Одесский Декамерон

Одесса. Большой Фонтан. Ранняя осень, когда гроздья «изабеллы» и «лидии», еще совсем недавно украшавшие беседки старых одесских дач, уже превратились в молодое вино и за столами в этих беседках собираются настоящие одесситы. Их осталось совсем немного. Не больше, чем старых одесских дач. Но все-таки они еще есть. И когда они наконец закрывают рот, влив туда очередной бокал божественного напитка, и открывают его, чтобы рассказать друг другу очередную историю, — вот тут как раз и нужно оказаться рядом…

— Юрочка, ментовская твоя морда, — умоляют собутыльники грозу одесского уголовного мира полковника Семистакашина, — доставь людям радость! Расскажи хотя бы еще только один раз, как тебя разжаловали в рядовые!

— Не стоит, — кривится Юра, — я же уже рассказывал… Тем более это была первоапрельская шутка нашего туповатого генерала. Я лучше другое что-нибудь…

И, помолчав какое-то время, он начинает так.

— Жалею наших потомков. Их обманули и даже лишили жизненных ориентиров! Им зачем-то внушили, что самым крупным налетчиком за всю историю нашего города был Мишка Япончик, художественно воспетый поэтами и композиторами. Но это же совсем не так! Самый нахальный налет в Одессе совершил не он. Его совершил Коля Репаный со своей бригадой в 1991 году. А было так.

В то июньское утро он со своими соратниками ехал по городу на крутом джипе, купленном у какого-то залетного из Николаева. (Причем именно купленном, а не украденном и не угнанном — зачем эти терки-разборки с николаевскими? Правда, купленном за два рубля тридцать копеек.) И вдруг в самом центре города приказал своему водиле притормозить.

— Это еще что за избушка стоит, — поинтересовался Коля, — к синагоге боком, ко мне передом?! И смотри какая прикоцаная… Что-то я ее раньше не видел…

— Я эту избушку уже полгода пасу, — ответил водила по имени Лева Марципан. — Ясно, что крутые какие-то строятся. Но именно кто — неизвестно. А сегодня, видишь, леса поснимали, забор убрали, вселяются…

— Сладкие… — определил Коля, оценив размеры «избушки». — А ну пошли, познакомимся с деловыми.

Смешавшись с рабочими, заносящими мебель, бригада прошла через проходную, поднялась на второй этаж и вошла в первый же попавшийся кабинет. Там за небольшим столом сидел скромно одетый молодой человек и осваивал невиданный по тем временам заграничный прибор под названием «телефон-факс».

— А вот и мы! — радостно сообщил Коля Репаный, непринужденно усаживаясь на стол непосредственно рядом с прибором. — Ну что, деловары, открылись, значит… Будете теперь тут капусту рубить, в смысле бабки варить, и тупиковать их, потом за бугор в офшоры… Дело, конечно, хорошее. Народ вам за это спасибо скажет… Ну а крышевать вас кто будет?

— Так нас уже это… Открышевали неделю назад… — удивился молодой человек. — И даже отканализировали… Осталось только отмарафетить…

— Чего? — переспросил Репаный.

— Ну молдаване нам и крышу покрыли, и канализацию сделали, теперь марафет наводят. Подкрасить там… Подбелить…

— Да ты что, деловой, лох, что ли, совсем? — занервничал Коля Репаный. — Ты что, действительно не понимаешь, что такое «крыша»? Та, про которую ты базаришь, вас разве что от дождя защитить может. И то, наверное, не защитит, потому что ее молдаване делали. Я тебе о другой крыше толкую! Которая вас от беспредельщиков всяких будет спасать. Залетных и обезбашенных! И крышей этой можем быть только мы. Я — Коля Репаный, — гордо представился он. — Четыре побега из Бутырской тюрьмы. Менты до сих пор отыскать не могут. Он — Лева Марципан! Восемь налетов на инкассаторов, семь из которых закончились полной его победой и только один, последний, вничью…

— Это как? — удивился сотрудник офиса.

— Ну половина бабок ему, половина ограбленным инкассаторам… Иначе они не соглашались… И наконец, наша ударная сила: братья Медведчуки! Василий и Степанида. Ты не смотри, что она женщина. «Коня на скаку остановит…» в школе учил? Так это именно про нее написано. Взять, например, дело об ограблении ипподрома… Арабского скакуна стоимостью в миллион долларов прямо во время скачки одной рукой тормознула — только его и видели! Короче, будешь платить нашей бригаде пять тысяч долларов в месяц, и ни один бандит до вас на пушечный выстрел не подойдет! Сами будете их искать — не отыщете.

— Вообще-то у нашей конторы задачи противоположные… — заметил молодой человек.

— А будешь много базарить, заплатишь не пять тысяч баксов, а десять! — «наехал» на него темпераментный Марципан.

— А ну осади! — остановил Марципана Репаный. — То есть что значит задачи у вас противоположные? Че-то я не въезжаю… А что это у вас за контора вообще-то?

— Вообще-то это у нас УБОП, — скромно ответил молодой человек. — Городское управление по борьбе с организованной преступностью… Просто здание у нас новое, и вывеску у входа мы еще не повесили…

— Ну, дальше понятно!.. — заговорили все, кто слушал рассказ полковника Семистакашина. — Вбежали оперативники, бандитов арестовали. Правильно?

— Не совсем, — скромно потупил глаза рассказчик. — Я же вам говорю: 1991 год… Наш отдел только начинал становиться на ноги… Так что пришлось какое-то время платить Коле Репаному и его бригаде… Но потом мы, как говорится, оперились и сейчас уже сами крышуем кого угодно.

— А что стало с Колей? — поинтересовался хозяин дома, разливая вино в бокалы.

— А Колю теперь мы объявили в международный розыск, — отвечал полковник. — Лично я сам занимаюсь его поимкой. Но он как сквозь землю провалился, мерзавец…

— А кто он такой, этот Репаный? — спросил кто-то из пирующих за столом. — Что-то я в Одессе про такого не слышал…

— Перестань, — отмахнулся рассказчик. — Про Репаного он не слышал! Быть такого не может. Да его же весь город знает… Кучерявый такой, со шрамами. Что, никогда не видел? Да вон он идет! — неожиданно закончил полковник, указывая куда-то за забор дачи. — Видишь? С женой и ребенком. На пляж, наверное, позагорать… Я вам говорю: просто неуловим! Мы уже Интерпол подключили. Не… Дохлый номер! Э-э-э! Николай Костович! — позвал полковник проходящего мимо забора. — Не обижайте компанию! Как говорится, «войдите в оркестр»! Пригубите с нами стаканчик!..

Коля с женой и сыном вошел во двор.

— Надеюсь, вы не собираетесь его здесь арестовывать? — спросил у полковника хозяин дачи.

— Да что я, дикарь, что ли, по-вашему? — возмутился в ответ полковник. — Или я обычаев одесских не знаю? Фонтанская дача — это как водопой в джунглях. Сюда приходят разные звери, пьют молодое вино, и никто никого не трогает. Грызть друг друга мы начинаем уже потом. Когда расходимся отсюда по домам, и работаем, и превращаемся опять в человеков… Слышишь, Колюня, — обратился полковник к рослому мужчине со шрамом через все лицо, который как раз подходил к столу, — симпатичный у вас с Фирой сынишка. Вот только я давно у тебя спросить хотел, что это он не в вашу породу пошел, а? Вы у нас с Фирочкой черноволосые оба, как смоль, носы с горбинкой. А он — белокуренький, синеглазенький, нос картошкой… Просто финн какой-то, честное слово…

— О! — неожиданно просиял Коля, обращаясь к своей жене. — А я тебе что говорил? Конечно же — чистый финн! А она мне, слышишь? «Чего ты такое несешь, Николай? Ну какой же он финн? Ты присмотрись до него поближе… Вылитый швед!»

— Швед и есть! — подтвердила Фира. — Даже не спорь со мной, Николаша.

— А я тебе, Фирочка, говорю — финн!

Компания с изумлением наблюдала за странным спором явно обожающих друг друга супругов.

— Так откуда же он в вашей семье взялся? — не выдержал наконец кто-то.

— Это трудно сказать, — рассудительно отвечал Коля, — город у нас портовый… Ну хорошо, шведофиннчик ты наш, — обратился наконец Репаный к своему отпрыску. — Иди там, поиграй в песочке, а я людям историю расскажу. Значит, как было дело? — продолжил он, усаживаясь с женой за стол и наполняя бокалы розовой пенящейся «изабеллой». — Мы, помню, когда сынулю нашего из роддома забирали, радовались с женой, как дети. Геркулес! Четыре килограмма живого весу! В полгодика начал ходить! В семь месяцев мне, солнышко наше, кулачком в физиономию как вмазал, так пришлось четыре зуба вставлять! Сердце радовалось! Только годика в полтора, смотрим, действительно, как говорит полковник, внешность у нашего пацана делается какая-то для нашей семьи потусторонняя. Ну, в Фирочке-то своей я уверен. Начинаю подозревать роддом! Беру главврача за барки: «Может быть, вы, говорю, тут чего-нибудь перепутали?» — «Да что вы! — хрипит главврач. — Николай Костович, даже не понимаю, как вы могли такое подумать! Мы тут вообще никогда ничего не путаем… А в вашем случае!.. Что ж мы, самоубийцы? Я сам под контролем держал!» Только смотрю, глазки у него как-то забегали. Ну я дверь на швабру закрыл, в угол его припер. «Колись, говорю, родовспомогатель хренов!» Ну он и заговорил. «Просто, — говорит, — когда супругу вашу к нам в роддом привезли, так сразу и начались звонки каждую минуту. Сначала товарищи ваши — бандиты, я извиняюсь, потом из милиции позвонили, потом из прокуратуры, потом я даже и говорить боюсь, из какой высокой инстанции… И все пугают, грозят серьезными неприятностями: «Вы, — говорят, — вообще отдаете себе отчет, что у вас там супруга самого Коли Репаного будет ему наследника производить на свет?! Так что смотрите! Чтобы все было по самому высшему классу!..» В общем, как сейчас помню, семеро ребятишек родилось у нас в ту самую ночь… Ну мы посовещались с коллегами и отдали вам самого что ни на есть лучшего…» И что мне оставалось делать? — обвел Коля глазами всю честную компанию, несколько обалдевшую от этой истории. — Не убивать же этого запуганного идиота… Тем более привязались мы уже к пацану. Полюбили его как родного, правильно я говорю, Фира?

— А как же нам его еще любить, если не как родного? — отвечала та, и у всех за столом одновременно мелькнула мысль, что, может быть, не все так уж просто в этой истории…

— В общем, классный у нас пацан получился, — продолжал Коля. — А умный какой! В шесть с половиной лет в третий класс перешел! Особенно иностранные языки ему хорошо даются. Правда, за исключением русского. Сынуля! А ну подойди сюда, скажи людям тост!

— Желаю, чтобы все карашо виспались! — произнес пацан, подняв бокал с «изабеллой».

— Он хотел сказать «отдохнули», — перевел Коля.

Компания с энтузиазмом сдвинула над столом бокалы.

— А теперь, — провозгласил хозяин дачи, — слово творческой интеллигенции! Пускай нам что-нибудь расскажет Юлик. Вообще-то он держит шиномонтажную мастерскую. Но он дружил с великим Давидом Ойстрахом!

— Ну, «дружил» — это, пожалуй, слишком, — засмущался Юлик. — Просто мы какое-то время жили в одном дворе. Да и потом, разница в возрасте. Ойстраху тогда было восемнадцать лет, а мне всего годик. Так что когда он через тридцать лет приехал на гастроли в Одессу и пришел к нам во двор, то он меня, конечно, вспомнил, а я его — нет. Но про этот визит великого музыканта я буду рассказывать своим внукам. Конечно же, его обступили все соседи. «Додичек, солнышко, какой же ты роскошный красавец, — запричитала портниха Кривохатская, пытаясь пощупать ткань на его макинтоше. — Почувствуй себя как дома, сними макинтош, присядь на скамейку…» — «Я к вам на несколько минут», — улыбнулся маэстро. «Ну так присядь на несколько! В смысле, конечно, минут, а не скамеек». — «Ну хорошо, присяду», — согласился Ойстрах. «Нет, макинтош сначала сними!» — «Ладно. Вот. Снял. Дальше что?» — «Ничего. Просто я хочу посмотреть подкладку… А кто тебе первым сказал, Додичка, что с твоим талатом и, главное, трудолюбием ты должен немедленно ехать в Москву, помнишь?» — «Вы, мадам Кривохатская, вы, — закивал головой Давид Федорович. — Конечно, помню…» — «А мы разве такого не говорили?» — заволновались остальные соседи. «Ой, что вы вообще могли делать, кроме как говорить? — выступил вперед Рудик, заправщик сифонов. — Но это я сказал главное. Я сказал: «Додик, если у твоих родителей не хватает денег, чтобы отправить тебя в столицу, мы скинемся, кто сколько может. В конце концов, я дам в сифоны своих клиентов чуть меньше газу, но зато мы все вместе дадим тебе путевку в большую жизнь!..»» — «Спасибо, дорогие мои, спасибо…» — прослезился великий скрипач. «А знаешь, почему мы все так настаивали, чтобы ты уехал в Москву? — неожиданно поинтересовался Рудик. — Просто, если бы ты еще несколько месяцев на нашей галерее по двенадцать часов в день продолжал пилить свои гаммы и упражнения, у нас бы уже просто мозги из ушей повылазили…» — «Понимаю, — рассмеялся маэстро. — Но сегодня на мой концерт вы, надеюсь, придете?» — «Ой, Додичка, ну зачем? Что мы там понимаем в твоих арпеджиях и сольфеджиях? Вот если бы ты сыграл там фрейлехс…» — «Давид Федорович, — насторожился администратор филармонии, который сопровождал Ойстраха. — Я только вас умоляю… Программа утверждена областным комитетом партии. Там четко сказано: Бетховен, Чайковский, Брамс. Сегодня на концерте будет сам первый секретарь Коноводченко со всем своим глубокоуважаемым бюро. Может быть, они и не знают, как звучит фрейлехс, но любое отступление от программы… Эти дикари перекроют вам весь кислород на Одессу». — «Перестань, Леопольд, — успокоил Ойстрах своего администратора. — Ну что ты меня уговариваешь… Разве я сумасшедший? И все-таки вы приходите, — еще раз пригласил он соседей, уже выходя на улицу. — А вдруг вам и Бетховен понравится… В моем исполнении». И знаете, они пришли. «Не послушать — так посмотреть», — объяснил заправщик сифонов Рудик администратору Леопольду, забирая у него двадцать пять дефицитнейших контрамарок в окошке у филармонии. А потом был концерт, и Ойстрах играл как бог, и одесская интеллигенция взрывалась аплодисментами. А товарищ Коноводченко со своим бюро мирно дремал в первом ряду, время от времени заглядывая в бумажку и с удовлетворением убеждаясь, что все идет по той программе, которую наметила Коммунистическая партия. Потом Ойстрах играл на бис, а когда стало понятно, что сейчас он исполнит последнее произведение, он вдруг подошел к рампе и заговорил: «Друзья, — сказал великий артист, — сегодня в зале находятся люди, которым я обязан, может, не меньше, чем своим родителям и учителям. Если бы не они, возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Это мои соседи. Я обратил внимание, что за время концерта они успели полюбить серьезную классику. Поэтому сейчас для вас, мои дорогие, — композитор Бетховен. Фрейлехс… В обработке Брамса». И он заиграл фрейлехс, украшая его виртуознейшими пассажами. И зал осатанел от восторга. И даже товарищ Коноводченко со своими товарищами тоже необыкновенно оживился, думая, как видно, о том, что вот когда этот самый Бетховен писал свои сочинения в одиночку, то у него просто мухи от скуки дохли. А вот как соединился с Брамсом — так и получилось довольно миленько…

Тем временем наступает вечер, и солнце, отправляясь на покой куда-то в спальный район Таирова, уже с трудом пробивается сквозь резные виноградные листья, нависающие над фонтанским столом, но нет конца молодому вину и нет конца таким невероятным историям — вечному «Одесскому Декамерону», а потому перестаньте сказать, что настоящей Одессы уже не существует. Да она за свои двести с хвостиком лет умирала уже неоднократно. Но весь ее фокус, дорогие мои, именно в том и состоит, что возрождается она всегда как минимум на один раз чаще, чем умирает…