Книга: Слава Перуну!
Назад: Глава IX Рогволод из Полотеска
Дальше: Глава ХI Смоленск

Глава X
Печенежское поле

На вершине горба над Днепром было ветрено и холодно. Сгорая от стыда, Вольгость всё же закутался в ватолу с головою – лучше сгореть от стыда, чем от трясовицы. Дружинник князя Святослава и ученик Бояна Вещего отчаянно завидовал волу, оставшемуся у подножия холма – там, где и располагался до недавнего времени, судя по приметам – до прошлого утра, печенежский дозор, приглядывавший за подходами к порогам со стороны Руси.
Волхв, невозмутимо сидевший напротив, словно не замечал промозглого ветра, дувшего с реки. Возился с гуслями, подкручивал колки, трогал струны.
С костром, который Вольгость Верещага по указке гусляра разложил на вершине холма, было больше мороки, чем проку. Казалось, что рыжие космы пламени сами тряслись от холода. Ладно ещё, не тухли под порывами ветра – костёр-то устроили в яме, обложенной по кругу дёрном.
А внизу, между прочим, была земляная печь, паланка, как говорили улутичи и поляне, а по-печенежски – кабица, врытая в склон холма у самого подножия.
Если б напротив у костра сидел кто-то другой, Вольгость бы обеспокоился участью вола – несколько степных низкорослых волков с утра тянулись в отдалении за путниками, а вечером стали подбираться ближе. Юный русин даже украдкой расстегнул пояс и переложил поближе несколько голышей, подобранных-таки на днепровском берегу, да проверил, хорошо ли ходит в ножнах нож. Но прибегать к помощи самодельной пращи не пришлось – ближе к закату Боян вынырнул из каких-то своих волховских дум и соизволил обратить внимание на непрошеную свиту. Повернулся к буроватым недомеркам, несколько ударов сердца мерился взглядом жёлтых глаз с вожаком, а потом вдруг, оскалившись, испустил из глубин седой бороды такой низкий хриплый рык, что у Вольгостя похолодело в животе, и даже невозмутимый вол видимо вздрогнул. Вольгостю померещилось, что в это мгновение у наставника встала дыбом щетина на загривке и прижались уши. Бурые тут же, не сбиваясь с шага, той же вереницей повернули влево и скрылись в каком-то яружке, откуда напоследок послали вслед возку «скоморохов» полный обиды и разочарования вой.
Боян же на стоянке обошёл воз и, задрав подол рубахи и приспустив штаны, невозмутимо помочился на колеса.
– Теперь не сунутся, – удовлетворённо заключил седой гусляр, проходя мимо оторопевшего ученика.
Ну что ж, за вола теперь Вольгость был спокоен.
Тут Вещий закончил нянчиться с гуслями и извлёк из струн какой-то протяжный, надрывно-щемящий, совсем не гусельный звук. И ещё один.
А потом запел.
Настолько чужим и необычным показался Верещаге этот голос, что поразил его едва ли не больше, чем умение наставника бить птицу орлом или пугать волков рыком.
Над вершиной холма, между ночной степью и звёздным небом, по которому ветер гнал к Русскому морю рваные облака, неслись звуки этого пения.
Песня была холодной, пронзительной, как ветер над зимним Днепром, как свет степных звёзд. Протяжной, как путь облаков к морю, как зимняя ночь. Верещага, прислушавшись, стал узнавать слова речи печенегов Высокой Тьмы. Конь, воин, лук, стрела, конь, стрелы, враги, степь, меч, убить, тетива, стремя, узда, конь, меч, враг, голова, копьё, вождь, собаки-хызы, убивать, убивать, убивать…
Внезапно Верещага – которому от чужой песни стало ещё холоднее – почувствовал, что в неё вплетаются какие-то другие звуки. То есть, может, ему и мерещилось – но где-то поблизости, камнем из пращи докинуть, фыркнул конь – не дикий тарпан с горбатой толстой мордой, а рысак с вывернутыми розовыми ноздрями. Звякнула уздечка. Скрипнула подпруга.
Русин поднял глаза – и наткнулся на красноречивый взгляд наставника.
Я слышу. Молчи. Не подавай вида.
Беспокойно переступил с копыта на копыто вол, заскрипело ярмо.
Хм. Любопытно, а колёса они обнюхивать станут? А если станут – поставят ли свои метки поверх Бояновых? Верещага невольно хихикнул.
Песня вдруг стала быстрой, вскипела днепровским порогом, заклекотала орлиной стаей.
В таком исполнении для Вольгостя терялись даже знакомые печенежские слова, но каким-то образом и так было всё ясно – вставая на дыбки, грызлись и били один другого копытами степные скакуны, звенели тетивы, свистели стрелы, влажно шипела сталь в рассеченной плоти, падали наземь тела, кропя кровью высокие травы Дикого Поля…
Теперь уже чужие песне звуки раздавались совсем рядом – пришедшие в ночи поднимались на холм со всех сторон. Было их четверо, один ступал тяжелее других, но ровнее и тише, показывая опыт. Вольгость Верещага напружинился, нащупав рукоять ножа и размотав на левом запястье ремешок кистеня-гасила на полную длину. Одно жаль – если вздумают ударить из ночи стрелой, никаким кистенём не отмашешься. Только и надежды, что, если не подстрелили с подножия холма, значит, попытаются взять живьём, в ближнем бою. Однако пришельцы не торопились нападать, замерли в нескольких шагах.
Наконец, струны гуслей умолкли. И тут же стало слышно даже дыхание тех, остававшихся в стороне, за краем света. Между лопаток у Вольгостя отчаянно зачесалось – он ясно различил скрип натягиваемой тетивы.
– Хуррр… – вздохнула степная ночь. – Седая борода поёт хорошо. Так хорошо, что будет жить. Седая борода пусть назовёт своё имя.
Говорившему на слух было лет двадцать.
– Разве в обычаях сынов Бече спрашивать имя старшего, а не называться ему? – судя по взгляду Вещего, можно было подумать, что вопрос на языке печенегов Высокой Тьмы был задан мающемуся в ямке костерку.
– Вэх… – поразились в темноте. – Бледнокожему не стоит учить сынов Бече их обычаям. Бледнокожий на земле сынов Бече. Гостю надлежит называть имя первым.
– Что ж, назовись, гость, пришедший к моему костру, – безмятежно отозвался Боян.
Темнота промолчала несколько ударов сердца.
За спиной Вольгостя вновь скрипнула тетива. Вольгость прикрыл глаза, чтоб не быть слепым, когда повернётся лицом к ночи. Стоило б метнуться в сторону. Но тогда лучнику будет проще выстрелить в Бояна. Так что придётся действовать по-другому. Он левой ладонью зачерпнул ещё теплую золу с края кострища, стараясь, чтоб спина осталась неподвижной. Вот так. Теперь этой рукой ухватить пригоршню багряных углей – и резко, с разворота, швырнуть в глаза печенегу…
– Хр-хр-хррр… – степная ночь засмеялась. – Седая борода не трус, да… сыновья Бече не трогают певцов. Отец мой назвал сына Шихбереном, седая борода. Имя моей Тьме – Йавды Иртым, из трёх Высоких. А теперь пусть и седая борода назовет себя.
– Моё имя, – Вещий вдруг поднялся на ноги – и трое из четверых окруживших их в ночи печенегов шарахнулись прочь. – Моё имя Боян, сын Лабаса. Мой род – Доуло.
Теперь Вольгость увидел собеседника своего учителя. Молодой печенег, невысокий, поджарый, в долгополом кожухе, с которого свисали кистями высохшие клочки кожи с волосами, с породистым лицом чистокровного кангара, прямым носом, молодой бородою и зеленоватыми глазами, изумлённо глядящими на Бояна из-под остроконечного башлыка с перевязанными на груди крест-накрест «ушами». В руке – на тыльной стороне ладони чернеет чья-то зубастая пасть – Шихберен из племени Йавды Иртым сжимал оплетённое ремнями топорище чекана, с которого тоже свисал клок кожи с волосами. Из-за спины торчит неизменный печенежский колчан со стрелами, но лука не видно – видать, остался в налучи при седле.
В следующее мгновение печенег опустился на одно колено – так стремительно, будто ему отрубили ногу. Склонил верхушку башлыка. Чекан теперь он держал за топор, а оплетённое топорище протягивал в сторону Бояна.
– Великий бхакши пусть простит глупого сына Бече, – глухо прозвучал голос печенега. Судя по звукам, остальные степняки тоже преклонили колена и опустили оружие. – Дурак Шихберен принял великого бхакши за простого акуна. Жизнь и оружие Шихберена в руках великого бхакши, чьё имя уста глупца не смеют назвать.
Вольгость Верещага опустил протянутую к углям руку и потер ладонью об ладонь, счищая золу. Ну что ж, на сей раз придётся, похоже, обойтись без драки.
– Пусть чекан храброго Шихберена и впредь служит Высокой Тьме Йавды Иртым, – торжественно и милостиво произнёс Боян, на несколько мгновений прикоснувшись к топорищу чекана и убрав пальцы. – Таково слово Бояна, сына Лабаса.
– До конца жизни Шихберен будет почитать бхакши Бояна как отца, – тихо проговорил печенег, не поднимая башлыка. – Принять смерть из рук великого бхакши – большая честь, трижды великая – принять из них жизнь.
– Шихберен знает речь русов? – спросил Боян. Печенег, наконец, поднял голову.
– Да, великий бхакши, Шихберену известна речь северных пахарей.
– Пусть Шихберен говорит со мною речью русов, – сказал гусляр. – Мой ученик не знает языка канг. Мне не хочется, чтобы ученик думал, что я от него что-то скрываю.
Верещага с трудом удержался от того, чтоб вытаращиться на учителя. Речь печенегов Высокой Тьмы русин разбирал неплохо. А на наречии печенегов Низкой Тьмы – мог даже и говорить…
Хотя… наверное, будет к лучшему, если печенеги будут принимать Вольгостя за глухого к их языку.
– Слово бхакши – закон для Шихберена, – медленно выговаривает слова чужого языка покорный печенег. – Дозволь, бхакши, Шихберен назовёт тебе своих воинов.
Боян величественно качнул седой бородою.
Трое печенегов, один другого моложе, с ещё голыми лицами, один за другим преклоняли колени перед гусляром, прижимая к груди ещё не меченные наколотыми зверями пятерни.
– Ернак счастлив быть слугой великого бхакши…
– Тилан счастлив быть слугой…
– Ахубксай счастлив…
Вольгость Верещага только таращил глаза на их низкие поклоны. Нет, и у русинов волхв был главнее воина, но почитали волхвов как-то… спокойнее, что ли. Не настолько стелились им под ноги, как печенежские бойцы своим бхакши.
Затем Шихберен что-то рявкнул одному из мальчишек – слишком быстро, чтоб Вольгость разобрал слова. Тот, вроде бы назвавшийся Тиланом, ссыпался в темноту.
– Шихберен будет рад принять великого бхакши внизу, у кабицы.
Боян протянул вперёд руки, ни на кого не глядя. Вольгость сообразил подскочить, подставить плечо под ладонь – с другой подставил плечо Шихберен…
Над кабицею шипела на острых обожженных колышках грядина из странного мяса – похожего по запаху на зайчатину, только очень жирного. Один из мальчишек, понюхав, сжал грядину просяной лепёшкой, потянул колышек так, что кусочки мяса остались в лепёшке. С поклоном вручил надменно взиравшему на него Шихберену. Тот принял – и уже сам согнулся в сторону Бояна. Но вместо Вещего лепёшку принял Верещага, окатив опешившего печенега таким же надменным взором, какой тот послал младшему сородичу. Старший печенег чуток посмурнел, но спорить против такого порядка не решился. Вольгость ещё и как мог выразительно принюхался к степной снеди, снова грозно поглядел на поджавшего губы Шихберена – и передал гревшую замёрзшую ладонь, пропитавшуюся жиром лепёшку наставнику. А Боян украдкой весело подмигнул ученику – и тут же нацепил на себя личину надменной невозмутимости. Путешествие следующей лепёшки окончилось в руках Вольгостя. Третью взял себе Шихберен, предоставив младшим по своему усмотрению делить единственную оставшуюся.
Боян тем временем свою лепёшку поднял вверх, к звёздам, протянул к огню в кабице, потом приложил к земле – и только после этого начал есть. Принялись жевать и благоговейно созерцавшие действия гусляра печенеги. Верещага, откусивший кусок, едва получил еду в руки, чуть не смутился – но на него всё равно никто не смотрел.
В общем, ночевали в тепле, сытыми и чуть-чуть пьяными – Верещага уже по северскому пограничью знал печенежское пойло из броженого кобыльего молока. Ближе к рассвету Вольгость привычно поднялся – за водою для утреннего омовенья волхва. Развернулся, услышав шаги за спиною – и явно не Бояновы.
– Э, бледнокожий… – Шихберен почесал под башлыком. – Говорить надо.
Вольгость посмотрел на печенега сострадательно. Потом показал руками на воз, в котором почивал Боян, – и прижал пальцы к губам.
Поймёт или нет?
– Шихберен будет говорить, бледнокожий будет слушать, – оказался понятливым кочевник. – Слушать великий бхакши не запретил бледнокожему?
Вольгость задумчиво поглядел на мерцающую над окоемом зелёную звёздочку и покачал головой. Нет, мол, не запретил.
– Бледнокожий, когда будем в кочевье, пусть позволит Шихберену немного прислуживать великому бхакши. Совсем немного, – печенег для убедительности свёл сизые от утреннего морозца, в черных разводах наколок, ладони. – Один раз кумыс поднести, один раз еду поднести, встать помочь, стремя держать. Шихберену не надо много.
Вольгость, прищурив глаза, оглядел кочевника – от островерхой шапки до мягких сапог и обратно. Бородач, явно лет на пять старше дружинника, с явным волнением ждал ответа. Вон, аж ссутулился, бедолага.
Верещага немного пожевал губами, порассматривал розовеющие облака над башлыком печенега, а потом протянул бородачу руку. Этот обычай у русинов и печенегов был одинаков – дать руку означало дружбу и обещание. После того как ладонь встретится с ладонью, нет места ни обману, ни сомнениям.
Просиявший Шихберен вцепился в руку собеседнику и несколько раз с чувством её встряхнул.
– Шихберен будет другом бледнокожему! Если будет надо – пусть бледнокожий только ска… вэх… гхм… даст знать Шихберену.
Верещага с подсмотренной у Бояна величественностью кивнул и отправился наверх, слыша за спиною довольное сопение степняка.
За утреннею трапезой Шихберен почтительно спросил Бояна:
– Великий бхакши прибыл к сынам Бече с делом бхакши или с делом акуна?
– Великий бхакши, – Боян утёр с бороды жир поспешно поданным Шихбереном утиральником из кожи, – прибыл в печенежскую степь послом к темникам кангаров. Послом из Киева.
Вольгость едва сдержал радостный вскрик. Ага! Он же догадывался об этом! Русин повернулся к печенегу и чуть не поперхнулся очередным глотком кумыса – Шихберена словно кто-то задул, как свечку.
– Глупый Шихберен не ослышался? Впрямь ли уши недостойного слышали, что великий бхакши пришёл послом от русов?
Боян неторопливо повернул голову и впился в кочевника жёлтым взглядом.
– Должен ли я повторять свои слова?
Шихберен склонил остриё башлыка.
– Ставший отцом Шихберену пусть не гневается на недостойного сына, – проговорил он. – Печень недостойного обливается кровью при мыслях о том, что ожидает почтившего его именем сына. Великий бхакши знает, как встречают кангары послов – особенно послов от ковырятелей земли… Недостойный будет рад умереть, защищая бхакши от любого нечестия, нанесёт ли его сын Бече или человек иного племени, но он не в силах защитить от обычая.
– Шихберен пусть не тревожит этим свою печень… – повёл клочковатой бровью Боян и на этом разговор с кочевником прекратил.
В кочевье Шихберенова рода их встретил младший вождь – бий. По сторонам островерхого клобука бия торчали два длинных пера в знак высокого положения владельца. Выслушал Шихберена. Сперва глядел на Бояна с изумлением, затем с почтением – но едва в разговоре мелькнуло слово «посол», лицо кочевника застыло, а глаза подёрнулись отчуждением, как плёнкой.
Шатёр для них поставили в стороне от кочевья, еду приносили раз в сутки. Хотя поблизости всё время болтались любопытные, по большей части – чумазые детишки, говорить с посланцами Киева никто не пытался. Вольгостю стали понятны – ну, по крайности, отчасти понятны – страдания Шихберена. Их рукобитье пропало всуе, прислуживать «великому бхакши» никто не собирался. Боян, однако, вёл себя, как будто ничего не переменилось.
В кочевье разожгли тем временем огромный костёр. Приволокли и бросили в него охапки квёлой зимней травы, и над костром заклубился густой, сизый с прожелтью, дым. Четверо печенегов натянули поверх костра тонкую кошму, подержали – и сдёрнули. Вверх пошёл клуб дыма. Кошму снова натянули. И снова сдёрнули. И так ещё дважды. Потом кошму держали долго – чтобы снова выпустить в небо четыре дымных облака.
Боян похлопал по плечу наблюдавшего за печенегами Верещагу – и указал на окоём между полуднем и восходом. Там, у самого краешка ровной, будто стол, степи тоже поднимались к небу, чтобы растаять, развеяться, четыре крохотных белесых комочка.
– О войске предупредили б одним, – сказал Боян, провожая взглядом растворяющиеся в небесной сини дымные космы. – Когда идут купцы – двумя. А четырьмя о послах.
– А тремя? – вырвалось у Верещаги, и он тут же прикусил себе язык. Но волхв спокойно ответил ученику:
– А тремя – собирают в набег.
Всё же совсем без почтения Шихберен их не оставил – когда через несколько дней вернувшийся дымный знак на окоеме оповестил, что послов из Киева ждут, Бояну и Верещаге не пришлось двигаться вслед за дымами на запряжённом волом возу. Бородач привёл двух рысаков – вороного с белыми бабками и белой звездой во лбу – для Бояна и серого, в яблоках, для его ученика. Шихберен даже придержал стремя гусляру.
Всадники Шихберенова рода двигались справа и слева, поодаль и чуть позади. Сам бородатый печенег ехал с сородичами.
Боян подъехал к Вольгостю и негромко проговорил:
– Молчать ты хорошо выучился. Теперь можешь отдохнуть до порога шатра, в который нас приведут. Там тебе придется быть тише, чем за весь наш путь. И запомни – не показывай страха стае и не гляди в глаза вожакам.

 

Сперва они увидели дымы. Много дымов.
Потом – услышали рокот барабанов.
И только потом на окоеме завиднелось само становище, в котором трое тёмников тьмы Йавды Иртым, тьмы Куэрчи Чур и тьмы Кабукшин Йула собрались принять послов Киева.
Провожатые – или стражники – отстали. Зато навстречу, спереди, от кочевья, справа, слева, возникая из каких-то неприметных яружков, выезжая из-за бугров, за которыми, казалось, и пешим не укрыться, появлялись дюжины и дюжины конных.
– Ууууллла-ла-ла-ла! – завыли сперва несколько голосов, а потом и всё конное полчище подхватило протяжный, тоскливый и торжествующий одновременно, клич-вой. – Улла-лааааа! Ууууллааа-лааа!
Оравы печенегов сорвались с места, ринулись к двум всадникам с обеих сторон. Над остроконечными клобуками и мохнатыми шапками блестели острия копий, узкие жала чеканов, пятна булав, редкие полосы клинков, гудели, превращаясь в размытые круги, ременчатые кистени.
– Ула-ла-лааа!
Конники неслись на них так неотвратимо, что Вольгость по привычке цапнул рукой пояс у левого бедра – и смачно выругался, осознав, что меча при нём нет – разве что кистенём да ножом от орды отмахиваться.
Но печенежские аргамаки чуть не в ударе булавой от них раздались в стороны и понеслись мимо.
Теперь, кроме воющего клича, стали слышны и членораздельные вопли – вовсе не приветственные.
– Бледнокожие собаки!
– Ковырятели земли!
– Бабьи подстилки!
– Эгей! – заорал Вольгость, привставая в стременах. Надо сказать, что холодом его по загривку обдало, когда орда летела прямо на них. – Какие у вас имена красивые! А меня Верещагой кличут!
– Трусы! – заревел, почти налетая на Вольгостя и тут же уходя в сторону, бородач-печенег. – Жалкие суслики, убирайтесь в норы!
– Ай, храбрецы степные, – орал в ответ Вольгость. – На двоих-то нас всего-то по сотне выставили! Справитесь ли?
Впрочем, бородач уже скрылся в потоке оскаленных морд, конских и печенежских, и больше Верещага не тратил время, отвечая на рёв этого потока, а ругался сам, отрываясь за месяцы почти полного молчания во время странствия с Бояном.
Потом воющее и ревущее море схлынуло в стороны, а в Бояна и Верещагу вцепились несколько пар рук и, выдернув из сёдел, опустили на землю, продолжая держать крепкой хваткой. Рослый печенег, рыжебородый, с забранными на макушке в хвост волосами, голый по пояс, с изображениями хищных зверей на руках, плечах и груди, вскинул к небу палаш – и бросил полосу лезвия вниз, к лицу Бояна, самую малость не доводя до удара. И тут же ещё раз хлестнул сталью воздух у самой переносицы старого гусляра.
По лицу потомка рода Доуло можно было б решить, что в степи он один и как раз сейчас погружён в создание новой песни. Вольгость же только надеялся, что ему удалось не моргнуть, когда рыжебородый точно так же перекрестил воздух перед его горящим от ярости лицом.
Рыжебородый отступил в сторону, убирая оружие в ножны – а державшие Бояна и Вольгостя руки почти впихнули их в шатёр, над которым торчали три шеста с полотнищами и пучками срезанных с кожей волос.
В шатре чадили жировые светильники из спиленных на макушке конских и волчьих черепов. За их кругом старый печенег в косматых шкурах дёргал струны на странной снасти, более всего напомнившей Вольгостю деревянный половник с очень длинной ручкой. Сверху свисал бычий череп, расписанный черными и красными узорами и украшенный связками орлиных перьев вкупе с вездесущими пучками волос на коже. В середине же круга светильников из огромного котла горстями ели варённое с бараниной просо трое печенегов разных лет, одинаково голые по пояс, одинаково расписанные вгрызающимися одно в другое чудовищами, с одинаковыми золотыми гривнами на шеях, с золотыми бляшками в виде причудливых зверей на кожаных поясах и свисающих с них ножнах. Двое степняков были бородатыми, один – гололицым юнцом.
Струна «половника» под пальцами старого печенега издала на редкость заунывный звук, напоминавший не то рыдания позёмки, не то голодный скулёж степного волка.
– Что-то холодком потянуло, – сквозь полный рот проса выдавил гололицый.
– А по мне, так чем-то завоняло, брат, – отозвался бородач, обирая со своего украшения комья пропитанного жиром проса и отправляя их в рот. Вольгостя передёрнуло – было похоже, будто кочевник вытаскивает из бороды вшей и тут же их жрёт.
Что касается вони, то тут Верещаге оставалось не то позавидовать, не то посочувствовать тонкости обоняния кочевника – на его вкус, в шатре и так до того пёрло вонью жировых кадил-черепов, что больше было просто некуда. Среди такого Вольгость и дохлую лошадь не взялся б найти по нюху.
– Это побирушки припёрлись! – радостно известил сотрапезников третий тёмник и левой рукой швырнул под ноги невозмутимому Бояну полуобглоданный кусок баранины. – Пусть седая борода ест и проваливает, а то ещё сглазит от зависти.
После этих слов скалящийся степняк стал усердно плевать на сложенные щепотью пальцы правой руки, лоснящиеся от жира, и прикладывать, оплёванные, к середине лба.
– Брат мой не прав, – мягко ответил первый бородач. – Это не побирушка. Это посол от ябгу бледнокожих, которые живут в Куяве.
«Половник» загудел глумливо и презрительно.
– А какая… – тут гололицый прервался на звучную отрыжку. – Какая разница, брат? Побирушки, послы – все чего-то просят…
Трое тёмников дружно расхохотались.
Старый печенег как-то исхитрился вымучить из струн перебор, отозвавшийся не то конским топотом, не то звуком десятков тетив.
– Наверное, он будет просить клинки кангаров для народа болгар, – предположил тот бородач, что швырнул Бояну огрызок. Его борода была потемнее.
– Неее, он же сам из народа болгар, – лениво потянулся молодой печенег. – Он не станет нас просить об таком. Наверно, он хочет позвать нас на собак угур.
Улыбки на мгновение исчезли с мохнатых морд бородачей, сменившись хищным оживлением. Жадно тренькнули струны под пальцами старика, словно сказали «хорошо бы»…
– Хорошо бы было, брат, да, хорошо бы, – неторопливо проговорил тёмник с бородой посветлее. Резкий звук «половника» хлестнул кнутом. – Только ведь это мужчина не станет наводить нас на своих, понимаешь? А это – ковырятель земли, он слушает женщину, ту самую, которая ездила к румам выпрашивать их дохлого бога…
– Уж за дохлятиной могла б так далеко не таскаться, – сморщился темнобородый. – Я ещё помню, где валяется мерин, околевший во время прошлого кочевья. Так ты думаешь, он позовёт нас на болгар?
– Я думаю, брат, – отозвался светлобородый, насмешливо прищуриваясь, – он не за тем пришёл. Русы уже давно не ходят в походы. Наверно, он будет просить нас, чтобы мы не трогали его земли…
Три пары одинаково хищных взглядов смерили Бояна и стоящего за ним ученика. Палец старика в шкурах заскользил туда и сюда по единственной струне, добывая из неё зудение, нудное, как зубная боль, и какое-то… вопросительное.
– А почему этот побирушка молчит, братья? – спросил гололицый.
– Точно! – темнобородый покачал головой. – Почему ты молчишь? Боишься, да? Или слюной захлебнуться боишься? И мяса не ешь… – он кивнул головою на валяющийся под ногами Бояна на узорчатом ковре огрызок.
– Может, бледнокожий не знает наших слов? – озабоченно спросил светлобородый тёмник.
– Пхе, даже бледнокожие не так глупы, чтоб отправить послом глухонемого чурбана… – гололицый вновь запустил горсть в просо.
– Тогда почему ты молчишь, а? – повторил темнобородый.
И тут Боян наконец заговорил.
– Я не охочусь на детёнышей, – проговорил он сухо, разглядывая высокие причёски тёмников. – Я не стригу мокрых ягнят. Я не разговариваю с сопливыми щенками, когда рядом отец.
– Что ты сказал?! – едва ли не в один голос рявкнули тёмники, поднимаясь с подушек. Палаши зашипели, покидая ножны. Вольгость сжал зубы и ухватился за рукоять ножа.
– Отец печенегов, – негромко и спокойно повторил Боян, глядя мимо трёх воинов. – Я не знаю, зачем ты спустил на меня этих щенят, но не пора ль поговорить и нам с тобою?
Верещага хлопнул глазами. Оглядел шатёр раз и другой. С кем это говорит учитель?!
Струны «половника» загудели тонко и насмешливо. И сразу вслед за этим раздался скрипучий старческий смешок.
Печенег в косматых шкурах поднялся на ноги. Швырнул свой «половник» светлобородому – тот с явным почтением поймал гнусноголосую снасть, попятился в поклоне, пропуская к котлу с просом старика в волчьей шкуре. Обтянутый шкурой череп волка шапкой накрывал седую голову мучившего «половник». Из-под клыкастой волчьей челюсти торчало иссохшее лицо, напоминавшее клюв коршуна – если бывают коршуны с длинной седой бородою. От глаз старика расходились охряные узоры, выглядевшие странно – если привычные уже Вольгостю чёрные хищники, лошади и олени на печенежских телах были просто наколоты, то здесь рисунок, похожий на оленьи рога, составляла свободная от сплошной охры кожа. В проём между полами волчьего плаща не было видно голого тела старика – выше штанов шли сплошные переплетения наколотых на кожу хищников, многократно перечёркнутые старыми шрамами. Вместо гривны на шее висели до самого пояса позвякивающие гроздья оберегов. Тёмники, склонив высокие узлы волос на макушках, задом подались к стенам шатра.
Старик зачерпнул просо сухой ладонью с длиннющими ногтями – как он с эдакими со струнами-то управлялся?! – сунул в рот, стал жевать. Оленьи рога вокруг глаз двигались.
– Здравствуй, Куркуте, Отец печенегов, – тихо сказал Боян. – Ты стал совсем стар.
– Ты тоже не помолодел, щенок из стаи Доуло, – проворчал старый печенег, почти по-собачьи выкусывая застрявшее под длинными ногтями пшено. – Ну? О чём ты хотел потолковать со мною?
– Дозволишь разделить твою трапезу? – Боян подошёл к котлу.
Куркуте издал странный звук – средний между рычанием, хмыканьем и смешком.
– Ешь, Боян, – гостеприимно указал он на котел. – Я ведь больше не воин, я бхакши, так что не бойся, что разделённая еда помешает мне тебя убить. Ешь, не бойся стеснить меня…
У Вольгостя после такого приглашения – а паче того после зрелища погружаемых в котёл когтей степного волхва – пропало б всякое настроение есть, но Боян спокойно направился к котлу. Верещага с трудом подавил трусливое желание шмыгнуть вслед за учителем, за его спину.
Вольгость Верещага орал и смеялся в оскаленные морды многоголовой воющей орды. Он сумел не сморгнуть и не вздрогнуть, когда палаш на волос разминулся с его головой. Он не слишком боялся трёх степных вождей, которым подчинялись сотни и тысячи всадников. А вот этот старик его по-настоящему пугал.
Но Куркуте не смотрел на притихшего у входа в шатёр русина. Он, жуя очередную горсть проса с кусочками баранины, глядел в лицо Бояну – старый гусляр отцепил от пояса резную деревянную ложку и начал есть.
– Если, – прожевав и проглотив свою горсть проса, начал старый печенег, – если тебе так нравится здешняя еда, мог бы заезжать и почаще.
– Просо хорошее, – одобрил задумчиво Боян, возвращая лоснящуюся ложку на пояс. – Но я сюда не за ним приехал.
В шатре снова воцарилось молчание.
– Когда я был простым тёмником, – задумчиво проговорил Отец печенегов, – вроде вон тех остолопов, я воевал с твоим отцом, Боян. Хороший был воин и хороший ябгу. Но в нём не было даже зерна для бхакши, хотя он славно играл на этом… как вы зовёте кобуз?
– Кобуз мы зовём кобузом, – усмехнулся Боян. – А отец играл на гуслях. У них, правда, тоже есть струны… Мы ведь не первый раз едим из одного котла, Отец печенегов.
– Не первый, – кивнул Куркуте.
– А ты ещё помнишь, кто первым кормил нас из одного котла?
– Пришёл напомнить о моих клятвах? – Куркуте поднял вспыхнувшие глаза на Бояна. – Тот тёмник, что клялся Ингуру Сыну Сокола, мёртв. Остался бхакши Куря. И сам Ингур мёртв. Мы кангары. Мы хищники. Мы не заключаем союзов с ковырятелями земли, с обитателями нор.
– Вы не всегда были только хищниками, – негромко ответил Боян, глядя в глаза старому кочевнику. – По сей день главная еда кангаров – просо, пусть и с мясом баранов. И мне ведомы ваши песни о том, как возводили в стране Канг сияющие крепкостенные города. Как превращали пустоши в поля, прокладывая каналы – само слово Канг разве не значит «канал»?
– Это было давно, – глухим эхом отозвался Куркуте. – Города стали руинами, и имена их забыты. Рухнули плотины, песком занесло каналы. Те, кто падал лицом в грязь перед своими вожаками, пока лица эти не стали плоскими и не обрели цвет грязи, разрушили страну Канг. Остались только мы. Только кангары. И мы запомнили – сила важнее умения. Тот, кто грабит, сильнее того, кто строит.
– Сила нужна для того, чтоб беречь Правду, – ответил Боян. – Тот, с кем Правда, – сильнее.
– Так говорил Ингур Сын Сокола, которому клялся тёмник Куркуте и иные тёмники детей Бече, – казалось, зарычал мёртвый волк на плечах печенежского кудесника. – Мы, кангары, никому не платящие дани, поверили ему. Мы принесли ему клятву. Мы шли за ним. А он умер дурной смертью. Оставил власть женщине – и не из достойных. И слышал я, что смерть его не была отомщённой.
– Если ты слышал это, то, верно, слышал и то, кому пришлось бы мстить сыну Ингура, – негромко отозвался помрачневший Боян.
– Что кангарам за дело до этого? – не померещилось ли Вольгостю – в голосе печенега звучала настоящая боль. – Что нам за дело, если тот, кому поверили мы, – умер дурной смертью, если его престол достался женщине, если его сын оставил смерть отца и старшего брата без мести, а младший сын и вовсе мало похож на мужчину?
– Женщина больше не приказывает русам, – ответил Боян. – Русами правит сын того, кому присягал тёмник Куркуте. Достойный сын.
Куркуте поднял брови. Оленьи рога вокруг его глаз зашевелились, словно нацеливаясь на гусляра.
– Достойный?! Откуда кангарам знать это?
– Слова Бояна, сына Лабаса, тебе мало, Отец печенегов? – голос Бояна был тих – но до того мощен, что, казалось, сама земля под шатром содрогнулась в лад движениям губ гусляра. И рогатый череп, висящий под дымоходом, закачался.
– Слова? – прозвучавший ответ был не менее силён, хоть и походил не на прошедшую по земле волну, а на отзвук рассевшейся глубоко под ногами трещины. – Слова мало, внук Бориса, предавшего Богов и убивавшего бхакши! Слова мало, соплеменник рабов Мёртвого бога и румского владыки!
Пламя светильников сжалось в искорки на кончиках чадящих фитилей. Но две багровые искры тлели много выше ряда конских и волчьих черепов – под накидкой из волчьей головы.
– Боян толкует, что Сила – в Правде! – надтреснутый голос древнего печенега с каждым словом всё меньше походил на звук человеческой речи, всё больше – на рычание неведомой ворожбой обучившегося внятному разговору зверя. – Боян говорит – Правда с ним и тем бледнокожим, которому он служит!
Куркуте взмахнул рукой – и огромный котёл с чудовищной лёгкостью вспорхнул с места и отлетел под ноги шарахнувшимся тёмникам, рассыпая остатки проса и баранины по узорным коврам.
– Покажи же старому Куре силу своей Правды, бездомный бхакши предавшего Богов племени! – старый кочевник вдруг опустился на четвереньки…
Нет.
Он не просто опустился на четвереньки – даже в полутьме было видно, что это тело его вытянулось и изогнулось, как не изгибается у людей. И звук, как ни страшно было об этом думать замершему древним каменным истуканом Вольгостю Верещаге, звук, с которыми он опустился на ковёр, очень мало походил на прикосновение к ковру человеческих ладоней.
Во всяком случае, Вольгость отчётливо слышал, как скребнули по ворсу ковра туповатые волчьи когти.
В шатре сильно запахло зверем.
Огни над черепами вспыхнули вновь.
Там, где только что был седобородый Отец печенегов, стоял волк. Такой же буроватый и долголапый, как недавно отогнанные Бояновым рыком, – но больше в звере, попиравшем когтями ковры, ничего похожего на тех трусоватых недомерков не было. Волк был огромен. Огромен, стар и силён – под исполосованной шрамами шкурой буграми ходили мышцы, и клыки, с которых на узоры ковров сочилась тягучая желтоватая слюна, были крепки и остры. Глаза же горели совсем не волчьим умом – и вовсе уж нездешней злобой.
Верещага подавился испуганным воплем, повернул голову к наставнику – и остолбенел заново.
Перед буроватым чудовищем, собою загораживая от него дружинника, стоял другой волк – лесной светло-серый великан в пушистой зимней шкуре.
Степной бирюк коротко, хрипло взвыл – и ринулся вперёд. Верещаге померещилось, будто ощеренная пасть метит прямо ему в лицо – но светло-серый вихрь смял прыжок степного хищника, смял и снёс его на ковры, и вместе с ним покатился по ним косматым, рычащим и щёлкающим зубами клубком…
А потом двухцветный клубок развалился надвое, и две пары крыльев стали поднимать к закатному, с уже проступившими звёздами, небу – небу?! А где же шатёр, где его полог?! – двух орлов. Пернатые хищники несколько раз сшиблись – и, наконец, одним комком камнем рухнули вниз.
Из места удара брызнуло просяными зёрнами, точно один из орлов в падении превратился в мешок с зерном, разлетевшийся оземь по швам. Над зёрнами, топорща угольные перья, с торжествующими воплями запрыгал степной петушок-турухтан, непомерно огромный, чуть не с дрофу величиной, одно за другим быстро-быстро склёвывая просяные зёрнышки.
За спиною птицы, там, куда укатилось одно из зёрен, вдруг поднялся человек – и Вольгость Верещага вновь задавил в гортани вопль, теперь уже радостный, узнав гусляра. Мелькнул шнур, на котором серебряно блеснула подвеска-ярга, захлестнув шею заполошно завопившего, брыкающего голенастыми лапами воздух турухтана. Навалился на стремительно меняющееся тело, вжимая его в переплетения узоров на коврах.
– Как люди выше зверей, – выговорил Боян, из-под руки которого вылезали то огромное крыло, хлопающее оземь, то ощеренная, рычащая и клацающая клыками волчья морда, – как Боги выше духов, так Правда, так Клятва, так Честь – выше Силы, Силы, в них одних обретающей своё оправдание.
– Отпусти… – прохрипело снизу. Прохрипело, хоть и по-печенежски, вполне человеческим, надтреснутым старческим голосом – отпусти! Сдаюсь…
Боян необыкновенно легко поднялся, отшагнул в сторону, надевая на шею шнурок и пряча за ворот серебряный знак Солнца.
Степной кудесник, напротив, вставал мучительно медленно. Волчья шкура на его плечах, вновь ставшая простой накидкой, казалась теперь поблекшей и облезлой. Трое тёмников наперебой бросились к нему, протягивая покрытые изображениями переплетённых тел хищников и жертв руки, но старик выбрал пятерню повергшего его соперника.
– Кангары сдержат клятву, данную Игорю Сыну Сокола? – строго спросил гусляр, глядя в глаза Отцу печенегов. Тот отвёл взгляд.
– Я-то откуда знаю? – проскрипел он. – Я старый, больной бхакши, которого желторотые вроде тебя совсем перестали уважать. У них вон…
Молодой тёмник, почтительно вложивший в свободную руку старика «половник», тут же получил, в благодарность, по покорно склонённой голове его деревянным днищем.
– …У них спрашивай, у соплячья драчливого. Никакого нынче почтения к седине… где такой силы-то набрался, щенок стаи Доуло?
Вместо ответа Боян с улыбкой стащил с головы чудом усидевший на ней колпак и наклонился к старому печенегу. Кочевничий кудесник, прищурившись и поджав сухие узкие губы, запустил пальцы в щетину на голове волхва. Через пару ударов сердца глаза печенега распахнулись так широко, будто бхакши в одночасье лишился век.
– Девять? – клекочуще выдохнул он. – Я-то думал, из живущих я один, что осмелился шагнуть за девятые ворота и вернулся оттуда!
– Нас даже не двое, Отец печенегов, – усмехнулся Боян, вновь прикрывая шапкой седую щетину.
Печенег покачал заменявшей ему шапку волчьей мордой.
– А вот так бы ты поговорил с бабой из Куявы…
– Я не приметил на одежде твоих воинов кож с детских головёнок, Отец печенегов, – уже без улыбки отозвался гусляр.
Печенег прикрыл глаза морщинистыми веками, пожевал сухими губами, потом махнул в сторону стоящих за его спиною тёмников:
– Ты там потолковать с ними о чём-то хотел… давай, говори…
И, словно происходившее в шатре утратило в его глазах всякую занимательность, старик повернулся к Бояну и тёмникам укрытой буроватою шкурой спиной, сутуло побрёл за круг светильников, опираясь на свой «половник», будто на посох.
Боян, а вместе с ним и Вольгость Верещага, повернули головы к тёмникам. Те уже уселись на прежние места, переплетя на обычный степнячий лад кренделями ноги в широких штанах с бахромой по внешнему шву. Глядели степные вожди теперь без следа недавнего глума – внимательно, ясно и строго.
Первым, к удивлению Верещаги – хотя более всего русина удивляло, что он ещё чему-то способен удивляться, – заговорил гололицый тёмник.
– Уши Высокой Тьмы Йавды Иртым открыты для слова владыки русов, – произнёс он.
Светлобородый и тёмнобородый возвестили то же самое про уши, соответственно, Высокой Тьмы Куэрчи Чур и Высокой Тьмы Кабукшин Йула.
– Вот слово Святослава, сына Игоря, из рода Сынов Сокола, великого князя Русского и моего господина, для ушей кангаров, из уст Бояна, сына Лабаса, рода Доуло, – размеренно и торжественно произнёс Боян, глядя поверх высоких причёсок степных вождей. – Ныне мой господин садится на бычью шкуру и посылает стрелу войны в сторону земли, что кангары зовут Хызы. Во исполнение клятвы, что между народом кангар и родом Сынов Сокола, говорящий моими устами зовёт вождей народа кангар сесть рядом с ним на бычью шкуру и направить стрелы свои туда, куда он направляет свою. То, что обещано договором – славу, добычу и ратную помощь, обещает господин мой народу кангар.
Тёмники коротко переглянулись – и снова заговорил младший:
– Пусть Боян, сын Лабаса из рода Доуло, скажет пославшему его – клятва будет исполнена. Завтра тот, чьими устами говорит владыка русов, увидит, как тёмники кангаров вступят на бычью шкуру. Стрелы народа кангар полетят за его стрелою в собак-хызы. Это слово Высокой Тьмы Йавды Иртым.
– …Это слово Высокой Тьмы Куэрчи Чур… Слово Высокой Тьмы Кабукшин Йула… – эхом отозвались бородачи.
– Послам великого ябгу Святослава дадут место у очага, пока они пожелают, и будут они среди сынов Бече как родичи, – завершил речь молодой степняк.
Тут же из теней в углах шатра выдвинулись два полуголых существа в штанах, со свисающими до пояса косами, с полными блюдами неизменного печенежского проса в тонких руках. Верещага сперва в полумраке шатра принял их за мальчишек, и только когда они подошли едва ли не вплотную, к тихому своему переполоху обнаружил у «мальчишек» упругие, покачивающиеся на ходу груди.
Ведь знал же, что степные девки в штанах ходят…
Дальше было пуще – печенежские девки, набрав – без рук – полный рот проса каждая со своего блюда, подошли к послам и, нимало не меняя выражения непроницаемых лиц, прильнули к губам Бояна и его ученика, но не в поцелуе, а перетолкнули еду изо рта в рот.
В голове у Вольгостя всё взвилось огненной пургой, уши и щёки заполыхали. А девчонка уже тянула его к занавеске за краем светильников.
«Вот я ещё со степнячками не кувыркался», – сердито бормотал Верещага про себя, чувствуя, как его тянут на спальную кошму, и выдворяя из головы непрошеные мысли, что печенежки-то, не в пример плосколицым бабам коганых, очень даже ничего… и пахнут совсем не противно… и… «И устал я зверски, – подумал он, чувствуя, как тонкие руки обвивают его шею. – Хотя пахнут да, хор…»
И тут ученик Бояна уснул на середине слова.
Ночь он проспал глухо, как колода, вовсе без сновидений – да оно и к лучшему. Явись ему во сне волк, в которого перекинулся Куря, да хоть и безумный взгляд и кривая злобная ухмылка степного волхва до их с Вещим кудесничьего поединка – поднял бы воплем на ноги всё кочевье.
Наутро он осторожно расцепил на шее тонкие, но сильные медно-красные руки сопящей ему в ухо девчонки – на худеньком девичьем плече чернел олень с красивыми ветвистыми рогами – и выбрался из шатра.
Снаружи было зябко, ото рта шёл серебристый парок. Внезапно припомнилось всё, что он слышал про ночёвки в кочевничьих жилищах, – и руки сами собой поползли под шапку и за пазуху.
– Чего ищешься, юнак? – весело окликнул от дымящейся кабицы Боян. Рядом с ним сидел – без волчьей шкуры Вольгость не враз узнал – кудесник Куркуте, казавшийся сейчас, при свете утра, совсем не страшным седобородым старичком в долгополом кожухе и островерхой шапке-клобуке. – Ты ж не у коганых в веже спал. Вот там да – тебя, чем к людям подпускать, надо было б в баню, да перед баней-то головнёю покатить, да одежку старую всю в печь. А тут всё на три ряда нужными травками прокурено, как-никак гостевой шатёр Высокой Тьмы печенежской…
Вольгость тихонько хмыкнул, но более явно недоверие к словам наставника показать не решился.
По соседству двое печенегов по очереди перекладывали разноцветные камушки в трёх рядах ямок в земле. За этим важным делом наблюдало ещё с полдюжины – мальчишек всех возрастов, от едва вставших на но… хотя здесь, скорее всего, едва севших на коня, до подумывающих о первых кожах с вражьих голов. Тут же печенежко лет десяти, высунув язык от усердия, мял хребет жеребенку – лечил так, что ли… у жеребячьего костоправа зритель был, если считать без Вольгостя, один – здоровенная белая с рыжими пятнами круглоголовая псина, выглядевшая покрупней жеребёнка. Она тоже вывалила язык из пасти.
Куря, тем временем, перемолвился парой слов с Бояном, встал и зашагал куда-то по кочевью, нимало не напоминая ни свой первый жутковатый облик, ни немощного старика, каким предстал после поединка с Вещим. Оборотень степной…
– Ну спрашивай, юнак. Спрашивай… – хмыкнул Боян, глядя в огонь. – Я ж тебе разрешил ещё вчера говорить.
Верещага чуть не ляпнул, что разрешил-то ему наставник до порога шатра, но вовремя прикусил язык – если уж учитель считает, что разрешил, то ему виднее, и не ученику на это возражать.
И вообще, они же из шатра вышли? Вышли. Выходит, разрешение снова в силе.
– А ты, Вещий, с этим Кур… Курей… вроде друзья, что ли? – отвыкший от разговоров язык ворочался неуклюже. Аж своим же ушам слушать больно было.
– Вроде, юнак… хорошее слово – вроде. Вроде друзья – насколько у печенежского кудесника могут друзья быть, особенно из «ковырятелей земли» и «обитателей нор».
Последние слова гусляр произнёс на печенежском.
– То есть, – со странной смесью облегчения и разочарования спросил Вольгость, – вы с ним дрались не взаправду, потехи ради? Ну, как наши меж собою?
Боян поглядел на ученика, как на безголового.
– Потехи… юнак, если б могло статься так, чтоб я Куркуте проиграл – мы б с тобою сейчас о смерти, как о благе великом, мечтали. Видел, что у него на кожухе?
– Шкура с голов ободранная с волоснёй. Как у всех печенегов…
– Э нет, юнак, не как у всех… простой печенег просто победу свою так знаменует. А кудесник степной из той «волосни» аркан сплетёт, на душу отходящую вражью накинет – и в рабство себе посмертное утянет. Так и будешь до скончанья мира на посылках у него да его наследников, а не случится наследников – в мелкую нечисть степную изродишься, станешь в дымоходах выть, ягнят хворями мучить да степнячкам дурные сны нашёптывать. Понял теперь, отчего я говорю, что простая смерть нам бы с тобою за благо сталась?
Вольгость, сглотнув, кивнул.
Не без труда приступил к новому вопросу.
– А вот как вы бились – оно было? или морока одна? Там же шатёр был – а вы орлами в небо, и полога не видать было.
– Было, конечно, юнак, – Боян поглядел укоризненно. – Просто кудесники-то ежели не совсем в мире духов, так на границе его бьются. Вот и увиделось так.
– Так оно увиделось или было? – не унимался Вольгость.
– Вольгость, – свёл клочковатые брови старый волхв. – Ты вервь переменить решил, в волхвы податься, коли тебе так надо на это ответ знать?
– Упаси Боги! – с огромным чувством ответил Вольгость, перед которым пронеслось в этот миг всё, чего он насмотрелся за время своей с наставником поездки в Дикое Поле – от невесть откуда налетевших и невесть куда пропавших птиц на медоваровом возу и до недавнего поединка учителя и печенежского ведуна. – Учитель, может, я лучше с ордой-другой подерусь, а?
– Дерись, юнак, отчего нет, – рассмеялся Боян.
– Вэх, а я тебя знаю, бледнокожий! – раздалось над головами послов великого князя. – Это ты с послом приехал? Неужели посол взял к нашим ябгу поротого?
Вольгость поглядел наверх – и заулыбался, широко и радостно.
Рядом на приплясывающем жеребчике восседал, подобрав под себя одну ногу, задиристый сопляк, приходившийся бию-толмачу Яналу вроде бы сыном. Как там его звали? Тонузоба вроде…
Ну вот и свели милостивые Боги… да ещё и не в то время, когда учитель велит молчать.
– Тонузоба, – радостно начал русин, поднимаясь на ноги с стоящего на земле седла, на которое было присел. – А подскажи, друг: ябгу – это тот, кто? Или всё же тот, кого?
В холодных глазах юного печенега зажглись рысьи огоньки.
– Какой смелый поротый… даже когда вокруг нет толпы таких же бледнокожих…
– Я тебе щас больше скажу, – продолжая радостно улыбаться, сообщил Верещага. – Я ещё бываю смелым, не только вскарабкавшись на коняшку, как белка на сосну.
Глаза печенега на мгновение заматовели – видать, разбирал чужие слова, складывал, угадывал смысл незнакомых. Потом он, сбросив свою неизменную невозмутимость, улыбнулся Верещаге – так же широко, как русин ему самому. Как будто давно не виденному другу.
– Тонузоба тебя сперва побьет, – сказал Тонузоба, разворачиваясь к Вольгостю всем телом. – Несильно – ноги ломать не станет, хребет ломать не станет. А потом возьмет плеть и будет гнать до самой вашей Куявы.
С этими словами он оттолкнулся ногами от спины присевшего на мгновение на задние ноги коня и полетел на Верещагу.
Мальчишки, созерцавшие игру, тут же столпились вокруг нового зрелища, к ним прибились и игроки, и владелец жеребёнка. Круглоголовый огромный пёс подошёл поближе – и снова улёгся.
Привлечённый шумом, из шатра выскочил рыжебородый печенег – тот самый, что вчера примеривался к головам послов палашом. Сперва пренебрежительно скривился, увидев двух поджарых щенков, вываливающих друг дружку в пыли и колошматящих кулаками. Потом разглядел, что один из «щенков» – как раз посол, и ринулся спасать честь кочевья, оттаскивая за волосы безмозглого соплеменника. Но старший посольства, бхакши с севера, созерцавший драку, встретил миротворца построжевшим взглядом и запрещающим движением руки.
С бхакши редко спорят – те, кому хоть сколь-нибудь дороги удача и здоровье. Печенег недоумённо поклонился старшему послу и скрылся в шатре – во всяком случае, случись тут один из тёмников или другой ябгу, рыжебородого не обвинят.
Боян же наблюдал за дракою, подперев щеку кулаком, и задумчиво улыбался.
Не стоит мешать, пусть парень отведёт душу. Который месяц уж ни с кем не бранился и не дрался, истомился, поди. Пора и отдых дать человеку – не зверь же он, Боян, всё-таки. Ну, большей частью…
Назад: Глава IX Рогволод из Полотеска
Дальше: Глава ХI Смоленск