Этот год выдался необыкновенно урожайным для всей долины. Сена было собрано много, и его удалось вовремя убрать с лугов; люди возвращались домой с сетеров с большими молочными скопами и с откормленным скотом – в этом году их даже и дикий зверь пощадил. Хлеб на нолях стоял с таким наливным колосом, что мало кто из жителей мог припомнить такие хорошие хлеба, отлично вызревшие и тучные; и погода стояла наилучшая. Между днем святого Варфоломея и Рождеством Богородицы, когда больше всего приходится бояться ночных заморозков, прошли небольшие дожди, но погода стояла мягкая, облачная. Пора уборки урожая прошла при солнечной и ветреной погоде с теплыми туманными ночами. Спустя неделю после Михайлова дня большая часть хлеба была уже убрана по всему приходу.

В Йорюндгорде шла спешная работа по приготовлению к большому свадебному торжеству. За последние два месяца Кристин была каждый Божий день так занята с утра до вечера, что у нее оставалось мало времени печалиться и думать о чем-нибудь другом, кроме работы. Она заметила, что отяжелела в груди; маленькие розовые соски стали коричневыми и до боли чувствительными, особенно по утрам, когда надо было вставать по холоду. Но это проходило, когда она согревалась от работы, а потом она думала только о том, что ей надо было переделать до вечера. Когда время от времени приходилось выпрямлять спину, чтобы немного передохнуть, она чувствовала, что ноша в животе становится все тяжелее, но на вид Кристин по-прежнему была тонкой и стройной. Она проводила руками по своим длинным красивым бедрам. Нет, сейчас ей еще нечего горевать об этом! Случалось, она думала с чуть щемящей тоской: через месяц или около того она, вероятно, почувствует в себе жизнь… К этому времени она будет уже в Хюсабю. Может быть, Эрленд обрадуется… Она закрывала глаза, прикусывала зубами свое обручальное кольцо, и перед ней вставало лицо Эрленда, бледное от волнения, когда он стоял в верхней горнице и произносил громким и ясным голосом слова обручения:

"Так да будет мне свидетелем Бог и стоящие здесь мужи, что я, Эрленд, сын Никулауса, обручаюсь с Кристин, дочерью Лавранса, по закону Божескому и человеческому на тех условиях, которые были названы при стоящих здесь свидетелях. Что я буду владеть тобою, как своею женою, и ты будешь владеть мною, как своим мужем, пока мы живы; что мы будем жить вместе в супружестве со всем тем согласием, которое предначертано законами Бога и нашей страны".

Она бежала по какому-то делу из одного дома в другой и остановилась на мгновение: в этом году уродилось столько рябины – будет снежная зима. А солнце светило на поблекшие поля, где стояли снопы на высоких шестах. Дай-то Боже, чтобы такая погода продержалась на все время свадьбы!

Лавранс непоколебимо стоял на том, чтобы его дочь венчалась в церкви. Поэтому порешили, что бракосочетание будет совершено в часовне в Сюндбю. Свадебный поезд отправится в субботу через горы в Bora, все переночуют в Сюндбю и в близлежащих усадьбах, а в воскресенье после венчания тронутся назад. В тот же вечер после вечерни, когда минует праздник, будет отпразднована свадьба, и Лавранс передаст свою дочь Эрленду. А после полуночи жениха с невестой поведут укладывать в постель.

В пятницу к вечеру Кристин стояла на галерее перед верхней горницей и смотрела на толпу людей, ехавших с севера, мимо сгоревшей церкви на холме. Это был Эрленд со своими поезжанами. Она напрягала зрение, чтобы разглядеть его среди других. Им нельзя было больше видеться, – теперь никто из мужчин не может ее видеть до завтрашнего дня, когда ее выведут в подвенечном наряде.

Там, где дорога сворачивала к Йорюндгорду, от толпы отделилось несколько женщин. Мужчины поехали дальше в Лэугарбру; эту ночь они должны были провести там.

Кристин сошла вниз, чтобы встретить прибывших. Она чувствовала себя такой усталой после омовения, и кожа на голове у нее болела, – мать вымыла ей волосы в очень крепком щелоке, чтобы они были как можно светлее назавтра.

Фру Осхильд, дочь Гэуте, соскользнула с седла на руки Лавранса. "До чего молодо и легко она держится", – подумала Кристин. Ее невестка, жена господина Мюнана, Катрин, выглядела чуть ли не старше ее – она была рослая, тучная, с бесцветной кожей и глазами. "Как странно, – подумала Кристин. – она безобразна, и он ей неверен, и все-таки про них говорят, что они живут хорошо!" Кроме них, приехали еще две дочери Борда, сына Петера, одна замужняя и другая девица. Они не были ни безобразны, ни красивы, по виду казались очень милыми и добрыми. но держали себя с чужими несколько принужденно. Лавранс вежливо поблагодарил их, что они пожелали оказать такую честь свадьбе его дочери я пустились в столь длинную дорогу поздней осенью.

– Эрленд воспитывался у нашего отца, когда был мальчиком, – сказала старшая сестра, подошла к Кристин и поздоровалась с нею.

В это время во двор быстрой рысью въехали двое юношей; они спрыгнули с лошадей и, смеясь, погнались за Кристин, которая вбежала в дом и спряталась там. Это были юные сыновья Тронда Йеслинга, красивые и многообещающие юноши. Они привезли с собой из Сюндбю в ларце невестин венец. Тронд с женой должны были приехать в Йорюндгорд только в воскресенье после обедни.

Кристин убежала в старую горницу с очагом; фру Осхильд прошла за нею следом, положила руки ей на плечи и притянула ее лицо к своему для поцелуя.

– Я рада, что дожила до этого дня! – сказала фру Осхильд. Взяв Кристин за руки, она увидела, как они похудели. Увидела, что невеста и вообще похудела, но грудь у нее стала высокой. Все черты ее лица стали тоньше и красивее, чем прежде, виски казались несколько впалыми в тени тяжелых влажных кос. Щеки не были уже такими округлыми, а свежий цвел кожи поблек. Но глаза у Кристин стали гораздо больше и темнее. Фру Осхильд снова поцеловала ее.

– Я вижу, Кристин, тебе пришлось туго! – сказала она. – Сегодня вечером ты получишь от меня питье и встанешь завтра отдохнувшей и свежей.

Губы Кристин начали дрожать.

– Ш-шш… – сказала фру Осхильд, похлопав ее по руке, – я так радуюсь тому, что завтра буду наряжать тебя, – никто никогда еще не видел такой красавицы невесты, какой ты будешь завтра!

Лавранс поехал в Лэугарбру поужинать вместе со своими гостями, которые остановились там.

Мужчины не могли вдоволь нахвалиться предложенной им едой – лучшего угощения, приличествующего пятнице, никто не получил бы даже и в самом богатом монастыре! Была подана каша из ржаной муки, вареные бобы, белый хлеб, а на рыбное подавали только форель, соленую и свежую, и жирную палтусину.

Но мере того как мужчины пили пиво, они становились все веселее и веселее и все грубее и грубее подшучивали над женихом. Все дружки Эрленда были гораздо моложе его – его ровесники и друзья давно уже были женатыми людьми. И теперь мужчины шутили над тем, что Эрленд уже такой старик, а ему приходится впервые ложиться в постель к невесте. Некоторые из пожилых родичей Эрленда, еще довольно трезвые, сидели в большом страхе, следя за каждым произнесенным словом, боясь, что разговор сейчас коснется таких вещей, которых лучше бы не затрагивать. Господин Борд из Хестнеса не сводил глаз с Лавранса. Тот пил часто, сидя на своем хозяйском почетном месте, но, по-видимому, пиво его не веселило; лицо его темнело по мере того как взор становился все более и более тяжелым. Но Эрленд, сидевший по правую руку от тестя, шутливо и весело отвечал на насмешки и много смеялся; лицо его было красно, и глаза блестели.

Вдруг Лавранса будто прорвало:

– А где повозка, зять, – пока я не забыл, – куда ты девал ту повозку, что я одолжил тебе этим летом?..

– Повозку?.. – сказал Эрленд.

– Или ты уже забыл, что взял у меня летом взаймы повозку?.. Видит Бог, это была такая хорошая повозка, что лучшей мне никогда не увидеть, ведь я сам присматривал за тем, как ее делали у меня в кузнице! Ты обещал и клялся, призываю Бога в свидетели, да и все мои домочадцы знают, что ты обещал мне доставить повозку обратно, но не сдержал своего слова!..

Некоторые из гостей закричали, что об этом, право, не стоит теперь говорить, но Лавранс ударил кулаком по столу и поклялся, что он узнает, что сделал Эрленд с его повозкой.

– Да она стоит, вероятно, в той усадьбе на мысу, где мы достали лодку для переезда на остров Веэй, – равнодушно сказал Эрленд. – Я не думал, что это так уж важно! Видите ли, тесть, дело в том, что поездка через долины с нагруженным возом была очень трудной и долгой, поэтому, когда мы наконец добрались до фьорда, то ни одному из моих слуг не захотелось пускаться в обратную дорогу с повозкой, а потом снова пробираться через горы на север к Тро ндхей мской области. Тогда я подумал, что пока, пожалуй, ее можно будет и оставить…

– Нет, черт меня побери совсем, если я когда-либо слышал от кого-нибудь такие речи! – вспылил Лавранс. – Что это за порядок у тебя в доме? Кто там решает, ты или твои слуги, куда им надо ехать и куда не надо?..

Эрленд пожал плечами.

– Это правда, многое у меня в доме было не таким, каким должно было бы быть! Повозку я отошлю теперь вам обратно, когда мы с Кристин будем проезжать через те места. Дорогой мой тесть, – сказал он улыбаясь и протягивая Лаврансу руку, – знайте, что теперь все у меня пойдет совершенно иначе, да и сам я переменюсь, когда введу Кристин хозяйкою к себе в дом! Нехорошо вышло с повозкой. Но обещаю вам: в последний раз я дал вам повод сердиться на меня!

– Дорогой Лавранс, – попросил Борд, сын Петера, – примиритесь же с ним в таком пустячном деле!..

– Пустячное дело или не пустячное… – начал было Лавранс. Но сдержал себя и пожал руку Эрленду.

Немного спустя он подал знак вставать, и гости разбрелись на ночлег.

В субботу до полудня женщинам и девушкам пришлось много поработать в старом стабюре. Одни устраивали брачную постель, другие наряжали и украшали невесту.

Рагнфрид выбрала именно это помещение для новобрачных, отчасти потому что этот стабюр был самым маленьким – можно было поместить гораздо больше гостей в новой постройке, а эта и самим им служила летом спальней, когда Кристин была еще маленькой, пока Лавранс не выстроил нового большого дома, в котором они жили теперь и зиму и лето. Но, кроме того, старый стабюр был, пожалуй, самой красивой постройкой во всем дворе, с тех пор как Лавранс починил ее, – она совсем уже разрушалась, когда они переехали в Йорюндгорд. Постройка была украшена отличной резьбой по дереву и снаружи и внутри; и хотя верхняя горница была невелика, но тем легче было обтянуть и красиво убрать ее коврами, занавесками и шкурами.

Брачная постель стояла уже совсем готовой, с подушками в шелковых наволочках; красивые ковры были развешаны вокруг нее в виде полога; поверх шкур и простыней было разостлано вышитое шелковое покрывало. Рагнфрид и еще несколько женщин завешивали бревенчатые стены коврами и раскладывали на скамьях подушки.

Кристин сидела в большом кресле, которое нарочно принесли сюда. Она была одета в алое подвенечное платье. Большие застежки скрепляли его на груди, закрывая вырез ворота желтой .шелковой рубашки; золотые браслеты блестели на желтых шелковых рукавах. Золоченый серебряный пояс обвивался три раза вокруг ее стана, а на шее и на груди были надеты в несколько рядов бесчисленные цепочки, и поверх всех – старая отцовская золотая цепь с большим крестом с частицей мощей. Руки, лежавшие у нее на коленях, были тяжелы от колец.

Фру Осхильд стояла за креслом, расчесывая щеткой тяжелые золотисто-каштановые волосы Кристин.

– Завтра ты распустишь их в последний раз! – сказала она улыбаясь и обвила голову Кристин красными и зелеными шелковыми лентами, которые должны были поддерживать венец. И вот женщины столпились вокруг невесты.

Рагнфрид и Гюрид из Скуга взяли со стола большой свадебный венец, принадлежащий роду Йеслингов. Венец был сплошь вызолочен, зубцы его оканчивались попеременно то крестами, то трилистниками, а обруч был весь усажен горными хрусталями.

Они плотно надели его на голову невесты. Рагнфрид была бледна, руки ее дрожали, когда она это делала.

Кристин медленно встала. Господи Иисусе, как тяжело носить на себе все это золото и серебро!.. Тут фру Осхильд взяла ее за руку и подвела к большой кадке с водою, а подружки распахнули двери, чтобы солнечные лучи осветили горницу.

– Посмотри теперь на себя, Кристин, – сказала фру Осхильд, и Кристин нагнулась над кадкой. Она разглядела свое собственное бледное лицо, подымающееся из воды; оно было так близко, что Кристин видела над ним золотой венец. Вокруг него на зеркальной поверхности шевелилось много светлых и темных теней, – что-то ей почти уже вспомнилось, но тут ей показалось, что она сейчас лишится чувств, – она схватилась за край кадки. Тогда фру Осхильд положила свою руку на руку Кристин и так больно вонзила ей в тело ногти, что Кристин пришла от этого в себя.

Внизу у моста послышался звук рога. Со двора закричали наверх, что едет жених со своей свитой. Женщины вывели Кристин на галерею стабюра.

Во дворе волновалось море красиво разукрашенных лошадей и празднично одетых людей, сверкая и блестя на солнце. Кристин устремила взор поверх всего этого в глубину долины. Родной поселок лежал светлый и тихий, в тонкой голубовато-гуманной дымке; прямо из нее поднимались вверх горы, серые от каменистых круч и черные от лесов, а солнце с безоблачного неба заливало своим светом всю чашу долины.

Кристин раньше как-то не обращала внимания, что листва уже опала с деревьев и рощи отливали сероватым серебром и стояли обнаженные. Только ольшаник вдоль реки сохранял еще немного поблекшей зелени на самых высоких ветвях, да кое-где на крайних ветках березок держалось несколько бледно-желтых листьев. Но другие деревья стояли почти голыми – только рябина все еще пестрела коричневато-красной листвой вокруг кроваво-красных гроздей. День выдался безветренный и теплый, и кисловатый аромат осени исходил от стлавшегося повсюду пепельно-серого ковра опавших листьев.

Если бы не рябина, то можно было бы принять этот день за ранний весенний. Такая же тишина… Но нет, было тихо по-осеннему, так тихо!.. Каждый раз, когда замолкал рог, но поселку не разносилось ни звука, кроме позвякивания колокольчиков на пожнях и покосах, где паслась скотина.

Река сузилась и обмелела, утих ее шум; только несколько узких струй быстро бежало между песчаными наносами и громадными плитами белых, обточенных водою камней. С горных склонов не слышно было журчания ручьев – осень была такая сухая. И все же все поля кругом влажно блестели, но это была лишь та влага, что выступает осенью на поверхность земли, как бы дни ни были теплы, а воздух ясен.

Толпа внизу, во дворе, раздалась в стороны, очищая место для свиты жениха. Молодые дружки как раз в это время выезжали вперед; среди женщин на галерее началось волнение.

Фру Осхильд стояла рядом с невестой.

– Возьми себя в руки, Кристин, – сказала она, – теперь уже недолго до того, как ты будешь в безопасности под бабьим платком!

Кристин беспомощно кивнула головой. Она чувствовала, каким, наверное, до ужаса бледным было у нее лицо.

– Я, должно быть, слишком бледна для невесты! – тихо сказала она.

– Ты прекраснейшая из невест! – отвечала Осхильд. – А вот едет Эрленд – красивей вас с ним, пожалуй, не найти.

Теперь и сам Эрленд подъехал к галерее. Он легко спрыгнул с лошади, держась свободно и не чувствуя стеснения от тяжелой развевающейся одежды. Он показался Кристин таким красивым, что она почувствовала боль но всем теле.

Он был одет во все темное – на нем был длинный, ниже колен, шелковый кафтан цвета увядших листьев, с разрезами по бокам, затканный черным и белым узором. Стан его был охвачен золототканым кушаком, а у левого бедра висел меч, рукоятка которого и ножны были отделаны золотом. За плечами на спину спускался тяжелый темно-синий бархатный плащ, а на черные волосы была надета черная французская шапочка, которая образовывала по обеим сторонам головы большие стоячие складки в виде крыльев, оканчивавшихся двумя длинными концами; один из них был переброшен от левого плеча через грудь назад, за правое плечо.

Эрленд приветствовал свою невесту, потом подошел к приготовленной для Кристин попади и остановился около нее, положив руку на седло, пока Лавранс поднимался вверх по лестнице. Кристин стало не по себе, к у нее голова закружилась от всего этого великолепия – отец выглядел таким чужим в своей праздничной зеленой бархатной одежде, спускавшейся ниже колен. А лицо матери, на которой было красное шелковое платье, казалось пепельно-серым под полотняной повязкой. Рагнфрид подошла к дочери и закутала ее в плащ.

И вот Лавранс взял невесту за руку и свел ее вниз к Эрленду. Тот посадил ее на лошадь и, в свою очередь, вскочил в седло. Оба они держались рядом перед стабюром, отведенным для новобрачных, пока свадебный поезд постепенно выезжал со двора через ворота. Прежде всего священники: отец Эйрик, отец Турмуд из Ульвсволда и один священник-монах из Хамара, друг Лавранса. Потом тронулись дружки и подружки попарно. Наконец пришла очередь и им с Эрлендом выезжать со двора. Вслед за ними ехали родители невесты, родичи, друзья и гости, растянувшиеся длинной вереницей между плетнями к проезжей дороге. На далекое расстояние путь их был усыпан кистями рябины, ельником и последними, осенними, белыми ромашками; народ стоял вдоль всей дороги, по которой проезжал свадебный поезд, приветствуя его громкими криками.

В воскресенье, сейчас же после заката солнца, свадебный поезд вернулся в Йорюндгорд. Сквозь первые тени надвигавшихся сумерек просвечивали красные пятна костров, разложенных на дворе. Гудочники и игрецы пели, били в барабаны, пока толпа поезжан подъезжала к жаркому красному зареву.

Ноги у Кристин подкосились, когда Эрленд снял ее с лошади перед лестницей на галерею верхней горницы.

– Я так озябла, когда мы ехали через горы, – прошептала она, – и так устала!.. – Она постояла немного и когда поднималась по лестнице в верхнюю горницу, то шаталась на каждой ступеньке.

Наверху замерзшие свадебные гости скоро отогрелись – было очень жарко от горевших в горнице бесчисленных свечей; гостей обносили горячим, дымящимся кушаньем, а вино, мед и крепкое пиво ходили вкруговую. Гул голосов и громкое жевание отдавались далеким рокотом в ушах Кристин.

Она все никак не могла согреться. Спустя некоторое время у нее начали гореть щеки, но ноги не хотели оттаивать, и по спине пробегала холодная дрожь. Кристин сидела на почетном месте рядом с Эрлендом, невольно наклоняясь вперед под тяжестью всех надетых на нее золотых украшений.

Каждый раз, как жених пил за ее здоровье, она не могла отвести взор от красных пятен и полос, резко выступавших на лице Эрленда теперь, тогда он стал согреваться после езды по холоду. Это были следы ожогов, оставшихся еще с лета.

Вчера вечером ее охватил невероятный страх, когда они ужинали в Сюндбю и она встретилась взором с потухшим взглядом Бьёрна, сына Гюннара, устремленным на нее и на Эрленда, – глаза его не мигали и не двигались. Господина Бьёрна вырядили в рыцарское платье – он выглядел в нем словно мертвец, возвращенный к жизни заклинаниями.

Ночью она лежала вместе с фру Осхильд – та была из всех свадебных гостей ближайшей родственницей жениха.

– Что с тобою, Кристин? – сказала фру Осхильд немного раздраженно. – Уж додержись до конца и не падай так духом!..

– Я думаю, – дрожа сказала Кристин, – обо всех тех, кому мы причинили зло, чтобы дожить до этого дня…

– Вам и самим-то тоже жилось не очень хорошо, – сказала фру Осхильд. – Во всяком случае, Эрленду! А тебе, пожалуй, было еще хуже!

– Я думаю о его беззащитных детях, – сказала невеста все так же, – мне хотелось бы знать, известно ли им, что их отец справляет сегодня свадьбу.

– Думай о собственном ребенке, – сказала Осхильд. – Будь рада, что празднуешь свадьбу с его отцом!

Кристин некоторое время лежала молча, словно проваливаясь в пропасть головокружения. Было так странно слышать о том, что наполняло ее мысли каждый божий день на протяжении с лишком трех месяцев и о чем она не могла произнести ни слова ни одной живой душе. Но это помогло ей только на короткое время.

– Я думаю о той, которой пришлось поплатиться жизнью за любовь свою к Эрленду, – прошептала она дрожа.

– Ты сама можешь поплатиться жизнью еще до того, как станешь на полгода старше! – резко ответила фру Осхильд. – Радуйся же, пока можешь!.. Что же мне сказать тебе, Кристин, – вымолвила старуха в отчаянии, – или ты теперь совершенно потеряла мужество? В свое время от вас потребуют, чтобы вы расплатились за все, что вами взято от жизни, можешь не беспокоиться!..

Но Кристин чувствовала, что все рушилось в ее душе, обвал за обвалом сносил ту постройку, которую она возвела после того ужасного дня в Хэуге. В то первое время она слепо и безумно думала о том, чтобы продержаться еще, чтобы продержаться еще хоть один лишний день. И она продержалась, пока наконец не стало легче, а потом и совсем легко, когда она отбросила от себя все мысли, кроме одной: наконец-то наступает день их свадьбы, свадьбы с Эрлендом!

Они с Эрлендом стояли рядом на коленях во время службы. Но все казалось Кристин каким-то видением: свечи, картины, отблески на сосудах, священники в белых полотняных одеждах и коротких накидках. Кристин словно во сне видела всех этих людей, которые знали ее в ее прежней жизни и стояли теперь тут, рядом; в своих непривычно праздничных нарядах, переполняя всю церковь. А господин Бьёрн стоял, прислонясь к колонне, и смотрел на брачащихся своим мертвым взором – Кристин чудилось, что и другой мертвец должен был бы появиться вместе с ним, рука об руку!

Кристин сделала попытку смотреть на изображение святого Улава – он стоял белый, румяный и прекрасный, опираясь на секиру и попирая ногами свое собственное грешное человеческое естество, – но господин Бьёрн невольно притягивал к себе ее взгляд. А рядом с ним она видела мертвое лицо Элины, дочери Орма, – равнодушно глядела она на них. Они растоптали ее для того, чтобы прийти сюда, и она уступала им путь!

Мертвая поднялась и сбросила с себя все камни, которыми Кристин так старалась завалить ее могилу. Растраченная молодость Эрленда, его честь и благополучие, расположение друзей, спасение его души… Мертвая стряхнула с себя все это. "Он хотел обладать мною, а я хотела обладать им, ты захотела обладать им, и он захотел обладать тобою! – говорила Элина. – Я поплатилась, и он поплатится, и ты поплатишься, когда придет твое время. Когда грех совершен, то он порождает смерть…"

Кристин казалось, что они с Эрлендом стоят на коленях на холодном камне. Эрленд с красными пятнами ожогов на бледном лице преклонил колени, она стояла на коленях с тяжелым брачным венцом на голове, чувствуя во чреве глухую давящую тяжесть – бремя греха, которое она носила. Она играла и носилась со своим грехом, измеряла его величину, словно в детской игре… Пресвятая дева, ведь скоро наступит время, когда он будет лежать перед нею уже выношенным, будет смотреть на нее живыми глазами, показывать ей огненные знаки греха, отвратительное уродство греха, с ненавистью бить искалеченными руками в грудь своей матери! Когда она родит ребенка, когда она увидит на нем знаки греха и полюбит его, как полюбила свой грех, тогда игра будет доиграна до конца.

Кристин подумала: а что, если закричать сейчас так, чтобы крик врезался в низкие мужские голоса, поющие обедню, и прозвучал эхом над толпою?.. Исчезнет ли тогда лицо Элины, появится ли жизнь в глазах мертвецов? Но она крепко стиснула зубы.

"…Святой Король Улав, я взываю к тебе! Тебя одного из всех, восседающих на небесах, прошу я, ибо знаю, что ты возлюбил справедливость Божию превыше всего! Я призываю тебя, чтобы ты простер руку свою над невинным, находящимся в утробе моей! Отврати гнев Божий от невинного, обрати его на меня, аминь, во имя святого короля!.."

"Мои ведь дети, – говорила Элина, – тоже невинны, а для них нет места в стране, где живут христиане! Твой ребенок зачат в беззаконии, как и мои! Не можешь ты требовать для него никаких прав в той стране, откуда ты сама ушла, как и я не могла требовать прав для своих детей!.."

"…Святой Улав, я все же прошу о милосердии! Вымоли у Бога милости для моего сына, возьми его под свою защиту, тогда я босая пойду с ребенком на руках в твою церковь, и снесу тебе свою золотую мишуру, и возложу ее на твой алтарь, если только ты захочешь помочь мне, аминь!.."

Лицо у нее застыло и стало будто каменным: так старалась она совладать с собой и успокоиться, но все тело ее дрожало и трепетало, пока она стояла на коленях и ее венчали с Эрлендом.

И вот она сидела вместе с Эрлендом дома на почетном месте, и все кругом казалось ей видением в лихорадочном бреду.

В горнице звучали арфы и виолы игрецов, и из нижней горницы и со двора тоже доносились пение и музыка. Красный отсвет огней проникал в дом, когда открывались двери и вносилось или выносилось кушанье или питье.

И вот все поднялись из-за стола. Кристин стояла между отцом и Эрлендом. Отец громким голосом объявил во всеуслышание, что теперь он отдал в жены Эрленду, сыну Никулауса, свою дочь Кристин. Эрленд поблагодарил тестя, поблагодарил и всех добрых людей, собравшихся здесь, чтобы почтить его с женой.

Кристин сказали, что теперь надо сесть, и Эрленд положил ей на колени свадебные подарки. Отец Эйрик и господин Мюнан, сын Борда, развернули грамоты и прочли, как распределяется имущество новобрачных. Пока читались грамоты и выкладывались на стол подарки и мешки с деньгами, дружки, стоявшие вокруг с копьями в руках, ударяли древками об пол.

Когда принесенные в горницу столы были убраны, Эрленд вывел Кристин на середину, и они протанцевали.

Кристин подумала:

"Наши дружки слишком молоды для нас; все, кто были молоды вместе с нами, уже уехали из этих мест; как же это мы снова вернулись сюда?.."

– Ты такая странная, Кристин, – прошептал Эрленд во время танца. – Я боюсь за тебя, Кристин, или ты не рада?..

Они переходили из дома в дом, приветствуя своих гостей. Во всех горницах горело много свечей, и всюду было полно людей, которые пили, пели и танцевали. Кристин казалось, что она не узнает своего родного дома и она утратила всякое понятие о времени – часы и образы смутной, разрозненной вереницей проносились перед нею.

Осенняя ночь была тепла; на дворе тоже играла музыка, и народ танцевал вокруг костра. Раздались крики, что жених с невестой должны оказать и им честь, и Кристин протанцевала с Эрлендом на холодном, покрытом росою дворе. Она словно очнулась и немного пришла в себя от этого, и в голове у нее прояснилось.

Вдали над журчащей рекой плавала во мраке светлая полоса тумана. Горы рисовались угольно-черной стеной на усыпанном звездами небе.

Эрленд увлек Кристин в сторону от танцующих и крепко прижал к себе в темноте под одной из галерей.

– Я даже не успел еще ни разу сказать тебе, что ты так прекрасна, так прекрасна и так мила! Щеки твои пылают огнем… – С этими словами он прижался к ее щеке. – Кристин, что с тобою?

– Я так устала, так устала, – прошептала она в ответ.

– Теперь мы скоро пойдем спать, – сказал жених и взглянул на небо. Млечный Путь повернулся и шел теперь почти прямо с севера на юг. – Вспомни, что мы не спали друг с другом с той единственной ночи, которую я провел у тебя в твоей светелке в Скуге…

Немного спустя отец Эйрик крикнул во двор, что настал понедельник. Женщины подошли к невесте, чтобы вести ее на брачное ложе, – Кристин так устала, что почти не в состоянии была противиться, как полагалось ей ради приличия. Она позволила фру Осхильд и Гюрнд из Скуга взять и повести себя из верхней горницы. Дружки стояли у подножия лестницы с горящими факелами и обнаженными мечами; они окружили кольцом толпу женщин и повели Кристин через двор наверх, в старый стабюр.

Женщины принялись снимать с нее подвенечные наряды, одну вещь за другою, откладывая в сторону. Кристин увидела, что в ногах кровати висит лиловое бархатное платье, которое она должна будет надеть завтра, а сверху на нем лежит длинный, снежно-белый, красиво сложенный, полотняный плат. Это был бабий головной убор, который Эрленд привез с собою для нее; завтра она должна будет связать свои волосы узлом и покрыть их этой повязкой. От нее веяло такой свежестью, прохладой и покоем.

Наконец Кристин очутилась перед брачной постелью, босиком, с обнаженными руками, одетая только в длинную золотисто-желтую рубашку, доходившую до самых щиколоток. Женщины снова надели на нее венец; его должен будет снять с нее жених, когда они останутся вдвоем.

Рагнфрид положила руки на плечи дочери и поцеловала ее в щеку – лицо и руки матери были странно холодными; казалось, где-то в самой глубине груди ее душили слезы. Затем она раскрыла постель и велела невесте сесть в нее. Кристин послушалась и прислонилась спиною к горке шелковых подушек в изголовье – ей пришлось слегка наклонить вперед голову, чтобы удержать на ней венец. Фру Осхильд закрыла ее до пояса одеялом, положив ее руки на шелковое покрывало и, собрав блестящие волосы невесты, перекинула их ей на грудь и обнаженные хрупкие плечи.

Мужчины ввели в горницу жениха. Мюнан, сын Борда, снял с Эрленда золотой пояс с мечом; вешая его на стену над кроватью, он шепнул что-то невесте; Кристин не поняла, что он сказал, но улыбнулась ему как можно приветливее.

Дружки развязали на Эрленде шелковую одежду и сняли с него через голову тяжелый, длинный кафтан. Эрленд сел в кресло, и ему помогли снять шпоры и сапоги..

Один-единственный раз осмелилась невеста поднять свой взор и встретить его взгляд.

Потом начались пожелания спокойной ночи. Горница опустела, гости уходили один за другим. Последним вышел Лавранс, сын Бьёргюльфа, и запер дверь в спальню новобрачных.

Эрленд поднялся с места, сорвал с себя нижнее платье и бросил его на скамейку. Подойдя к кровати, он снял венец и шелковые ленты с головы Кристин и положил их на стол. Потом вернулся назад и взобрался на кровать. И, встав на колени на ложе около Кристин, он схватил ее за голову, прижал ее к своей обнаженной горячей груди и стал осыпать лоб поцелуями вдоль красного рубца, оставленного венцом.

Она обняла его за плечи и громко зарыдала, почувствовав со сладкой и дикой силой, что теперь растаяли и исчезли без следа все ужасы и привидения – теперь, теперь она с ним снова вдвоем! Он на мгновение поднял ее голову, взглянул в лицо Кристин и провел рукою и по ее лицу и по всему телу, странно поспешно и грубо, словно срывая какой-то покров.

– Забудь! – взмолился он жарким шепотом. – Забудь все, моя Кристин, все, кроме того, что ты моя жена, а я муж твой!

Он потушил рукой пламя последней свечи, бросился во мраке на ложе рядом с Кристин и тоже громко зарыдал:

– Я никогда не верил, никогда за все эти годы, что мы доживем до этого дня!..

Шум во дворе стал мало-помалу стихать. Гости, усталые от дневного переезда и ошалевшие от вина и пива, некоторое время еще бродили кругом из приличия, но все больше их расходилось потихоньку в поисках мест, приготовленных им для ночлега.

Рагнфрид провожала наиболее почетных гостей в отведенные для них помещения и желала им спокойной ночи. Мужа, который должен был помогать ей в этом, она не видела нигде.

На темном дворе оставалось всего лишь несколько небольших кучек молодежи – больше слуг и служанок, когда наконец Рагнфрид выскользнула из дому, чтобы найти мужа и уложить его с собой в постель. Она видела, что к концу вечера Лавранс сильно опьянел.

В конце концов она споткнулась о мужа, пробираясь в поисках за ним по другую сторону скотного двора, – Лавранс лежал лицом вниз на траве за баней.

Пошарив рукой в темноте, она опознала: да, это он! Рагнфрид решила, что он спит, взяла его за плечи и хотела поднять с холодной, как лед, земли. Но он не спал, во всяком случае не совсем спал.

– Что тебе надо? – спросил он, тяжело ворочая языком.

– Нельзя здесь лежать, – сказала жена. Она стала поддерживать его, пока он, шатаясь, вставал с земли. Другой рукой она счищала грязь с его бархатной одежды. – Нам тоже пора идти спать, муж мой! – Она взяла нетвердо державшегося на ногах мужа под руку и повела его по направлению к дому; они шли вдоль задних стен хлевов и конюшен.

– Ты-то не подымала глаз, Рагнфрид, когда сидела в венце на брачной постели, – сказал он прежним голосом. – Наша дочь не такая скромная, ее глаза не были скромными, когда она глядела на своего жениха!

– Она ждала его три с половиной года, – тихо сказала мать. – И понятно, что она осмелилась поднять взор…

– Да, черта с два! Ждали они, как же! – закричал отец, а жена испуганно зашикала на него.

Они очутились в узком проходе между задней стеной отхожего места и плетнем. Лавранс ударил кулаком в нижнюю балку, перекинутую через яму.

– Я положил тебя сюда на позор и посмешище, бревно! Я положил тебя сюда, чтобы нечистоты разъели тебя! Я положил тебя сюда в наказание за то, что ты убило мою маленькую ненаглядную девочку! А надо было положить тебя над дверью моей самой лучшей горницы, и почтить, и отблагодарить тебя, украсив дорогою резьбой, за то, что ты спасло мою дочь от стыда и горя, за то, что благодаря тебе моя Ульвхильд умерла невинным ребенком!..

Он повернулся, пошел, шатаясь, вдоль плетня, упал на него и залился горючими слезами, прерывая рыдания глубокими и протяжными стонами.

Жена обняла его за плечи.

– Лавранс, Лавранс! – Но не могла успокоить его. – Муж мой!..

– Ах, никогда, никогда, никогда не надо было бы мне отдавать ее этому человеку! Господи Боже, я ведь все время знал это! Он сокрушил ее молодость и ее драгоценную честь! Я не верил в это, да мог ли я думать так о Кристин? Но все же знал это! Все же она слишком хороша для этого слабовольного человека, который испортил жизнь и себе и ей; и хотя бы он десять раз соблазнил ее, мне ее все-таки не надо было отдавать ему, чтобы он продолжал еще портить ей жизнь и губить ее счастье!

– Что же тут оставалось делать, – сказала мать упавшим голосом. – Ты ведь тоже понимаешь, что она уже принадлежала ему?..

– Да, очень мне было надо подымать столько шума, чтобы отдать Эрленду то, что он уже сам взял! – сказал Лавранс. – Нечего говорить, отличного мужа она получила, моя Кристин!.. – Он рванул плетень. Потом снова зарыдал. Рагнфрид показалось, что он было немного протрезвился, но теперь хмель снова ударил ему в голову.

Муж был так пьян и в таком отчаянии, что Рагнфрид сочла невозможным вести его в старую горницу, где они должны были почивать, – горница была полна гостей. Она огляделась по сторонам – неподалеку стоял сарайчик, куда складывалось лучшее сено для корма лошадей во время весенних работ. Рагнфрид подошла к сараю и заглянула в него – там никого не было; тогда она отвела туда мужа и закрыла за собой дверь,

Рагнфрид подгребла сено вокруг себя и мужа и покрыла сверху плащами. Лавранс то и дело начинал плакать и что-то говорил, но так неясно и смутно, что Рагнфрид не могла добраться до смысла. Немного спустя она приподняла его голову и положила к себе на колени.

– Милый мой муж, раз уж они так полюбили друг друга, то, может, все пойдет лучше, чем мы предполагаем…

Лавранс отвечал прерывающимся голосом – в голове у него как будто опять прояснело:

– Или ты не понимаешь, – он теперь приобрел над нею полную власть, он, который никогда не мог совладать с самим собою. Трудно ей будет набраться сил и воспротивиться в чем-либо воле своего мужа, а если придется когда-нибудь это сделать, то она сама испытает при этом горчайшие муки – моя мягкая, добрая девочка… Я скоро уж откажусь понимать, за что Бог налагает на меня так много тяжелых испытаний – я всегда старался быть ему верным и исполнять его волю. Зачем он отнял у нас наших детей, Рагнфрид, одного за другим, – сперва сыновей, потом маленькую Ульвхильд? И вот теперь я отдал ту, которую любил больше всех, отдал без чести ненадежному и неразумному человеку? Ныне у нас остается только одна наша малютка, и мне думается теперь, что будет глупо с моей стороны радоваться на нее, пока я не увижу, каково-то сложится ее жизнь – жизнь Рамборг.

Рагнфрид дрожала как лист. Тогда муж обнял ее за плечи.

– Ложись, – попросил он, – будем спать!.. – И, положив голову жене на руку, полежал немного, вздыхая время от времени, пока наконец не заснул.

В сарае все еще стояла непроницаемая тьма, когда Рагнфрид пошевелилась – с удивлением она поняла, что спала. Она стала шарить вокруг себя. Лавранс сидел, охватив колени руками.

– И ты уже проснулся? – удивленно спросила она. – Тебе холодно?

– Нет, – отвечал он охрипшим голосом, – но я не могу опять заснуть!

– Ты думаешь о Кристин? – спросила мать. – Ведь все может обернуться лучше, чем мы думаем, Лавранс, – повторила она.

– Да, я именно о том и думаю, – сказал муж. – Девушкой или женщиной, она все же легла в брачную постель с тем, кого полюбила. Не так это было с нами обоими, бедная моя Рагнфрид!

Жена издала глухой глубокий стон и упала на бок в сено. Лавранс положил руку ей на плечо.

– Но я не мог… – сказал он страстно и со страданием в голосе. – Нет, я не мог быть таким, каким ты хотела, когда мы были молоды! Я не такой…

Немного спустя Рагнфрид сказала тихо сквозь слезы:

– Но мы с тобою все-таки хорошо жили, Лавранс, все эти годы?

– Так и я сам думал, – мрачно ответил он. Мысли кружились и теснились в его голове. Тот единственный обнажающий взгляд, который бросили друг на друга жених и невеста, два молодых лица, вспыхнувших красным полымем, – Лавранс считал это бесстыдством. Его опалило, как огнем, – и это была его дочь! Но он все время видел перед собою эти глаза и дико и слепо боролся, чтобы покровы не были сорваны с чего-то в его собственном сердце, – Лавранс никогда не хотел признать, что это что-то он защищал от своей собственной жены, когда она искала этого…

Он не мог, упрямо повторял Лавранс про себя. Черт возьми, его женили совсем еще мальчиком, он не сам выбирал себе невесту, она была старше его, он не чувствовал к ней влечения, не хотел этому, научиться от нее… любви! Его до сих пор еще бросало в жар от стыда при мысли об этом… О том, что жена заставляла его любить себя, когда ему не хотелось от нее такой любви. О том, что она предлагала ему все, чего он никогда не просил.

Лавранс был ей хорошим мужем, он и сам так думал. Он оказывал ей такое уважение, какое только мог, предоставлял ей полную власть распоряжаться, спрашивал ее совета во всем, был ей верен, и у них ведь родилось шестеро детей. Он хотел только иметь возможность жить с нею спокойно, чтобы она не касалась постоянно тех тайников его сердца, которые он сам не хотел обнажать…

А он никого, никого не любил… Ингюнн, жену Карла в Брю? Лавранс покраснел в темноте. Он всегда гостил у них, когда проезжал по долине. Пожалуй, он даже ни разу не говорил с хозяйкой наедине; но когда видел ее, даже как только думал о ней, он ощущал нечто похожее на первый запах полей весною, едва только стает снег. Теперь он знает, что это могло случиться и с ним, – он тоже мог бы любить.

Его женили таким молодым, и он стал робким. И вышло так, что он начал чувствовать себя лучше в глухом лесу, в диких горах, где все живые существа хотят широкого простора, – простора для бегства, – и робко и недоверчиво следят за каждым пришельцем, который захочет подкрасться к ним…

Но наступало такое время раз в году, когда звери в лесах и на горах забывали робость. Тогда они кидались на своих самок. Но свою он получил в подарок! И она предлагала ему все то, чего он не добивался…

А птенцы в гнезде… Это было единственным светлым пятном в пустыне, самой глубокой сладостной радостью в его жизни. Маленькие светловолосые девичьи головки под его рукой.

Женитьба – его просто женили, почти не спрашивая. Друзья – у него было много друзей, и ни одного друга. Война – она была для него радостью, но войны больше не было, его доспехи висели на чердаке, малоношеные… Он стал крестьянином… Но у него были дочери – вся его жизнь стала ему дороже, потому что он обеспечивал и охранял их, прекрасные, нежные маленькие жизни, которые он держал в своих руках. Он вспоминал маленькое двухлетнее тельце Кристин на своем плече, ее светлые, как лен, мягкие волосы у своей щеки. Ее маленькие ручки, державшиеся за его кушак, ее круглый, крепкий детский лобик, которым она упиралась отцу в спину, когда сидела сзади него верхом на лошади.

А теперь у нее такие же жаркие глаза – и она добилась своего. Она сидела в полутени, прислонясь к шелковым подушкам постели. В мерцающем свете свечей она была вся золотая – золотой венец, золотая рубашка, золотые волосы на обнаженных золотых плечах… И глаза у нее не были уже больше скромны.

Отец содрогнулся от стыда.

Хотя сердце у него обливалось кровью. За то, что не досталось ему самому! За жену, лежавшую тут, рядом с ним, которой он не мог дать того, чего она хотела.

До боли чувствуя к ней жалость, он нащупал в темноте руку Рагнфрид.

– Да, мне кажется, мы с тобой хорошо жили, – сказал он. – Я думал, ты горюешь о наших детях… И что ты от природы такая грустная. Но мне никогда не приходила в голову мысль, что я, быть может, не был тебе хорошим мужем!..

Рагнфрид дрожала, словно тело ее сводили судороги.

– Ты всегда был хорошим мужем, Лавранс!

– Хм!.. – Лавранс сидел, упираясь подбородком в колени. – И все же для тебя, может быть, было бы лучше, если бы ты вышла замуж так, как наша дочка нынче…

Рагнфрид вскочила и вскрикнула низким, резким голосом:

– Ты знаешь?.. Как ты узнал? Давно ли ты знаешь?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал Лавранс немного спустя странным глухим голосом.

– Я говорю о том, что я не была девушкой, когда стала твоей женой, – отвечала Рагнфрид, и голос ее был ясен и звонок от отчаяния.

Немного погодя Лавранс ответил тем же голосом, что и раньше:

– Этого я никогда не знал – до сегодняшнего дня.

Рагнфрид лежала на сене, содрогаясь от рыданий. Когда приступ прошел, она приподняла голову. В отверстие в стене начал уже просачиваться слабый серый свет. Она могла уже различить фигуру мужа – тот сидел, обняв колени руками, неподвижный, будто окаменевший.

– Лавранс… Скажи мне что-нибудь! – взмолилась она.

– Что же ты хочешь услышать от меня? – спросил он, не двигаясь.

– О, я не знаю… Чтобы ты обругал меня, побил!..

– Теперь это было бы, пожалуй, немного поздно, – сказал муж; в голосе его прозвучала как бы тень насмешливой улыбки. Рагнфрид снова заплакала.

– Тогда я не думала о том, что обманываю тебя. Мне казалось, что я сама была так обманута и так обижена! Никто не щадил меня. Ко мне явились с тобою, – я ведь видела тебя всего три раза до свадьбы, – мне казалось, что ты совсем еще мальчик, белый и румяный, такой молоденький и по-детски простой…

– Я и был таким, – сказал Лавранс, и голос его на этот раз зазвучал увереннее… – И потому мне хотелось бы думать, что ты как женщина должна была бы больше бояться… обмануть… обмануть юношу, который был так молод, что ничего еще не понимал.

– После я и сама это поняла, – рыдая, сказала Рагнфрид, – когда узнала тебя. Очень скоро наступило время, когда я согласилась бы двадцать раз отдать свою душу, только бы не чувствовать своей вины перед тобой!

Лавранс сидел молча и неподвижно; жена опять сказала:

– Ты ни о чем не спрашиваешь?

– К чему? Это был тот… Это с его гробом мы встретились на Фегинсбрекке, когда носили Ульвхильд в Нидарос?..

– Да, – сказала Рагнфрид. – Нам пришлось сойти с дороги прямо на луг. Я видела, как его тело проносили мимо на носилках, окруженных священниками, монахами и вооруженными слугами. Я слышала, что он умер хорошей смертью, примирившись с Богом. Я молилась, пока мы стояли с носилками, на которых лежала Ульвхильд, чтобы мои грехи и моя скорбь были положены к его ногам в день Страшного суда!..

– Да. конечно, об этом ты и молилась! – сказал Лавранс, и та же тень насмешки снова зазвучала в его голосе.

– Ты не все еще знаешь, – сказала Рагнфрид в холодном отчаянии – Помнишь, он пришел к нам в Скуг в первую зиму после нашего брака?..

– Да, – ответил муж.

– Когда Бьёргюльф боролся со смертью… О, в тот раз никто не щадил меня! Он был пьян, когда поступил так со мною… А потом сказал, что никогда не любил меня и не хочет брать меня в жены, он просил меня забыть все… Отец мой не знал об этом, он не обманывал тебя, никогда не думай этого! Но Тронд! В то время мы были с ним большими друзьями, и я пожаловалась ему. Он хотел угрозами заставить этого человека жениться на мне… Но он был только мальчиком, и его отколотили… Потом он посоветовал мне молчать об этом и выходить за тебя…

Она посидела немного молча.

– Когда он приехал в Скуг… Прошел уже целый год; я не задумывалась особенно над этим. Но он приехал туда, сказал, что раскаивается, что теперь он хотел бы взять меня в жены, если бы я не была замужем… что он любит меня. Так он говорил!

Один Бог знает, говорил ли он правду. Когда он уехал, я не смела броситься в фьорд, не смела из боязни греха… и ради ребенка, которого ждала… И потом… И потом я начала уже так любить тебя! – Она вскрикнула, словно от невыносимой муки. Муж быстро повернул к ней голову.

– Когда родился Бьёргюльф – о, мне казалось, что я люблю его больше собственной жизни! Когда он лежал, борясь то смертью, я думала: угаснет он – умру тогда и я! Но я не молила Бога пощадить жизнь мальчика…

Лавранс очень долго сидел молча, прежде чем спросил мертвым и тяжелым голосом:

– Оттого, что я не был его отцом?

– Я не знала, был ли ты его отцом! – сказала Рагнфрид, вся похолодев.

Долго сидели они молча, в мертвой тишине. Вдруг муж спросил пылко:

– Во имя Бога, Рагнфрид, зачем ты рассказываешь мне все это теперь?

– Ах, не знаю! – Она заломила руки так, что пальцы захрустели в суставах. – Чтобы ты мог отомстить мне! Прогони меня из своего дома!..

– Неужели ты думаешь, это мне поможет? – Его голос дрожал от презрительной насмешки. – А потом у нас есть дочери, – тихо сказал он, – Кристин… и малютка.

Рагнфрид некоторое время сидела молча.

– Я помню, как ты осуждал Эрленда, сына Никулауса, – тихо сказала она. – Какой же приговор ты произнесешь тогда надо мной?..

По телу Лавранса медленно пробежала холодная дрожь, и это вывело его немного из неподвижности.

– Ты жила… Мы прожили с тобой почти двадцать семь лет! Это не то, что судить о чужом человеке! Я понимаю, что тебе за все эти годы было хуже худого.

Услышав эти слова, Рагнфрид, рыдая, упала на сено. Она осмелилась протянуть руку и коснуться его руки. Лавранс не пошевелился и сидел тихо, как мертвый. Тогда Рагнфрид стала плакать все громче и громче, – муж продолжал сидеть все так же неподвижно, глядя на слабый сероватый свет, брезжущий вокруг двери. Наконец Рагнфрид смолкла и лежала тихо, как будто выплакав все свои слезы. Тогда Лавранс быстро погладил ее по плечу и руке. И Рагнфрид принялась опять плакать.

– Помнишь ли ты, – сказала она сквозь слезы, – того человека, который приходил к нам однажды, когда мы жали в Скуге. Того, который знал старинные песни? Помнишь ли одну из них – о мертвеце, который вернулся на землю из мира мучений и поведал сыну своему о том, что он там видел? Как слышался скрежет из глубины преисподней – это неверные жены мололи своим мужьям землю вместо хлеба! Окровавлены были те камни, которые они ворочали, окровавленные сердца висели из их грудей!..

Лавранс ничего не сказал.

– Все эти годы я думала об этих словах, – сказала Рагнфрид. – Мое сердце исходило кровью каждый Божий день, потому что мне каждый день казалось, что я перемалываю для тебя землю вместо хлеба!..

Лавранс сам не знал, почему он ответил на это так, как он ответил. Он чувствовал, что грудь его стала пустой и впалой, как у человека, которому вырезали на спине "кровавого орла".

Но он тяжело и устало опустил руку на голову жены и проговорил:

– Земля ведь должна перемалываться, моя Рагнфрид, чтобы на ней мог вырасти хлеб.

Когда Рагнфрид хотела поцеловать его руку, он быстро отдернул ее. Потом взглянул на жену, взял ее руку, положил к себе на колени и приник к ней своим холодным, застывшим лицом. И так сидели они, не шевелясь и не разговаривая больше…