При внимательном рассмотрении былинного образа князя Владимира Красно Солнышко выявляется целый ряд архаичнейших черт, в сочетании с данными зарубежных источников, в первую очередь арабских, позволяющих отодвинуть дату зарождения русского эпоса и существования отраженных в нем общественных и культурных реалий по крайней мере в первую половину Х века. Выше мы уже видели, что это неоднократно отмечалось самыми разными исследователями: А.А. Котляревским, Ф.И. Буслаевым, В.Ф. Миллером, И.П. Цапенко, В.В. Чердынцевым, наконец, Ю.И. Юдиным, И.Я. Фрояновым и С.Н. Азбелевым. Рассмотрим подробнее и конкретнее архаику, связанную с былинным образом правителя Руси.

Мало кто из исследователей обращал внимание на то, что в былинном эпосе Владимир Красно Солнышко носит не только отчество Святославович. Гораздо больше вариантов, где этот персонаж наделяется отчеством Всеславьевич или Сеславьевич. Поскольку великих князей киевских с такими именем и отчеством летопись не знала, то его молчаливо считали «искажением». Исключение составляли А.Н. Веселовский (см. ниже) и А. Соболевский, попытавшийся связать былинного князя с полоцким Владимиром Всеславичем XII–XIII вв., но такое отождествление было слишком очевидно в своей несостоятельности. Между тем пренебречь этим вариантом отчества никак нельзя. По наблюдениям В.В. Гацака, во всех ранних записях киевский князь фигурирует как Всеславьевич. «Летописное» отчество преобладает в записях былин с 40-х годов ХХ века, едва ли не под влиянием книжного «просвещения». До этого оно единично, в записях XVI–XVIII вв. вообще не встречается.

Существует еще один герой с точно таким же «двоящимся» отчеством. Это Волх-Вольга Всеславьевич-Святославьевич. Схожесть отчеств этих двух персонажей подметил еще А.Н. Веселовский: «Волх зовется Всеславичем (Всеславьевич, Буслаевич, Всеслаевич, Святославгович, Святославович, Сеславьевич, Щеславьевич); кроме него русские былины дают это отчество еще Владимиру: Сеславич, Сеславьевич, Сыславич (показательно, что отчества Святославич в этом списке, составленном в конце XIX века, нет; это обстоятельство наглядно показывает, как поздно на самом деле «летописное» отчество появилось в эпосе. – Л. П.). Это ставит их как бы в братские отношения». В случае Волха-Вольги двойное звучание имени вкупе с двойным отчеством привело к почти комическим последствиям. Герою «нашли» двух совершенно разных летописных «прототипов». Волх Всеславьевич оказался былинным «отражением» полоцкого князя-колдуна XI века, Всеслава Брячиславича, а Вольга Святославович – брата крестителя Руси, Олега Святославовича. Излишне говорить, что в биографии обоих князей было, мягко говоря, крайне мало общего с сюжетами былин о Волхе-Вольге. Разгадка достаточно проста: в былинах достаточно часто встречаются обороты вроде «Илья Муромец, все Иванович» или же «Илья Муромец, свет Иванович». Никто, однако, не говорит на этом основании о двух отчествах Муромца! «Загадка» отчеств Владимира и Вольги – попросту недоразумение. Речь следует вести об одном отчестве. «Владимир свет Славьевич» или же «все Славьевич». Вряд ли даже это отчество в современном смысле слова, скорее родовое имя порядка Рюрикович, Ольгович, Мономашич и пр. Подчеркивается происхождение князя от героя-эпонима, прародителя Славена или Словена новгородских преданий, Слава польской «Великой хроники». Трудно согласиться с теми авторами, что считают этого персонажа позднейшей выдумкой книжников. Герои-эпонимы существуют в эпосах самых разных народов. Достаточно вспомнить библейских Сима, Ханаана, Иуду, Израиля, греческих Даная, Иона, Эллина, германских Ирмина и Сакснота. Слав (Славен, Словен) принадлежит живой эпической традиции, а не умствованиям книжников заката Средневековья. Еще Веселовский предположил существование в эпической традиции героя по имени Слав, отца Волха и Владимира. Германское имя отца «русского конунга Вальдемара», то есть князя Владимира, Гертнит, он считал калькой, переводом русского Всеслав или Слав (от *Hreidnid). Впрочем, говорить подробно об эпониме славян и его отражении в русском эпосе здесь не место. Тема отражения этой фигуры в былинах подробно развернута в третьей главе.

Это отчество привязывает Владимира к миру полумифических героев, основателей племен. Именно происхождение от прародителя племени по прямой линии в традиционном обществе давало право на власть.

Отождествление правителя с Солнцем – одно из самых ходовых в мировой истории. Оно восходит к седой древности Сынов Солнца – фараонов Египта и продолжается вплоть до «короля-солнца», Людовика XIV и тому подобных фигур придворного красноречия эпохи абсолютизма.

Однако именно в русском фольклоре и древнерусской культуре это отождествление обретает очень конкретный смысл. В «Слове о полку Игореве» содержится такой образный ряд:

Это высказывание автор «Слова», кажется, относит к творческому наследию Бояна, языческого полушамана, «Велесова внука». В.И. Стеллецкий в комментарии к «Слову» высказал предположение, что это изречение «было… создано в связи с убийством князя Игоря Рюриковича древлянами в 945 году и применено творцом «Слова» к Игорю Святославичу». И действительно, «головой» и «солнцем» Русской земли скорее можно было назвать великого князя Киевского Игоря Рюриковича, победителя уличей и печенегов, внушавшего ужас Византии, нежели его тезку, правителя вполне заурядного Новгород-Северского княжества.

Но эта аналогия понуждает нас обратиться к иному источнику, на сей раз – фольклорному. Речь идет о так называемой «Голубиной книге», сочетающей православную религиозную терминологию (Саваоф, Христос, Ерусалим и пр.) и социальную терминологию Московской Руси («белый царь – всем царям царь») с глубочайшей индоевропейской архаикой. Первые записи «Голубиной книги» относятся как раз к московскому периоду, но упоминания о ней встречаются еще в житии Авраамия Смоленского XIII века, причем заглавного героя жития за знакомство с нею собираются отлучить от церкви. Как в Ригведе (Х, 90), и явления Природы, и слои общества происходят в «Голубиной книге» из космического тела Первобога-Первочеловека. Причем «Солнце Красное – от лица Его», а «цари православные – от честной главы». Выстраивается смысловой и образный ряд: князь («царь») – голова / лицо – Солнце. Былина качественно отличает Владимира от иных «князей-бояр», но точно так же и «Голубиная книга» производит «князей-бояр» не от «честной главы», а «от плеча» Первосущества.

Идея общества-тела, в котором «царь» соответствует голове, а «простые людины» – ногам, встречается в летописи еще под 1015 годом. Любопытно, что летописец пытается замаскировать языческий образ ссылкой на Исаию пророка, в то время, как в тексте «Голубиной книги» насмешливо рассказывается, как

Вызывает интерес и часто встречающийся в ранних записях титул былинного Владимира «свет-государь». Интересен он тем, что, по сути, калькирует титул славянского «главы глав» у Ибн Русте: «Свиет-малик». В договоре 911 года упоминаются некие «светлые князья» «под рукой» Олега, носящего титул великого князя. Если последний титул наши летописи связывают с призванием Рюрика и созданием Руси, то «светлые князья» начала Х века, очевидно, соответствуют более ранним способам объединения – отдельных племен и союзов племен. Но для былин – это титул верховного правителя Руси. То есть уже титул князя отражает архаичность отображенного в былинах общества. Впрочем, мы уже говорили, что брачная тема в былинах также относит их ко временам возникновения племен.

Любопытно также и еще одно обстоятельство. Как уже говорилось, миф о зарождении общественных слоев из тела Первосущества в Ригведе и русской «Голубиной книге» почти совпадает. При этом эти два мифа – единственные, где из тела Первосущества возникают не только явления природы, но и части общества. Однако существует одна немаловажная особенность – из головы Первосущества в Ригведе наряду с Солнцем возникают не цари или князья, а брахманы (Х, 90; 12), то есть жрецы. Семантика былинного титула подчеркивает жреческий, сакральный характер власти его носителя. О том же говорит и титул «свет-государь» – в славянских языках понятия «света» и «святости» тесно взаимосвязаны.

В Ипатьевском списке «Повести временных лет» содержится предание, напрямую объединяющее понятие Солнца, царя и жреца. Даждьбог, сын Сварога, по этому преданию, был первым царем («Солнце-царь»), но притом выполнял чисто жреческие функции – установил календарь и брачные законы.

Это наблюдение подкрепляют и конкретные черты былинного Владимира – черты не дружинного вождя летописных племен, а сакрального, священного правителя, живого кумира первобытности.

Особенно много этих черт выявляет соотнесение былинного образа князя с «царем русов» у Ибн Фадлана:

«В его очень высоком замке постоянно находятся четыреста мужей из числа его богатырей, его сподвижников… Эти четыреста человек сидят под его престолом… На престоле с ним сорок девушек-наложниц, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии сподвижников. Он же не сходит с престола… Царь русов не имеет никакого другого дела, кроме как сочетаться с девушками, пить и предаваться развлечениям. У него есть еще заместитель, командующий войском, который нападает на врагов и собирает для него дань». Сходным образом описывает царя русов Мухаммед Ал Ханафи: «Есть у них царь, сидящий на золотом троне. Окружают его сорок невольниц с золотыми и серебряными кадилами в руках и окуривают его благовонными парами». В последнем описании очень ярко выступает роль «царя» русов как живого кумира.

Здесь, прежде всего, бросается в глаза кратность четырем окружения «царя русов» – его наложниц и дружинников. Но и в былинах, вопреки привычной по иллюстрациям и экранизациям картине длинной палаты со столами, составленными «покоем», всегда говорится про входящего в княжий терем богатыря:

Точно так же, на возвышении в центре квадратной залы, пировали короли древней Ирландии. Согласно древнеиндийскому трактату «Артхашастра», идеальный город должен представлять собой квадрат с царским дворцом в центре. В середине палаты возвышалось сиденье Аттилы, а рядом – его ложе (что сближает его с «царем русов» Ибн Фадлана). Кто бы ни были гунны изначально, ко временам Аттилы они уже достаточно набрались славянской культуры, чтобы жить в деревянных теремах, пить из чар питье, которое называли «медом», а погребальный пир называть славянским словом «страва». Так что и устройство пиршественной палаты Аттилы, скорее всего, было сходно с таковыми у славянских князей.

Правитель является воплощением сакральной идеи Центра, что подробно раскрывает В.Н. Топоров: «К числу несомненных выводов… исследований института царской власти относится установление скорее жреческой (а не царской в более позднем понимании этого слова) функции царя, чем административно-политической. Древний царь выполнял роль жреца, который не только знал космологическую структуру мира и ведал космологическими измерениями, но и соотносил ее с социальным устройством общества; точнее, этот царь-жрец определял на уровне правил и религиозно-юридического права, каким образом должна быть организована данная социальная группа (или их совокупность) с тем, чтобы она соответствовала космическому порядку. Это соответствие идеальным образом могло осуществляться в центре мира, определяемом местом, где проходит axis mundi (мировая Ось. – Л. П.). Этот центр и был наиболее сакральной точкой пространства. В нем совершалось царем-жрецом жертвоприношение, также рассматривавшееся как акт установления связи (проверки соответствия) между космическим и социальным началами. Понятно, что благополучие данного социума зависело от умения царя-жреца найти эту сакральную точку в пространстве и времени. Лишь найдя ее, можно было определить место и время жертвоприношения и через него – всю структуру пространства, занимаемого данным коллективом, – алтарь, храм, поселение, его границы (четыре стороны света) и его временные координаты». Итак, царь-жрец олицетворял священный Центр, и, как таковой, должен быть если не неподвижен, то резко ограничен в передвижениях. Владимир вполне соответствует этому требованию, на что обратил внимание еще В.В. Чердынцев, противопоставив образ Владимира фигурам «как исторических феодальных князей, которые первыми начинали битву, так и… героев феодального эпоса, например… Карла, проявляющего поразительную активность». С этим наблюдением можно согласиться, выведя за скобки разве что симптоматичное для времен написания труда В.В. Чердынцева увязывание эпоса с конкретными социально-экономическими формами. После работ А.И. Неусыхина, А.Я. Гуревича и И.Я. Фроянова едва ли можно сомневаться в том, что и общество франков времен Карла Великого, и Русь Х века, которую имеет в виду В.В. Чердынцев, еще далеко не заслуживали названия феодальных обществ. Более того, «поразительную активность» проявляют и заведомо не феодальные цари Гомера – Диомед, Одиссей и пр. Скорее, речь идет о фигуре дружинного вождя и фигуре вождя сакрального. Зато можно, безусловно, согласиться с главными наблюдениями В.В. Чердынцева. Владимир былин действительно «никогда самолично не участвует в сражениях, сидит в Киеве и, по сути дела, является основным «сиднем» нашей народной поэзии». На то же обратили внимание И.Я. Фроянов и Ю.И. Юдин, справедливо увязав это с ритуальной неподвижностью священных царей у Дж. Фрезера. Наконец, независимо от них и В.В. Чердынцева, к схожим выводам пришел М.Л. Серяков, продолжавший, однако, оставаться под гипнозом «очевидного» тождества былинного Красного Солнышка и крестителя Руси: «Владимир изображен, как важная, но ритуально неподвижная фигура, ни разу не вступающая в противоборство с врагами в отличие, например, от Карла Великого или Артура во французском и кельтском эпосах». Соответственно, и «царь» русов у Ибн Фадлана никогда «не сходит с престола» и «не имеет другого дела, как сочетаться с девушками и пить».

Тем не менее в литературе можно еще встретить по меньшей мере странные оценки былинного Владимира, проистекающие все из той же гипнотической уверенности в его тождестве с крестителем Руси. И если Б.А. Рыбаков, говоря о том, что в былинах «воспевались действия» князя, «сумевшего возглавить оборону» Руси от кочевников, всего лишь повторяет то, что утверждал почти полвека в многочисленных статьях и книгах, то много трудней понять современного исследователя, когда он пишет: «Оборона родной земли от нашествия «поганых», миры с «окольними» странами, твердость в вере, строительство городов, правый суд и милостыня, забота о нищих и больных – все эти добродетели ставят в заслугу крестителю Руси и сказители «старин», и летописцы, и писатели-агиографы» (Карпов А.Ю. Владимир Святой. М.: Молодая гвардия, 1997). «Старины» – то есть былины – ничего не говорят о «мирах», твердости в вере, строительстве городов, милостыне, заботе о нищих и больных Владимира Красного Солнышка. Суд князя в былинах, как правило, – неправый суд (он верит наветам, заточает «в погреба» Илью, Ставра, Сухмана и пр.). Можно по-разному оценивать заслуги летописного Владимира Святославича в «обороне» страны от тех, кто был покорными вассалами его отца и деда, а при нем только что не зимовал под столицей. Но Владимир былин в «обороне», вообще в воинских делах просто не принимает ни малейшего участия. Писать о нем как об «организаторе обороны Руси» можно, лишь закрыв глаза на сами былины. В тех редчайших случаях, когда былинный Владимир пытается хоть как-то вмешаться в военные дела, он получает резкую отповедь Ильи Муромца:

И это отнюдь не грубость в адрес нелюбимого правителя, а простое подчеркивание его функций, его прямых обязанностей. И первейшей из них и Ибн Фадлан, и былина считает брачное общение с женщиной – в арабском источнике одной из сорока безликих «наложниц», но в былинном эпосе обретающей лицо и имя королевичны Апраксеи.

Фигура супруги правителя стала предметом внимания исследователей еще в конце XIX – начале ХХ вв. Одним из первых к ней обратился в книге «Золотая ветвь» Дж. Фрэзер. Исследование латинских, скандинавских, греческих и бриттских преданий привело его к выводу, что «у некоторых арийских народов… было обычным видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах». Несколько позже ряд исследователей вскрыли мировоззренческую подоплеку этого обычая. В супруге правителя видели женское воплощение его земли, страны и одновременно его власти. Любопытно, что древнерусское «волость» объединяет оба эти понятия. Особенно хорошо это явление изучено на кельтском материале. Тут и фигура Власти, предстающей ужасной старухой, но превращающейся в прекрасную даму после соития с нею, впервые появившаяся в саге о Ньяле Девяти Заложников, а потом в повести о сыновьях короля Даре и многочисленных английских и французских романах. И ирландские королевы-тезки, по имени Медб, из Коннахта и из Лейнстера. Про вторую говорится, что «не мог стать королем Тары тот, чьей супругой она не была». Схожие сведения сообщает Саксон Грамматик о королеве пиктов Гермутруде: «Тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королем; она приносила королевство вместе с собой. Так что рука ее и скипетр были неразделимы». А. Краппе и А.К. Кумарасвами соотносят этих персонифицирующих Власть женщин с индийской богиней Шри Лакшми, супругой Индры и «персонификацией царского правления, духом власти, взаимоотношения с которой носят сугубо брачный характер».

В.Я. Пропп пришел к тем же выводам на основе анализа русских сказок, где герой зачастую становится царем, добившись руки и сердца царевны. В «Слове о полку Игореве» борьба князя-кудесника, полоцкого оборотня Всеслава за власть, описывается как попытка добиться любимой девушки: «Връже Всеславъ жребий о девицю себе любу». Очень любопытно, что дань в Древней Руси платили «по куне» или «по белке» от родовой общины-«дыма». Вести речь о наживе тут не приходится – полтысячи лет спустя, когда и лесов, и белок, конечно, больше не стало, в Московском государстве штраф за синяк составлял пятнадцать беличьих шкурок. То есть с общины брали за год одну пятнадцатую штрафа за синяк. Скорее дело тут как раз в символике – и белка, и особенно куница обозначали в славянском фольклоре возлюбленную или невесту. В случае с куницей символизм варьировался от тонко-духовного (странник видит, что по постели спящих молодоженов скачет «кунка» – значит, над их браком почиет благодать небес, они живут в любви) до самого грубого, физиологичного (куна, кунка – женский половой орган). На всем пространстве Древней Руси сваты до ХХ века рассказывали родителям невесты, что пришли сюда «за куницей», по ее следу. И, принимая дань куницами или белками, князь как бы символически обозначал свой брак с землей и общиной, уплатившей ему эту самую «кунку». Недаром в былинах кунья шуба – отличительный признак правителя или, по крайней мере, вождя. Кунью шубку набрасывает на плечи Владимир, и за ней же он прячется от страшного свиста Соловья-разбойника, куньей шубкой укрывается «король ляховинский» от разгневанных богатырей-сватов, Добрыни и Дуная. Такие шубы носят Дюк и Чурило – Фроянов и Юдин показали, что эти герои былин – родоплеменные вожди. Илья обретает шубу лишь в тех былинах, где уже выступает вождем богатырской дружины Киева – а место это он занял не без помощи Апраксеи.

Любопытно, что многим из перечисленных героинь предания приписывают столь же, мягко говоря, легкомысленный характер, который наши былины приписывают Апраксее, прилюдно обнаруживающей свою связь с Тугарином, заигрывающей с Чурилой Пленковичем, пытающейся соблазнить калику Касьяна. В ирландских источниках женское воплощение Страны называют куртизанкой, у Медб из Лейнстера, кроме четырех законных мужей, было множество любовников, «поскольку было в ее обычае, чтобы тень одного мужчины падала на другого», Гвиневера, жена Артура, была неверна ему, и так далее.

Ветреность Апраксеи вовсе не обязательно связывать с конкретной личностью сестры Мономаха Евпраксии, «королевской блудницы», как делал это Б.А. Рыбаков. Это – просто типичный облик супруги правителя, олицетворения непостоянной, ветреной власти, удачи. Характерно, что «руку и сердце» захватившего Киев «татарина» Идолища «легкомысленная» Апраксея решительно отвергает. Так что когда Илья или Алёша говорят о «б… Апраксе-королевичне», это много ближе к современной народной мудрости («политика – б…ское дело»), чем к «королевской блуднице» немецких хроник.

«Распутство» Апраксеи подчеркивалось множество раз. Реже принимается во внимание, что былинная княгиня еще и мудра. Перед сватовством к ней Владимир говорит «было бы мне, князю, с кем… думу думати». И он получает именно такую жену – совет Апраксеи всегда мудр, она спасает Илью Муромца от княжьего гнева, она советует помириться с ним, она же, как мы помним, ободряет и поддерживает Владимира, перепугавшегося при известии о нашествии «татар». А когда Владимир не слушает ее – например, в былине про Ставра Годиновича, где княгиня моментально распознает в «грозном после» переодетую женщину, – то попадает в весьма неловкое и даже смешное положение.

Особенно заметно представление об Апраксее, как Власти, в былине о «бунте Ильи Муромца против Владимира», которые, по ряду признаков, представляются скорее переосмысленным описанием инаугурации или инициации военного вождя. Илья в начале былины устраивает пир, что является посягательством на монополию князя как устроителя пиров и претензией на власть, о чем в ряде случаев говорится открыто: «Я буду завтра в Киеве князем сидеть», «завтра сам буду править княжеством». Илья стреляет по золотым и серебряным «маковкам» княжеского терема, что уже истолковывалось И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным как ритуальный вызов князю и магическая атака на него, с чем можно согласиться лишь отчасти. Стрельба по золотым и серебряным мишеням встречается в эпосе в контексте как соревнования за власть (в былине про Добрыню и Василия Казимировича стрельба из лука является одним из способов, с помощью которого решается, кто кому будет платить дань – Владимир «поганому» царю или тот – Владимиру), так и свадебных ритуалов («Ставр Годинович»). Последнее восходит еще к сказочным сюжетам: выбор невесты с помощью лука и стрел в сказке «Царевна-лягушка», испытание стрельбой из лука, полностью аналогичное былинным, как одно из испытаний устраиваемых невестой-царевной женихам; в ряде случаев метательный снаряд падает «на терем королевны, что весь дворец пошатнулся», «стрела полетела в Индейское царство и сшибла второй этаж у королевского дворца». В этих случаях сходство с былиной о «бунте» Ильи еще большее. Вообще, стрельба из лука как элемент свадебного состязания героя и правителя, брачно-эротический символизм лука и стрел уходят в глубокие слои доиндоевропейской, ностратической или «евразийской» архаики. Для нас особенно любопытно указание британского исследователя Роберта Грейвса на английский средневековый обычай, по которому победа в состязании лучников, мишенью в котором служила золотая или серебряная монета с изображением креста (в ряде вариантов Илья сшибает золотые и серебряные кресты с церквей, чтобы устроить на них пир, – т. е. превращает их в платежные средства, в монеты), а призом – любовь карнавальной «девы Мэрион», Майской королевы и звание Майского короля, карнавального «Робин Гуда».

Наконец, Илья попадает в подземелье, где его кормит и поит все та же Апракса. Проникновение в «погреба», в глубь земли, не составляет для нее никакой трудности – она и есть земля. Даже когда сказители «задним числом» придумывают какие-то «рационалистические» объяснения ее проникновению в «погреба» (всегда разные, что само по себе говорит об их позднейшем происхождении), Владимиру, отправляющемуся освободить Илью, никогда не удается сделать это тем же способом. Иногда ее заменяет дочь, но это непринципиально – речь в любом случае о женщине княжеского рода. Символично и кормление княгиней Муромца. Старуха по имени Власть угощает Ньяля, будущего короля, водой из волшебного колодца. Про воду эту говорится: «Мягким будет твое питье в королевском роге – хмельной мед и сладкий мед, и крепкий эль». Королю Конну во сне является дева Власть, но не ложится с ним, а угощает едой и питьем. После этого заточения Илья становится победителем «татар» и вождем богатырской киевской дружины.

Тот же мотив встречаем в былине «Царь Саул Леванидович», где сына заглавного героя «углицки мужики… лукавые» приглашают «царем-королем», но по въезде в город запирают «в погребы глубокие» (Древние Российские стихотворения… С. 77–78). Возможно, речь и здесь о ритуале инициации вождя, правителя, не понятом позднейшими сказителями. Иначе совершенно не понятно, отчего выпущенный на волю и снабженный оружием пленник не спешит расквитаться с коварными пленителями, не уходит попросту на все четыре стороны, предоставив их своей судьбе, а едет защищать «углицких мужиков» от подступающего к городу врага.

Здесь необходимо присоединиться к В.В. Чердынцеву, видевшему в этом сюжете «обычай заточения будущего вождя», который «широко распространен в раннем родовом обществе».

Схожий мотив мы встречаем в скандинавском эпосе – в саге о Стюрлауге Трудолюбивом и в саге о Волсунгах, откуда, как предполагают ученые, данный мотив и попал в первую сагу. В саге о Волсунгах этот мотив также может быть истолкован как конечный этап инициации Сигмунда и Синфьотли как воинов и вождей. Показательно, что во время заточения в кургане, носящего, как и в случае с Ильей, черты погребения заживо, заточенным помогает женщина, сестра одного из них, мать другого и жена конунга.

Наконец, показательно отношение к княгине богатырей и киевлян вообще. Это отношение весьма ясно обрисовано в той же былине о сватовстве Владимира: «Аще вам, молодцам, было б то кому поклонятися», «И всему красному городу Киеву было бы кому поклонятися». Илья Муромец, который, после заключения в погребе «оцьми низвел» на князя, покидает погреб и берется за оборону города лишь по просьбе княгини.

Апраксея былин не имеет ничего общего с летописной Евпраксией. Если уж обязательно связывать ее с летописным персонажем, то лучше всего подойдет жена того, древнего Владимира из Иоакимовской летописи: «Владимир… имел жену от варяг Адвинду, вельми прекрасну и мудру, о ней же многое от старых повествуется и в песнех восклицают». Как видим, все сходится: Адвинда «от варяг», и Апраксея из земли Поморянской (Ляховецкой, Политовской). Адвинда прекрасна и мудра, Апраксея наделена обоими этими качествами в избытке. И главное, Адвинда, судя по Иоакимовской летописи, являлась героиней многочисленных эпических сказаний («Многое от старцев повествуется и в песнех восклицают»). А изменение имени не должно удивлять – в XIX–XX вв. в эпосе постоянно шла смена имен, древних, непонятных на знакомые православные. Как мы видели, Бермята превращался в Ермила, Хотен в Фадея и Фотея, Саксон Колыбанович в Самсона Самойловича, Саур Ванидович в Саула Леванидовича. То же самое могло произойти с живой богиней Земли и Власти, супругой Владимира свет Славьевича Красное Солнышко, Адвиндой. Еще одну параллель былинной Апраксе составляет Остасия или Остансия, жена «короля Гертнита» (об этом имени см. выше), которая «была красивейшей и мудрейшей из женщин». В «Тидрек саге» она изображена чародейкой, помогающей своему мужу-славянину отстоять «королевство» от готов и гуннов.

Невыясненным остается вопрос о нескольких наложницах «царя русов» и единственной Апраксе-Адвинде-Остасии в эпосе. В ряде былин упоминается Марфида (Малфрида?) Гориславна как другая жена Владимира. Федор Иванович Буслаев упоминает 12 жен былинного Владимира, но мне не удалось отыскать в текстах былин упоминания о них. Однако обращает на себя внимание опять-таки четырехкратность числа былинных жен (см. выше о правителе как воплощении идеи Центра). Возможно, каждая из жен или наложниц соответствовала покоренному племени или земле (отдельные роды или общины, как уже было сказано, отделывались символизировавшим невесту откупом в виде куньей или беличьей шкурки). Ясно тогда, отчего былинный король, отец Апраксы, столь решительно отказывался выдать ее за чужака, т. е. признать таким образом свой «вассалитет», зависимость от Владимира. Обращает на себя внимание явная параллель с двенадцатью женами морава Само и двадцатью четырьмя наложницами князя поморян.

Завершая разбор образа Апраксеи, необходимо коснуться того единственного случая, когда к ее красоте и мудрости остались равнодушны. Речь о былине «Сорок калик со каликою». Сорок странников-калик, возглавляемые атаманом Касьяном, дают друг дружке обет – если кто-нибудь из них во время странствия солжет, украдет или польстится на женщину – его подвергают мучительной казни – в лучшем случае просто закапывают по плечи в землю и оставляют умирать, в некоторых же записях речь идет о страшной, мучительной казни, с ослеплением и вытягиванием языка. Калики приходят в Киев, где Апраксея влюбляется в атамана Касьяна и пытается соблазнить его, однако неудачно. Разгневанная княгиня подкидывает в мешок Касьяна чашу, «из которой князь по приезде пьет» (обычай, когда вернувшегося домой владыку встречает, поднося золотую чару, жена, описан у Приска Паннийского применительно опять же к Аттиле). «Разоблаченный» посланцем княгини, нагнавшим покинувших город калик, Касьян принимает от рук своих сотоварищей казнь. Однако, возвращаясь из странствия, калики застают атамана живым, а проходя через Киев, узнают, что княгиня покрылась коростой и лежит во гноище. Апраксея винится, что оговорила Касьяна, тот прощает ее – и княгиня исцеляется.

Очень многим кажется, что это – чисто христианское предание. Ну как же, речь идет об аскетизме. Такой крупный историк, как С.М. Соловьев, и тот некогда полагал, что противопоставление умеренности Ильи обжорству Идолища – это противопоставление христианства язычеству. На самом деле язычеству ведомы и умеренность (вспомним «Речи Высокого» в «Эдде»), и свирепейшая аскеза – вспомним, каким истязаниям подвергал себя Один, девять дней и девять ночей вися на мировом ясене Иггдрасиль. Не менее суровы были испытания и посвящения сибирских шаманов. Впрочем, и сегодня в Индии не какие-нибудь святые отшельники, а обычные миряне, клерки вполне современных компаний проводят недели отпуска, неподвижно сидя в сплошном огненном кольце костров. Мало кто знает, что слово «монах» старше христианства – оно обозначало жрецов Зевса Олимпийского, ведших уединенную и очень бедную жизнь в кельях у подножия святилищ своего бога, носивших черную одежду, принимавших суровые обеты – обет молчания, обет безбрачия. Такие же скудные жилища археологи находят рядом с капищами восточных славян на Днестре. Запреты, очень похожие на те, что приняли сорок калик со каликою (сам принцип похож на окружение князя – Касьян, замещающий Владимира в качестве сакрального центра, и четырехкратное число окружающих его спутников).

Сами калики в былине носят кое-какие черты, позволяющие думать, что изначально они не были христианами. Они отнюдь не отказываются от участия в княжьем пиру, от яств и медов. Их отличительная черта – громовой голос, сравнимый со свистом Соловья-разбойника – под князем оседает конь. Они поют на княжьем дворе «Голубиный стих» – полуязыческое произведение, за знание которого, повторюсь, отлучали от церкви. Зато нечто подобное («про живот, про смерть, про весь род человечь») поют «старцы старые» из заклятья против мора, в которых легко узнать языческих жрецов.

Но примечательнее всего фигура их атамана. В русском фольклоре святой Касьян играет особую роль. Это Касьян Суровый, Касьян Немилостивый. Его пребывание – не на небесах, как у остальных святых, а под землей (и былинного Касьяна закапывают в землю). Там не то он бьет дьявола молотом по голове, не то его, скованного, бьют ангелы или черти (и Касьяна в былине подвергают мучительной казни). Он или слеп, или глаза его скрыты под свисающими до колен, а то и до земли ресницами, покрыт шерстью и волосами. (Касьяна в былине иногда ослепляют, иногда – его лица не разглядеть из-за свисающих до пояса волос.) Вытянутый язык – это признак мертвеца или демона в мифологии самых разных народов – египтян, индусов, этрусков, индейцев Латинской Америки. Знаком он и славянам – на лубках им награждают чертей, Смерть, пришедшую за Аникой-воином или Бабу-ягу. Им снабжали личины ряженых, изображавших чертей и покойников, с длинным языком, свисающим изо рта, бродила Бука – гроза славянских ребятишек и темнолицый Полевик. Торчащим языком отличаются и иные темные боги (святого Касьяна в «народном православии», как и многих других, именовали богом) – Один, Дикий Охотник, Отец Могил и Черная Матерь Кали (между прочим, Ариэль Голан в книге «Миф и символ» выводит слово калика именно из имени этой древней богини). И Кали, и Один были связаны с миром мертвых (как и святой Касьян, как и фактически переживший свою смерть атаман калик) и покровительствовали аскетам. Подобному божеству (косматому Велесу? Вию с ниспадающими до земли веками? Чернобогу, наконец?) наследовал в народном православии «Бог Касьян», ему, должно быть, служил атаман калик. Он олицетворяет обладание властью выше и больше той, которую олицетворяет Апраксея. Мирская власть, плодородие земли и удача – все это неинтересно тому, кто служит Владыке Могил. Власть косматых, «волохатых» волхвов – выше княжеской, и именно эту истину, отраженную и в наших летописях, и в записках Ибн Русте, и в сообщениях немецких монахов с варяжской прародины новгородцев, еще раз подтверждает былина.

Итак, первое из «дел», упоминаемых у Ибн Фадлана, оказывается жреческой обязанностью. Со вторым, питьем, тоже все не так просто, как может показаться. Ижевский исследователь С.В. Козловский показал, что питье на былинных пирах является материальным воплощением удачи, магической благодати. И князь, монопольным правом которого является поднесение героям «чары зелена вина», выступает как распределитель этой волшебной силы. То есть опять-таки как жрец.

Со жреческими функциями правителя связывают исследователи и былинное поручение привезти «лебедушку» или какого-либо «лютого зверя» «жива, не кровавлена» – не для жертвоприношения ли?

Как воплощение священного центра, супруг женского воплощения Земли-Власти-Волости и жрец, князь, естественно, неприкосновенен. Это нашло отражение в былинной формуле «а и вас-то, царей-князей, не бьют, не казнят». У Саксона Грамматика находим эпизод, когда Яромир, правитель Рюгенских русов, во время войны с другим славянским племенем, атакует двух неприятельских воинов. Убивает одного, но копье застревает в теле. Второй замахивается, но, увидев, что поднял руку на князя, отбрасывает оружие и падает ниц. «Столь велико почтение среди этого народа к людям, облеченным высоким саном», заключает хронист. Любопытно, что из всех черт священного правителя эта одна оставила какие-то следы в летописи: «Князь Мстислав Юрьевич проеха трижды сквозь полки Юрьевы и Ярославли… И прииде на него Александр Попович, и, имея меч наг, хотя разсещи его. Он же возопил, глаголя, яко аз есмь князь Мстислав. И рече ему Александр Попович: «Княже, ты не дерзай, но стой и смотри. Егда убо ты убиен будеши, и что суть иные, и камо ся им дети?» Обращает на себя внимание появление в цитируемом отрывке Александра (Алеши?) Поповича (та самая Никоновская летопись). Не оказала ли влияния на летописный текст былинная идеология?

Но в целом такое отношение к князьям для средневековой Руси Х – ХII вв. нехарактерно. Князья водили дружины в бой, сражались и зачастую – гибли.

Двор князя также священен. Характерно, что герои былин практически никогда не убивают врагов на княжеском дворе. Алеша Попович запрещает своему парубку отвечать на нападение Тугарина, метнувшего в них нож, и «кровавить палаты белокаменные», вызывая противника «в поле». Туда же, «в поле», отвозит Илья Муромец для расправы плененного Соловья-разбойника. Точно так же священен был княжеский двор для язычников-поморян, всякий вступивший на него был неприкосновенен. Сходно относились балтийские славяне к своим святилищам, и «место, где расположен храм, не позволяют осквернить кровью даже во времена войны». Оттого, как и двор поморянского князя, святилища часто становились укрытием для тех, кому угрожала смертельная опасность.

Итак, былинная фигура князя Владимира весьма архаична. Его власть основана на происхождении от племенного героя-прародителя, он – священный, «Солнечный» царь-жрец, узник своего жреческого сана, прикованный к обрядовому «Центру» племенных земель. Он – муж женского воплощения Земли-Власти-Волости. Его функции – быть ее супругом и распределять на ритуальных пирах магический, священный напиток, воплощение удачи и благодати. Военными же делами Киева заведует не Владимир, который воинских функций вообще не имеет, а Илья Муравленин – тот самый «заместитель» Ибн Фадлана. Именно он «командует войском и нападает на врагов» – былинных «татар». В ряде былин именно он отправляет богатырей за данью в покоренные страны. Более того, говорится, что

Бросается в глаза, что образ «царя» русов у Ибн Фадлана практически совпадает с нарисованным былинами образом Владимира Красно Солнышко. Не менее очевидно и то, что даже для эпохи Ибн Фадлана этот образ чересчур архаичен. Современник арабского путешественника, Игорь Рюрикович, самым активным образом участвовал в боевых походах – что отмечают не только летописцы, творившие веком позже его смерти, но и современники-иноземцы (Лев Диакон, Лиутпранд), – и, как показывает история его гибели, отнюдь не считался у подданных-славян неприкосновенным. Два эти обстоятельства наводят на мысль, что Ибн Фадлан просто слышал от русов их эпические песни – те самые, что легли в основу былин. Таким образом, архаичный образ сакрального правителя, опутанного сложной сетью табу и магических представлений, служит датирующим признаком, позволяющим отодвинуть зарождение русского эпоса во времена, далеко предшествующие не только его летописному тезке, уже третье столетие безо всяких оснований почитающимся его прототипом, но и деду этого тезки, Игорю Рюриковичу.

Вернемся, однако, к выводу о том, что Ибн Фадлан мог слышать былины – или, если угодно, «протобылины» – от русов в середине Х века. Вкупе с удивительным сходством описания погребения руса у Ибн Русте и похорон Потыка с женой в былине, вплоть до такой, скорее все же эпической по происхождению детали, как погребение живой жены покойного, вывод этот заставляет согласиться с уже цитировавшимися словами Р.С. Липец: «К концу Х века уже существовала богатая эпическая традиция. Еще при Игоре и Олеге, а возможно, и в IX веке эпические сказания уже заняли свое место в культурной жизни Руси». Очевидно, что былины, записанные в XIX–XX веках, достаточно точно повторяли те эпические сказания Х века, что послужили источником арабским путешественникам и географам. Итак, если изучение дохристианских черт в былинах приводит нас к выводу о необходимости датировать возникновение былинного эпоса временами до крещения Руси в 988 году, то явное влияние уже сложившихся и уже архаичных для того периода эпических песен на арабских авторов середины Х столетия позволяют уверенно говорить о еще более глубоких корнях русских былин.

Однако этот ответ, во-первых, чересчур общий. Да, глубокие корни – но насколько именно глубокие? Какая конкретно эпоха породила русские былины, какие исторические условия – социальные, этнические, географические, наконец? Вопрос отнюдь не праздный. Ибо датирующие признаки былин увели нас слишком глубоко в прошлое. В Х веке, во времена Ибн Фадлана и Ибн Русте, русь еще была очень молодым народом. Достаточно сказать, что Игорь Рюрикович был вторым представителем династии, с основателем которой связывается появление русов в Восточной Европе, основание Русской державы. Он же является первым русским князем Киева на Днепре. Сам Киев на Днепре, как и другие восточноевропейские города, упоминаемые в былинах – Чернигов, Смоленск, – к Х веку только складываются из конгломератов нескольких поселений. В то же время в былинах, как известно, именно Киев является столицей Руси, и все главные герои определяют себя как «богатырей Святорусских», свою землю – как «Святую Русь». И если во времена Игоря Рюриковича былины существовали, то закономерно возникает вопрос: где же и когда они складывались? И главное – кем? Говоря более конкретно – если былины были эпосом племени, то какого именно племени или каких именно племен? Ответу на этот вопрос посвящена третья часть настоящей работы.