Какие только таланты не открываются у людей в сознательном возрасте!

Только не надо спрашивать, во сколько лет приходит сознательный возраст. Ко мне лично он еще не пришел. Я вообще не о возрасте. О талантах. Например, у одного учителя, Захара Петровича Бобегайло, после сорока лет открылся талант пожарного. Бобегайло ушел из школы — и правильно сделал, — устроился на работу в пожарную часть номер три и прямо с ума сходил от радости, когда в полной экипировке — в комбинезоне и каске — ехал тушить пожар на красной машине. А потом еще спрашивал у жены: мол, слышала, слышала, как наша сирена выла? Слышала? Это мы ехали тушить пожар!..

А у моей подруги… Ой, ну тут хотелось бы обсудить поподробнее. Значит, моя подруга Женька Тернова в детстве была такая худая и прозрачная, что, если мама брала ее с собой на рынок, сердобольные старушки, торговавшие творогом, сметаной или овощами, слезами обливались, на Женьку глядя, и давали продукты просто так, бесплатно. Так вот, у Женьки после тридцати лет открылся жуткий аппетит. Не знаю, правильно ли называть это талантом, но ела она талантливо — со вкусом, причмокивая и нахваливая. Даже во сне ей виделась всякая разнообразная изысканная еда, и она просыпалась и опять ела с огромным аппетитом. Превратилась в женщину-гору. И сильной стала неимоверно. Однажды открывала дверь маршрутки — знаете, такая дверь, что не на себя открывается и не вперед, а отъезжает в сторону, — вот Женька вцепилась в нее обеими руками, сдвинула, дверь поехала-поехала и вдруг оказалась в Женькиных руках. Отдельно от микроавтобуса. Женька стояла растерянно, прижав дверь к пышной груди, как баян. Водитель побегал-побегал в отчаянии вокруг них — Женьки с дверью… А что он может сделать? Так обратно дверь и не смог вставить. Но Женька с тех пор стала заниматься спортом — толканием ядра. Нашла себя.

Да, по-всякому люди проявляются в зрелом возрасте. У меня же пока ничего не открылось. Видно, возраст не подошел, как я уже говорила. Зато во мне столько полученного по наследству, что куда там еще приобретать! От врожденных талантов деваться некуда. А потому что родители сами виноваты! Они у меня еще те ребята…

С детства родители учили меня плохому. Да-да, мои интеллигентные родители учили меня плохому. Например, воровать. А вы думали?..

Однажды мы — моя мама, мой спортивный папа и малолетняя наивная я — шли с пляжа, с нашей речки по имени Прут, и проходили мимо колхозного поля. И мама говорит папе, что так хочется вареной кукурузы, ну просто очень хочется! А маме в тот момент совсем нельзя было отказывать, потому что моя сестра Таня вот-вот должна была родиться. Между прочим, мама очень хотела вторую девочку, потому что, как вам скоро станет ясно, первая не очень-то удалась. И конечно, папа полез на колхозное поле ломать кукурузу — молочную, ароматную, сочную кукурузу, которую очень хотела мама. А я, как порядочная, хоть и неудавшаяся дочь, полезла папе помогать. Можно сказать, стала его соучастницей в таком неблаговидном деле. Наша интеллигентная мама стояла на атасе, но загляделась на какой-то цветочек. И когда мы с папой мирно и беспечно грабили народное добро, складывая его в папину рубашку, завязанную торбой, на нас выскочил сторож колхозного поля с косой наперевес, бдительный, суровый и, как потом оказалось, очень недоброжелательный.

— Па-пу-шой, па-пу-шой! — закричал сторож, потрясая косой. — Папушой, папушой! — И понесся к нам, мстительно блестя глазами, исполненный праведного гнева.

И вместо того чтобы развернуться и бежать со всех ног, придерживая руками мою будущую сестру Таню, мама, проявив недюжинный филологический интерес, изумленно распахнула и без того огромные глаза и осведомилась:

— А что значит это забавное слово «папушой»?

— Это значит «кукуруза» по-молдавски! — на ходу прокричал папа, вскидывая на одно плечо меня, а на другое — рубашку с краденой кукурузой.

— Да?! — радостно удивилась мама.

— Да! А еще это означает, что меня исключат из партии за воровство и я не смогу участвовать в Спартакиаде народов СССР! Бежим!!!

И мы побежали. Получалось довольно бойко, но сторож не отставал. И его можно было понять: на пляж каждый день ходят толпы народу, и все любят молодую кукурузу, особенно когда она так спокойно и бесплатно торчит рядом с пляжем. Но почему-то именно на нашей семье терпение сторожа закончилось, и он решил, видимо, для себя: сегодня или никогда. Он не отставал, мчался решительно и целеустремленно, как служебная овчарка за беглыми каторжниками, голося проклятия и причитая: «Папушой-папушой!» Но он плохо знал моих родителей. Они ведь занимались спортом и каждое утро бегали на стадионе, папа — шесть кругов, а мама… Мама вязала мне кофточку, сидя на трибуне стадиона и наблюдая, как папа наворачивает круги, но считалось, что она тоже бегает.

Короче, когда наша вороватая семейка, преследуемая неугомонным сторожем, с мелким суетливым топотом пронеслась мимо людей, ожидавших автобус, который обычно увозил пляжников в город, когда мы — подающий надежды мастер спорта, тренер по гимнастике мой папа, уважаемая всеми учительница английского языка, красавица моя мама, потенциальная карманница, а возможно — и форточница, трехлетняя я и сторож, с которым мы практически уже сроднились в нашем общем изнурительном марафоне, — так вот, когда мы ойкая, улюлюкая и поднимая клубы придорожной пыли, как кочевники Золотой Орды, промчались мимо автобусной остановки, пляжникам, скучающим на томительном вечернем солнце в ожидании транспорта, было что потом обсуждать и рассказывать знакомым.

Мы, конечно, благополучно оторвались, замели следы и скрылись в неизвестном сторожу направлении, но еще долго мама боялась выходить из дому, а папа, уходя на тренировку, надевал кепку и темные очки, подымал воротник рубашки и вообще стал ходить торопливо и почему-то боком.

Кстати, с тех пор в нашем доме кукурузу не едят.

Ну вот, а вы удивляетесь, почему я выросла именно такая. Нет, охота к воровскому ремеслу в тот день была отшиблена во мне раз и навсегда. Но талант любое событие своей жизни превращать в происшествие сохранился у меня и по сей день. И вот вам доказательство…

Поверьте, почти в самом начале моей жизни — лет в двадцать — двадцать с половиной — я была так застенчива, что стеснялась спросить у прохожих, который час, а уж преподаватели университета, врачи, продавцы в магазинах — это была непреодолимая стена… Я краснела, ежилась, а главное — страшно заикалась… Ужас какой-то. Никак не могла с этим справиться. Пока впервые не полетела самолетом. Из Бердянска в Одессу.

Что значит первый опыт! Вот не получилось воровать — и не ворую до сих пор. Так и с самолетом. Как испугалась в первый раз, так и боюсь до сих пор. Боюсь летать. Зато заикание мое практически растворилось бесследно. Оказывается, очень многие комплексы излечиваются самолетом. Рекомендую. Правда — уточняю — не всяким.

Мой самолет «Л-10» был небольшим и запредельно старым. Нет, честно: летчики заводили его вручную, крутя ручку стартера, а горючее доливали в бак с помощью литровой эмалированной кружки прямо у пассажиров на глазах. Я навсегда запомнила эту ободранную эмалированную кружку с черным котом на борту. Как этот самолет взлетел — ума не приложу. Но как только он взлетел, крылья его угрожающе задребезжали. Так, словно самолет вдруг захотел ими взмахнуть, как бабочка. И можно было предположить, что так и надо, если бы летчики не забегали по очереди по салону туда-сюда и не начали вглядываться пристально в иллюминатор, опираясь как раз на мои колени, потому что я у этого иллюминатора сидела. Когда в очередной раз летчик, мальчик чуть старше меня, навалившись на мое плечо и прижавшись к иллюминатору, с досадой произнес отчетливое «ч-черт!», — вот когда он это сказал, у меня началась тихая истерика, и я прошептала ему на ухо, которое было прямо у меня под носом, потому что он все еще опирался на мои коленки, — я просипела ему, еще больше заикаясь от страха, что с-совсем н-не у-умею л-л-л-л-летать. Если что… И только набрала воздуху, чтобы зарыдать во весь голос, как:

— Замолчи, дура! — прошипел летчик. — Замолчи, а то выброшу тебя из самолета!

— А ка-ка-какая р-р-разница?! — проскулила я. — Н-ну вы-выбросишь, а с-с-с-ледом за-за-за мной и в-в-в-вся ос-с-тальная ко-ко-компания ку-ку-кувыркнется… Я уж-уж-уж п-п-п-подожду… Я л-л-л-лучше со-со-со всеми.

— Слушай-ка, меня Мишей зовут, поняла? А тебя?

— О… О-о… О-о-о-ой… Ой…

— Оля? Ты — Оля?

— Да!

Хотя звали — да, впрочем, и до сих пор меня зовут — совсем не Олей. Совсем не Олей. Но разве тогда это имело значение…

— Слушай, Оля, все будет хорошо, ты только не ори. Лучше отвлеки чем-нибудь остальных пассажиров. Ну, будь другом, на тебя одна надежда!..

Родители меня все же хорошо воспитали, несмотря на то, что пару ключевых уроков, как всегда подчеркивала мама, я, к сожалению, пропустила. Когда мне говорят, что надежда только на меня, я собираю волю в кулак. А уж когда просят быть другом! Отвлекать так отвлекать. Вопрос: как? Вон все насторожились. А дедушка в лохматой шапке уже и суры читает, глаза закатывая, просьбы о помощи посылает… известно кому — тому, кто еще выше самолета. Чем же отвлекать? Станцевать, может быть? Ну, во-первых, самолет как бешеная пчела дергается то вверх, то вниз — не шибко потанцуешь. Во-вторых, и места-то в самолете нету. А в третьих — главный аргумент — ноги дрожат…

И тогда я запела. Последние минуты моей юной цветущей жизни плюс полная безнаказанность, а главное — ответственность, которую на меня возложил летчик Миша, безумно пьянили. Я пела громко, задорно и поперек нот:

Спела первый куплет «нахимовцев», а больше я не знала, и так удивляюсь, какими неведомыми путями попали они в мою память. Я запела дальше:

Нет, вот скажите, почему так? Ведь я столько на то время всяких песен знала, почему из меня вдруг полезли те, о которых я и не предполагала, что знаю их?

Пассажиры, конечно, отвлеклись по-настоящему, потому что потом я завыла жалостливую песню про разлуку — чужую сторону и следом лихо проорала разудалую про трех танкистов. Я вопила так упоенно, раскачиваясь и даже призывая примкнуть, дирижировала, что, поражаясь самой себе, совсем забыла о предстоящем крушении…

Видимо, своим бешеным ором я отвлекла не только пассажиров, но и высшие силы, которые вот-вот должны были остро отточенным карандашиком вычеркнуть наш самолет из Книги жизни. Но не успели. Под песню «Москва — Пекин» (она тоже откуда-то всплыла, не верите? А вы побудьте в моей шкуре, в падающем самолете — не то еще вспомните), под историческую песню «Москва — Пекин» наш самолет совершил посадку.

Летчик Миша обнял меня, как в кино, и выпросил номер моего телефона. Но поскольку он звонил и просил к телефону какую-то Олю, а мой папа отвечал, что такой тут нет, наша с ним дружба завершилась, так и не начавшись…

Мама моя — удивительно красивая женщина. Такая нежная, обаятельная, женственная, обворожительная, воздушная, стройная, пленительная, чарующая, прелестная. У нее идеальная фигура, густые блестящие волосы, огромные глаза, восхитительная кожа, звонкий чистый голос и легкий смех.

Я — в папу.

Нет, я, конечно, ничего. Особенно когда наряжаюсь в кружева-оборки-каблучки и шляпку. Такой создаю образ мечтательный, нежно-романтический. А потом этот образ — ляп! — и как всегда. В меня же поэтому абсолютно невозможно влюбиться. Потому что мой внешний облик абсолютно не соответствует намерениям и планам судьбы, меня по жизни ведущей.

Рядом с моим домом находится военное училище. Как я любила военных — не передать, у меня прямо температура поднималась, когда я военных видела! И вот каждое утро я бегу в университет в сапожках на каблучке, в легкой каракулевой шубке (с муфтой!) и в шапочке-боярочке. Бегу мимо военного училища. А курсанты на улице снег убирают. Я, конечно, и внимания не обращаю. Подумаешь, курсанты! Там с ними лейтенант всегда стоит юный. Понятия не имею, кто такой. Даней зовут. Даня Кривченко. Двадцать три года ему. Живет на улице Федьковича с мамой, папой и сестрой. Сестра в пятнадцатой школе учится, ее Ирочкой зовут. Понятия не имею, кто он такой, этот Даня. И мне даже и неинтересно. Ну, теннисом большим он занимается, там еще баскетбол… — ага! — еще на гитаре играет, поет хорошо. Словом, не знаю я его.

И вот каждое утро я бегу в университет. А город наш на холмах расположен. И бежать на каблучках мне трудно — гололед. Но я ведь… ну… про образ романтический я же говорила… Офицер этот уже здороваться начал, мол, доброе утро, девушка… Подумаешь! Но если начать бежать на десять минут позже — курсанты уже снег убрали, лед скололи, все подмели и ушли на завтрак. Поэтому приходится очень рано вставать.

Ну и вот-вот этот Даня-лейтенант должен у меня номер телефона моего попросить. Курсанты, конечно, будут хихикать, будут переглядываться, но вот-вот. Мол, девушка, телефончик не дадите? Ну я, конечно, скажу, что не работаю на фабрике телефонных аппаратов, что я телефоны незнакомым людям не раздаю. Даня этот сконфузится очень. И где-то через неделю, если снег, конечно, будет, он опять что-нибудь придумает. Он, конечно, очень застенчивый, но изобретательный.

Правда, в этой истории я не учла свою способность обязательно попадать в неловкие ситуации. Ну, сами додумайте… Снег… гололед… каблучки… Бегу деловито, с задранным носом, дура…

Шмякнулась я просто неприлично, прямо в толпе курсантов. С их лопатами и ледорубами. Шмякнулась со всего размаху на пятую точку и сижу, как кукла в магазине. Глазами — хлоп-хлоп! Ну, курсанты меня поднимать, а у меня ноги разъезжаются в разные стороны, я опять шлепаюсь. Наконец поставили меня ровненько, стали снег с меня отряхивать. Отовсюду. Даже оттуда, куда он вообще не мог бы попасть практически, этот снег. Я кудахтнула пару раз и убежала в смущении.

Больше я мимо училища не бегала. Ходила вокруг, садилась на троллейбус… А Даня Кривченко потом в Москву уехал, в академию поступил…

Не думайте, что это со мной случилось потому, что была зима. Нет, вы меня не знаете!

Вот однажды я ехала к дедушке в Одессу. Из Очакова. На ракете с подводными крыльями. Если бы вы знали, какое чудное на мне в тот раз было платье! И босоножки ручной работы. Любая нога в них выглядит безупречно. А моя-то! Вот, кстати: ноги у меня ничего, мамины ноги. Особенно правая.

Стояла я на палубе, в море смотрела, любовалась. Потом молодые люди подошли — приятные, тоже студенты. Мы разговорились.

Ну откуда же я могла знать, что там, за спиной у меня, дверь? И открывается она внутрь? И что тот выступ, по которому я ерзала спиной, потому что он мне давил, — это ручка той самой двери? Короче, когда я в том самом платье с кружевами и мережками, со вставками из тонкой атласной тесьмы на подоле, рассуждала с важным видом о роли стационарного обучения, особенно на факультете иностранных языков, то вдруг, потеряв опору, просто опрокинулась спиной в небольшую каюту. И ноги мои, стройные довольно ноги, особенно правая, в тех самых босоножках ручной работы, ноги, согнутые в коленях, остались на палубе, а я сама уже валялась на спине в чужой каюте и снизу рассматривала троих изумленных матросов за столом, играющих в карты…

Опускаю просто неприличный хохот и на палубе, где остались мои ноги в босоножках ручной работы, и гомерический смех внутри, где, обреченно сложив руки на животе, валялась остальная я. Подняли меня, конечно… Я сбежала в салон для пассажиров и там до самой Одессы сидела тихо, как мышка, смахивая слезы и сокрушаясь, что я такая неудачница… И что в меня из-за моих способностей абсолютно невозможно влюбиться.

Так и хожу по планете. Нелюбимая. Нет, наверное, влюбиться в меня все-таки можно. Но любить меня всю жизнь уже потом — это надо быть очень мужественным и закаленным человеком. Потому что жить со мной — одно беспокойство и море усилий. Но зато такого таланта, как у меня, нет почти ни у кого: любое событие превращать в происшествие. Вот…