…пока вдогонку щурился подслеповатыми витражами бретонский городок Собака-на-Сене.

Он знаменит тем, что в нем не жил никто из моих знакомых литераторов. Лобзик ухитрился трижды не побывать там, хотя в своих сонетах описал этот городок до малейшей консьержки. В ту пору Лобзик еще не стал поэтом с мировым именем Юрий, а был всего лишь гениальным босяком, какие в Одессе встречаются на каждом углу.

Тогда, что ни день, на литературном небосклоне Молдаванки вспыхивала очередная звезда. Помнится, где-то в двадцатых числах тридцатых годов родились строчки, которые до сих пор будоражат воображение сантехников: «Кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман».

Берег. Море. «Белеет парус одинокий…» Сейчас уже трудно припомнить, кто придумал эту фразу, я или Мячик. Да и стоит ли? Ведь позднее один из нас дописал к ней целую повесть.

Она очень понравилась Карамельке — той самой, которая некогда позировала Арапу для Татьяны Лариной. (Любой исследователь-татьяновед без труда может подтвердить или опровергнуть этот факт.)

С Арапом судьба свела нас в тихое апрельское (по старому стилю) утро. Нянька везла меня в коляске вверх по Потемкинской лестнице. Он полулетел навстречу. Бакенбарды косо резали фарфоровый южный воздух.

— Откуда ты, прелестное дитя? — спросил великий стихотворец на музыку Даргомыжского.

Я назвал свое имя.

— А по батюшке? — учтиво осведомился Арап.

— Петрович, — подсказала нянька.

Поэт выхватил из вицмундира авторучку с гусиным пером и размашисто начертал: «Люблю тебя, Петра творенье!»

…Петроград? Лиссабон? Большой Фонтан? География перемешалась. Полушария сплюснулись, как моченые яблоки в кармане моей гимназической шинели. Говорят, в ней ходил еще сам Гоголь. Любил ли он гоголь-моголь?

Серый в яблоках жеребец тянет телегу с арбузами. За телегой бежит рыжий человек. К восторгу окрестных мальчишек, он быстро-быстро рисует на арбузах кубики. Это Гусик, будущий основоположник круглого кубизма.

Через много лет я увидал один из этих арбузов на выставке в Палаццо Уфицци. Тот сделал вид, что не узнает меня. Почему я не съел его тогда, в пору яростного вожделения пурпурной, как кардинальская мантия, мякоти? Со временем эта загадка мучает меня все меньше.

Шум «Привоза» — знаменитого одесского рынка. Однажды Эльза Триоле купила там камбалу и стала обмахиваться ею, как веером. Местные дамы решили, что это последняя парижская мода, и в пять минут раскупили всю рыбу. Греки-контрабандисты с выпуклыми глазами цвета толченого муската и мускулистыми торсами, поросшими жестким арнаутским волосом, который строптиво шуршит под вечерним бризом — они пренебрежительно называют тюльку «хамса».

Жаркий ветер хамсин. Он дует из Аравийской пустыни и приносит диковинные ароматы. Пахнет мускусом, уксусом, дустом, Прустом.

Так приходит ощущение вечности. И, нерешительно потоптавшись в передней, среди разномастных калош и зонтов, которые стосковались по колючим осенним ливням, оно тихонько уходит в другую вечность.

Эскапады полустанков. Память встреч.

Воспоминания — это консервированные события. Вот почему я люблю путешествовать во времени в общем вагоне. Мой большой чемодан из кожи аллигатора с полустершейся татуировкой «Анри» постепенно заполняется впечатлениями и набросками.

…Городовой. Усы его торчат, словно помазки для бритья. Сходство усиливается тем, что городовой весь в мыле. Он гонится за кем-то. Лицо убегающего спокойно. Он спит. А может, это я сплю? И вижу сон, что сплю, но уже в другом сне. Он запрещен к показу Главреперткомом. От меня требуют переработать этот сон в духе времени. Однако времени на это уже нет. И тогда мой старинный приятель, вернее, приятельница Буба будит меня, точнее, его…

…но вечером, а вернее, на хрустящем от сиесты изломе дня, ко мне в отель явился с фиолетовыми на смуглом лице бакенбардами человек и, стесняясь своего латиноамериканского языка, столь несхожего с милым моему уху шипучим клекотом Пересыпи, что-то спросил.

Мысленно потрепав пришельца по пыльно-андалузскому плечу, я на всякий случай объяснил ему, что на самом деле Ушастый — это Франсуа Вийон, Петя Бачей и еще сорок гавриков. Гость сконфузился и сгинул на пыльных антресолях памяти. Под окном филигранно шуршал кактус, здешняя разновидность нашей ланжеронской акации.

…и тесно прижавшись друг к другу, мы сидели в сквере на углу Дерибасовской и Монмартра. Наши уши пылали. Нас сжигала невысказанная любовь к Гоголю. Да и сейчас у меня нервно вздрагивает пьедестал от той мистической строчки: «Чуден Д. при тихой п.».

Что же касается Одессы, то я вынужден признаться читателю: на самом деле она никогда не существовала. Мы, я и мой друг Торшер, однажды выдумали ее в порыве фонетического озорства.

Мистификация удалась. В несуществующий город потянулись авантюристы, акмеисты и батистовые барышни, пунцовеющие от рыбацкого верлибра.

По эскизам наших стихов пришлось спешно выстроить порт и памятник моему приятелю Дюку. А затем подвести к пляжам море и засеять бульвары густой развесистой пшенкой, чье белозубое простодушие освещало детство всех литературных пацанов юга.

Деревенская курица, меченная фиолетовыми чернилами. Как она забрела сюда, на Елисейские Поля? «Поля Поля Элюара», как сказала бы Пчелка. Она ухитрялась одновременно окать и грассировать, приводя в неописуемый восторг уличных торговцев флердоранжем, которыми в ту осень кишел Кишинев.

…но, бурля эфемерными пупырышками фактов, на меня обрушиваются все новые водопады воспоминаний. Я неторопливо подставляю им грудь, спину, голову в теплом домашнем венце.

Рассвет незаметно переходит в закат. Что-то шумит внизу.

Я отворяю форточку авиалайнера. Сколько видит глаз, любители изящной словесности листают страницы моих книг. С карамбольным стуком сталкиваясь лбами, они торопятся разгадать алмазный мой кроссворд. По горизонтали суетливо толкутся люди, годы, жизнь; по вертикали вздымаюсь я.

Под апокрифической луной бледнеют тени Лобзика, Пончика, Мячика, Ключика, Бублика, но все так же неумолимо, серия за серией, накатываются «Волны Черного моря», и ветер доносит шальную баркаролу: «Гондолы, полные кефали, куда-то кто-то привозил».