ПОЛЫЙ ОРЕШЕК

Три ракушки, белые, перламутровые и прозрачные, как розоватый снег, опадающий с яблонь, формой напоминающие лепестки; два морских блюдца, похожие на китайские шляпы в чёрную полоску по жёлтому фону; нечто вроде бесформенной и хрящеватой картофелины, неодушевлённой, но живущей какой-то своей загадочной жизнью и выпускающей, если на неё надавить, струю грязной воды; сломанный нож; огрызок карандаша; перстенёк с голубыми жемчужинами; вымокшая в море тетрадь с переводными картинками; розовый, донельзя грязный носовой платок… Всё. Бельгазу закончила инвентаризацию своего левого кармана. Полюбовавшись перламутровыми лепестками, она роняет их и давит ногой, обутой в эспадрилью. Гидравлическая картофелина, морские блюдечки и переводные картинки также не заслуживают лучшей доли. Бельгазу оставляет лишь нож, карандаш и перстенёк – вместе с носовым платком они нужны всегда.

Правый карман содержит обломки того розоватого известняка, который её родители, невесть почему, называют литотамниумом, хотя так просто было бы сказать: коралл. «Но это не коралл, Бельгазу». Не коралл? Да что они знают, эти несчастные? Так, значит, осколки литотамниума и ещё полый орешек с дыркой, проделанной червем. На три километра в округе нет ни одного орешника. Этот орешек, найденный на пляже, занесло сюда море. Но откуда? «С того конца света, – утверждает Бельгазу. – И знаете, он древний. Это видно по скорлупе. Она необычная. Розового дерева, как мамин стол».

Приложив орешек к уху, она слушает. «Он поёт. У-у-у…»

Рот открыт, брови подняты до самой чёлки. Когда она вот так слушает, неподвижная, отрешённая, то кажется вне возраста. Невидящий взгляд устремлён на горизонт её каникул. Справа – бывшая таможня: полуразвалившаяся хибарка под соломенной крышей, коса Нос, жёлтая от лишайника, с фиолетовым цоколем из мидий, оставляемых морем во время отлива; посередине – врезающееся в берег лезвием секиры голубое с металлическим блеском море; слева – заброшенная изгородь из бирючины, чей излишне сладкий миндальный запах подмешивается к ветру – сейчас как раз пора цветения, и неутомимо-фанатичным пчёлам есть над чем поработать крошечными лапками. Гладкая морская равнина поднимается до хибарки, её покатость скрывает пляж, где, донельзя довольные, жарятся на солнце родители и друзья Бельгазу. Скоро все они накинутся на неё с вопросами: «Куда ты подевалась? Почему не приходила на пляж?» Бельгазу не понимает этого фанатичного пристрастия к бухточкам. Почему пляж и всегда только пляж? Хибарка ни в чём не уступает пошлому песку, а ведь есть ещё влажная рощица, и мутная вода пруда, где полощут бельё, и поле люцерны, и тень фигового дерева. Уж так они устроены, взрослые, – только и делаешь, что всё им растолковываешь, и всё попусту. Вот и с полым орешком: «На что тебе этот старый орех?» Лучше смолчать и либо в карман, либо в вазу, либо в узелок носового платка упрятать орешек, что в любой непредсказуемый миг может лишиться всех своих необыкновенных свойств; сейчас же он исполняет у уха Бельгазу песню, она застыла и словно бы вросла в землю…

– Я вижу! Я вижу песню! Тонкую, как волос, как трава!..

В следующем году Бельгазу будет девять с хвостиком. И она перестанет выдавать в минуты озарения те истины, что ставят в тупик её воспитателей. Каждый новый день отдаляет её от первоначальной прозорливой целостности, всё берущей на подозрение и пренебрегающей опытом, советами, обыденной мудростью. На будущий год она вернётся к песку, что делает её кожу золотой, к солёному маслу и шипучему сидру. Снова обретёт свою хибарку под гнилой соломенной крышей, её городские ноги обуются здесь в сандалии на подошве из натурального рога, медленно утолщающейся от хождения по камням и жнивью. Но обретёт ли она свою детскую проницательность и непревзойдённость чувств, умеющих пробовать аромат на вкус, щупать цвет и видеть – «тонкую, как волос, как трава» – воображаемую песнь…