Книга: Слава Перуну!
Назад: Глава V Конец лета в Киеве
Дальше: Глава VII Чужаки

Глава VI
Полюдье

В путь отправились осенью, после того как селяне заплели на полях «Велесовы бороды» – последние несжатые снопы. На токах грохотали цепы. Листья уже начало пятнать понемногу рыжим и желтым, и ветер нес серебристые паутинки, но птицы пока ещё на полдень не потянулись.
Череда телег между двух верениц всадников, над головою которой реял алый великокняжеский стяг с Соколом и Яргой, пустилась в путь из Киева. Тем же днем пересекли они порубежную речку Ирпень, отделявшую земли полян от кроваво замирённой Ольгой Деревской земли.
– Ну, вятич, весело ехать? – окликнул Ратьмер.
– Ага, – жмурясь под осенним солнышком, откликнулся Мечеслав.
Дружинник хмыкнул:
– Ну… веселись впрок, пока можно.
– А что, – повернулся к приятелю Мечеслав Дружина, – скоро нельзя будет?
– Увидишь.
И Мечеслав действительно увидел.
Перемена, что называется, резала по глазам. Нет, по-прежнему светило, взблескивая на паутинках, остывающее осеннее солнышко, по-прежнему дул ветер, качая верхушки обступивших дорогу деревьев, шелестела пока ещё только начинавшая менять цвет и жухнуть листва.
Люди переменились.
И дело было не в других узорах на рубахах тех, кто попадался навстречу, или на стенах хат. Не в подолах рубах…
Исчезло, как отрезанное, то, что жило в полянской и северской земле, то самое «страны рады, грады веселы». Нет, от конных не бежали, не прятались в лесу. Но никто не подходил перекинуться шуткой, никто не махал сорванной с головы шапкой-еломкой, никто не кланялся приветно. Деревляне отходили, кто ехал – съезжали с дороги полюдья и молча смотрели на едущую мимо киевскую дружину – кто искоса, кто исподлобья, кто прямо и открыто. Но все – одинаково.
Молча. Тяжело. Ненавидяще.
Неуютно это было и жутко.
Русь не брала с Дерев лютой дани девичьими судьбами. Русь не вырезала «всё дышащее» в деревских весях и городах. Но неугомонных мятежников придавили тяжкой данью, Искоростень на Уже-реке, город главных деревских князей, спалили дотла, а род владетелей Искоростеня погиб. Деревлянам для ненависти вполне хватало.
Минули, не останавливаясь, реку Тетерев, город Малин, хранивший имя последнего деревского князя Мала, сына Ниско. На него киевская молва, наущенная Ольгой, возлагала вину за гибель Сына Сокола. Мечеслав помнил, что ни Дед Кромегоща, ни Дед его родного городца, ни отец в такую смерть государя Игоря не поверили. И Боян, когда был в Хотегоще под именем Доуло, вроде как обмолвился, что вышло все совсем не так, как толковали киевляне. Да и князь Святослав вроде бы не верил – хотя кто ж решится спросить…
По цепочке от головного воза пришел приказ: на ночлег будем становиться у могилы прежнего государя, Игоря Сына Сокола, на берегу Ужа. До новой столицы края, Вручьего, где сидел теперь посадник из Киева, день пути.
Полночи сторожит половина дружины. Вторую половины – другая.
Оружие держать наготове всем – даже тем, кто укладывается спать.
Над другим берегом темнела обугленная гора, где раньше стоял Искоростень. Над нею, словно не было шестнадцати лет с учиненной киевскою княгиней расправы, пожаром полыхал закат. Рядом с пожарищем никто не селился – Ольга ли запретила, сами ли жители деревской земли сторонились – не то мертвой столицы, не то могилы погибшего на их земле русского князя…
Возы стали полукругом-месяцем, обнявшим поросший травой холм над самым берегом, а рогами упершимся в берег. За хворостом посылали по трое, по четверо. Отроки с оружием за поясами собирали хворост, один посвященный воин в шлеме и кольчуге приглядывал за ними, перекинув на руку щит и держа наготове сулицы. Причем и в лес заходили так, чтоб одни видели других. В темнеющем лесу Мечеславу было неуютно, он едва удерживался, чтоб не прикрикивать, торопя бродящих в густых зарослях орляка отроков. Вятичу ли не знать, как легко сейчас получить из быстро сгущающейся между деревьев тьмы стрелу или ту же сулицу?! На счастье, управились быстро. Лес вокруг стоял немалый и последние годы, по всему, нежилой. Хворост давно не собирали.
Приглядевшись, Мечеслав разглядел торчащие над обведенным полумесяцем из возов холмом шесты. Стояли те, видимо, не первый и не второй год – немногие из них были по-прежнему прямы, большая часть кренилась кто куда. За годы шесты выгорели до светло-серого цвета.
На шестах висели людские черепа.
Ещё одна жуткая памятка деревским мятежникам от прежней княгини – и последний дар её мертвому мужу.
Оттого ли, что к кургану прежнего государя подъехали уже к вечеру, отчего ли другого – а только Мечеславу Дружине мерещилось: вот именно здесь, на берегах Ужа, где, кроме киевского полюдья, вовсе нет, кажется, живых людей, и лежит самое сердце той тени, что довлела над всем краем, проступая в лицах и глазах деревлян.
Где-то там, в чреве земляного горба, покоился, со своим верным мечом, с любимым конем, в боевой броне, Сын Сокола, и темной была его гибель в этой земле…
На закате разожгли поминальный костер, лили на косматый от травы лоб кургана мед и вино, сыпали хлебные зерна. В котлах – на время полюдья Пардус отказался от своей неприязни к котлам, как и к возам, впрочем, варилась поминальная страва – кутья из пшена и черники, сваренная на меду. Князь Святослав заколол на могиле красавца коня, поднял конскую голову на шесте рядом с выбеленными солнцем, дождями и снегами многих лет черепами деревлян. По кругу шли ковши с легкой брагой – не то было место, чтоб пить настоящие, крепкие стоялые меды. Не было с полюдьем Бояна Вещего, пропал волхв по своим неведомым делам, пропал вместе с ним и Вольгость Верещага, угодивший к нему в ученики. Вот где б было место его песне о печенежском походе.
Но здесь петь её было некому – хотя, верно, не было у Игоревой могилы не помнивших эту песню наизусть.
Поминальное слово стал говорить самый старший – одноглазый Ясмунд, сын Ольга Вещего.
Славу воздал он Соколиному Роду, приведшему Русь от полуденных берегов Варяжского моря к Днепру. Но не только родом был славен Игорь Сын Сокола – не уронил, но умножил он славу пращуров.
Вновь услышал Мечеслав Дружина о подвигах Сына Сокола, про замирение деревлян и улутичей, о том, как остановил он, молодой князь обескровленной хазарским вероломством Руси, хищных печенегов, как разбил и покорил их в самом логове степных хищников, не испугавшись страшного знамения, как ходил в походы на греков, не испугавшись зажженного царь-городскими кознодеями моря.
Но сейчас вдруг захотелось Мечеславу Дружине понять, кто он был, великий князь Киевский. Каким он был. Раньше все князья казались великими полубогами уже по княжьему имени – но вот княгиня Ольга, не говоря уж про её младшего сына – тоже ведь княжьего роду.
Игорь был бесстрашен. Ничто не могло его устрашить, ничто не могло заставить отказаться от задуманного – ни дневная ночь, ни горящие волны. Сын вождя Ижеслава спрашивал себя и понимал: невзирая ни на какое посвящение – испугался бы. Да что уж – вятича даже болотницы с топляками, по чести сказать, страшили, не то что повернувшийся черным ликом Даждьбог!
И ещё Сын Сокола был упорен. Он не знал не только страха – слово «невозможно», слово «поражение» тоже были ему неведомы – до самой гибели. Великий князь не насытился тем, что отшвырнул печенегов от своих рубежей – только победа и клятвы верности печенежских темников, только русский стяг над древними стенами Тьмутаракани заставили Сына Сокола вложить в ножны тяжелый меч. И в походе на греков – не успокоился на том, что сумел большую часть русской рати вывести из рассевшегося посредь Русского моря огненного пекла.
Так это про него по воле его же супруги говорили, будто он устремился за неурочной данью к деревлянам, возжелав шкур и мёда после изобильной греческой дани? Он пошёл на поводу дружинников, обзавидовавшихся-де на роскошь Свенгельдовой дружины?
Пожалуй, Мечеслав понимал, отчего старые воины-вятичи, помнившие великого князя, отказывались верить в то, что рассказывали в Киеве.
Сон сморил Мечеслава ненадолго. Проснулся ещё до зари. Небо было серое, медленно угасали звезды. Над возами туда и сюда двигались копья дозорных. На вершине кургана, у угасающего костра, одиноко сидел человек – князь Святослав почитал бдением прах отца.
Мечеслав потихоньку пробрался между спящими к берегу, спустился к притулившейся на отлогом краешке роще. Скинул шлем, положив его рядом, стряхнул рукавицы, зачерпнул обеими ладонями осенней ледяной воды из Ужа, ополоснул лицо, сгоняя сонную одурь.
Вот-вот покажется за спиною, из родных краев, край лика Хорса-Даждьбога. Эх, на восход омываться-то положено, не спиною к Светлому и Тресветлому, вступающему в небеса…

 

С утра, попрощавшись с местом последнего упокоения Сына Сокола, снова двинулись в путь. На сей раз вечер застал их во Вручьем. Вручи, хозяева городка, в давней войне быстро пошли к Ольге под руку – и остались живы и даже при чем-то вроде власти – во всяком случае, за судом и советом окрестные деревляне часто приходили не к княжескому посаднику, что больше занимался сбором дани, а к Упору Вручу – похожему на лося хмуроватому долговязому старику с длинным лицом, длинными руками и ногами. Во Вручьем дружинники великого князя с удовольствием перевели дух – хоть и тут со всех сторон неприязненно глядели деревские глаза, всё же город – не лесная пуща. И теплее, и суше… да и спокойнее между стен. Ну и баня – как же с дороги да без бани!
Тут провели целый день – великий князь заперся в покоях посадника с их обитателем, а ближе к полудню к беседе позвали и Упора Вруча. Кстати, меньшие Вручи ходили у посадника в ближних отроках. Благо, не отвлекал никто – с дарами, кроме самого Вруча, никто из деревлян не явился, за судом и Правдой – тем паче.
Вечером, правда, в покои, где спали дружинники, пришли девушки-челядинки. Пришли и встали тенями рядом с лежанками. Дружинники великого князя с изумлением воззрились на них. Поздние гостьи молчали, опустив глаза.
– Девки, вам чего? – выразил общую мысль Клек.
– Мы будем согревать постели господ русинов… – в тихом голосе ответившей не было ни привычной уже по Деревской земле ненависти, ни страха.
Только покорность. И она пугала сильнее и сильнее злила.
Воины запереглядывались.
– Это что ж, воевода расстарался? – недобро полюбопытствовал уже было прилегший Икмор, садясь на лежанке.
– Нет, – так же ровно и безжизненно отозвалась та же деревлянка, не поднимая глаз. – Нет, господин русин. Нас послал господин Упор Вруч…
И она взялась за пояс. За нею, будто по приказу, завозились остальные.
– Так! – гаркнул Ратьмер. Когда появились деревлянки, он снимал обувь – так теперь и стоял в одном пошевне, держа другой в руке. – А ну пошли отсюда! Пошли-пошли… постели и так… не холодные.
На этот раз на лицах девушек мелькнула тень живого чувства – облегчения. Без отсвета благодарности. Они так же бесшумно развернулись и быстро убрались из покоя, чудом не застряв в дверях.
– Греть постель они будут… – сплюнул Клек. – От покойницы, поди, и то тепла больше…
– Не болтай к ночи! – хмуро отозвались из тёмного угла.
– А пойти и усы седые повыдирать Вручу, старой сволочи, – с чувством сказал Ратьмер. – За хазар он нас держит, что ли…
– Нуууу… – успокаивающе протянул Икмор. Сын Ясмунда уже успел улечься обратно, закинув руки за голову. – Человек гостеприимство проявить хотел, чего ж теперь…
– Хорошо гостеприимство за чужой счёт! – продолжал кипеть Ратьмер.
– А ты б хотел, чтобы Упор Вруч сам пришёл? – хихикнул из угла незнакомый Мечеславу русин. – Он старый и некрасивый.
Те из русинов, что ещё стояли, легли – от хохота, при этом на лежанки угадали не все. Ратьмер запустил в шутника пошевнем – тот поймал и швырнул обратно.
По-иному вышло в следующем становище – городке на реке Припять с травяным именем Чернобыль. Тут уже слышался чаще дреговский выговор – с деревлянами не перепутаешь. Тут не морозили спины злобные взгляды – дреговичи глядели хоть и настороженно, замкнуто, но без злости. А были и любопытные глазенки детей, и быстрые, обманчиво-мимолетные, оценивающие взгляды женщин, живо напомнившие Мечеславу покойную Луниху…
Даров наволокли – полный двор. Взять хоть ту их часть, что можно было съесть или выпить – дружине пришлось бы трудиться дня два, если не три – а потом ещё денек от неуемного обжорства отлеживаться. Везти с собой – так сколько ещё принесут в следующих становищах, да и попортится в дороге.
Мечеслав поделился этими раздумьями с Икмором, но младший сын Ясмунда только хмыкнул:
– Делов-то… от каждого кушанья отведаем да оставим. Будет им вроде как моленное…
– Тоже кумир Божий отыскался… – фыркнул слушавший беседу приятелей Клек.
Но так в конце концов и сделали.
Нашлись и взыскующие княжьей Правды, и просто желавшие посмотреть на правителя державы вблизи – за день Чернобыль просто вскипел народом.
Если князю пришлось разбираться с судебными тяжбами и прошениями, то его дружинникам досталось внимание иного рода.
Дивное дело – в тлевшей ненавистью деревской земле никто не поднял руки на витязей великого князя. А здесь – охотники эдак почтительно задрать киевских воинов, выказав свое бесстрашие перед друзьями, а в первую голову подругами, съехались, похоже, к Чернобылю со всей округи.
Сам Мечеслав Дружина за день гостьбы в городе на Припяти успел подраться три раза. Два – на мечах и один – на кулаках. Ну что он решил для себя – не селяне, нет. И не князь-Глебовы недотепы. С какого конца берутся за меч, знали хорошо. Но дрались явно реже, чем бойцы лесных городцов или порубежных крепостей на хазарской границе. На счастье, убивать никого не пришлось. Сбитые наземь, дреговичи звали пить мировую – соглашался. Засыпали расспросами. Любопытно молодым дреговичам было все: и откуда сам – по голым, без наколок, рукам и волосам, стриженным под горшок, а не в прядь посредь обритого черепа, угадывали, что не русин, и про хазар, а больше всего – про Киев и про князя. Мечеслав отдувался, как мог, отчаянно жалея, что рядом нет Верещаги – вот кому было б раздолье и для драк, и для рассказов… иногда спасал Икмор – если сын Ясмунда в это время сам с кем-нибудь не дрался, не пил мировую, не утолял любознательность чернобыльских молодцов.
Если, покинув пределы Деревской земли, Мечеслав Дружина только вздохнул с облегчением, то Чернобыль он покидал не без сожаления. Впрочем, в следующем за ним становище, Брягине, прием был ещё пышней – из Турова, стольного града дреговичей, туда приехал князь болотистой земли, Завид Турый, тезка незадачливого киевского приворотника. В просторном корзно, прикрывающем круп сивого жеребца, в меховой шапке с большими отворотами – вроде той, в которой ходил слепой лях Властислав. Над Завидом везли, вместо стяга, череп лесного быка-тура с огромными рогами. И опять, после пира, ознаменовавшего встречу государя с подручным владетелем, Святослав с Турым заперлись в покоях брягинского посадника Первуда и до полуночи о чем-то рядили.
Вот дреговичское пиво Мечеславу совсем не понравилось. Подавали его на столы горячим и замешивали со сметаной. Такое пить разве что после многодневного пути по морозу… заедать такое пиво полагалось «камами» – колобками из гороховой муки с яйцо величиной. На одном из блюд, услужливо пододвинутом к Мечеславу белокосой девицей, были, по её словам, «камы з варабьямы». Под насмешливыми взглядами побратимов-русинов Мечеслав Дружина с крайней осторожностью откусил кусочек колобка и исподтишка заглянул вовнутрь, готовый и впрямь увидеть там птичью тушку – дай-то Боги, ощипанную. Откусил ещё, так же осторожно – вокруг уже фыркали.
В общем, оказалось, что «воробьи» – это кусочки свиного сала, что запекают в колобки-«камы» дреговичи. Мечеславу такая закуска всё же понравилась. А вот пиво – нет. Так что после первой, через силу допитой, кружки вятич взялся за медвяный квас – он-то был холодным.
Ещё дивом дивным было, как дреговичи освещали свои хаты. Лучин им было мало, сальных каганцов на северский да полянский лад не держали. А держали престранную вещь под названием «лушник». Сквозь потолок был продет полый древесный столб, изнутри вымазанный глиною. К нижнему, широкому концу подвешивали противень-посвет, на нём и жгли лучину.
После Брягина доехали до Любеча – крепости на правом берегу Днепра, за которую веками воевали Поля, Дерева и Севера. Временами к потехе присоединялись и радимичи, чья граница лежала неподалеку – крепость-то им была не нужна, но случай напасть на возвращающееся в крепость или от крепости измотанное битвой войско они упускали редко. Горел Любеч несчетное количество раз.
Так длилось, пока не пришла с полуночи в своих насадах русь. И не назвала Любеч – своим. После этого войны в этих краях прекратились – дураков ссориться с Соколиным Родом находилось немного, а кто все же рисковал – приводили в чувство быстро.
Тут и городовой полк теперь сидел – почти сплошь русины да редкие примкнувшие к ним удальцы-одиночки из соседних земель. В общем, городец здорово напоминал Мечеславу те крепости, что он уже видел в Северской земле. Русины из Святославовой дружины чувствовали себя здесь воистину как дома – и не пришлось принимать череду дарителей или жаждущих княжьей Правды. Доехавшие с Брягина и Чернобыля дары сгрузили из возов в кладовые Любеча.
За Любечем пошла череда становищ, в которых Мечеслав едва не запутался. Везде было одно и то же – дреговичская речь, нечувствительно для уха вятича сменившаяся на кривичскую, теплое пиво со сметаной – Боги, за что?! – и дворы, становившиеся тесными от подношений. Те же поединки и те же расспросы. Стрежев, Рогачев, Одрск, Клепля…
Менялись разве что земли вокруг. Всё уже становился Днепр, всё гуще сыпалась с деревьев листва, уже и птицы потянулись навстречу – к Русскому морю, в полуденные тёплые края, уже и траву по утрам схватывало не росою, а инеем, а лужи на дорогах – хрустким ледком. В Смоленске – там, говорили, полюдье поворачивает к полудню – возы наверняка снимут с колес, уложат на полозья и назад, к Киеву, пойдут уже по снегу.
В общем, такая жизнь Мечеславу показалась приятным отдыхом – хоть постоянные драки с местными парнями, рвавшимися помериться с киевлянами силушкой молодецкой, а пуще того – неизбежные последующие расспросы утомляли вятича изрядно. Если б не ужасное горячее пиво со сметаной – то и вовсе сказка, а не жизнь.
Так думал Мечеслав, сын вождя Ижеслава, вятич с Прони-реки, а ныне дружинник великого князя Киевского, Святослава Игоревича.
И, понятное дело, сглазил…
Назад: Глава V Конец лета в Киеве
Дальше: Глава VII Чужаки