорил снова, отчаянно, жарко:

– Может, ты останешься? Ты… ты будешь у нас вождём… Ратка – хороший воин, я вырасту, тоже стану, тебе не будет стыдно… – потом помолчал и неуверенно добавил: – Женишься…

Ошеломлённый, сын вождя Ижеслава долго смотрел на выжидательно заглядывавшего ему в лицо Путилку, потом поднял глаза на его старшего брата и поразился ещё сильнее.

Ратка ждал. Он правда ждал его ответа. Мечеслав вдруг в ужасе понял, как этот парень, на год-два моложе его, волочёт на себе, один, у самого порога вражьей земли, непомерно тяжкую ношу – как он ещё не проседал под этакой тяжестью в землю по колени на каждом шаге? Понял, как Ратка устал, как он жаждет – не переложить, нет, но хотя бы разделить её! Как хочет, чтобы рядом были не только те, о ком надо заботиться, за кого надо отвечать, но и кто-то, хоть кто-нибудь, на кого можно по-настоящему положиться.

Ратка знал, каков будет ответ, он, посвященный воин, повстречавший четырнадцатую или пятнадцатую весну на своей несчастной земле, не мог не знать этого, не мог не понимать. И всё равно ждал, надеялся, как отрок Путилко, на сказку, на чудо.

Мечеславу хотелось кричать от гнева на собственное бессилие помочь двум осиротевшим мальчишкам – пусть один из них и носил гривну воина на шее. Хотелось разделиться надвое – что надвое, тогда уж на тысячу Мечеславов, чтоб встать на пути каждой из голов коганого чуда-юда, второе столетие глодавшего его истерзанный край, пожирая чужие жизни, чужие судьбы. Бесчестно было сейчас отказать – и бесчестно было сейчас согласиться. Делай что должен, и будь что будет, учил вуй Кромегость, и то же самое говорил отец – но если ради одного долга надо пройти мимо другого, что выбрать?!

Он опустился на одно колено перед Путилком – глаза того стали испуганными – и положил руку на плечо отрока.

– Я… – так же сдавленно, как только что говоривший с ним мальчишка, выговорил он. – Я не могу, Путилко. Я правда не могу. Там мои люди. Там те, кого я должен защищать. Там… там женщина, которую я люблю.

Рваный вздох раздался над его головой. Он поднял голову – и увидел, что надежда в глазах Ратки сменилась болью.

– Иди, – тихо и твёрдо сказал ему последний воин окраинного рода. – Иди, слышишь?

Замолк, глядя в сторону, но, стоило поднявшемуся на ноги Мечеславу набрать воздуха для ответа, продолжил:

– Тут жил ещё один род. Там была… я… мы хотели пожениться. Там никто не уцелел. Никто. Иди. Спасай её.

– Возвращайся к нам! – забыв на сей раз спросить дозволения, сказал Путилко. – Спасай ее, и приезжайте к нам. Вместе!

– Когда спасу – приеду, – через силу улыбнулся Мечеслав, сын вождя Ижеслава.

Если спасу. Если.

– Приезжай, – сказал и Ратка, улыбаясь одними губами, и вынул из своей поясной сумки завёрнутые в чистую тряпицу лепёшки.

– А он с дуба-то хлеб примет? – вдруг запоздало спохватился Мечеслав. – Вроде сторонятся малые Боги Громовержца и всего, что под Его рукою…

– Примет, – усмехнулся Ратка, не глядя недолгому попутчику в глаза. – Это ж не лесовик и не полевой. Омутникам в грозу разгулье, могут и человека на Перунов день утащить, и омуты себе в жильё выбирают часто под Перуновым местом. Да вон, глянь.

Ратка кивнул на высокий берег. На том и правда зеленела ещё одна дубрава. А на самом краю, над обрывом стоял дуб с мертвой, обожженной и высушенной стрелою Громовержца верхушкой.

Наверное, тут Ему и кланялись, и приносили жертвы.

Пока не пришли с полудня смерть и неволя…

Мечеслав, преклонив колено у края мелководья, зачерпнул воды и пошептал в неё, кланяясь владыке Верды-реки и прося у речного Бога позволения пересечь его владения с конём и с собакою. После позволил намоленной воде убежать обратно в реку, размахнулся и закинул лепёшку поближе к омуту.

Та вдруг закрутилась на месте, потом внезапно приподнялась, будто вставая на ребро – и рывком ушла в тёмную воду.

– Взял, – облегчённо выдохнул Ратка. – Теперь спокойно пройдёшь. Ну… пусть тебе и в остальном такая же удача будет, Мечеслав, сын вождя Ижеслава.

И он положил руку на плечо сыну вождя. И Мечеслав положил свою руку ему на плечо.

Он не знал, что сказать.

Он хотел остаться. И не мог.

Он хотел обнадёжить их, утешить, пообещать – но не мог даже этого. Ратка поймёт, что это ложь, и по праву оскорбится. Поэтому Мечеслав просто увязал одежду в узел, привязал узел к седлу и пошёл в воду, ведя под уздцы Вихря.

Когда Верда дошла Вихрю до груди – Руде, бедолаге, приходилось плыть, – вода вокруг вдруг резко, разом стала холодной.

Будто ударил рядом ледяной ключ со дна, или…

Или как будто что-то большое и холодное прошло поблизости от них в речной воде.

Руда взвизгнул и забился, отчаянно, коротко проржал Вихрь, да и сам Мечеслав ощутил, как поднимаются волосы на загривке и вдоль шеи, будто кто снизу вверх взъерошил их ледяною ладонью.

Это было не похоже на присутствие болотниц. Здесь было что-то другое. Такое же чужое, такое же нелюдское, такое же властное – и всё же совсем другое.

Под водою вдруг зажглось огромное, с ладонь, охряное око, глядевшее с равнодушно-беспощадной морозной древней мудростью. От его взгляда спирало сердце – будто с летнего бережка по горло погрузился в зимнюю воду.

А потом погасло рыжее око, холод ушел, и отпустило давящее ощущение присутствия чьего-то умного и совсем нечеловеческого взгляда.

Речной Бог пропустил их, но показать, кто тут хозяин, не забыл.

Мечеслав, сын вождя Ижеслава, не оглядывался, покидая владения отца и остатки деревни, в которой он повстречал своё недолгое счастье. А тут оглянулся.

Они оба так и стояли на берегу. Ещё не развязав вязанки кольев, стояли и смотрели ему вслед.

Углубляясь в травы Рясского поля, Мечеслав прилагал немалые усилия, чтобы не погнать Вихря во весь опор. Чтобы тем, сзади, не показалось, что он торопится убежать.

Хотя бежать, по чести сказать, хотелось.

От тоски. От стыда. От злости на себя. И от ужаса – когда пытался представить себя на месте Ратки.