Книга: Мы не «рабы», а внуки божьи! Языческая Русь против Крещения
Назад: Глава I Накануне (V–X вв.)
Дальше: Глава III Параллельная Русь (XII в.)
Глава II Столетняя гражданская (X–XI вв.)
Небо твоё, Небо моё —
Кровью залить и поделить…
Небо твоё, Небо моё,
А под ногами плачет земля.Никола Емелин. «Хватит стрелять!»
…Пока монах один, чернее сажи,
О всепрощенье что-то бормоча,
Не всыпал яд в языческую чашу…
Отведал Русь – и стаял, как свеча.
Его связали кушаками туго,
Перунов крест сорвали со шнура,
И меч – грозу ублюдочного юга —
Ублюдок сбросил с берега Днепра.
Змея-монах, стращая божьей карой,
Траву усыпал фосфором луны,
И, обезглавив дерзкие драккары,
Их превратил в смиренные челны.
Стелился дым, удушливый и рваный…
Нерусской плотью пахнущая мразь,
Напялив латы с солнцами и львами,
В палатах села, Русью нареклась.А. Широпаев. «Пленник»
«Огнём и мечам». Свидетельствуют летописи. Свидетельствует археология. Свидетельствует византийский топарх. Свидетельствуют народные предания. Участь богоотступника. За что «окаяли» Святополка? Всеслав Чародей. «Мятежи волхвов» – правда и клевета. Муромские святогоны. Последствия: два предания об отроках. «Земли незнаемые». Восемь веков, отнятые у империи. Странное «уважение» единоверцев. Постскриптум Аль Марвази.
Сейчас о долгом и кровавом пути новой веры по Русской земле вспоминать не модно. Сейчас в моде другие авторы – кто возносит Владимира за великую мудрость, из-за которой принятие христианства не сопровождалось-де «социальными потрясениями», ознаменовавшими принятие христианства в Польше, Венгрии, Скандинавии.
Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было «временем очевидного расцвета христианства» на Руси.
Тем, кто осмеливается вспоминать про «огонь и меч» киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за «клевету на церковь», за «повторение задов советского агитпропа» и так далее.
Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях – в настроении, в моде, в «атмосфере», как говаривал Г.К. Честертон.
Между тем задолго до Октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.
«Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые – только по страху к повелевшему» (архиепископ Макарий, «История русской церкви». СПб., 1868. С. 27).
«Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси. (…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с «линией партии» или «историографической традицией», но с правдоподобием. – Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.
Одни из таких людей могли быть заставлены повиноваться угрозами или даже прямо силой, а другие, вероятно, не были заставляемы никакими средствами, или искали спасения в бегстве, или сделались, так сказать, языческими мучениками» (Е.Е. Голубинский, «История русской церкви». Т 1.4. 1. М., 1901. С. 168–169).
Но ярче всего сказал об этом автор статьи «Политическая и общественная деятельность высших представителей русской церкви (X–XV вв.)» в церковном журнале «Звонарь», № 8, 1907 года:
«Язычество было ещё сильно, оно не отжило ещё своего времени у нас на Руси, оно сопротивлялось введению христианства; поэтому правительство принимает насильственные меры в деле распространения христианства, прибегает к огню и мечу с целью внедрения евангельского учения в сердца язычников. И служители Христовы не вооружаются против таких средств, напротив, они их оправдывают и на трупах воздвигают крест Христов».
Не знаю, так ли плохо, что имя автора статьи осталось неизвестным. В противном случае не миновать бы ему нынче обвинений в «клевете», «атеистической пропаганде», а может быть, и «жидомасонстве».
Мы видим, что сторонники «мирного» крещения Руси неправы, по крайней мере, в одном: «огонь и меч» – не выдумка советских безбожников, не социальный заказ атеистического государства.
Скорее уж в советские и последующие времена церковные авторы старательно затушёвывали в истории своей церкви всё, мешавшее созданию выгодного образа «кроткой невинной страдалицы», а не иллюстрации к русской пословице «как аукнется…». Или, если угодно, евангельской истине: «какою мерою мерите, таковой и вам отмерено будет».
Источники, однако, говорят не в их пользу. Даже в Киеве, по словам младшего современника крестителя Илариона (митрополита, кажется, трудно заподозрить в симпатии к язычеству), «аще кто не любовию, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено».
За пределами стольного града события разворачивались несколько по-иному. После крещения, по свидетельству летописи, «весьма умножились разбои».
И «разбои» эти были таковы, что к Владимиру с требованием введения смертной казни обратились отчего-то не бояре, не дружина, не «градские старцы», а епископы. Владимир отвечал с издевательским смирением: «Боюсь греха».
Во всяком случае, лично мне трудно усмотреть в этом ответе что-либо кроме злой насмешки – не мог современник не знать, как мало «боятся греха» душегубства «святые государи» богоспасаемой Византии.
Чего стоил один только шурин Владимира, в честь которого тот принял крестное имя Василий, император Василий II, вошедший в историю под звучным прозвищем Болгаробойцы.
Он устроил посреди града святого равноапостольного Константина на ипподроме кровавую потеху столичной черни, казнив в честь триумфа над единоверцами-болгарами 48 тысяч пленных.
Он, во время похода на Грузию, объявил награду за грузинские головы и складывал жуткие трофеи, в неисчислимом множестве натащенные наёмниками, в пирамиды по сторонам дороги, которой шло по православной стране православное воинство, на полтысячи лет предвосхитив азиата Тимура.
Кто-то может сказать – мол, на войне, как на войне. Придётся обратиться к семейным обычаям свояков крестителя.
Сам Василий пришёл к власти, отравив в сговоре со своим тёзкой, главой придворных евнухов, своего отчима Иоанна Цимисхия. Вслед за Иоанном юный государь отправил чересчур ушлого скопца – на всякий случай.
Впрочем, и сам Иоанн мало походил на невинно убиенного праведника – к власти он пришёл, зарезав в дворцовой спальне предыдущего отчима Василия, своего двоюродного брата Фоку.
Когда Иоанна помазывали на царство, окоченевшее тело его невезучего родича валялось на заднем дворе, в грязи и снегу.
В убийстве Фоки приняла посильное участие матушка Василия, Феофано, имевшая в таких делах некоторый опыт – незадолго до того она расчистила трон для самого Фоки, отравив отца Василия, Романа II – муж, пристрастившийся с подачи дружков к противоестественным порокам, стал пренебрегать ласками пылкой жёнушки.
Впрочем, был ли он отцом Василия, дело тёмное – императрица, извлечённая когда-то будущим мужем из портового кабака, в строгой нравственности современниками замечена не была, а Василий вырос совершенно не похожим не только на Романа – на византийца вообще.
Современники описывали белокурого атлета с ледяным взором синих глаз, с буйным, необузданным нравом. Поневоле вспоминается, что месяцев за девять до рождения Василия в Константинополе побывала русская княгиня Ольга с многочисленной, в том числе мужской, свитой.
Тогда ещё был жив дед Василия, знаменитый Константин Багрянородный, вскоре отравленный собственным сыном и снохой…
«Боюсь греха»?!
Вся эта кровавая «Санта-Барбара» была прилежно и без особых эвфемизмов описана придворным летописцем Львом Диаконом. Более того, в соседней Болгарии она стала основой для первого болгарского бестселлера «Повесть о злой жене» (в виду имелась, разумеется, матушка Василия).
Так что не знать о родниковой чистоте и свежести источника «истинной» веры, от которого причастился, Владимир, надо думать, просто не мог.
Не будучи отважным воителем или талантливым полководцем, он, тем не менее, был неглуп, жесток и решителен, его войска приняли участие в подавлении мятежа Варды Фоки в Византийской империи, так что никаких иллюзий по поводу места «христианской кротости» в управлении государством у крестителя Руси тоже не могло быть.
И иди речь о «просто разбойниках», Владимир не стал бы дожидаться вмешательства епископов. Упоминание о них показывает, что «разбои», «весьма умножившиеся» после крещения, задевали прежде всего интересы церкви.
Я, мягко говоря, не сторонник распространившейся в последнее время моды на охоту за «цитатами» из Библии в «Повести временных лет» и других памятниках русского Средневековья.
Но просто невозможно не заметить, что повествование о крещении Руси ими действительно перенасыщено. Зачастую цитируется «Книга книг» более чем рискованно – так, про поругание кумира Перуна, который протащили, колотя палками, по Боричеву взвозу и бросили в Днепр, сказано: «Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем».
А ведь это слова Евангелия, и не о ком-то, а о Христе, которого вели по улицам Иерусалима, колотя палками, римские легионеры. Параллель, согласитесь, не совсем благочестивая.
Так вот, в Евангелии от Иоанна сказано – «все, сколько их ни приходило передо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их» (Ин. 10:8).
Разбойники – это те, кто был «перед» Христом, прежние учителя и наставники, прежние духовные отцы, которых не должно слушать «овцам» Христовым.
В одном из средневековых поучений против язычества языческие Боги – Троян, Хоре, Перун – как раз и определены как «не добрые люди суть, но разбойницы».
Вот какие «разбои» умножились после крещения Руси. Вот кого призывали пытать и казнить кроткие служители милосердного Христа – тех, кто не желал отрекаться от отчих Богов, тех, кто словом или с оружием в руках защищал Веру пращуров.
Много веков спустя «Слово о посте великом» перечисляет «пагубные, господом ненавидимые и святыми проклятые» вещи: «разбой, чародейство, волхвование, наузоношение (ношение языческих оберегов), кощун (мифов) бесовских пение и плясание (ритуальные пляски)».
Именно так, кстати, сообщение летописи понимал выдающийся русский историк С.М. Соловьёв: «Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех закоренелых язычников, которые не хотели принимать христианства; разумеется, они должны были бежать в отдалённые леса и жить за счёт враждебного им общества».
Ну, с последним заключением Сергей Михайлович погорячился – из-за собственной убеждённости в «убогости и бесцветности» русского язычества, его неспособности противостоять христианству (в то время, впрочем, модной).
Мы с вами ещё увидим, читатель, что язычники отнюдь не таились в «отдалённых лесах» от «враждебного им общества» – ещё век спустя после «крещения» не какие-то простые «язычники», а волхвы объявлялись в крупных городах.
«Общество» же никакой «враждебностью» к ним не пылало и либо с интересом внимало им (Киев), либо и вовсе охотно шло за ними (Новгород и Верхнее Поволжье).
Кстати, снова отметим – о сопротивлении крещению и насильственных мерах введения новой веры говорит отнюдь не советский присяжный атеист, а солидный дореволюционный историк православной Российской империи.
Епископы, само собой, княжеской иронии предпочли не расслышать и отвечали вполне серьёзно: «Ты поставлен от бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников и пытать».
Владимир, как свидетельствует летопись, внял наставлению епископов. Вот что пишет о крещении русских земель Игорь Яковлевич Фроянов:
«Распространение христианства за пределами Киевской земли прослеживается по историческим источникам фрагментарно и с большим трудом. Особенно скупы на рассказы о крещении подчинённых Киеву земель летописцы. Их молчание понятно: летописатели – люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о тёмных сторонах христианизации Руси, а светлых было мало».
Можно заметить, что о второй, после крещения, половине правления Владимира мы вообще знаем очень мало. Летописи почему-то молчат, и убедительнее всего это молчание объясняют приведённые только что слова И.Я. Фроянова.
Однако кое-что всё же дошло до нас – в очень поздних списках, но дошло. Речь прежде всего о летописи, известной как Иоакимовская. Она сохранилась только в пересказе В.Н. Татищева.
Согласно этой летописи, «уговаривать» креститься новгородцев прибыл дядя крестителя Руси, наш старый знакомец Добрыня Хазарин (кроме имени, повторяю, ничего общего с былинным витязем не имевший) и некий Путята. С ними прибыл и епископ Иоаким Корсунянин.
Вместе с крестителями – для пущей убедительности словес о «мире и любви» – прибыло немалое войско из киевской дружины и ростовчан. Последних в особой ревности к христианской вере заподозрить нелегко.
Позже мы увидим, сколь упорны будут жители Ростова Великого в отрицании новой религии. Дело тут в другом – Ростов в конце X века был колонией Новгорода, пригородом, как тогда это называли.
Боюсь, что Добрыня Хазарин едва ли не впервые в истории Руси сыграл на пресловутой тяге к свободе – лучшем орудии поработителей.
Новгородцы на вече клялись не пускать крестителей в город. Разметали Великий мост через Волхов, отрезав сторону с городским детинцем, позднее нареченную Софийской, от плохо укрепленного Славенского конца, над которым нависала княжеская крепость Рюриково городище, сразу же распахнувшая ворота княжьему войску.
К остаткам моста подкатили две метательные машины – «пороки», как их тогда называли на Руси. Добрыня увещевал и грозил карами, но для новгородцев, видно, слово верховного жреца словен, Богомила Соловья, воспрещавшего им покоряться, звучало громче голоса дядьки князя-отступника.
На захваченной пришельцами стороне Новгорода крестили несколько сот человек (выше летописец со средневековым простодушием поясняет, как именно крестили: «людие невернии вельми о том скорбяху и роптаху, но отрицатися воев ради не смеяху»).
Тысяцкий (выборный глава земского ополчения) Угоняй ездил по улицам оставшейся свободной части Новгорода, крича: «Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание!»
Сквозь века звучит голос свободного русского человека, славянина, предпочитающего честную смерть бесчестию отступничества.
Дом Добрыни разметали, двор разграбили – короче, поступили с его жильём так, как спустя века в Новгороде поступали с домами изменников. Плохо пришлось и его супруге, и некоторым (надо заметить, что не всем) родственникам.
В ответ воевода Путята с отборной полутысячей ростовчан ночью переправился украдкой на другой берег выше по течению и вошёл в город. Ни речью, ни обликом ростовчане – потомки новгородских колонистов – не отличались от местных жителей.
Возможно, «муж смысленный» Путята выдал своих воинов за подкрепление, подошедшее к сторонникам древней Веры. Во всяком случае, они беспрепятственно дошли до двора Угоняя, где, схватив его вместе с другими «передними мужами», послали сигнал Добрыне.
Около пяти тысяч новгородцев пыталось освободить своих вождей. Путята во дворе Угоняя держал оборону.
К сожалению, многие новгородцы переключились на более безобидные объекты для «борьбы за Веру», принявшись громить дома христиан и разметав по брёвнышку церковь Преображения на Розваже. Сжечь, конечно, было бы проще – но пожар в деревянном городе был страшен всем.
Добрыня это прекрасно понимал и, переправившись по знаку Путяты через Волхов, первым делом приказал подпалить стоявшие у берега дома, после чего ударил на горожан, осаждавших Путяту, с тыла.
Обезглавленные, рассредоточенные, напуганные разгорающимся пожарищем горожане оказались стиснуты между полутысячей отборных бойцов Путяты и полчищами Добрыни Хазарина. Кстати, вряд ли и численное преимущество горожан было так велико, как изображает летописец победителей.
Новгородцы запросили мира. Добрыня, собрав своих воинов, уже начавших грабить захваченный город, приступил к уничтожению идолов. Над скорбевшими почитателями оскверняемых святынь Хазарин смеялся: «Что, безумцы, жалеете тех, кто сам себя оборонить не может? Какой пользы от них ждете?»
Такие «методы ведения полемики» русский публицист наших дней Алексей Широпаев заслуженно назовёт хамскими и проведёт прямую аналогию с кощунствами комсомольцев 1920-х, «опровергавших» существование Христа, сжигая иконы и оскверняя храмы.
«Какою мерою вы мерите…»
«Доказав» таким комсомольским способом «ложность» русских Богов, Хазарин потребовал крещения новгородцев. Нежелавших гнали и волокли его воины.
«Оттого люди поносят новгородцев: Путята крестил мечом, а Добрыня – огнём», – удовлетворённо заключает летописец.
Так отблагодарил сын хазарки город, сделавший его князем, людей, что своей кровью проложили для него дорогу к престолу.
За два с лишним века изучения Иоакимовской летописи пришлось претерпеть немало обвинений в «недостоверности», даже «подделке» – уже и автора ей «нашли», хотя решительно никто не мог объяснить, кто и зачем в XVIII столетии стал бы сочинять истории о распрях христиан и сторонников древних Богов, строки, пышущие ненавистью к язычнику Святославу и, наконец, описывать кровавое крещение Руси. Кому и зачем подобное могло бы понадобиться?
В XX веке точку в споре о достоверности данных Иоакимовской летописи поставила наука археология.
Она подтвердила не только нигде, кроме опальной летописи, не встречающиеся сведения о разрушении церквей в Киеве во второй половине X века, во времена Святослава (обломки разрушенной церкви обнаружены в фундаменте возведённого Владимиром капища), но и рассказ о крещении Новгорода «огнём и мечом».
После этого, уж не знаю, как вы, читатель, а я лично отношу упрямых скептиков, продолжающих твердить о «подделке XVIII века», к тому же разряду, что и «общество сторонников плоской Земли», по слухам, существующее где-то в Америке.
Советский археолог и историк Валентин Лаврентьевич Янин обнаружил в ходе раскопок у перекрёстков улиц Холопской и Козмодемьянской с Великой улицей Неревского конца следы страшного пожара, бушевавшего в Новгороде в 989–990 годах.
Только в раскопе площадь пожарища превышала девять тысяч квадратных метров.
Конечно, пожары в городах Северной Европы того времени не были редкостью – даже Париж и Лондон, едва ли не до времён Крестовых походов остававшиеся в основном деревянными, нередко выгорали дотла, и ограничься открытие Валентина Лаврентьевича только этим, скептики имели бы полное право рассуждать о «совпадении».
И даже то, что под остатками сгоревших домов обнаружились два клада серебряных монет, за которыми некому оказалось вернуться, тоже ни о чём особенном не говорило. Вот только в одном из этих кладов был найден… медный крестик.
Хозяин усадьбы был христианином, а сама сгоревшая усадьба располагалась неподалёку от церкви Преображения на Розваже улице.
Таким образом, подтверждались сообщения летописи о существовавшей накануне крещения в Новгороде общине христиан вокруг церкви Преображения, разгромленной рассвирепевшими язычниками, и последовавшем вслед за этим огромном пожаре в 989 году.
Было в Новгороде «крещение огнём и мечом» – отрицать это теперь невозможно. И это отнюдь не было отдельным эпизодом, «эксцессом».
Я уже приводил в нескольких своих работах одну цифру, читатель, но здесь я расскажу про неё подробнее – слишком уж серьёзное дело, да и отношение к теме книги эта цифра имеет самое непосредственное.
Вот что пишет историк В.В. Пузанов со ссылкой на сборник «Древняя Русь. Город, замок, село» (М., 1985. С. 50): «Из 83 стационарно исследованных археологами городищ IX – начала XI в. 24 (28,9 %) прекратили своё существование к началу XI в.».
Разумеется, исследователь изо всех сил старается не видеть, что, собственно, он утверждает, рассуждая о «становлении единого государства Руси», «усмирении» каких-то невнятных «племён».
Но факты, как говорится, упрямая вещь – ни один источник совершенно ничего не говорит об «усмирении» кого бы то ни было в последние десятилетия власти будущего «святого».
К концу X – началу XI столетия источники относят не карательные экспедиции против «племён», а крещение Руси. Такова была цена «просвещения благой вестью» восточнославянских земель – 28,9 % русских поселений. Почти треть.
Разумеется, не все они были поголовно вырезаны крестителями. Кто-то просто, бросая всё, уходил в леса. Рождалась «славная» традиция, расширявшая Русь ещё семь веков.
Традиция, когда страну расширяли отнюдь не государевы люди, а люди, от этого самого государства бежавшие, – будь то уходившие к Белому морю от московского гнёта новгородцы или уходящие от крепостного ярма или новин царя-антихриста беглые крепостные и старообрядцы.
Но, учитывая, что и в переживших крещение городах шла резня (вспомним рассказ Иоакимовской летописи, подкреплённый, как мы видели, беспристрастной памятью земли), можно смело считать, что количество жертв крещения было именно таково.
Пожалуйста, запомните это, читатель. Запомните хотя бы число, если уж не дано нам с вами знать имена. Запомните это, как помните пресловутые двадцать миллионов Великой Отечественной.
ТРЕТЬ ЖИТЕЛЕЙ РУСИ.
Это трудно представить… ну, вообразите, читатель, улицы родного города, где каждый третий когда-то жилой дом – пуст и мёртв. Может, лежит в руинах.
Может, смотрит на улицы глазницами выбитых окон, и ветер, бродя по его комнатам, скрипит выбитой прикладом дверью, перелистывает прошитые очередью страницы книги, ворошит волосы раздавленной солдатской подошвой детской куклы… представьте, каково было бы жить в городе, ставшем могилой для трети своих жителей – и тогда, быть может, вы лучше поймёте кладбищенское молчание летописцев о последних годах правления Крестителя.
Треть жителей Руси…
Люди, которые могли бы повторить вслед за тысяцким Угоняем: «Лучше нам помереть, чем отдать Богов своих на поругание».
Воины, до последнего вздоха дравшиеся, резавшиеся, грызшиеся на стенах и улицах родных крепостей с цепными псами хазарского ублюдка-рабёныша… старухи, в темноте запертых изнутри изб, под тихий плач внучек и успокаивающий шёпот-дочерей и снох, сухонькими руками выбивавшие из огнива искры над зорохами щедро рассыпанной по полу сухой соломы… старики, до последнего старавшиеся перекрыть звуками древнего песнопения торжествующий рёв победителей и треск рушащихся ворот святилища…
Это именно их требовали казнить кроткие служители милосердного палестинского бога.
Треть.
Жителей.
Руси.
Просто помните, читатель. Просто – помните это. Помните их.
Исследователь первых веков христианства на Русской земле О. Рапов считал, что именно ко временам крещения относятся данные так называемого «письма византийского топарха» о могучем «царствующем на север от Дуная» и «гордящемся силой в боях» правителе, воины которого разрушили «10 городов и 500 деревень».
Историю эту я подробно рассмотрел в своей книге, посвящённой жизнеописанию отца-крестителя, и особенно задерживаться здесь не буду, скажу только одно: гораздо убедительнее для меня мнение тех исследователей, что именно к нему, к Святославу Храброму, относят это свидетельство, считая рассказ о разрушенных его «варварами» городах и сёлах отголоском крушения Хазарского каганата.
Хотя бы потому, что никакой «силы в боях», как уже говорилось, сын хазарской рабыни не проявил.
Покойный Рапов попросту попал под гипноз многовекового воспевания «заслуг» Владимира церковными и светскими авторами.
И если церковные восхваления этому историческому деятелю были ещё хоть как-то обоснованны, то попытки превратить его в великого воителя, достойного преемника славы первых князей Киева, не имеют ни малейшего отношения к действительности.
Однако показательно, что учёный готов был отнести рассказ о разгроме чужой державы к крещению Руси, и совершенно неудивительно – в свете жутких данных археологии.
Как неудивительны и отголоски тех времён в народных преданиях – так, в городе Турове до XX века жила легенда о том, как когда-то речка Припять потекла кровью вместо воды и по этой крови приплыли к городу каменные кресты.
Страшный в своей меткости образ – эти кресты, приплывшие по крови, крови, переполнившей русские реки.
Трагичной была для язычников именно утрата городов, самых крупных и древних – а следовательно, утрата самых крупных и древних святилищ.
Здесь мы приближаемся к любопытнейшей области, именуемой геомантикой, или сакральной географией. Её основы в России заложил ещё Зориан Яковлевич Доленго-Ходаковский, поляк по происхождению, неутомимый исследователь русской старины начала XIX столетия.
Он первый выдвинул мысль о том, что городища древних славян изначально и в первую очередь были святилищами. Руководствуясь названиями мест и урочищ, он восстанавливал упорядоченную сеть святилищ-городищ, равномерно покрывавшую Славянщину.
На рубеже XX–XXI веков прозрения Доленго-Ходаковского получили самые неожиданные подтверждения, причём с самых разных сторон.
Археологи обнаружили предсказанную им систему гнёзд поселений, кучковавшихся вокруг «городищ», не нёсших ни так называемого «культурного слоя», свидетельства постоянного проживания на них людей, ни сколь-нибудь серьёзных укреплений – не прикажете же считать таковыми валы чуть выше полутора метров и соответственной глубины рвы.
Зато на этих странных городищах часто находили следы постоянно поддерживавшегося огня и остатки загадочных «столбов», возвышавшихся невесть зачем в центре очерченного символическим валом круга.
Читатель, угадайте – что бы это могло быть?
С другой стороны, были выявлены… тут я, право, затрудняюсь подобрать определение… некоторые, назовём это так, закономерности в распределении по «лицу Земли» силовых структур.
Была даже – причём ещё в 60-е годы минувшего столетия – идея о кристаллической структуре Земли, в «углах» коей древние и строили свои святилища, впоследствии обраставшие крепостями и посадами, превращаясь в города.
Нет, я отлично понимаю скептические улыбочки некоторых читателей – любителей поболтать насчёт «энергий», «сил» и «кристаллов» в последнее время развелось неимоверное количество, право же, отстреливать пора.
Только вот незадача – услугами этих странных людей пользуются, не особенно афишируя это, геологи и археологи. И геоманты, ориентируясь на эти не понятные никому и прежде всего им самим потоки сил и энергий Земли, находят месторождения и древние памятники. Находят, понимаете?
Как говаривали материалисты номер один XIX и XX столетий, товарищи Карл Маркс и Владимир Ленин соответственно, «практика – критерий истины» и «факты – упрямая вещь».
И можно считать установленным, что пращуры наши, закладывая города, прежде всего искали не места «на торговом пути» или в безопасности от врагов. Выбор места для поселений – старше сколь-нибудь активной торговли.
Первые поселения имели, как уже сказано, чисто символическую ограду. Древние искали места, отмеченного волей Богов, места, где легче общаться с небесными Предками. А уж потом, от одного такого города-святилища к другому, прокладывали тропы странники и купцы.
А там возникла и потребность оградить народившиеся городки надёжным валом и тыном от чужаков.
Отсылаю здесь читателя к замечательной книге Станислава Ермакова «Тропою забытого волшебства».
И христиане, захватывая города, били по узлам языческой сети, захватывая не просто стратегические пункты, но места Силы, источники, из которых их противники могли черпать если не мистическую Помощь (любопытно, что русские летописцы ни на мгновение не сомневаются в чудотворной силе языческих волхвов: «То не диво, что от волхвования сбывается чародейство», – пишет Нестор, и эхом отзывается ему Иаков Мних в похвале князю Владимиру – «немало и волхвы чудес сотворили»), то хотя бы моральную поддержку, вдохновение.
Несмотря ни на что, язычники зачастую успевали спрятать от богоотступников святыни предков. И находили их гораздо позднее. Так, в самом начале XVIII века некий гетман нашёл в Чернигове две золотые статуи языческих Богов.
Недолго думая гетман повелел отправить кумиры в Германию, на предмет переплавки в «царские врата» для храма Бориса и Глеба, во время постройки которого и были обнаружены бесценные изваяния. Даже сделать с уникальной находки зарисовки достойный преемник крестителей не потрудился.
А звали этого человека Иван Мазепа.
Кому-нибудь из читателей надо напоминать, чем он закончил? Бесславно сгинул на чужбине с клеймом предателя, если кто-то не знает. Не проходит бесследно надругательство над древними святынями.
Представляю, как хмурятся и сожалеюще качают головами одни читатели этой книги, а другие, если вообще дочитали до этих строк, злорадно усмехаются. Мол, себя-то русские Боги так и не защитили, святотатцев не покарали! Ни Владимира, ни Добрыню…
Насчет Добрыни я бы так уверен не был. Во всяком случае, после крещения Новгорода упоминания об этом человеке куда-то исчезают.
Был дядька-воспитатель великого князя, его соратник по «святому делу» обращения языческой Руси в «истинную веру», посадник Новгородский. И не стало. И тишина, что называется, «мертвые с косами стоят».
Галина Лозко в своих книгах упоминает некое «предание», согласно которому одержимый угрызениями совести Добрыня утопился в Ильмене, вот только никаких подробных ссылок или цитат не даёт – а у меня образ Добрыни Хазарина с угрызениями совести как-то плохо соотносится.
Было ли там чему угрызаться? Очень сомневаюсь. А вот судьба его племянника на некоторые размышления так-таки наводит.
Дело в том, что в 1635 году киевский митрополит Пётр Могила нашёл останки «святого» в саркофаге из красного шифера. Мощи Владимира были в страшном состоянии – буквально разодраны на части.
И ещё одно обстоятельство – на очень многих старых иконах, начиная с фресок XII века в соборах Владимира, Владимир изображён с очень характерным крестом в руке. С атрибутом мученика.
На это впервые обратил внимание в середине XX века ассиролог-эмигрант, любительски занимавшийся древнерусской историей Александр Куренков, публиковавший свои исследования под псевдонимом А. Кур.
Сам он давал ответ на эту загадку в русле своих весьма эксцентричных воззрений на первые века русской истории. Их мы целиком оставим в стороне (интересующиеся могут обратиться к собственным трудам Куренкова), но наблюдения его от этого не утрачивают точности.
Креститель Руси принял смерть тяжкую, смерть мученическую, об этом знали и даже отражали это знание на изображениях равноапостольного. Но отчего-то об этом хранила глубочайшее молчание вся русская церковная книжность.
Только смутно упомянули, что останки новопреставленного князя вынесли из терема тайно, завернув в ковёр, – почему же именно в ковёр-то?
Уж не в тот ли самый, на котором крестителя Руси настигла внезапная и мучительная кончина, и не оттого ли, что разодранный на части труп надо было поскорее скрыть от людских глаз? А ведь это почти необъяснимо.
Допустим, князя-вероотступника убили, мстя за поругание праотеческих святынь, язычники – так разве не было бы это поводом ещё пуще прославить князя, не только принесшего на Русь «свет Фаворский», но и отдавшего собственную жизнь на алтарь утверждения «истины» Христа?
Скажем, младший современник Владимира, конунг Олаф Трюггвасон, крестивший Норвегию методами, ничуть не уступавшими Владимировым, наконец попался в руки «благодарных» земляков и погиб – так это было отражено и в житии, и в десятках изображений!
Допустим, с престарелым отчимом расправился его пасынок, сын убитого им брата и государя Ярополка Святославича, Святополк. Ну и что мешало вставить это в список приписываемых «Окаянному» князю злодеяний?
То есть братоубийство на Руси иногда ещё встречалось, но убийство отца – пусть даже приёмного! – было в глазах русичей вовсе запредельным злодеянием и вполне укладывалось бы в старательно создававшийся монахами-летописцами (немного терпения, читатель, скоро мы разберёмся, как и зачем) образ «нового Каина».
Нет, ни та, ни другая версии не объясняют того молчания, что окружило обстоятельства смерти сына хазарской рабыни, молчания, непроницаемого, как ковёр, в который второпях завернули клочья его растерзанного тела.
По правде говоря, есть у меня подозрение, как надо это понимать, уважаемый читатель. Только предупрежу сразу – ежели вы относитесь к реликтовой породе твердолобых материалистов, вам это объяснение не понравится. Что ж, попытайтесь отыскать иное. Удачи!
И искренне надеюсь, что объяснение ваше не будет похоже на большинство «шедевров» так невесть с чего называющегося «рационального» мышления – вроде попытки объявить рисунки первобытных людей своего рода доисторическим тиром, где, мол, не добычу заклинали, а меткость юных охотников тренировали.
Я уж не буду упоминать, что следы ударов, символических или материальных, несут от силы 2 % изображений животных, сделанных охотниками каменного века.
Ну хоть бы подумали, какой «тир» может выйти из тесных пещер, на жаргоне спелеологов выразительно называемых «ракоходами» и «шкуродёрами».
Или, скажем, о том, что мишень можно изготовить и более простым способом, чем выскребая – камнем по камню! – дивные барельефы лошадей, бизонов, быков во тьме подземелий.
Напомню напоследок, что англичанин Оккам, воспрещая умножать сущности, многозначительно закончил: «сверх необходимости». И конечно, брату Уильяму, монаху ордена доминиканцев, и в голову не пришло бы считать «лишними сущностями» мир духов.
Нет спора, можно объяснить мир, не прибегая, по выражению Лапласа, к «этой гипотезе». Так же, как человек может в принципе прожить, лишившись конечностей, глаз и половых органов. Но сознательно и добровольно калечить себя, да ещё величаться перед здоровыми своим «здравомыслием»… увольте, право.
Впрочем, вернёмся к обстоятельствам смерти Владимира. Дело в том, читатель, что, согласно учению православной церкви, крещёный человек, тем паче – святой, находится под защитой Христа и неуязвим для воздействия «бесов» (к коим церковь причисляет и языческих Богов) и колдунов.
И если смерть крестителя Руси наводила на мысль о вмешательстве сверхъестественных Сил, Сил, враждебных христианству и однозначно определяемых им как «нечисть», то говорить вслух об этом для церкви было более чем нежелательно.
Надо было либо признать, что Владимир не был никаким святым, – либо сознаться, что христианский бог не в силах спасти даже самых своих преданных и заслуженных рабов от прямой расправы разгневанных старых Хозяев. В общем, читатель, вы можете думать что хотите.
Я же самым серьёзным образом полагаю, что сына хазарской рабыни, братоубийцу, труса и клятвопреступника, осквернителя святынь Родных Богов, повинного в чудовищном истреблении собственных подданных, настигла заслуженная кара, от которой его не смогли спасти ни мечи наёмников, ни толстые крепостные стены, ни византийские иконы в красном углу.
И ничуть не удивлюсь, если подобная же участь постигла и вдохновителя и участника большинства его злодеяний, Добрыню Хазарина.
И когда те, кто пришёл за братоубийцей, оставили ошмётки его плоти на пропитавшемся кровью ковре, кто-то из ближних бояр ринулся сбивать замок с поруба, в котором томился сын и, в общем-то, законный наследник законного государя, подло убитого узурпатором.
Святополк Ярополкович, которому предстояло войти в историю Руси с клеймом «Окаянного».
Давайте-ка вспомним, читатель, как излагают события, развернувшиеся после смерти Владимира, русские источники. Вот что говорит, словно бы очнувшись от семнадцатилетнего молчания, «Повесть временных лет».
Перед смертью Владимир отправил одного своего сына, Бориса, в степь против печенегов. Вскоре он умирает, а Святополк, находящийся в это время в Киеве, скрывает его смерть, тайно вынеся тело через пролом в стене.
Кстати, так выносят из дома тех, в отношении кого возникают подозрения – не надумает ли покойничек вылазить из могилы и навещать скорбящую родню полнолунными ночами? Ещё одно подтверждение мысли, что креститель Руси умер, скажем так, нехорошей смертью.
А вот на «тайное» это погребение походит мало – ладно ещё тайно вынести завёрнутое, как мы помним, в ковёр тело старого государя, но вот тайно ночью пробить каменную стену великокняжеского терема… что ж, киевляне оглохли всем городом, что ли?
Итак, Святополк сидит в Киеве, раздаёт подарки, киевляне подарки берут, «но сердце их не лежало к нему» (референдум проводили?).
Войско Бориса уговаривает князя идти на Киев и захватить трон, но Борис идти по стопам равноапостольного батюшки не желает, и разочарованные воины расходятся, оставив миролюбивого князя с несколькими «отроками»-дружинниками (если подобное поведение показывает любовь воинов к вождю, то я, очевидно, чего-то не понимаю в людях).
Тем временем Святополк «тайно» собирает своих людей в Вышгороде – летописец, невзирая на тайну собрания, уверенно называет имена приближённых Святополка – это Путша, Талец, Еловит, Ляшко. Да что там имена, он дословно пересказывает все речи собравшихся.
Вышгородцы, кстати, выражают готовность сложить свои головы за князя – а киевляне его якобы не любят, оттого что их родня, мол, ушла под знамёнами Бориса на печенегов. А жители соседнего Вышгорода от призыва уклонились, так надо понимать?
Святополк направляет этих решительных уклонистов навстречу Борису, с целью его убить. Упомянутые четверо пришли на реку Альту (либо они уже были извещены о разбредшемся войске Бориса, либо надеялись справиться и так – что называется, «безумству храбрых поём мы песню») и услышали в ночи, что Борис поёт заутреню – его уже известили (?!!), что приближаются убийцы.
Не смутившиеся этим убийцы перебили отроков Бориса, в том числе некоего угрина (венгра) Георгия, заслонявшего господина своим телом – правда, почему-то уже после того, как убийцы пронзили его тело. Неужели знаменитая финно-угорская заторможенность тогда распространялась и на венгров?
После этого негодяи, завернув тело Бориса в шатёр, возложили его на телегу и повезли, но он, проткнутый копьями, ещё дышал. Святополк, узнав об этом (любопытно, каким образом? Впечатление такое, как будто в Древней Руси пользовались мобильными телефонами), послал двух варягов добить брата, и те, подъехав к телеге, на которой везли тело Бориса, проткнули его мечами. Так сказать, контрольные варяги.
Затем наступает очередь Глеба. Сей юный князь сидит в Муроме, ещё не подозревая, что стал сиротой. Коварный Святополк, которому необходимо отчего-то истребить и этого князя, сущего мальчишку, владетеля дальнего глухого удела, толком не признанного собственными подданными, посылает к нему известие – мол, отец захворал, зовёт тебя к себе.
Доверчивый князь отправляется в Киев вместе с дружиной, невзирая на то, что сестра всех вышеупомянутых князей Предслава послала вестника о смерти Владимира к Ярославу в Новгород, а тот, в свой черёд, уже зная не только о смерти отца, но и тайном (однако же Святополк очень плохо хранил свои секреты – то летописец цитирует его тайные речи, то братец в далёком Новгороде оказывается полностью в курсе его тайных дел!) убийстве брата, послал предупредить Глеба.
Получив это известие под Смоленском, Глеб принимается плакать и молиться, в этот момент появляются посланные Святополком убийцы во главе с неким Горясером и при полном непротивлении Глебовой дружины захватывают корабль, на котором находился в этот момент будущий святой. По их приказу Глеба зарезал его собственный повар Торчин.
Дальнейшего описания событий мы пока не касаемся. Просто предлагаю читателю перечитать ещё раз всю эту историю и высказать своё мнение. Моё же укладывается буквально в два слова. В знаменитое «Не верю!» Станиславского.
Не верится в тайные собрания, известные летописцу до последнего слова.
Не верится в стремительных вестников, порхающих туда и сюда по необъятным просторам Руси, в это время, напомню, на треть обезлюдевшей и терзаемой «умножившимися» разбойниками.
Странные чувства вызывает в этом описании Борис, которого равнодушно покидают на произвол судьбы недавно бившиеся с ним бок о бок воины – а ведь утверждается, что его любили и уважали!
Столь же изумительно равнодушие дружинников Глеба к судьбе господина – а ведь это не только его, это и их судьба тоже – кому нужны дружинники, при которых беспрепятственно режут их князя?!
И смерть его от руки собственного повара – что ж это, на этот раз люди Святополка побоялись белы рученьки замарать?
Впрочем, как раз люди Святополка производят здесь наилучшее впечатление – они верны господину, клянутся сложить за него головы, беспрекословно отправляются по его приказу вчетвером против дружины – если не против всего войска. Они и потом не бросят побеждённого, бегущего, одержимого бесом князя.
Кстати, судя по всему, одержим бесом он стал задолго до военного поражения – иначе объяснить убийства князей младше его годами, а значит, и имеющих меньшие права на престол, а также, судя по описанному в самой летописи поведению их приближённых, не пользующихся практически никакой любовью подданных, никак не возможно.
Святополк убил их из чистого злодейства – бешеный какой-то, право слово! Маньяк! Одно слово – окаянный!
География летописного рассказа словно позаимствована из мультфильма «Князь Владимир». Только там, наверное, ездили из Мурома в Киев через Смоленск. Это, в общем-то, всё равно, что ехать из Москвы в тот же Киев через Санкт-Петербург.
Только там, готовясь найти убийц для едущего с юга, из печенежских степей Бориса, поехали бы из Киева на север, в Вышгород. И только там в числе слуг киевского князя, не имеющего никаких выходов к Варяжскому морю, могут оказаться два варяга.
Не добавляют доверия к повествованию обильный слезоразлив положительных героев, постоянные длиннейшие благочестивые речи, которые они произносят, причём душегубы терпеливо перетаптываются в сторонке, позволяя им договорить и помолиться, дожидаясь, очевидно, разрешения их всё же убить – каковое оба мученика и дают им.
Всё это я сократил, во-первых, из-за недостатка места, во-вторых, из-за полнейшей неважности для нашего повествования этих длинных гирлянд цитат из Ветхого и Нового Заветов, а в-третьих – чтобы у читателя не появилось слишком уж сильное сочувствие к убийцам (спокойно выдержать такие потоки елея может разве что человек, сам близкий к святости).
Пожалуй, хватит зубоскальства. Недостоверность летописного рассказа об участи Бориса и Глеба и его источника – «Сказания о Борисе и Глебе» – очевидна, в общем-то, для большинства исследователей.
Обычно таких резких слов не говорят, особенно сейчас, после перестройки и вошедшего в моду кокетничанья с христианством. Обходятся округлыми фразами о «литературном характере повествования».
И при этом продолжали твердить об убийстве Бориса и Глеба Святополком с уверенностью очевидцев, хотя единственный повествующий об этом источник представляет, как, надеюсь, убедился читатель, нагромождение нелепостей самого разного толка – от географических до психологических.
Не помогал даже очевидный факт – ещё полвека спустя в княжеском роду Рюриковичей бытовало имя Святополк. То есть князья имели свой, отличный от летописного взгляд на его «окаянство», иначе не стали бы нарекать детей именем описанного летописцем патологического маньяка-изверга.
Любопытно и то, что Титмар Мезербургский, современник событий, ни слова не говорит о злодеяниях «киевского короля» Святополка, которому польский «герцог» Болеслав помогал в войне с его, Святополка, братом, «королем новгородским» Ярославом.
Кстати, становится понятно, что, собственно, Святополк делал к Киеве в момент смерти отчима – по словам немецкого хрониста, он там сидел, но отнюдь не на престоле, а в тюрьме. Вместе с ним ели горький хлеб неволи его жена, дочь Болеслава и её духовник, немецкий (если в землях восточных славян церковь в те времена была представлена в основном греками, то в землях западных – немцами и чехами) епископ Рейнберн, каковой в той темнице и скончался.
Впрочем, никакой особой ясности в события рассказ Титмара не внёс. Но только в 1957 году советский историк Н.Н. Ильин высказал одну очень любопытную идею. Он решил проверить данные летописи сообщением так называемой «Эймунд-саги».
Этот памятник исландской словесности о похождениях в далёкой Руси-Гардарике двух норманнских удальцов, Эймунда и его сородича Рагнара, перевёл на русский язык ещё современник Пушкина Осип Сенковский, известный современникам как «Барон Брамбеус».
При переводе «барон» столкнулся с некоторой трудностью. Дело в том, что в саге, ясно рассказывающей о борьбе за власть на Руси сыновей Вальдамара-Владимира… ни словом не упоминается Святополк! То есть вообще! Ярислейву-Ярославу противостоят полоцкий правитель Вартилаф-Брячислав (вообще-то не брат, а племянник, но норманны в тонкостях взаимоотношений чуждого им семейства Рюриковичей разбирались плохо) и правитель Кенуграда-Киева, некий… Бурислейф.
После многих битв, выигранных Ярославом исключительно благодаря отваге и ратной хитрости земляков-сказителей (кто бы сомневался… сразу вспоминается один бравый барон из Германии, чьей отваге и неподражаемой находчивости Россия только и обязана, понятно, победами над турками – один разведывательный полёт верхом на ядре над турецкой крепостью чего стоит), Бурислейф отчего-то и не думает отступать, и наконец, два наёмника заявляют новгородскому князю, что пока Бурислейф жив, будут продолжаться «эти суматохи».
Князь отвечает уклончиво, но вроде бы положительно – и скандинавские головорезы отправляются в путь. Подобравшись к стану Бурислейфа, норманны ночью нападают на шатёр, убивают спящего Бурислейфа, забирают его голову и пускаются наутёк.
Однако обещанной награды они не получили, и хотя скандинавские «джентльмены удачи» пытаются в рассказе «держать марку», можно догадаться, что им пришлось бегством спасаться от «благодарного» нанимателя, решившего сделать их (благо пример отца был памятен) «крайними» в этом деле. Бежали наши киллеры-викинги в Полоцк.
На дворе стояли неласковые к вольномыслию времена Николая Павловича, и Сенковскому менее всего хотелось иметь неприятности со Святейшим синодом из-за «кощунственного» пересмотра душещипательной истории двух юных князей, погибших от рук злодея-брата.
Посему он, не мудрствуя лукаво, дописал в тексте перевода «Бурислейф (Святополк)», благо к таким методам Сенковский, старый норманнист, представитель той славной школы, что не моргнув глазом уже третий век населяет страницы книг химерическими сочетаниями вроде «Варяги (норманны)», или пытается нас убедить, что там, где в летописи написано Перун, надобно читать Тор или Один, был привычен.
Хотя имя убитого норманнскими наймитами «конунга», ей-же-ей, нимало не напоминало Святополка. Между тем имя Святополка было в Скандинавии прекрасно известно. Его там произносили как «Свантеплок» и даже позаимствовали его у славян (как и Владимира-Вальдамара). Сокращенно оно звучало как Сванте – сказочник Сванте Аррениус, таким образом, оказывается тезкой киевского князя! Ничего ровным счетом не напоминало описанную летописью участь «Окаянного» князя и в рассказе об убийстве норманнами Бурислейфа. Зато рассказ об убийстве князя в шатре посреди чистого поля двумя выходцами из-за Варяжского моря до боли напоминал обстоятельства одной описанной в летописи смерти. Да и само имя Бурислейф есть не что иное, как скандинавская огласовка славянского Борислав, сокращенно… Борис!
Так вот, ознакомившись с данными саги, советский ученый Н.Н. Ильин и сделал в 1957 году напрашивающийся вывод – настоящий убийца Бориса отнюдь не Святополк, а… Ярослав! Наш современник А.Л. Никитин пошёл дальше и сделал смелое – на мой взгляд, даже чересчур смелое – предположение, что Борислав, Борис – это не что иное, как крещёное, христианское имя… Святополка (и Сенковский, получается, неожиданным для себя образом оказывается прав).
Благо культ Глеба, складывается впечатление по древнерусским находкам, чуть не на век старше культа Бориса. Всё же я погожу присоединяться к такому мнению – представить себе, что одного и того же человека восславляли как святого и проклинали как «Окаянного» за убийство его же самого… у меня, честно скажу, от таких виражей кружится голова.
Однако всё же – кто убийца, кому верить, летописи или саге? Лично я предпочитаю сагу – её рассказ жизненнее, её герои не напоминают плаксивых и болтливых героев и безмозгло-злобных злодеев из латиноамериканских сериалов. Она больше считается с реальностью. Кроме того, её правдивость (там, где речь не идёт о неустанном хвастливом подчёркивании заслуг земляков) подтверждается даже археологией.
Летопись утверждает, что Ярослав Владимирович был хром с детства, сага – что он охромел в битве. Найденные останки Ярослава (по черепу коих сделан известный каждому школьнику скульптурный портрет князя) не обнаруживают следов какой-то врождённой болезни или детского увечья, зато на костях ноги – след полученного и зажившего уже в зрелые годы ранения.
А ещё меня настораживает одно обстоятельство в отношении Ярослава Владимировича. Как и все знатные мальчики и юноши Европы (и не только Европы) того времени, Ярослав рос у одного из приближённых отца, «кормильца», как тогда говорили.
Кормильцем Святослава был Асмунд, кормильцем самого Владимира – Добрыня. А знаете, читатель, как звали кормильца Ярослава?
Блуд. Тот самый злополучный воевода несчастного Ярополка, предавший своего государя сыну хазарской рабыни. Соучастник братоубийства. Как хотите, читатель, а к воспитаннику такого типа у меня как-то маловато доверия.
И если среди подозреваемых в братоубийстве оказывается воспитанник соучастника такого же преступления – то кому как, а мне этого и без «Эймунд-саги» достало бы, чтоб заподозрить новгородского правителя.
Любопытно, кстати, что «Мудрым» Ярослава потом уже нарекли историки, с подачи певших «распространителю православной веры» хвалы летописцев. Современники называли его Хромцом. А европейский хронист, современник Ярослава, Роджер переводит, очевидно, его прозвище на латынь – Малесклодус. Злой Хромец.
Летопись, кстати, сохранила упоминание об ещё одном подозрительном деянии (точнее, злодеянии) «Злого Хромца». Незадолго до того, как он объявил народу Новгорода, что великий князь Владимир умер, его варяжский отряд был полностью перебит «стихийно взбунтовавшимися» новгородцами на дворе какого-то Парамона – судя по имени, ревностного христианина – в быту-то у большинства русичей, пусть и крещёных, христианские имена не войдут в обиход ещё очень долго.
Потом новгородцы отправляются на двор Ярослава, судя по всему, ничуть не ожидая какого-то недовольства князя истреблением его наёмников. Немного странное для бунтовщиков поведение, вам не кажется, читатель? Тут победителей варягов, однако, ожидает гибель – княжьи люди убивают их. Эта череда умертвий напоминает времена «святой» Ольги.
Вовремя, очень вовремя ускакали Эймунд и Рагнар в далёкий Полоцк. Не то и им лежать на Парамонем дворе, как и их друзьям по варяжской ватаге (на востоке, в Византии-Микльгарде и на Руси-Гардах, норманны обычно вливались в отряды варягов).
Вина же последних могла состоять только в том, что они могли что-то слышать от исполнителей убийства – а потом, пущей надёжности для, под нож пустили и их убийц.
И всё же – в чём же причина того, что убийство Бориса (Глеба пока оставим в стороне) приписали именно Святополку? Отчего летопись и «Сказание о Борисе и Глебе» пышет в его адрес такой яростью?
Конечно, Ярославу и его потомкам надо бы понадежнее опорочить свергнутого и загубленного законного государя. Но ведь князья-то, потомки Ярослава, называли своих детей Святополками – а вот Ярославами ещё долго, кстати, не называли – значит, не в князьях тут дело! А в ком, если не в них? В церкви?
Но чем же Святополк провинился перед церковью, что та, позабыв и точно такое же деяние «святого» Владимира, и полнейшую обыденность убийства ближайших родичей (не только братьев, но и отцов, и матерей!) в «богоспасаемой» Византии, откуда пришла на Русь «благая весть мира и любви», начинает вдруг языческой вельвой выкликать проклятия «братоубийце»?
Предупрежу сразу, читатель, – прямого ответа на этот вопрос в источниках нет. Но есть целый ряд подозрительных обстоятельств.
Летописец, расписывая злодеяния «Окаянного» Святополка, в сердцах проговаривается – тот-де «не знал», что кроткий царь Давид (кстати, «прославившийся» массовым истреблением пленных и впервые в мировой практике использовавший для этих целей печи – за тысячи лет до Освенцима (2 Цар. XIL31) в псалмах сказал по поводу подобных деяний то-то и то-то.
Как странно, однако же, – собиравший со всей земли на предмет обучения книжной, в первую голову, конечно, библейской, премудрости детишек Креститель не удосужился обучить оной собственного, пусть и приёмного, сына?!
В летописи же, во время описания взятия войсками Ярослава Новгородского Киева, сказано: «погоре церкви». Лев Николаевич Гумилёв предположил, что жгли церкви воины Ярослава, и сделал на этом основании чересчур далеко идущие выводы – о чуть ли не язычестве ещё не провозглашённого Мудрым князя.
Однако это мнение не подтверждается ни одним источником – и русские, и скандинавские, и германские, и византийские источники знают Ярослава как убеждённого христианина. Если его «обращение» состоялось в Киеве, церковные авторы не оставили бы без внимания столь излюбленного ими (от Бравлина и Аскольда до Владимира) сюжета – язычник и разоритель христианских святынь, одержав физическую победу, сам побеждён могуществом «истинной» веры.
А может, речь шла о том, что во взятом Киеве были погоревшие, разрушенные церкви? И не надо лицемерного негодования по поводу вандализма язычников! Во-первых, это не их учили подставлять правую щеку, схлопотав по левой, «любить врагов своих» и «благословлять ненавидящих их».
Чужаки и отступники рушили их святыни – не их ли правом было воздать святотатцам по справедливости? В конце XX века кроткие и всепрощающие христиане предпочитали, дорвавшись до власти, вместо того чтоб выстроить новые церкви, отнимать у городов музеи и детские кинотеатры. Кто кричал о вандализме в те дни – пусть бросит камень в воинов Святополка.
Во-вторых, церкви как раз и ставили сплошь и рядом именно на тех местах, где стояли разрушенные языческие святилища. А место для этих святилищ было – в глазах язычников, по крайней мере, – не человеческим произволом, а волей Богов. Они, в отличие от христиан, не могли построить храм где вздумается. Приходилось расчищать места. Только и всего.
Летописи восславляют Ярослава за неимоверные заслуги в деле распространения христианства на Руси – при нём-де оно начало «шириться и укрепляться». Простите, но он, по тем же летописям, построил всего лишь четыре церкви – в чём же состояли его заслуги в «расширении и укреплении» христианства?
В годы, последовавшие за победой Ярослава, летописи сообщают об освящении нескольких, ещё вроде бы при Владимире возведённых церквей. В их числе ни много ни мало – возведённая Владимиром на месте повергнутого Громовержца Десятинная церковь, первая церковь православной Руси. Может, их пришлось святить заново?
И.Н. Данилевский обращает внимание на то, что рассказ о кончине Святополка летописец завершает фразой «есть его могила и до сего дне». Так заканчивали рассказ о жизни языческих князей (Олега Вещего, Олега Святославича и т. д.). К князьям христианским эта формула не применяется.
В паремийной традиции православной церкви Святополка повелось называть Поганополк. Поганым в те времена именовали именно и конкретно язычников, никакого иного значения во времена Святополка Ярополковича это слово получить не успело.
Наконец, в саге об Эймунде советник «конунга Ярислейфа» сообщает ему о противнике: «Я слышал, – и это очень вероятно! – что он отступится от христианской веры». Правда, говорится это про Бориса-«Бурислейфа».
Есть такой интересный вид источников – миниатюры Радзивилловской летописи. Понятно, их не по разу перерисовывали и правили, и на них вполне можно встретить, скажем, варяжского воина в рыцарском шлеме с подвижным забралом XV века.
Но там же можно увидеть и классический каролингский меч эпохи викингов и варягов в руках Святослава, и корчагу X века. На миниатюре, посвящённой убийству Андрея Боголюбского, у него отрублена правая рука, а в тексте – левая. Исследование останков князя показало – миниатюра ближе к истине.
Там же отражено участие в убийстве жены князя – про которое текст летописи молчит, но не молчат другие источники.
Так вот, на миниатюре, повествующей об убийстве Бориса, святой князь простёр в молитве руки к столбу шатра, на котором висит маленькая иконка с осьмиконечным крестиком (любопытно было б поработать с оригиналом миниатюры – не дорисовка ли?) и… меч.
Борис молится на меч, по древнему скифскому обычаю? Георгий Михайлович Филист, автор замечательной книги «История «преступлений» Святополка Окаянного», полагает, что Борис был как раз сторонником прежней религии и союзником Святополка. Но возможно, в саге отразились просто сведения о пристрастии к старой вере киевского государя.
Что до Бориса-Борислава, то его облик, канонизированный церковью, даже на уровне внешнего облика далёк от исторического. В источниках при его описании говорится, что князь «ус млад имел», ибо сам был, мол, не в великих летах – а ни про волосы, ни про бороду ни слова не говорят.
Оно и понятно, русские князья того времени – и Ярослав (судя по изображению на его печати, найденной в Новгороде), и Святополк (на его монетах), и их отец (на монетах же), как и великий дед их Святослав, брили бороды, оставляя усы, да и волосы сбривали, кроме прядей-чуприн на макушках.
Но христианскому праведнику такой облик иметь не пристало – и иконописцы снабдили Бориса византийскими кудрями до плеч и византийской же круглой бородкой…
За что был брошен в темницу вместе с женой князь Турова – того самого Турова, в который вплыли по потёкшей кровью Припяти кресты – своим равноапостольным отцом? Не повторил ли он судьбу Владимира Болгарского? И о чём думал, когда верные вышгородцы сбили замки с темницы – и шёпот холопов тлел по тёмным углам перепуганного государева терема, над сочащимся алым ковром?
Нужны ли ещё другие причины для объяснения ненависти церкви к этому человеку? Вам, читатель, – возможно. Мне – нет. Но чему поражаюсь – так это хитроумию церковных иерархов. Замолчав язычество Святополка, они хитроумно «повесили» на него как раз преступление, могущее пуще всего отпугнуть язычника – убийство братьев.
Желающих разобраться во всех перипетиях той войны отсылаю к труду Филиста – там они, по моему мнению, изложены наиболее убедительно. Для меня же важно одно: распря за киевский престол оказывается эпизодом развязанной отцом братьев гражданской войны за крещение Руси.
В этой войне государь Руси, Святополк Ярополкович, законный наследник и правитель Руси, оказался на стороне Родных Богов и предков. Подобные примеры вполне известны – сын христианки Ольги Святослав был язычником, как и сын крестителя Болгарии Владимир, как и его внучатый племянник Боян Симеонович.
Возможно, к Святополку примкнул и другой сын крестителя Руси, Борис – но врагам удалось убрать его и возвести вину за убийство на Святополка. Сказалось византийское просвещение!
Кстати, слово «Окаянный» к Каину имеет отношение только в фантазии летописцев. Оно происходит от русского слова «Каяти» (в «Слове о полку…» – «кают князя Игоря»). Прозвище это можно понимать или как «проклятый», или же как… обвиненный, оклеветанный. Охаянный, проще говоря.
Кто же убил Глеба? Тут всё совершенно не ясно. Иноземные источники о юном князе вообще молчат. Не был ли он как раз христианином, бежавшим от язычников в Новгород – как раз в этом случае логично оказаться недалеко от Смоленска. Или, при виде приближающейся ладьи со знаком Святополка на парусе, повар Торчин внезапно полоснул по горлу юному князю?
Ещё меньше ясности со Святославом и с тем обстоятельством, что его смерть осталась неописанной, сам же он не был удостоен звания святого – ну не оттого же, что церковникам ещё икалось от имени свирепого язычника, его тезки и деда?
Не Святополк, однако, был последним сторонником древней веры среди крупных князей. И последней жертвой клеветы летописцев был не он.
Где-то в это же время, когда дружины, осенённые стягами с изображениями, с одной стороны, креста и ликов святых и символов Солнца и Грома – с другой, сходились на кровавых полях, у племянника Святополка, Борислава-Бориса, Глеба и Ярослава, Брячислава Изяславича Полоцкого, внука несчастной Рогнеды, родился сын Всеслав.
Про него в летописи сказано, что родился-де полоцкий князь «от волхвованья». Якобы на его голове всю жизнь оставалась какая-то «науза» – языческий амулет, и в результате этого полоцкий князь был «жесток на кровопролитье».
От какого «волхвованья» был зачат Всеслав, понять трудно, но несколько раскрывает глаза на происходящее одна много более поздняя история: когда великий князь Московский Василий III женился на юной Елене Глинской, сам при этом будучи в весьма почтенных летах, ему якобы пришлось прибегнуть к помощи чародеев, чтоб зачать молодой жене сына.
От этого-де сын, Иван Васильевич, будущий первый царь Руси, которому суждено было остаться в её истории под прозвищем Грозного, вырос жестоким и кровожадным.
Если кровожадность православного царя (вскользь заметим, что жертвы этой кровожадности за все годы царствования Ивана Васильевича уступали в числе едва ли не годовому «урожаю» смертных приговоров, «без гнева и пристрастия» вынесенных скучными серенькими стряпчими в Англии того времени) несомненна, то доказательств «жестокости на кровопролитие» полоцкого государя в летописях не найти.
Напротив, жестокими там выглядят его противники, князья Ярославичи – Изяслав, Святослав и Всеволод. Впрочем, всё по порядку.
Полоцкой летописи до нас не дошло. По некоторым сведениям, она погибла в пожаре Москвы 1812 года, том же, что поглотил рукопись «Слова о полку Игореве» и множество других бесценных источников. Об этом, конечно, можно только сожалеть, ибо, без сомнения, в ней мы могли увидеть совсем иное отражение взаимоотношений полоцкого князя и Ярославичей.
Однако кое-что можно вычитать и в «Повести временных лет» – монахи Киево-Печерского монастыря, где создавалась летопись, находились в сложных отношениях с киевскими князьями, да и искажать события люди Средневековья умели плохо, до изощрённого вранья XX века им было ещё очень и очень далеко.
Так, битва Ярослава с Брячиславом, отцом Всеслава, на реке Судоме подана летописью как победа «Мудрого» князя. Вот только после этой «победы» в руках полочан ни с того ни с сего оказываются такие стратегически важные пункты, как Витебск и Усвяты.
Поневоле вспомнишь, как в трудах греческих историков Льва Диакона и Иоанна Скилицы православные войска Второго Рима одерживают победу за победой над язычниками-«россами», а те почему-то после каждой «проигранной» битвы оказываются всё ближе и ближе к столице православной империи.
Уже знакомая нам «Сага об Эймунде» вносит некоторую ясность – не без помощи всё тех же удалых побратимов Брячислав исхитрился захватить в плен жену Ярослава, шведскую королевну и ободритку по матери, Ингигерд. С такой ценной заложницей Брячислав сумел выторговать у опасного дяди мир.
Слагавшие саги норманны не подозревали, очевидно, об очередной, хоть и невольной, заслуге Эймунда и Рагнара перед новым нанимателем. В руках Брячислава находилась не только жена Ярослава, но и свидетели его злодеяний, исполнители его приказов.
В результате властолюбивый «Злой Хромец» скрепя сердце вынужден был смириться с независимостью Полоцка, независимостью не только политической, но, возможно, и духовной. В частности, хотя первый епископ, Мина, был отправлен в Полоцк ещё при Ярославе, епископия в нём установилась почти столетием позже.
Нет сведений, чтобы Мина был изгнан местными жителями, как целый ряд муромских епископов, или убит ими, как Леонтий Ростовский. Вероятно, епископ попросту проживал на княжеском дворе Полоцка, как живой символ лояльности местных князей киевской власти и новой вере.
В Полоцке благодаря Эймунду с Рагнаром скорее всего знали подлинную историю убийства Борислава-Бориса. Всеслав назовёт Борисом одного из своих сыновей – а ведь культ святого Бориса к тому времени ещё не сложился, да и с христианством полоцкий владыка был, как мы ниже сможем увидеть, в сложных отношениях.
Скорее всего это было своего рода напоминанием киевским Ярославичам – в Полоцке знают и помнят тайну их отца. Отношение же к киевской власти вполне определялось памятью о Рогнеде и её отце, в честь которого был наречён ещё один сын Всеслава.
До какого-то периода отношения Полоцка с Киевом были мирными. В середине XI столетия из степей к русским пределам подошли новые кочевые племена, родственные печенегам гузы, или, как называли их на Руси, торки.
Всеслав Брячиславич не остался в стороне от общерусского дела, вышел на реку Рось, навстречу кочевникам, с другими князьями. Впечатлённые русской силой, торки просили мира и получили его, поселившись в качестве союзников у русских границ, южнее реки Рось – теперь граница Руси с кочевым миром пролегала здесь, в одном конном переходе от Киева.
Времена Олега, Игоря, Святослава остались в прошлом, времена побед над кочевниками, пусть и более скромных, Владимира Мономаха ещё не настали.
Несколько позднее Всеслав предпринял поход на Псков. Псков, как и родной город Всеслава Брячиславича, был населён кривичами – одним из восточно-славянских народов.
В XI столетии складывание современных восточнославянских народностей, великороссов, белорусов и малороссов-украинцев, ещё не только не было закончено, но даже не начиналось – в городах местная родовая знать смешивалась с пришлой дружинной русью, прежние малые державы-«княжения» не только не объединялись, но скорее дробились на города-государства, «волости».
Всеслав, судя по всему, пытался восстановить союз племён, «княжение» кривичей. Возможно, впрочем, он пытался всего лишь освободить псковского князя Судислава, возможного соратника в борьбе с киевскими князьями.
Ему воистину не за что было любить Ярославичей – в своё время «Злой Хромец» бросил его в темницу в его собственном Пскове, где несчастный и просидел двадцать четыре года. Впрочем, хорошо было уже то, что беднягу оставили в живых – он был слишком близким соседом Новгорода, чтобы его смерть можно было спихнуть на происки «окаянного» Святополка.
В 1059 году его «освободят» Ярославичи – и немедленно постригут в монахи. Умрёт злополучный князь в 1063 году. По некоторым летописям, Судислав был сыном даже не Владимира, а его старшего брата – Олега Древлянского.
Что ж, если это так, то этому княжескому роду, мягко говоря, не везло. Безуспешным остался и поход на Псков полоцкого князя – как раз после него Ярославичи поспешили заточить злосчастного дядьку в монастырь.
В 1066 году Всеслав ударил на Новгород. Этот город тоже был частью Кривичской земли, и один из трёх старейших городских районов-концов, Людин, или Гончарный, заселяли, по мнению археологов, именно кривичи.
Новгород Всеслав взял. Несколько странно, что, безуспешно осаждая Псков, в те годы совсем крохотный, полоцкий князь добился полного успеха под стенами Новгорода. Очень возможно, что ему помогали изнутри – те же жители Людина конца, для которых правитель Полоцкого княжества был их, кривичским, государем.
В Новгороде Всеслав разгромил выстроенный Ярославом храм Святой Софии. Он снял с неё колокола и светильники-паникадила, как бы выколов глаза и отрезав язык главной христианской святыне Новгородской земли.
Колокола и паникадила были отправлены в Полоцк и нашли себе место в выстроенной отцом Все-слава в 1040-х годах Софии Полоцкой – соборе-тёзке знаменитых храмов Константинополя, Новгорода и Киева.
Построив этот храм, Брячислав Изяславич скорее выражал величие родного города, его способность быть если не равным, то хотя бы сопоставимым с этими городами мирового значения. Впрочем, возможно, он-то и был истовым христианином, тут всякое бывает – иной раз сын такого христианина оказывался не менее ревностным приверженцем старой веры.
О Святославе, сыне «святой» Ольги, Владимире, сыне «святого» Бориса, и сыне пусть и не святого, но вполне благочестивого христианина Симеона Великого, Бояне, мы уже говорили.
Сам Всеслав Брячиславич в друзьях новой религии не значился совершенно определённо. Иначе не объяснишь ни, не побоюсь этого слова, ритуальную расправу с христианским собором в Новгороде, ни ауру языческих легенд о «волхвованье», наузах, оборотничестве вокруг полоцкого князя, якобы способного в ночи, «окутавшись синей мглой», то «лютым зверем», то волком преодолевать чудовищные расстояния – от Дудуток под Новгородом, где, очевидно, расположился его стан, до белорусской речки Немиги, от Киева до крымского Тмутороканя, в Киеве слышащего звон родных полоцких колоколов.
После его посещения в новгородском Софийском соборе остались следы кострищ – очевидно, в главном храме новгородских христиан справляли языческие обряды. Учёные даже предполагали, что «Волх Всеславич», князь-оборотень из русских былин, это и есть Всеслав Полоцкий, да вот только реальных доказательств этому, кроме темы оборотничества и созвучия Всеславич-Всеслав, не нашли.
Волх из былин имеет много больше общего с легендарным Волхом или Волхвом из новгородских легенд, сыном не менее легендарного Славена-Слава, прародителя ильменских словен, возглавившего переселение племени на ильменские берега.
Братья Ярославичи равнодушными к походу полоцкого язычника не остались. Очень скоро их войско обрушилось… нет, не на Всеслава, на оставшуюся без защиты Полоцкую землю. Напав на богатый город Менск (ныне Минск), христолюбивые братья разграбили его дотла, истребили мужское население, а детей и жён угнали в плен.
Вообще нападения киевских князей на Полоцкое княжество описываются в летописи – Киевской! – как небывало жестокие для войн между русичами. Тот же Всеслав, хотя и называет его летописец «немилостивым на кровопролитие», в захваченном Новгороде не вёл себя столь свирепо. В чём же дело?
И.Я. Фроянов видит в подобных методах ведения войны наследие язычества, но, к сожалению, в доказательства своего суждения может привести лишь ссылки на труды де Кюланжа, который в XIX веке (!) писал это про античных (!) язычников.
Однако, повторяю, именно Всеслав, который, по словам летописцев и автора «Слова о полку Игореве», есть «рождённый от волхвованья» оборотень, носящий языческие наузы, творящий ворожбу, не замечен в подобном поведении, в нём замечены именно христолюбивые Изяславичи, не оставившие в городе в живых «ни челядина, ни скотины».
И именно таким образом за век до разорения Минска король восточных франков Генрих I Птицелов, взяв город полабских славян-язычников из племени гломачей, Гане, перебил всех взрослых, угнав в рабство детей и подростков.
В 1468 году рать московского князя Ивана Васильевича будет точно так же «пустошить» языческую Черемисскую землю, посекая людей, коней и «всякую животину».
То есть война, которую Ярославичи вели с Полоцким княжеством, шла по тем правилам, по которым воевали христиане с язычниками. И правила такой войны заданы не где-нибудь, а в самой Библии. В книгах Исход, Числа, Второзакония, Иисуса Навина, Царств…
«Когда же введёт тебя господь, бог твой, в ту землю, с большими и хорошими городами, которые ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, с виноградниками и маслинами, которых ты не садил, и будешь есть и насыщаться» (Втор. 7:10–11), «А в городах сих народов, которые господь, бог твой, даёт тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души» (Втор. 20:16), «и взяли город… и все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Ис. Нав. 6:19–20), «а всю добычу городов тех и скот разграбили сыны израилевы себе; людей же всех истребили мечом, так что истребили всех, не оставили ни одной души» (Ис. Нав. 17:14), «опустошал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины» (2 Цар. XXVIL9).
Какое же счастье, что ни тевтонские короли, ни наши князья не набрались «христианской кротости» воплощать все эти примеры из Святого Писания в жизнь до конца!
Нам же важно подчеркнуть, что война христиан Ярославичей с Всеславом Чародеем была ещё одним эпизодом столетней гражданской, развязанной сыном хазарской рабыни в 988 году.
Услышав о разорении своей земли, полоцкий князь ринулся навстречу захватчикам. На реке Немиге полоцкая рать столкнулась с киевской.
Летопись приписывает победу Ярославичам… вот только вслед за этим она говорит отчего-то не о походе киевского князя с братьями на Полоцк, не о преследовании бегущего оборотня, а о… переговорах с Всеславом, на которые его просят прийти, о переговорах, происходящих за пределами Полоцкого княжества, в Рше – современной Орше.
Кажется, мы снова имеем дело с синдромом Скилицы, читатель, как предложил бы я именовать этот способ изложения исторических событий по имени особенно склонного к нему хрониста православного Константинополя.
Итак, Всеслава вызвали на переговоры, и все трое Ярославичей целовали крест, то есть присягали на кресте, заверяя полоцкого государя в его полнейшей безопасности. Поверив, Всеслав прибывает на переговоры с сыновьями – Борисом и Ростиславом – и… попадает в ловушку. Князя и двух княжичей, заковав в кандалы, отправляют в Киев. Там бы ему и сгинуть, но…
Но в 1068 году у границ Руси появляется новый враг – половцы (на западе их называют куманами, на востоке – кипчаками). Тюрки, как и печенеги с торками, они принадлежат всё же к другой ветви тюркских народов.
Язык половцев, кипчакский, был предком современных татарского, башкирского, казахского и киргизского языков. В то время как ближайшей роднёй языка печенегов и гузов считается туркменский, турецкий и азербайджанский.
Если печенеги носили, по свидетельству арабского автора X века Абу-Дулефа, длинные усы и бороды, а киевский отрок в 968 году сумел пробраться сквозь их лагерь, не вызывая ничьих подозрений (стало быть, не сильно кочевники рознились обликом с киевлянами), то половцы, судя по многочисленным ими же оставленным скульптурам, «каменным бабам», были уже типичными монголоидами – с тяжёлыми плоскими лицами, приплюснутыми носами, узкими щелями раскосых глаз.
Навстречу ордам половцев хана Шарукана вышло киевское войско, возглавляемое Изяславом, Святославом и Всеволодом. На реке Альте противники встретились, и оказалось, что справиться с сильным противником несколько труднее, чем резать и грабить оставшихся без княжьей защиты минчан.
Войско трёх князей было разбито наголову, Святослав вместе с младшим, Всеволодом, и с остатками дружины бросился в Чернигов, а старший, Изяслав, в Киев. Половцы, не торопясь лезть в конном строю на городские укрепления, принялись грабить богатые южные сёла.
Киевляне собрались на вече и потребовали у Изяслава выдать им коней и оружие – самим сразиться с кочевниками. Требование, честно говоря, очень странное – нигде более в русских летописях не говорится, чтобы свободные горожане Руси вынуждены были обращаться за оружием и конями к князю.
Здесь, похоже, некоторая недомолвка. Потребовали также выдать на расправу некоего княжеского приближённого, воеводу Константина, Коснячку (известен также как один из авторов законодательного свода, так называемой «Правды» Ярославичей), которого, очевидно, винили в поражении киевских войск.
Прямо с вечевой площади толпа повалила на воеводский двор, но Коснячко не стал дожидаться своих обвинителей и попросту сбежал. После этого киевляне разделились на две части – одна отправилась спасать из княжьей тюрьмы какую-то загадочную «дружину нашу», другая – ринулась через мост на двор самого киевского государя.
Услышав рёв толпы, к князю поспешил его приближённый, некий Тукы, брат Чудина. Вышгородский боярин Чудин, наряду с Коснячкой, участвовал в составлении «Правды» Ярославичей. Было ли его имя всего лишь прозвищем или отражало действительно нерусское, финно-угорское происхождение, непонятно.
Могло быть и второе – в Вышгороде, согласно летописи, находилась резиденция княгини Ольги, уроженки граничащей с чудскими племенами эстов и сету Псковской земли, которую (Ольгу, а не землю) на переговорах с Восточным Римом в 944 году представлял некто Искусеви.
Это имя большинством исследователей считается эстонским по происхождению. Может быть, Чудин и Тукы были дальними потомками этого Искусеви.
«Дело плохо, – сказал Изяславу «горячий чудской парень» Тукы, – пошли к Всеславу, пусть подзовут его к оконцу и проткнут мечом». Изяслав, к чести его будь сказано, заколебался и не спешил следовать столь коварному совету, киевляне же, очевидно, дождавшись подхода остальных горожан с освобождённой загадочной «дружиной», ринулись к порубу, где томился Всеслав.
Увидев это, Изяслав, вместе с сыном Мстиславом, кинулся бежать. Очевидно, потрёпанная половцами дружина представлялась ему недостаточной защитой от взбешённых жителей столицы.
Всеслав с сыновьями были освобождены из поруба. Полоцкий князь, потомок старшей ветви сыновей Владимира, а если наши предположения о том, что Святополк в своей «двуотцовщине» был не одинок, верны, то и старшей ветви сыновей Святослава, взошёл, по праву старшинства и воле народа, на киевский престол. Это произошло 15 сентября 1068 года.
О семи месяцах, проведенных князем-волкодлаком на престоле Матери городов русских, летопись говорит крайне скупо. Решительно ничего не сказано о том, что сталось после водворения Всеслава Брячиславича на киевский престол с воинственными настроениями киевлян.
Если верить летописцу, половцев разбил… Святослав Ярославич Черниговский. Вот именно что – «если верить». У меня, читатель, такого желания не возникает. Уж больно странно получается – три князя вместе были наголову разбиты половцами, а потом один из них, хозяин не самого крупного города, вдруг взял да тех же самых половцев победил.
Верится? Мне – не очень.
А «Слово о полку Игореве» смутно упоминает о каком-то не то набеге, не то походе Всеслава «от Киева до кур Тъмутороканя». Комментаторы «Слова…» обычно настаивают, что-де Тмуторокань здесь – просто-напросто символ какой-то очень удалённой земли – ведь летопись, мол, молчит о каких-то походах Всеслава в том направлении.
Но летопись, как вы уже могли убедиться, читатель, много о чём молчит. А в «Слове о полку Игореве» походом на Тмуторокань обозначается не просто некое странствие за тридевять земель, в тридевятое царство, а поход на половцев.
И скорее всего именно ополчение киевлян во главе с князем-чародеем отшвырнуло кочевников от столицы – ну а черниговский Святослав мог и впрямь перехватить какую-то шайку бегущих с поля битвы захватчиков и приписать себе победу.
Впрочем, это мог сделать за него летописец Киево-Печерской обители, чей игумен, Никон, откровенно симпатизировал черниговским князьям.
И ещё один заслуживающий внимания факт – в том же «Слове о полку…» сообщается, что «Всеслав князьям города делил». А после возвращения Изяслава внезапно оказалось, что в Новгороде и Смоленске, городах, оставленных Ярославом Владимировичем своему старшему сыну, преспокойно восседают родственники младших Ярославичей, Всеволода и Святослава.
Не эти ли города «делил» князьям ставший киевским князем Всеслав? Но в таком случае приходится признать, что младшие братья изгнанного Изяслава сочли выбор киевского веча вполне законным и признали право полоцкого оборотня наделять их городами.
Если так – это лишний довод в пользу того, что Всеслав приложил руку к разгрому орды Шарукана, и приложил очень серьёзно. Но победа далась нелегко – а с запада уже двигалась на Киев новая гроза.
Изяслав с сыном Мстиславом даром времени не теряли. Они бросились в Польшу – очевидно, не рассчитывая на поддержку в Русских землях. В лесах и болотах Полесья до XIX столетия молились Перуну и Яриле, а в Волынских землях только после монгольского нашествия угасли жертвенники огромных святилищ, так что это были не те края, где можно было бы искать управы на князя-оборотня, князя-чародея.
С востока шли половцы, на юге лежала легкодоступная их конным ордам степь, на севере – владения кривичей, подданных оборотня, – там-то Ярославичей, пожалуй, встретили бы ещё «теплей», чем в половецкой степи. И потомки «Злого Хромца» кинулись искать прибежища в ближайшей христианской столице – польском Кракове.
В Польше Изяслава поняли очень хорошо. Ещё живы были люди, помнившее великое языческое восстание Маслава, едва не восстановившего в Польше древнюю веру, променянную на прелести юной богемки Дубравки отступником Мешко I.
Тогда, кстати, по сообщениям «Великой польской хроники», в отрядах Маслава дрались и русичи. Наши комментаторы не без обиды замечают, что киевский князь Ярослав как раз помогал «законной» власти польских князей-христиан, приведших с собою немецких и венгерских карателей.
Верю, помогал – да вот только на Руси и помимо «Злого Хромца» жило немало людей, и возможно, воины-язычники оклеветанного и загубленного им брата, Святополка Ярополковича, подались на запад, под знамёна Маслава.
Повторение тех лет было для власти и костёла страшнее любых ночных кошмаров. А вокняжение на Руси полоцкого оборотня ощутимо попахивало именно такой перспективой.
Дело в том, что рассказ о восстании 1068 года полон странных, глухих недомолвок. Почему у киевлян не оказалось ни оружия, ни коней, почему они пришли требовать их у князя, какая «дружина» пребывала в заточении и за что?
Очень интересно и ещё одно обстоятельство – именно в этом году в Киеве был убит новгородский епископ Стефан, задушен собственными холопами.
На этом обстоятельстве хочется остановиться чуть-чуть подробнее. У нас часто можно прочесть, что христианство и церковь на Руси радели об облегчении участи рабов, смягчали сердца жестоких хозяев, и так далее и тому подобное.
Всё это не более чем беллетристика, сентиментальная художественная литература. Нигде, даже в христианских житиях, нет примеров жёсткого отношения славян-язычников к рабам. Совершенно напротив – византийский автор Маврикий Стратег, например, говорит о том, что рабство у славян не было постоянным, и по прохождении некоторого срока пленнику дозволялось либо вернуться на родину, либо обзавестись своим хозяйством и жить в славянском племени.
Спустя три столетия араб Ибн Русте говорит про руссов, что они «к рабам относятся хорошо и заботятся». Слова для обозначения раба и ребёнка, подростка, в славянских языках почти одни и те же – отрок, хлоп(ец), роб, паробок и проч.
Напротив, где в летописи заходит речь о свирепой расправе господина над рабом, там обязательно упоминается христианский иерей, зачастую – высокого сана. Предшественник Стефана, Лука Жидята (показательные прозвища носили первые иереи православной Руси, ничего не скажешь!), отрезал своему холопу Дудике язык и отрубил руки.
Прославился кровавыми казнями, увечащими пытками ростовский епископ Феодор, живший столетием позже – по его приказу выжигали глаза, «язык урезая», даже распинали на стенах. Его современник Варлаам Хутынский отписал Спасскому монастырю земли «с челядию и с скотиною» – рабы-челядины для этого иерея были на одном уровне со скотом.
Да и странно было бы ожидать чего-то другого – ведь христианские проповедники несли на земли Руси не какую-то абстрактную «культуру», а вполне определённые обычаи и законы Восточной Римской империи.
Той самой империи, где некогда раб определялся как «говорящее орудие» – в одном ряду с «орудием мычащим» (рабочей скотиной) и «орудием немым» (инструментами и сельхозинвентарём). Изменило ли что-то принятие христианства?
Изменило, как же – вот только характер этих изменений может удивить читателя, привыкшего мыслить категориями романтических сказок о кротком христианстве и жестокой языческой Римской империи.
Так, император-язычник Адриан (117–138 гг.) запретил хозяевам убивать рабов или позволять убийство. Знатную римлянку, по пустячной прихоти насмерть замучившую свою рабыню, Адриан отправил в ссылку на пять лет.
Первый же христианский император, «святой» и равноапостольный Константин, в 326 году так называемым Сирмийским декретом запретил судьям дознаваться, намеренно или нет хозяин убил раба, и освободил рабовладельцев от всякой ответственности.
Церковники ничуть не противоречили императору – Элвирский синод налагал покаяние на госпожу, избившую свою рабыню, лишь в том случае, если та умирала в течение трёх дней. Если же несчастная невольница испускала дух на четвёртый или оставалась жить покалеченной, то госпоже, по мнению святых отцов, не в чем было и каяться.
И ни один источник не приписывает господам-язычникам, будь то в Риме или на Руси, тех чудовищных изуверств над холопами, которые творили в христианских странах две крещёные душегубки – княгиня Эржебет Батори и Дарья Салтыкова.
И новгородского владыку собственные холопы удавили тоже вряд ли за ангельскую кротость и братолюбие. Однако нам сейчас любопытно то, что именно в Киеве, именно в год вокняжения Всеслава, холопы решились отомстить преподобному мучителю.
Бесправные «скоты», «говорящие орудия» решились на убийство хозяина-церковника – не оттого ли, что почувствовали возможность сделать это безнаказанно, не оттого ли, что в Киеве вошли в силу люди, недоброжелательные к вере, столпом коей был архиепископ Стефан?
И ещё одно сообщение, полезное для разъяснения загадок 15 сентября 1068 года. В летописи оно стоит под 1071 годом, в ряду сообщений о деятельности волхвов в конце XI века (мы поговорим о них чуть позднее), но когда именно в реальности происходили события, описанные в нём?
Рассказы в летописях иногда совершали настоящие «путешествия», оказываясь за век-два от той поры, к которой в действительности относились.
Вспомним историю с Рогнедой, которую летописец использовал, разбираясь в причинах вражды киевского и полоцкого княжеских домов спустя полтора века после трагедии полоцкой княжны. А уж в пределах одного-двух десятилетий… многие учёные так и считают, что эпизод этот надо относить ко временам перед нападением половцев в 1068 году и восстанием в Киеве.
Итак, в Киеве нежданно-негаданно объявился волхв, пророчествовавший о великих потрясениях и переменах. О них, говорил служитель древней Веры, ему поведали Пятеро Богов – не иначе те самые, которым поставил в 980 году капище на Киевском холме будущий отступник.
Летописец сообщает, что «невегласи (язычники. – Л.П.) внимали ему, а верные (христиане. – Л.П.) смеялись, говоря: «Бес тобою играет на погибель тебе». Вскоре волхв сгинул бесследно, подводит черту летописец.
Так-таки уж бесследно? А не в ту ли тюрьму, из которой киевляне кинулись освобождать своих людей («дружину свою») в смутный осенний день 1068 года?
Странные события того дня содержат красноречивые следы другой недавней смуты – некие друзья-«дружина» киевлян, томящиеся в тюрьме, отсутствие коней и оружия у оставшихся на свободе.
Здесь явно отголоски какого-то столкновения киевлян с княжьей властью, печально для них закончившегося. Киевляне оказались безоружны, часть (скорее всего – заводилы, или даже заложники, взятые из киевских родов) – заперты в княжьей темнице.
О сути столкновения нам говорят два факта – во-первых, рассказу о событиях 1068 года летописец предпосылает длительное поучение о губительности языческих заблуждений. Во-вторых, приближённые великого князя, как мы помним, при первых признаках нового мятежа советуют ему избавиться от Всеслава – значит, видят в нём возможного вождя восставших. Им он впоследствии и становится.
Так чего ради киевлянам делать своим вождём человека с другого края необъятной Руси, правителя края, который они недавно жестоко разоряли? Чем привлекателен для них низвергнутый государь дальнего Полоцка? И кому в Киеве он мог быть нужен?
Напрашивается один ответ. Всеслав Чародей. Волкулак. «Рождённый от волхвованья». И ратовали за него те же «невегласи», которые внимали киевскому жрецу Пятерых.
Наконец, о сути замолчанных составителем «Повести временных лет» событий, предваривших «мятеж велик» 1068 года, яснее всего говорит сам факт замалчивания. Судя по обыкновению описывать события, привязывая их к тому или иному урочищу в Киеве, автор «Повести…» сам был киевлянином, а будучи к тому же и монахом – тщательно изымал любые намёки на неоднозначность в отношении своей веры и любимого города.
И из рассказа о Кие с братьями (хотя, казалось бы, речь о языческих временах), в том месте, где новгородские летописцы и армянский автор VII века Зенобий Глак упоминали о почитании основателем города «идолов», вместо этого словно бы с обидой вставляет: «были же мужи мудры и смыслены, нарицахуся поляне». И крестились-то киевляне с радостью и умилёнными слезами.
15 сентября 1068 года в городе Киеве произошёл не просто «мятеж велик». В городе, в котором убили епископа и выбрали в князья волкодлака из дремучих полоцких лесов и болот, в которых ещё восемь веков будут славить Перуна и Ярилу, произошёл языческий переворот.
Грозно гудящая толпа поднималась на киевскую Гору, к дворам князя и городской знати, по тому самому Боричеву взвозу, которым, по приказу деда Изяслава, волокли в Днепр изваяние Громовержца. Словно Он Сам, «выдыбавши» из Днепра, шёл отомстить потомкам отступника.
Не оттого ли так цепенел, медлил в тот день жестокий и решительный Ярославич?
И в Кракове этого не могли оставить без внимания. Слишком свежи были в памяти польской крещёной знати дни Маслава. Слишком непрочна была власть князей-католиков над собственными окраинами – ещё и двумя веками позже будут молиться своим Богам мазуры-мазовшане, жители края на востоке Польши.
Вместе на Киев двинулись православные князья Ярославичи, Изяслав вместе с сыном, Мстиславом, и рыцари князя-католика Болеслава. Распри между уже разделившимися и успевшими взаимно отлучить друг дружку церквями были отложены в сторону перед лицом пробудившегося общего врага – древней Веры славян.
А в восставшем Киеве в это время не будет князя. Где был Всеслав, в походе ли на половцев – если уж действительно был его целью дальний город Тмуто-рокань – или, как утверждает летописец, кинулся в свой край, лежавший на пути карателей, я сказать не могу.
В первом случае это было просто неудачей. Во втором – трагической ошибкой. Впрочем, легко нам судить полоцкого государя, вознесённого мятежом на престол чужого ему города, с изрядно поубавившимся после битв с кочевниками войском, когда с запада шёл с сытой, отдохнувшей и окрепшей дружиной прежний киевский владыка, а с ним – отряды польских рыцарей, а рядом, в конном переходе, сидел за стенами Чернигова его брат!
«Велик зверь, а головы нет – так и многие полки без князя», – напишет сто лет спустя Даниил Заточник. Летописи знают случаи, когда русские войска бросали броды наступающим половцам – только потому, что с ними не было князя, «а боярина не все слушают».
А ведь шли не половцы, шёл свой, киевский князь. А самые верные Всеславу были рядом с ним или лежали в ковылях Дикого Поля…
Вновь собралось вече, только тех, кто требовал оружия и коней, на нём уже не слушали. Говорили другое. Предлагали «повиниться» перед Изяславом, может, мол, простит. Слали послов в Чернигов, к Святославу, прося его посредничества в переговорах с братом. Наконец, послали к самому Изяславу. Тот целовал крест, что не причинит киевлянам вреда…
На что они надеялись? Совсем недавно этот же Изяслав целовал крест не кому-нибудь, не взбунтовавшейся черни, но собственному двоюродному племяннику Всеславу – и легко преступил «крестное целование».
Впрочем, не то Изяслав посчитал произошедшее вслед за тем клятвопреступничеством божьей карой (справедливости ради надо заметить, что не сдержавших клятвы на кресте полоцкому волкодлаку Ярославичей осуждали и многие христиане, в том числе игумен Киево-Печерского монастыря Антоний), не то по иной причине, но действиям своим на сей раз постарался придать хотя бы видимость приличия.
Сам он действительно не наказывал киевлян. Но первым в Мать городов русских вступил не он, а его сын Мстислав. А тот, собственно, никому креста не целовал щадить мятежников – как не обещал и его отец удерживать сына.
Семьдесят горожан были казнены по обвинению в освобождении Всеслава (само по себе примечательно – не в том вина, что взбунтовались против князя, а в том, что выпустили на волю языческое чудище-волкодлака!).
В первый раз на Руси ослепили множество причастных к восстанию (вот она, византийская культура – поневоле вспоминаешь, как Василий, современник крестителя Руси, пленных болгар ослеплял чуть не полками, оставляя на сотню ослеплённых пленных одного одноглазого – в провожатые).
Тех, кого попросту, безо всякого суда, зарубили каратели Мстислава Изяславича, никто не считал. Летописец просто говорит – «без числа».
Это было последнее сражение столетней гражданской войны за стольный Киев. По трупам киевлян поднялась на Гору и водворилась на ней власть преемников отступника Владимира и принесенная им чужая вера.
Вечевая площадь была перенесена указом победителя Ярославича на ту самую Гору – чтоб собирались люди не на Подоле, где ещё действовали языческие капища, а под боком у белокаменного исполина-собора Святой Софии, под строгим надзором нового бога.
Всеслав ещё долго сражался. Но дело кончилось не в его пользу. Родной удел он отстоял – Полоцкому княжеству предстоит пасть двумя веками позже, под напором литвинов и тевтонских рыцарей-крестоносцев.
Я уже рассказывал о жутких событиях, происходивших в Полоцке в те годы, когда он в очередной раз был в изгнании и ставленник Ярославичей, тот самый каратель мятежного Киева, Мстислав Изяславич, сидел на полоцком столе.
«В Полоцке ночью по улицам со стонами бегали бесы», – передаёт летописец. Погибал всякий, кто осмеливался высунуться из ворот двора на стук конских копыт и пронзительные стоны нечисти. По утрам на улицах находили следы копыт.
Современные комментаторы обычно объясняют это какой-то заразой, моровым поветрием, обрушившимся-де на полочан. Однако никакой такой хвори в ту пору по Руси не гуляло, особенно способной замертво уложить человека на месте, да и стонами и стуком копыт эпидемии обычно не сопровождаются.
Люди приписывали напасть навьим – языческой нежити. В конце концов испуганный Мстислав покинул захваченный силами мрака город, и князь-чародей утвердился на престоле предков. Но уже его сыновья были примерными христианами, про которых никто не говорил, будто они способны перекидываться волком или «лютым зверем», проноситься в ночи на чудовищные расстояния…
Времена чародеев и навьев в Полоцке подошли к концу. Через век после Всеслава поэт-язычник завершит рассказ о князе-оборотне словами другого оборотня и чародея – Бояна, Велесова внука: «Ни хитрому, ни гораздому, ни знающему знамения птичьи не избежать судьбы».
Победив врагов на полях сражений, полоцкий государь проиграл Судьбе, или, если угодно, истории.
И в те же годы, когда бурлил стольный Киев, по западным окраинам Руси рыскал со своею дружиной князь-оборотень, не было покоя и на востоке, и на севере.
И если в завоёванных варягами-русью землях сторонниками старой веры выступал кто-то из самого княжьего рода – будь то Святополк Окаянный или же Всеслав Чародей, то на севере, на землях, собственно, и заселённых почти сплошь варяжскими колонистами, восстания против чужого бога возглавляли волхвы (в южных землях скорее всего истреблённые сыном хазарки Малки ещё в первые десятилетия после крещения 988 года – не их ли летописец и выводит под видом «разбойников»?).
Первыми (если не считать Богомила Соловья, вдохновлявшего новгородцев в 989 году на сопротивление крестителям) взбунтовались против новой веры волхвы Суздальской земли.
В 1025 году, под руководством волхвов, жители Ростовского края начали истреблять местную родовую знать, называемую в летописи «старой чадью» (новгородские летописи уточняют, что среди знати истреблению подвергались «бабы» – суть этого уточнения мы рассмотрим ниже).
Именно она, эта «старая чадь», была, по мнению языческих жрецов, повинна в исчезновении «гобина» – волшебной силы, сообщающей удачу людям и плодородие земле. Именно по их вине на «Понизовье», как именовали тогда Северо-Восточную Русь, царили засуха и неурожай. И уже после расправы с знатными людьми отправились за хлебом к булгарам.
В чём была вина местной знати, предположить легко – если вспомнить, что жители Ростовско-Суздальских земель, вряд ли не по её воле, помогали Добрыне и Путяте крестить Северную Русь.
Примерно той же простой логикой руководствовались англы королевства Мерсия в VII веке, сочтя принятие новой веры повинным в разразившемся вскоре море, а в XIX столетии схожим образом рассуждали представители племён Прикамья, видя причину неурожая в крещёных соплеменниках. Богов прогневали!
Для заподозренных, как легко догадаться, в обоих случаях это обошлось так же, как и в Поволжье 1025 года…
А ведь было — и моровые поветрия, и голодные годы враз за крещением… и в седьмом столетии, и в десятом, и в девятнадцатом…
И ещё одно – не было ли поволжское выступление последним отзвуком языческой реакции Святополка Ярополковича?
Князь Ярослав (тот самый «Злой Хромец») обрушился на повстанцев с дружиной. По сообщению «Повести об основании града Ярославля», у капища Велеса неподалёку от будущего города князь лично зарубил секирой священного «лютого зверя» (на сей раз, похоже, под этим определением надо понимать обычного медведя). В честь этого события на гербе Ярославля и изображается по сей день медведь с секирой.
Странновато, право же, – словно христианский мученик с орудием своего мученичества в руках.
Капище было разрушено, на его месте – возведена первая в этих краях церковь. А рядом встала княжеская крепость, принявшая имя князя, секирой проповедовавшего жителям Медвежьего Угла – это не обозначение, а название поселения, стоявшего в языческие времена на месте будущего Ярославля, – новую веру.
Волхвы бежали или были казнены. Уж не знаю, произносил ли и впрямь перед их казнью сын крестителя те речи, которые вложил в его уста чернец-летописец – о всеведении божьем, о бессилии человеческого разума.
Мол, и голод, и мор, и засуха – всё это посылает за грехи людям христианский бог, а смертным человекам нечего даже и пытаться что-то изменить – только терпеть и смиряться.
Гораздо подробнее описаны события, вошедшие в летопись под 1071 годом. Там два волхва от Ярославля (не иначе, от того же Велесова капища) пошли по погостам (так тогда обозначали не кладбища, а центры округ, укреплённые поселения) во время очередного голода.
«Мы знаем, – говорили они, – кто обилье держит!» Обилье здесь – то же «гобино». К волхвам, пришедшим в «погосты», сама «старая чадь» приводила своих «жён, сестёр и матерей». И волхвы, по выражению летописца, «в мечте» (как сказали бы сейчас, «в изменённом состоянии сознания») прорезали женщинам «за плечами», вынимая то мёд, то жито, то рыбу.
Так они прошли по всему огромному краю, от Ярославля до Белоозера. По пути к ним присоединялись огромные толпы народа – летописец называет число в три сотни человек, конечно, условное, но дающее представление о масштабах выступления язычников.
В эти же годы Киево-Печерский патерик сообщает о гибели в Ростове от рук «невегласей»-язычников епископа Леонтия.
Впоследствии появилось и житие епископа – написанное по заказу Андрея Боголюбского через сто лет после жизни будущего святого, оно изображает его победителем в борьбе с язычниками, но этому можно давать столько же веры, как и факту назначения Леонтия епископом в Ростов непосредственно из Константинополя, минуя ненавистный Андрею Киев.
Из Киева же Леонтий пришёл в Ростов, о чём в житии умалчивается, вместо этого доверчивому читателю рассказывают об отроке, родившемся и выросшем в Царьграде, при этом хорошо знавшем русский и… мерянский языки.
Сильно подозреваю, читатель, что успехи Леонтия в борьбе с «неверием», описанные автором жития, в отношении исторической действительности стоят на той же доске, что и цареградский мальчишка, невесть где изучивший язык полудикого племени из лесов и болот Поволжья.
Скорее всего Леонтий пал жертвой именно приверженцев двух волхвов. Предшественники Леонтия, Федор и Иларион, были изгнаны из Ростова. Помогавшие Добрыне и Путяте обращать в заморскую веру новгородцев жители Ростова отнюдь не торопились сами отказываться от старых Богов – каменное изваяние Велеса в Ростове будет низвергнуто в следующем, XII столетии неким Авраамием.
Однако в Белоозере волхвы столкнулись с дружиной воеводы Святослава Ярославина, Яня Вышатича – кстати, прямого потомка Добрыни Хазарина. Толпа общинников не в одну сотню оказалась бессильной перед несколькими десятками профессиональных воинов.
Единственной жертвой отряда киевского воеводы оказался… походный поп. Обозлённый Янь потребовал от белоозерцев, назвав их «смердами своего князя», выдачи волхвов, угрожая в противном случае остаться у них «в гостях» вместе с дружиной.
Судя по всему, угроза годового соседства с буйными молодцами Вышатича всерьёз перепугала белоозерцев. Волхвов они выдали, а остатки рассеянных воинами княжеского воеводы повстанцев, видимо, не смогли защитить своих вождей.
Из последующего рассказа о допросе волхвов Вышатичем сделано много самых невероятных выводов – так, найдя сходство между якобы поведанным волхвами «мифом» о сотворении человека богом и сатаной (!!!) и позднейшими преданиями, записанными у мордвы, многие поспешили заключить, что и волхвы-то были некими «финно-уграми».
По разным причинам это устроило очень многих – православные славянофилы радовались возможности объявить, что христианству сопротивлялись и приносили жертвы Богам не русичи, крещёные-де ласково и тихо, «как младенец», а «чухна лесная».
Западники-прогрессисты, вроде небезызвестного Аничкова, в очередной раз радостно оповещали, что «эти русские» даже идолов и колдунов позаимствовали у финских дикарей – куда им самим чего-то выдумать!
Я далёк от шуток, читатель. Тот же Аничков, вполне разумно заявив, что заимствуют обычно неразвитые народы у развитых, в следующей строчке, не моргнувши глазом, чёрным по белому пишет, что-де из этого неопровержимо следует, что славяне должны, мол, были заимствовать волхвов у финских племён, ведь славяне же были ПРИМИТИВНЕЕ ФИННОВ.
Если это не русофобия, то что, спрашивается, русофобией называть?
Учёным стоило бы лучше обратить внимание на следующее сразу за рассказом о творении человека поразительное «признание» волхвов. Лесные кудесники, по милости летописца, открытым текстом заявили-де воеводе, что поклоняются «Антихристу», который «сидит в бездне».
Разумеется, никакого понятия об «Антихристе» – как и о сатане из мифа – ни волхвы, ни их паства не имели и иметь не могли. Миф такой существовал не только у мордвы – возник он на Балканах, у еретиков-богомилов, от них распространился на Русь, а оттуда – и в Поволжье.
Многие предания мордвы носят следы славянского влияния. Но во времена составления «Повести временных лет» скорее всего в Поволжье такой легенды ещё не знали – рассказ о создании человека приписал волхвам не то сам Янь, не то летописец.
И никакими «финнами» волхвы, конечно, не были. Поведение волхвов и их земляков прекрасно укладывается в сообщения Ибн Русте, арабского автора X века, о «знахарях», почитаемых русами, и немецких хронистов – о могуществе и власти жрецов прибалтийских славян-варягов, дальними потомками колонистов-находников которых были и ростовчане, и жители Белоозера.
А если пробраться сквозь залежи кромешной лжи, нагороженные вокруг истории волхвов христианским летописцем и его информатором, то станет очевиден прежде всего суеверный страх Вышатича перед волхвами.
Им забивают в рот кляпы-обрубки – очевидно, чтоб помешать им проклясть палачей. Им выдирают, зажав в «расщеп», бороды – символ колдовского могущества и жреческого сана. И даже после этого, натешившись вдосталь, каратель не смеет сам убить волхвов – он приказывает родичам принесенных в жертву знатных женщин: «Мстите!»
Есть в рассказе о восстании и гибели волхвов очень сильный эпизод, который не поняли ни исследователи, ни, похоже, сообщивший его летописец. Когда палач, видимо, приказав вырвать на минуту кляп изо рта пленных кудесников, глумливо полюбопытствует – что-де сказали им Боги (а куда подевались восседающий в бездне «Антихрист» и единственный бог, на пару с сатаной клепавший человека в «мифе»? очевидно, туда, откуда и пришли – в область фантазий монаха-летописца), жрец выдохнет окровавленными, разодранными губами:
– Встать нам перед Святославом!
Янь, как сказано, был воеводой Святослава Ярославича. Учёные поняли слова волхва так, что он требовал-де «законного» княжьего суда. Да какое дело было до князя-христианина, до законов вероотступников жрецу древних Богов?
Неужели о нём он вспоминал перед лицом неотвратимой и мучительной смерти, словно булгаковский Иешуа, на кресте бормочущий «Игемон…»? Вы, читатель, как хотите – а я не верю в это. Не верю ни секунды.
Совсем другого Святослава поминал обречённый кудесник. Святослава Храброго, неколебимого поборника родных Богов, ужас христианской Византии, победителя хазарских предков Вышатича. С ним ждал встречи, закончив все свои земные пути…
Волхвов повесили на дубе, в междуречье Волги и Шексны. Дуб – почитаемое дерево у славян-язычников, а на мысах у слияния рек обычно возводили капища, так что место казни скорее всего было выбрано неспроста.
Так в Риме при «равноапостольном» Константине и «святом» Феодосии христиане убивали и зарывали в храмах Светлого Митры Его служителей, тем самым оскверняя святыню. Так потом комиссары будут расстреливать в алтарях священников и иноков, насиловать и убивать в церквях монахинь…
«Какою мерою вы меряете, таковою и вам отмерено будет».
Правда, вслед за этим летописец сообщает, что висящие на дереве трупы волхвов снял, «угрызя» верёвки, и куда-то «снёс» медведь. Поведение, настолько не типичное для этого зверя, который вообще-то мертвечину не ест в принципе, что впору вспомнить: медведь вообще-то считался воплощением… Велеса.
Того самого скотьего Бога, в честь которого стояло капище в родных для казнённых волхвов Ярославских землях, кумир которого возвышался ещё в Ростове… ещё в XIX веке медвежий череп считался мощным оберегом и мог заменять над дверями хлева или в обряде опашки села… икону святого Власия или Николы Угодника.
Такой череп в русской деревне именовали скотьим Богом – как будто не прошло тысячи лет с тех пор, как скотьим Богом клялись Вещий Олег и Святослав Храбрый.
Так кто же – или Кто же – пришёл за волхвами, служителями Велеса, и куда их унёс?
Игорь Яковлевич Фроянов даже сравнивает посмертную участь волхвов с воскресением и вознесением – в языческом, разумеется, варианте.
Третьим – считая с киевским – выступлением волхвов в конце XI столетия было явление волхва в Новгороде в 1071 году.
Впрочем, И.Я. Фроянов, со ссылкой на данные дендрохронологии, высказывает предположение, что происходило всё несколько позднее, к концу семидесятых годов XI века. По стволам деревьев археологи обнаружили, что несколько неурожайных, засушливых лет прошли по Северу Руси именно тогда – а подобные условия были наилучшими для выступления приверженцев родной веры.
В Новгороде, по сообщению летописи, восстал волхв, «творяся акы Бог, многы прельсти, мало не всего града». Волхв обещал перейти, «аки посуху», Волхов, хулил христианскую веру и призывал «погубить» епископа Федора, преемника злополучного Стефана.
«Вси яша ему веру», отмечает летописец. Чтобы оценить значение этого «вси», надо помнить, что речь-то не просто о городе, уже сто лет как крещённом «огнём и мечом». Речь – о буйном Господине Великом Новгороде, чья история как государства началась со слов «и восста род на род, и не бысть в них правды» и закончилась распрей сторонников Москвы и Литвы, конец которой положил лишь приход московского войска.
Иные примеры единодушного выступления новгородцев на чьей-либо стороне припоминаются с трудом. То есть весь город поддержал мысль об отходе от новой веры и казни её верховного служителя.
Вокруг поднявшего крест Фёдора сгрудилась только ощетинившаяся клинками дружина князя-черниговца Глеба Святославича – люди, чужие Новгороду. А с другой стороны, за волхвом был весь город. Настолько непрочна оказалась в сердцах новгородцев пришедшая с «огнём и мечом» в северные края вера.
Особенно останавливаться на летописной версии того, как произошло-де убийство волхва, мы не станем. История о мнимом мудреце, не сумевшем предугадать собственную смерть, известна от Китая до Франции. Этой расхожей историей летописец прикрыл неприглядную истину – убийство жреца на переговорах.
Разумеется, не имеют особого смысла и рассуждения о каком-то особом языческом менталитете, по которому-де гибель волхва показала новгородцам его неправоту. Не могло быть таких убеждений в вере, великий защитник которой сказал: «Мёртвые сраму не имут!»
А то, что люди после гибели волхва не решились вступать в бой с княжеской дружиной, – ну, во-первых, гибель вождя на людей любой веры действует угнетающе. Незадолго до новгородских событий в Англии, во время битвы при Гастингсе, нормандские рыцари-христиане, прирождённые воины, едва не кинулись бежать, решив, что их вождь, герцог Вильгельм, убит.
Тому пришлось идти на смертельный риск, сорвав в гуще сражения закрывавший лицо шлем, чтоб предотвратить бегство войска. Насколько ж тяжелее пришлось новгородцам, большинство которых были мирными людьми?!
А во-вторых – кто сказал, что не было стычки? Летописец-монах? Не знаю, как вы, читатель, а я вполне допускаю, что «людие разошлись по домам» под настоятельным воздействием дружины князя Глеба, притом многие из них угодили в тот же «дом», что и несчастный кудесник.
Во всяком случае Новгород не простил – ни князю-убийце, ни вдохновителю вероломства – епископу. Очень скоро после этих событий Глеб был изгнан – изгнан, судя по всему, не миром, – князю, по выражению летописи, пришлось бежать в земли чуди заволочской – кстати, веское доказательство, что убитый кудесник никакого отношения к этой чуди не имел, чего ради в ином случае его убийце искать укрытия в землях соплеменников жертвы?
Там он и обрёл бесславный конец. Недоброй смертью помер и епископ Федор – владыку, по сообщению Новгородской летописи, загрызли свои же псы.
Кто же из них не предвидел своей бесславной гибели на самом деле?
Однако попытки выступления волхвов в большинстве крупных городов Руси оказались подавлены – чем бы ни кончилось это для подавивших. И выступления благоволивших к язычеству князей, таких как чародей Всеслав или «охаянный» Святополк, и попытки волхвов поднять народ захлебнулись в крови.
Города, эти узлы Земных сил, вместилища древних святынь, остались в руках приверженцев новой веры.
Впрочем, не все крупные города оказались под христианами. В результате ли деятельности волхвов, или по другим причинам, очень упорен в вере оказался стоящий на Волжско-Балтийском торговом пути город Муром.
Полтора столетия муромцы упорно изгоняли от себя крестителей и святителей, начиная с сына Владимира Отступника – Глеба, перед которым горожане захлопнули ворота. Пришлось юному князю поселиться за городской стеной, поодаль.
Непреклонность жителей этого города даже снискала им на века прозвище «святогонов», державшееся ещё в XIX столетии. Однако, как говорится, сила ломит и солому – когда в XII столетии (если быть точным, в 1192 году, по словам жития) к непокорному городу подошёл князь Константин и, взяв его штурмом, принудил уцелевших креститься, прийти на помощь муромцам оказалось некому.
И вновь не чудеса святых, не слово проповедника, а простая грубая сила княжьей дружины проложила путь Христу в последний оплот язычества.
Штурм Мурома и крещение его жителей завершают кровавую эпоху первой гражданской войны на Руси.
В последний раз сошлись в схватке худо-бедно сопоставимые силы язычников и христиан – городское ополчение муромцев и дружина Константина. Последний крупный центр вооружённого сопротивления насаждению новой религии был подавлен.
Пора, читатель, подвести итоги этой войне. Как введение новой веры сказалось на Руси, на её силах, на положении в мире, на уважении соседей.
Сравним для начала два широко известных сказания из «Повести временных лет», часто цитируемых во всевозможных книгах по истории. Оба повествуют о войнах с печенегами, герои обоих названы отроками.
Но действие одного происходит до крещения Руси, при Святославе, действие второго – после него, при Владимире. Вы наверняка сталкивались с ними, читатель, – это сказание об отроке, спасшем город Киев от печенегов в 968 году, пробравшемся из осаждённого Киева сквозь печенежский стан с уздечкой в руке и приведшем на подмогу осаждённым воеводу Претича.
Второе предание – об отроке-кожемяке, что в поединке у брода на реке Трубеж одолел печенежского богатыря.
Эти предания часто цитируют, но никому не приходит в голову сравнить их и особенно – сравнить отразившееся в них отношение кочевников к Руси, к её князю.
В первом предании печенеги, едва заслышав звуки труб в предрассветье, обращаются в повальное бегство, а их вождь, вернувшись и услышав от Претича, что перед ним – человек князя, идущий перед войском «в сторожах», то есть в разведотряде, торопится с ним побрататься, поменяться оружием. Само имя князя-язычника наводит страх на печенегов, и их правитель почитает за честь для себя побратимство с воином Святослава.
Во втором – князь на месте, и дружина на месте, но печенеги не думают бежать, а их вожак обращается к Владимиру – не с предложением побратимства, нет, но с оскорбительным вызовом: пусть, мол, сойдутся в поединке бойцы, и если победит печенег – то кочевники будут три года беспрепятственно грабить и разорять Русь, если же одолеет русич – так уж и быть, уйдут назад, в степь.
Чувствуете вы, читатель, какое-нибудь уважение к правителю Руси в этих словах? Лично я – нет. Впрочем, я уже говорил – трусость Владимира «прославила» его до далёкой Исландии. Печенеги, от которых недостойный сын Святослава прятался под мостом, наверняка знали о ней не хуже скандинавов.
Что характерно – во всём войске крестителя Руси не нашлось человека боеспособнее ремесленника-кожемяки. Вообще, все предания летописи о войнах Владимира с печенегами отдают каким-то изумлением – неужели победили?
Победили хитростью, победили чудом – как на броде через Трубеж, как под Белгородом, как на месте будущего Василева – как раз там, где крещённый именем Василий сын хазарской невольницы спрятался под мост.
Между прочим, в летописи же утверждается, что дед крестителя Руси, Игорь, «повеле» печенегам атаковать Болгарию. Современник Игоря, Ибн Русте, называет Дон Русской рекой, а Чёрное море – Русским, «потому что по нему никто не смеет плавать, кроме русов».
«Киммерийский Босфор» – Керченский пролив – современник Игоря и Святослава Лев Диакон называет той базой, откуда Игорь совершал походы морем на Константинополь.
Ибн Хаукаль называет при Святославе Русской рекою уже Волгу и рассказывает, что недобитая хазарская знать, спасавшаяся от русов в Ширване, впоследствии просила, при посредничестве ширваншаха Мухаммада ибн Ахмада аль-Азди, у русов дозволения вернуться на условиях полного подчинения.
Из этого следует, что русы не просто разрушили каганат, а взяли под контроль его территории, раздвинув до Волги свои границы. Тот же Ибн Хаукаль пишет, что печенеги – это «острие в руках русов», которое те направляют против своих врагов.
А при Владимире вчерашние покорные вассалы деда, бегавшие от одного имени отца, те, чьи князья считали за честь побрататься с русским дружинником, каждый год приходят в земли под Киевом, и приходится возводить против них крепости – не на Волге, не на Дону, а на Ворскле, Суле, том же Трубеже, даже на Десне – в дне пути от столицы!
Теперь здесь проходит граница Руси с хищным миром кочевников Великой степи.
В «Слове о полку Игореве», когда описывается вступление Игоря с дружиной на вражескую землю, говорится: «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаеме: Влъзе и Поморию, и Посулию, и Сурожу и Корсуню, и тебе, Тъмутороканьскый блъванъ».
Трудно избавиться от впечатления, читатель, что автор великой поэмы сознательно внёс в список «незнаемых» для крещёных русичей земель места славы их предков-язычников. Список возглавляет Волга – Русская река Ибн Хаукаля, по которой водили корабли торговцы-русы времен Игоря.
В Поморье здесь надо, конечно, видеть не «Поморье Варяжское» и тем более не берега Белого моря, а побережье Чёрного моря, Русского моря X века. О том, что русы жили на этих берегах, ясно свидетельствует договор Игоря Старого с Восточной Римской империей, Византией, в 944 году.
Сула, речка, впадающая в Днепр слева, была освоена славянами, самое позднее, с антских времён. Сурож – город, который взяли штурмом дружины князя Бравлина в конце VIII века. В Корсуни, Херсонесе, как мы помним, ещё Константин-Кирилл видел книги, написанные русским письмом.
Наконец, Тмуторокань, древний русский город на месте современной Тамани, тоже вошёл в XII столетии в список «незнаемых» земель.
Очень трудно не почувствовать в этом перечислении привкуса горькой усмешки – ведь постоянно вспоминающий «Трояновы века» язычества, упоминающий готов, «хинову»-гуннов и Буса, князя антов, автор «Слова…» не мог не знать, что все эти «незнаемые» земли были отлично известны русским язычникам всего лишь пару столетий назад.
И уже безо всякой усмешки, любовно, почти ласково – «дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо; далече залетело!». Далече… а ведь ещё только «Игорь къ Дону войско ведетъ»! нечего говорить про более дальние походы, вроде того же закавказского Бердаа. Пройдёт ни много ни мало – девять столетий, прежде чем нога русского воина вновь ступит на землю Закавказья.
Покойный Вадим Кожинов, при всей своей православной правоверности, констатирует, что на те рубежи международных отношений, на которых стояла языческая Русь накануне её крещения, христианская Россия вышла лишь к XVIII столетию.
Черноземные земли Поднепровья и Подонья не стали житницами Руси – это одно изменило на века историю восточного славянства. Более того, они не просто остались в запустении. Потерянные Русью земли стали на несколько веков прибежищем гнёзд кочевых хищников.
Половцы сменяли печенегов, татары – половцев. Лишь в XVIII веке Румянцев, Суворов, Потёмкин раздавили последние логова разорителей русских сёл, торговцев голубоглазым, белокурым двуногим товаром – ногайцев и крымских татар.
Сколько русичей погибло, сколько было уведено в плен за восемь веков? Это – тоже цена, которую мы заплатили за кровавое крещение.
Сознавая, что выдвинул против своего любимого православия довольно сильное обвинение, Кожинов оговаривается – мол, силы были переключены на «внутреннее устроение». То есть когда православные исследователи фиксируют истребление или запустение трети русских поселений в конце X века, то это объясняется «укреплением государства», а когда обнаруживают, что были потеряны огромные земли, то принимаются твердить о «внутреннем устроении».
Истина же, как читатель мог убедиться, состоит в другом: государство настолько «укрепилось», что уже не помышляло о войнах с империями вроде Византии или Хазарского каганата, а с трудом отбивалось от разбойных шаек кочевников и викингов.
Граница со степью с Волги откатилась на Десну и Трубеж, степные разбойники убивали и грабили под стенами Киева, морские разбойники жгли Ладогу, – вот как выглядело «укрепление» государства. «Внутреннее устроение», в свою очередь, состояло в размножившихся разбойниках, опустошённых городах и сёлах.
Но, может быть, принятие новой веры, за которое мы заплатили столь страшную цену, принесло нам хотя бы уважение соседей?
Во всех учебниках и статьях, посвящённых крещению Руси, неизменно отмечается, что принятие Русью христианства поставило-де её в ряд христианских стран, что с нею стали считаться, её стали уважать. Проще говоря, перестали относиться к русам как к варварам.
Увы, перед нами очередной миф, постоянно поминаемый в литературе (это называется забавным словосочетанием «историографическая традиция»), но не имеющий никаких оснований в источниках.
Уж, казалось бы, кому проникнуться к русам братскими чувствами после обращения их в православную веру, как не византийцам. Но вот что пишет в середине XI века Михаил Пселл: «Это варварское племя всё время кипит злобой и ненавистью к ромейской державе и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет повода для войны с нами» (Хронография, Зоя и Феодора…, XCI).
Нельзя сказать, чтобы Пселл относился к уже несколько десятилетий как крещённым русам с большим уважением. Впрочем, точно так же за полвека до Пселла император Никифор Фока отозвался о православных болгарах: «Грязное, во всех отношениях низкое племя… одетый в звериные шкуры вождь, грызущий сырые кожи».
Это последнее, если кто не понял, про царя болгар, к моменту произнесения исторической фразы уже век как православных, одевавшегося и кушавшего по последней византийской моде.
Просто бездна уважения…
Кстати, о бездне. Ещё один блестящий пример «уважения» православных византийцев к русским «братьям во Христе» – фреска Страшного суда в южноитальянском городе Торичелло. Согласно православному канону внизу фрески изображён Сатана – пока без «архитектурных излишеств» вроде рогов, копыт или птичьих когтей, просто в виде тёмного страховитого старца с косматой бородой и длинными встрёпанными волосами.
У ног нечистого – как раз «бездна преисподняя», в одном из разделов которой из пламени торчат головы женщин с косами и мужчин… с чубами и усами на обритых головах. Из всех народов, известных византийцам, такую причёску носили только русы, начиная как минимум со времён Святослава и заканчивая XIII веком.
Венгерский монах Юлиан, странствовавший по Восточной Европе перед самым Батыевым нашествием в поисках прародины своего народа, видел подобные чубы на бритых головах русской православной знати в Матреге, как называет он русский Тмуто-рокань, современную Тамань.
К моменту создания фрески в Торичелло прошло уже почти два столетия с момента, как с киевской Горы, по грязи и конскому навозу Боричева взвоза, проволокли в Днепр Бога русских побед, Бога Олега Вещего, Игоря Старого, Святослава Храброго, перед которыми трепетала империя.
Но русы остались в глазах «братьев во Христе» из Второго Рима проклятым, богоненавистным «народом Рос», племенем гогов и магогов, место которым – в «езере огненном и серном».
Для того чтобы оценить степень «братских чувств» новообретённых «родственников» из Восточного Рима к нашим предкам, надо знать, что сам собор стоял на землях Южной Италии. Землях, которые империи удалось отвоевать у сицилийских норманнов только благодаря православным дружинам «россов», впервые в истории исполнявшим «интернациональный долг».
В то самое время, когда где-то половецкие орды топтали нивы, чёрным дымом уходили в небо дома и брели степною тропкой-сакмой за конями кочевников русоволосые пленницы, их заступники – отцы, мужья, женихи, братья – рубились с норманнскими рыцарями под жарким итальянским солнцем, отвоёвывая богатые итальянские земли для «православных братушек». Тех, которые потом «благодарно» изобразят соратников в своих церквях в адском огне, под лапами сатаны.
Нет, не принесла измена Богам никакого уважения отступникам. Никакого и ничьего.
В конце XX века в стране их потомков повторилось нечто похожее – люди решили, что если откажутся от кровожадной и бесчеловечной идеологии, за которую умирали их отцы и деды, и сменят её на так называемые «общечеловеческие ценности» (исповедовала их на деле-то даже не четверть человечества, просто она была очень уж шумной и кричала о своих ценностях так, что остальных было не слышно; да и исповедующих иные ценности за людей не считала, вот и выходило, что её ценности – «общечеловеческие»), то их перестанут бояться и ненавидеть.
Очень занимательно в этом смысле познакомиться с сериалом про похождения Джеймса Бонда, агента 007. В ранних сериях русские показаны без особой любви, но с заметным уважением. И глава грозного «Кей-Джи-Би», генерал Гоголь (очень похожий на Андропова), настоящий джентльмен, и сам «товарищ председатель» (похожий на Брежнева) – вполне разумные и достойные люди. А вот в заключительных, уже после развала Союза снятых сериях любви не прибавилось, а вот всё уважение – исчезло.
За что же уважать того, кто сам растоптал собственные ценности, собственные святыни, подавшись в смиренные ученики к тем, кто вчера трепетал от одного его имени?
То же, я убеждён, произошло в конце X века, за тысячу лет до «перестройки». Страх исчез. Вместе с ним исчезло и уважение. Вот уж воистину, как сказал Тютчев —
Как перед ней ни гнитесь, господа,
Вам не сыскать признанья у Европы.
В её глазах вы будете всегда
Не слуги Просвещенья, а холопы.
Замените «Европу» на «христианский мир», добавьте к слову «Просвещенье» прилагательное «христианское», и вы получите точный рисунок того, что произошло с Русью и русами в конце X века.
Подытожу эту печальную главу словами араба Аль Марвази, описывавшего крещение русов:
«Когда они обратились в христианство, вера их притупила их мечи, двери добычи закрылись перед ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию».
Вольно А. Карпову, биографу крестителя Руси, приведя эти слова, бодро рассуждать, что, мол, араб-мусульманин выдает желаемое за действительное. Надеюсь, читатель, я привёл достаточно доказательств того, что прав, увы, именно Аль Марвази, а желаемое за действительное выдаёт как раз Карпов и иные воспеватели Крестителя, просветившего-де дикую Русь благодатным светом христианской истины.
Назад: Глава I Накануне (V–X вв.)
Дальше: Глава III Параллельная Русь (XII в.)
