Эпилог

Лежа на юте корабля, Торгрим проклинал окружающий мир; Лиффи, скопление домов и лавок, земляные стены наружных бастионов, пологие зеленые холмы, убегающие вдаль от кромки

прибоя, уродливый Дуб-Линн, прижавшийся к берегам серой реки, и дым, низко стелющийся над соломенными крышами. Палуба была его палубой, корабль был его собственным, и он разбогател за счет добычи, которую они взяли в Таре. Но все это не могло подсластить горечи, которую он испытал, вновь оказавшись здесь, медленно поднимаясь по реке к Дуб-Линну, этому проклятому городу, от которого боги никак не позволяли ему избавиться.

После сражения под Тарой минула неделя. Викинги едва ли не волоком дотащили Торгрима до опушки леса, где задержались ровно настолько, чтобы соорудить для него носилки, после чего отнесли к кораблю, который стоял на якоре на реке Бойн. Они все время оставались настороже и даже выставили арьергард, ожидая, что ирландцы, разъяренные и жаждущие мести, словно стая ворон, вырвутся из крепости и обрушатся на них, но этого не случилось, так что единственной помехой для норманнов на марше к реке стала их собственная слабость и полученные раны.

С Торгрима сняли кольчужную рубашку, и он, несмотря на дикую боль, не издал ни звука. Заодно с него срезали и пропитанную засохшей кровью тунику. Сейчас им очень пригодилась бы Морриган со своими снадобьями, но и среди викингов нашлись люди, весьма сведущие в искусстве врачевания полученных в бою ран, которые и занялись Торгримом. Рана оказалась глубокой, но кинжал Арнбьерна был тонким и острым, и потому не разорвал мышечную ткань. Они смыли засохшую кровь, нанесли на рану целебную мазь и забинтовали ее чистыми тряпицами. Харальд принялся суетиться вокруг отца и не отходил от него ни на шаг, пока Торгрим, с трудом подавляя раздражение, не приказал ему угомониться.

На следующее утро они подняли якорь, но ветер сначала был слишком слаб, а затем и вовсе переменился на встречный, что, вкупе с сильными течениями, превратило возвращение в форт в долгое и утомительное предприятие. Они провели в море целых шесть дней, прежде чем достигли Дуб-Линна, а потом еще восемь часов устье Лиффи оставалось для них недосягаемым, пока их длинные весла боролись с отливом. С носов кораблей убрали резные фигуры, чтобы не напугать береговых духов и дать знать наблюдателям крепости на берегу, что они пришли не с дурными намерениями.

Викинги вытащили корабли на берег, а Торгрима вновь переложили на носилки. Харальд и Старри взялись за ручки спереди, Годи с Ингольфом встали у него в ногах, Орнольф пристроился рядом, громогласно разглагольствуя сам с собой, и они понесли его, раскачивающегося и проклинающего весь белый свет, по мощеной досками дороге к дому Альмаиты.

Кузнечный горн стоял холодный, в доме царила тишина, непрерывного стука молота и шипения кузнечных мехов больше не было слышно, но Альмаита оказалась на месте и ахнула от удивления при виде Торгрима и его состояния. Она немедленно распорядилась занести его внутрь и уложить на постель в большой комнате, а сама тотчас же принялась разводить огонь под железным котелком и доставать свои снадобья: сушеную крапиву, одуванчик и прочие коренья.

Торгрим не сомневался, что в доме Альмаиты их будет ждать теплый прием. Он был небезразличен ей и знал об этом. Он оказался способен заглянуть ей в самую душу и понять, что она по-настоящему привязалась к нему. Да и с чисто житейской точки зрения она нуждалась в нем, как и в остальных мужчинах: Харальде, Старри, Орнольфе. Она нуждалась в них, потому что, будучи ирландкой, не могла чувствовать себя в безопасности в крепости викингов. Кроме того, Торгриму была известна ее тайна. Он знал о предательстве, в котором она была повинна, как знал и то, что оно стало причиной многих смертей среди норманнов. Он знал об этом и молчал. И за это она будет благодарна ему и станет побаиваться его.

Самое же главное заключалось в том, что столь радушный прием ему был оказан потому, что она любила его. В конечном счете все сводилось именно к этому.

И потому Торгрим откинулся на густой мех и попытался не обращать внимания на сильнейшую боль в плече и суету вокруг себя, на голоса людей, входивших и выходивших из дома, на шум города за его стенами, где стучали молотками, работали и торговали, на крики чаек, дерущихся за объедки, и на мужчин, женщин и детей, живущих своей жизнью. Закрыв глаза, он думал о море и корабле, рассекающем темно-синие воды и оставляющем белопенный след за кормой. Он представил, как стоит у руля, чуть перекладывая его то на левый борт, то на правый, чтобы удержать на прямом, как стрела, и верном курсе.

Путь его лежал на восток. Он уводил прочь от проклятого Дуб-Линна и Ирландии, с ее сражениями, предательством и болью. Он вел обратно к его ферме в Вике, к его детям и дому. Он выздоровеет и возьмет с собой сына и тестя, если те согласятся, конечно, наберет экипаж, и поведет свой корабль на восток, единственно правильным курсом.

Минуло шесть месяцев с той поры, как Руарк мак Брайн отобрал Тару у претендента Фланна и восстановил на престоле род Маэлсехнайлла мак Руанайда. Минуло целых полгода — в течение которых весенние дожди сменились жарким летом, Ирландия зацвела пышным цветом в изобилии и богатстве, овцы и прочий скот нагуляли жир, бурая земля потерялась под пышным ковром пшеницы и ячменя, — прежде чем у отца Финниана появилась возможность побывать на севере.

А когда он наконец отправился в дальний путь, снова пошли дожди, принеся с собой сильные холода и ветры, предвестники наступления осени. Урожай убрали, запасы на долгую зиму заготовили, а он, зябко поеживаясь, стоял перед очагом, в котором горели торфяные брикеты, в келье писца в аббатстве Келлз, в десяти днях пути верхом от Тары.

Аббатство стояло на том же самом месте, что и триста лет назад, и долгие годы прозябало в небрежении и запустении, но вновь расцвело еще на памяти отца Финниана, когда сюда с побережья бежали монахи Колумбанского ордена, подвергшиеся бесчисленным нападениям варваров-язычников. Но даже это не уберегло монахов от гнева норманнов, которые, словно лесной пожар, рассеялись по всей Ирландии, поскольку целью их набегов теперь были не только прибрежные земли.

Финниан протянул руку к едва теплящемуся огню, после чего, испытывая чувство вины, подбросил в него еще один торфяной брикет. Тот затрещал и вспыхнул ярким пламенем, и волна жара лизнула озябшие и онемевшие руки Финниана. Он только что задал дополнительную работу какому-то крестьянину, несчастному бедолаге, которому предстояло провозиться в торфяном болоте лишний час, чтобы вырезать еще один брикет, только потому, что он, Финниан, пожелал поскорее согреться.

Его старый друг отец Айнмир сидел за высоким письменным столом позади него. Айнмир ничуть не возражал против лишнего брикета торфа в очаге, ему даже не пришло в голову, что Финниан проявляет расточительность, потому что, по мнению Финниана, он был самой щедрой душой на свете. Еще одним примером такого великодушия было то, что, сгорая от желания услышать последние новости, которые привез ему Финниан, о чем последний прекрасно знал, его друг готов был ждать, выказывая достойное всяческого восхищения терпение, пока Финниан не согреется.

Ветер с воем набрасывался на каменные стены и окна, отыскивая в них трещины и щели, и по комнате гуляли сквозняки. В камине метался огонь, язычок пламени свечи на столе Айнмира тоже трепетал и раскачивался из стороны в сторону, а мужчины наслаждались дружеским молчанием.

— В этом году в Бреге дьявол сорвался с цепи. Во всяком случае, так говорили мне те немногие странники, что проезжали здесь, — заговорил наконец Айнмир.

— Да, там побывал сам дьявол, друг мой, но и ангелы не оставили нас своим вниманием, о чем я рад сообщить тебе.

Финниан развернулся лицом к Айнмиру, подставляя спину живительному теплу очага. Одна половина лица Айнмира была освещена желтым пламенем свечи, а другая оставалась в тени. Протянув руку, он взял из чернильницы перо, всем своим видом выказывая равнодушие. Правда, получилось это у него неважно.

Распространение сплетен, несомненно, было грехом, а столь страстная жажда новостей не приличествовала духовному липу, но интерес Айнмира к событиям внешнего мира был продиктован не только простым любопытством. Перед ним лежал клочок пергамента, на котором он собирался записать те новости, что поведает ему Финниан.

Немного погодя он перепишет их в толстый сборник анналов, вести который было его святым долгом, также как и его собратьев-монахов. В этих анналах содержалась вся история Ирландии, они представляли собой запись всех мало-мальски важных событий, равно как и способ отмечать прошедшие дни и месяцы, дабы рассчитать очередную дату переходящих праздников.

— До нас дошли слухи, что Бригит ник Маэлсехнайлл вышла замуж, — начал издалека Айнмир.

— Она вышла замуж минувшей весной за Конлайда Уи Кенселайга из Ардсаллаха, но это был несчастливый союз. Со дня бракосочетания не прошло и недели, как в королевском дворце случился пожар. Половина здания сгорела дотла. Бригит сумела выбраться из огня, а вот Конлайду не повезло.

— А почему уцелела она, а не он? — поинтересовался Айнмир.

— Не знаю. Бригит тоже не может сказать ничего вразумительного по этому поводу, похоже, она не помнит, что произошло той ночью. Она полагает, что Конлайд погиб, пытаясь спасти ее.

Перо Айнмира со скрипом побежало по пергаменту.

— Вот тогда дьявол и пожаловал в Тару, — продолжал свой рассказ Финниан. — На троне сидел Фланн, а его сестра Морриган узурпировала власть и не собиралась расставаться с нею. Бригит опасалась за свою жизнь. И потому вынуждена была бежать.

Скрип, скрип, скрип.

— Куда же именно, брат?

— Поначалу в Дуб-Линн, насколько я понимаю, — ответил Финниан. — Как рассказывала мне впоследствии сама Бригит, она думала, что среди ирландцев не будет чувствовать себя в безопасности. Но потом она поняла, что язычники много хуже ее соотечественников, и обратилась к Руарку мак Брайну, коего полагала добрым христианином, и именно он восстановил ее на троне Тары.

— Это правда, что они собираются пожениться?

Финниан улыбнулся.

— Да, это правда. Руарк — храбрый человек. Бригит вот уже дважды побывала замужем, и обоих ее мужей ждала несчастливая судьба.

Скрип, скрип, скрип.

— Значит, можно ожидать появления на свет наследника трона Тары?

— Он уже появился, — сообщил другу Финниан. Айнмир оторвал взгляд от своего клочка пергамента, и на лице его появилось изумленное выражение, что Финниан принял за знак тайного восторга. — Около трех месяцев назад у Бригит родился сын.

— Но как…

— Он — дитя Бригит и Конлайда Уи Кенселайга. Они были женаты всего неделю, но этого оказалось достаточно. Иногда случается так, что и одной брачной ночи хватает. — В отблесках пламени свечи Финниан заметил, как Айнмир, зардевшись, вернулся к своим записям.

— А Фланн? — продолжил расспросы Айнмир немного погодя. — И Морриган?

— Фланн погиб, сражаясь с Руарком мак Брайном, — отозвался Финниан. — Что до Морриган, то, признаюсь, я счел за благо вмешаться, дабы с ней не приключилось ничего худого. Она поступила дурно, но искренне раскаялась и получила прощение в глазах Господа. Кроме того, на ее долю выпало немало страданий.

Айнмир продолжал писать.

— Итак, где же она сейчас? — спросил он.

— Она присоединилась к одному святому ордену. И отныне вся ее жизнь будет посвящена прославлению Господа.

Айнмир записал его слова. «Вот так и рождается история», — подумал Финниан.

— Есть еще кое-что, — медленно проговорил Айнмир, и в голосе его прозвучали неуверенность и некоторое смятение. — Я бы не стал упоминать об этом, но до нас дошли слухи, причем весьма настойчивые.

— Да? Какие же?

— Кое-кто уверяет, что вернулся сам святой Патрик, который навестил бедных крестьян на юге. Ты ничего об этом не слышал? Я спрашиваю об этом только потому, что веду анналы…

Финниан улыбнулся.

— Да, я тоже слышал нечто подобное, — признался он. — Но на твоем месте я не стал бы записывать это в книгу. Кто знает, откуда берутся такие истории?

Спустя примерно год после того, как Руарк мак Брайн восстановил на троне Тары Бригит ник Маэлсехнайлл, широкий и приземистый купеческий корабль покачивался на волнах в Мраморном море. Пожалуй, при наличии некоторого воображения его можно было принять за дальнего родственника драккаров викингов, поскольку он имел один-единственный квадратный парус и обладал гладкой кривизной корпуса, но на этом сходство и заканчивалось. Если корабли викингов были узкими и стремительными, то это купеческое судно было широким и медлительным, с глубоко сидящим тяжелым корпусом, а также сплошной палубой, отсутствовавшей на судах норманнов и обеспечивающей здесь сохранность многочисленных грузов в трюме: шелков и амфор с вином и оливковым маслом, мешков с зерном и прочих товаров, которые веками перемещались по Средиземноморью.

Палящие солнечные лучи безжалостно жалили открытую палубу, и словно тяжелая рука великана придавила пассажиров и матросов, которые едва передвигали ноги, если в том возникала крайняя необходимость, чего в данном случае не наблюдалось. При таком легком ветре пройдет по меньшей мере еще час, прежде чем они приблизятся к береговой линии настолько, что можно будет бросить якорь или верповать судно вдоль каменного причала.

На корме судна, на приподнятом квартердеке, где стояли капитан и рулевой, собрались немногочисленные пассажиры, желавшие полюбоваться видами города, ставшего конечным пунктом их долгого путешествия. Они хранили молчание, словно боясь заговорить, как будто их голоса могли спугнуть побережье и заставить его исчезнуть, как сон. После долгих месяцев мучений им казалось невозможным то, что они наконец прибыли туда, куда хотели.

По левому борту от них раскинулся Константинополь, огромный город со множеством башен и монументальных каменных сооружений, церквей, флагов и роскошных особняков, окруженных массивными каменными стенами. Даже с такого расстояния они видели многочисленные толпы на его улицах. Им казалось, будто здесь, с одного взгляда, они увидели намного больше людей, чем за всю свою прошлую жизнь. И каких людей! Белых, смуглых и черных, в развевающихся накидках, платьях и богатых шелках, в тюрбанах, вуалях, шлемах и соломенных шляпках; одни шли сами, других несли в портшезах, третьи выглядывали из окошек раззолоченных экипажей, с трудом пробиравшихся по запруженным улицам.

Все это великолепие предстало их взорам еще с палубы корабля, и они спрашивали себя, а что же будет тогда, когда они ступят на берег, и сами пугались собственных ожиданий. Царь-город не мог сравниться ни с чем из того, что им пришлось повидать за минувший год, хотя они видели то, что и представить себе не могли, побывав во многих странах и посетив города Европы и пристани Средиземноморья.

Морриган потянулась за кошелем, который висел у нее на поясе, скрытый плетеной накидкой, наброшенной на плечи. Она потрогала мешочек из мягкой кожи, оценивая его содержимое, и, удовлетворенная, отвязала тесемку и взяла его в руки. Затем она пересекла палубу, чувствуя, как плавящаяся в швах смола прилипает к подошвам ее туфелек, и приблизилась к капитану, который со скучающим видом стоял рядом с рулевым.

— Господин… — обратилась к нему она.

Они говорили на разных языках, она и этот смуглый толстяк. Однажды он сказал ей, в какой стране родился и вырос, но название это оказалось незнакомым и ни о чем ей не говорило. При этом оба решительно не понимали друг друга, но тем не менее ухитрялись общаться при помощи норманнских, латинских и нескольких галльских слов, которые выучила Морриган. Они отплыли из Барселоны, которая вновь превратилась в цитадель христианского мира после того, как двумя поколениями ранее ее отвоевали у мавров. Они находились совсем еще недалеко от порта, когда капитан передал ей, что проезд может стать бесплатным в обмен на некоторые услуги, а Морриган, в свою очередь, сообщила, что предпочитает оплатить его традиционным способом.

И вот теперь она хотела уладить этот вопрос прежде, чем они встанут на якорь у причала. Капитан с раздражением уставился на нее.

— Да?

Развязав кошель, она извлекла из него три рубина и три изумруда, которые и продемонстрировала ему. Камни были большими и безупречными, и если капитан и хотел обмануть ее, то глаза, от изумления вылезшие на лоб, выдавали его с головой.

— Это все, что у меня есть. За всех нас? — Морриган кивнула на двух своих спутников.

Капитан взял себя в руки, сделал вид, будто обдумывает ее слова, после чего заявил:

— Очень хорошо. — Он протянул свою широкую шершавую ладонь, Морриган уронила в нее камни, и его пальцы сомкнулись над ними.

Она соврала, когда сказала, что у нее есть только шесть камней, но не испытывала ни малейших угрызений совести оттого, что ввела в заблуждение такого типа, как капитан, который вряд ли был добрым христианином. У нее имелись и другие драгоценные камни, равно как и золото, и серебро. Их хватило, чтобы добраться в такую даль, но у нее все равно еще оставалось целое состояние.

Драгоценные камни были извлечены из Короны Трех Королевств, а саму массивную корону из чистого золота взвесили, разрезали и расплавили. Та самая корона, ради обладания которой погибло так много людей и ради которой сама Морриган совершила столько прегрешений против Господа, превратилась в небольшие золотые и серебряные слитки, а также пригоршню камней, лежавших теперь в кожаном кошеле. Об этом знали только она сама, Финниан и Руарк мак Брайн, поскольку только они втроем присутствовали в небольшой кузне при этой операции.

Они отправились в небольшой городок Киль-Вантань, который норманны называли Викинло, где обнаружился корабль, широкий и приземистый кнорр, направлявшийся в страны Галлии. Финниан договорился о том, что их возьмут на борт, и они отправились в путь втроем — Морриган, Патрик и Доннел. Первой остановкой на их пути стал Париж, город великолепных церквей и храмов, павший, подобно Дуб-Линну, жертвой многочисленных набегов викингов. Впрочем, также, как и ирландцы, галлы не чурались честной торговли с норманнами, посему кнорр достиг причалов Сены без всяких происшествий, и уже отсюда Морриган со своими спутниками отправилась в долгий путь по суше в Барселону.

Это стоило денег, но они у них были, кроме того, в дороге им помогали добрые христиане, которые были рады узнать об их миссии и оказать им всяческое содействие. Пилигримов не остановили ни лютые морозы, ни удушливая жара, ни горные перевалы и бесконечные равнины. В пути они навидались такого, чего не могли вообразить себе и в самом страшном сне, и встречали людей самых разных рас и народностей. Им пришлось рисковать жизнью и благодарить Господа за благополучное спасение, но они были тверды в вере и крепки в своей решимости.

И вот теперь с борта приземистого корабля перед ними открылся вид на раскинувшийся на берегу Константинополь. Внизу, в трюме, стоял дорожный сундук Морриган, в потайном отделении которого она спрятала небольшое состояние в слитках, отлитых из короны, а также золотые и серебряные монеты, которые пожертвовали им добрые люди в дороге. Эти деньги предназначались для оплаты ее путешествия, и она сберегла их благодаря собственной умеренности и экономии. Кроме того, она везла с собой множество манускриптов, переписанных и проиллюстрированных ирландскими монахами, представлявших собой великие знания западной цивилизации, которые им удалось сохранить и приумножить и которые теперь возвращались обратно в те страны, где некогда зародились.

Где-то там, в городе, среди множества величественных зданий, выстроенных в честь христианского Бога, затерялся маленький монастырь, цитадель монахов Колумбанского ордена, которым было поручено распространять работы ирландских монастырей и прочие сокровища мировой литературы, сбереженные в этой далекой стране. А теперь Морриган по велению Финниана должна была прибыть к ним, подобно ангелу с небес, и передать им сокровища, необходимые для того, чтобы обеспечить содержание этой крошечной цитадели и самих монахов, а также выполнение их миссии. Да, та самая Морриган ник Конайнг, светлая кожа которой стала бронзовой от загара, а грехи которой смыло покаяние, готовилась начать новую жизнь, словно бы выбеленную и отмытую дочиста солнцем этого древнего мира.