Наступил и миновал день святого Григория. Кристин была вполне уверена, что это самый крайний срок для нее. Но вот уже скоро и день святой Марии в четыредесятнице, а Кристин все еще ходит в ожидании.

Эрленду пришлось поехать в середине поста в Нидарос на тинг. Он сказал, что, наверное, сможет быть дома уже в понедельник вечером, но даже в среду утром его еще не было. Кристин сидела в горнице, не зная, чем бы ей заняться, – у нее словно руки не поднимались приняться за какую-нибудь работу.

Солнечный свет лился потоком через дымовую отдушину. Кристин чувствовала, что сегодня на дворе, должно быть, настоящая весна. Она встала и накинула на себя плащ.

Одна из служанок говорила ей, что если беременная женщина не разрешается чересчур долго, то ей очень полезно покормить из своего подола зерном ту лошадь, на которой она ехала венчаться. Кристин немного постояла в дверях горницы; в ослепительном солнечном свете лежал совершенно побуревший двор со сверкающими струйками воды, промывавшими светлые ледяные колеи в конском навозе и соломенной подстилке. Небо раскинулось сияющим голубым шелком над старыми домами, два корабельных носовых украшения, стоявших на балках восточной кладовой, блестели сегодня в потоке солнечных лучей остатками старой позолоты. Вода капала и бежала с крыш, и дым кружился и плясал под порывами легкого теплого ветра. Она прошла к конюшне и зашла туда, наполнив подол своего платья овсом из ларя с кормом. От запаха конюшни и звуков движения лошадей в темноте ей стало хорошо. Но в конюшне были люди. Поэтому Кристин постыдилась сделать то, ради чего пришла сюда.

Она вышла из конюшни и выбросила зерно курам, расхаживавшим по двору и гревшимся на солнце. Рассеянно взглянула на Type, конюха, который чистил и скреб серого мерина – тот очень сильно линял. По временам она закрывала глаза и подставляла солнечным лучам лицо, увядшее и побледневшее от сидения взаперти.

Так стояла она, как вдруг трое мужчин въехали во двор. Ехавший впереди был молодой священник, ей незнакомый. Едва он увидел ее, как сейчас же спрыгнул с седла и пошел прямо к Кристин, притягивая ей руку.

– Вы, конечно, не собирались оказать мне почесть, хозяйка, выйдя во двор ко мне навстречу, – сказал он улыбаясь. – Но все же я должен поблагодарить вас за это. Ведь вы, конечно, жена моего брата. Кристин, дочь Лавранса?

– Тогда вы, разумеется, магистр Гюннюльф, мой деверь… – отвечала она, покраснев как маков цвет. – Добро пожаловать! С приездом домой, в Хюсабю!

– Спасибо за сердечный привет, – сказал священник. Он наклонился и поцеловал ее в щеку. Кристин знала, что таков был обычай в чужеземных странах при встрече родственников. – Будьте здоровы, супруга Эрленда!

Ульв, сын Халдора, вышел во двор и приказал слуге взять лошадей у приезжих. Гюннюльф сердечно поздоровался с Ульвом.

– А, ты здесь, родич? Я ожидал услышать, что ты теперь женился и стал сам хозяином.

– Нет, я не женюсь до тех пор, пока мне не придется выбирать между женой и виселицей, – сказал Ульв и засмеялся; засмеялся и священник. – Я пообещал дьяволу жить неженатым столь же твердо, как ты дал обет в этом Богу!

– Ну, тогда будешь спасен, как бы ты ни поступил, Ульв, – отвечал магистр Гюннюльф смеясь. – Потому что хорошо поступишь в тот день, когда нарушишь свое обещание, данное лукавому. Однако сказано также, что человек должен держать свое слово, даже если оно дано самому черту… А разве Эрленда нет дома? – спросил он удивленно. Он подал Кристин руку, когда они повернулись, чтобы пройти в главный дом.

Чтобы скрыть свое смущение, Кристин замешалась среди служанок и стала присматривать, как накрывают на стол. Она попросила ученого брата Эрленда сесть на почетное место, но так как сама не хотела сесть там вместе с ним, то он пересел к ней на скамью.

Теперь, когда магистр Гюннюльф сидел рядом с Кристин, она заметила, что он был, должно быть, по меньшей мере на полголовы ниже Эрленда, но зато гораздо плотнее его. Сложения он был более крепкого, а его широкие плечи были совершенно прямые. Эрленд немного сутулился. Гюннюльф был одет во все темное, как приличествует священнику, но длинная ряса, спускавшаяся до самых пят и доходившая у шеи почти до завязок полотняной рубашки, была застегнута муравлеными пуговицами, а на вышитом поясе висел серебряный футляр с ножом и ложкой.

Кристин незаметно разглядывала священника. У него была круглая крепкая голова и широкое, хотя и худощавое, лицо с высоким лбом, немного выдающимися скулами и красиво закругленным подбородком. Нос прямой, уши небольшие и красивые, но рот у него был большой и губы узкие, причем верхняя чуть-чуть выступала вперед, затеняя едва красневшую нижнюю губу. Только волосы у него были как у Эрленда – густой венец вокруг священнической тонзуры был черен, отливал сухим блеском сажи и казался таким же мягким и шелковистым, как и чуб Эрленда. А впрочем, Гюннюльф был несколько похож на своего двоюродного брата, Мюнана, сына Борда. Теперь Кристин поняла, что недаром говорят, будто Мюнан в молодости был красив. Нет, на свою тетку Осхильд, вот на кого он похож, – сейчас Кристин увидела, что у него такие же точно глаза, как у фру Осхильд: светло-золотистые, сияющие под узкими и прямыми черными бровями.

Сперва Кристин немного дичилась своего ученого деверя, освоившего столько наук в знаменитых школах Парижа и в латинских странах. Но мало помалу стала забывать о своем смущении. С Гюннюльфом было так легко разговаривать! Совсем не казалось, что он говорит о себе самом, – меньше всего он хвастался своей ученостью. Но пока Кристин немного пришла в себя, Гюннюльф уже столько успел ей рассказать, что она подумала: никогда раньше она не знала, как велик мир за пределами Норвегии. Сидя здесь и глядя на круглое, ширококостное лицо священника с живой и тонкой улыбкой, Кристин позабыла себя и все свои заботы. Он перекинул под рясой ногу на ногу и сидел, обхватив колено белыми сильными руками.

В конце дня он зашел в горницу к Кристин и спросил, не хочет ли она поиграть в шашки. Кристин пришлось ответить, что, кажется, у них в доме нет шашечницы.

– Нет шашек? – спросил изумленно священник. Он подошел к Ульву. – Ты не знаешь, Ульв, куда Эрленд девал материнские позолоченные шатки? И разные принадлежности для игры, оставшиеся после ее смерти? Надеюсь, он никому их не отдал?

– Они в ларце наверху, в оружейной, – сказал Ульв. – Ему не хотелось, чтобы их забрал кто-нибудь чужой… из тех, кто бывал тут прежде, – промолвил он тихо. – Хочешь, я схожу за ларцом, Гюннюльф?

– Хорошо, это теперь Эрленду, наверное, не будет неприятно, – сказал священник.

Вскоре оба вернулись с большим резным ларцом. Ключ торчал в замке, и Гюннюльф отомкнул его. Сверху лежали гусли и еще какой-то струнный инструмент – подобного Кристин никогда не видела раньше, Гюннюльф назвал его псалтирью и провел рукой по струнам, но инструмент был совершенно расстроен. В ларце лежали мотки щелка и лент, вышитые перчатки, шелковые косынки и три книги с застежками. Наконец священник нашел и шашечницу; доска была расчерчена на белые и позолоченные поля, а сами шашки сделаны из моржовой кости – половина белых и половина позолоченных.

Только теперь Кристин пришло в голову, что она еще ни разу за все время своего пребывания здесь, в Хюсабю, не видела ни одной из таких вещей, которые должны помогать людям коротать время.

И вот Кристин пришлось сознаться своему деверю, что она плохо играет в шашки, да и чувствует себя не очень способной к игре на струнных инструментах. Но на книги ей было любопытно взглянуть.

– Так тебя, Кристин, вероятно, учили читать по книгам? – спросил священник, на что Кристин смогла довольно гордо ответить, что это она усвоила еще в детстве. А в монастыре ее хвалили за успехи в чтении и письме!

Священник стоял, с улыбкой склонившись над Кристин, пока та перелистывала книги. Одна из них была рыцарское сказание о Тристане и Изольде, другая повествовала о святых людях. Кристин раскрыла ее на житии святого Мартейна. Третья книга была на латинском языке и особенно красиво переписана, с большими раскрашенными заглавными буквами.

– Она принадлежала нашему предку, епископу Никулаусу, – сказал Гюннюльф.

Кристин, стала читать вполголоса:

– Averte faciam tuam a peccatis meis et omnes iniquitates meas dele. Cor mundum crea in me, Deus, et spiritum rectum innova in visceribus meis. Ne projicias me a facie tua et Spiritum Sanctum tuum ne auferas a me.

– Ты понимаешь это? – спросил Гюннюльф. Кристин кивнула и сказала, что немного понимает. Она знала эти слова, и ее ужасно взволновало, что они попались ей на глаза именно теперь. Лицо у нее дрогнуло, и слезы покатились по щекам. Тут Гюннюльф положил инструмент на колени и сказал, что хочет попробовать, не удастся ли ему настроить его.

Пока они так сидели, послышался топот коней на дворе и сейчас же в горницу ворвался Эрленд, сияя от радости: он услышал, кто приехал. Братья стояли, положив друг другу руки на плечи. Эрленд сыпал вопросами, не дожидаясь ответа. Гюннюльф провел в Нидаросе два дня, так что Эрленд случайно не встретился там с братом.

– Вот странно, – говорил Эрленд. – Я думал, что причт соборной церкви выйдет встречать тебя целой процессией, когда ты вернешься домой, – такой ты у нас теперь мудрый да ученый…

– А ты откуда знаешь, что этого не было? – спросил брат смеясь. – Я слыхал, ты и близко не подходишь к церкви, когда ездишь в город.

– Нет, брат! Я, сколько могу, стараюсь держаться подальше от господина архиепископа. Он уже припалил мне однажды шкуру, – пренебрежительно расхохотался Эрленд. – Ну, как тебе нравится твой деверь, милая моя?.. Я вижу, Гюннюльф, что вы уже совсем подружились с Кристин… А она не очень-то жалует других наших родичей!..

Только когда стали садиться за стол ужинать, Эрленд заметил, что он все еще ходит в меховой шапке и плаще, с мечом у пояса.

Это был самый веселый вечер из всех проведенных Кристин в Хюсабю. Эрленд силой заставил брата сесть на почетное место рядом с Кристин, сам нарезал ему кушанье и наполнял кубок. Провозглашая первый раз здравицу в честь Гюннюльфа, он опустился на одно колено и попытался поцеловать брату руку.

– Привет тебе – владыка! Мы должны привыкать, Кристин, оказывать архиепископу достойные его почести, – ну конечно же, ты будешь когда-нибудь архиепископом., Гюннюльф!

Слуги ушли из горницы поздно, а братья и Кристин еще долго сидели за напитками. Эрленд уселся на столе, повернувшись лицом к брату.

– Да, я подумал во время нашей свадьбы, что надо отдать его Кристин, – сказал он, указывая на материнский ларец. – Но я так легко обо всем забываю, а ты ничего не забываешь, брат! Однако кольцо моей матери досталось прекрасной руке, не правда ли? – Он положил руку Кристин себе на колено и стал вертеть ее обручальное кольцо.

Гюннюльф утвердительно кивнул головой. Он положил Эрленду на колени псалтирь:

– Ну-ка, спой, брат! Ты когда-то пел так красиво и играл так хорошо!

– С тех пор прошло уже много лет, – сказал Эрленд более серьезным тоном. Потом пальцы его забегали по струнам.

Эрленд пел улыбаясь, а Кристин немного смущенно глядела на священника, – вдруг ему не понравится песенка про святого Улава и Альвхильд? Но Гюннюльф сидел с улыбкой на устах, – впрочем, Кристин сразу же поняла, что она относится не к песенке, а к Эрленду…

– Кристин разрешается не петь. У тебя, дорогая моя, наверное не хватит дыхания в груди, – сказал он, поглаживая жену по щеке. – Ну, а теперь твоя очередь. – Он передал инструмент брату.

По игре и пению священника чувствовалось, что он хорошо учился в школе.

– Где ты научился этой песне? – спросил Эрленд.

– А? Какие-то мальчики распевали ее около гостиницы в Кантерборге, где я жил, – сказал Гюннюльф. – Вот я и соблазнился перелицевать ее на норвежский язык. Но вышло не гладко… – Он сидел, перебирая струны и наигрывая мотив.

– Однако, брат, уже далеко за полночь. Кристин, должно быть, нужно ложиться спать. Ты не устала, жена моя?

Кристин боязливо взглянула на мужчин. Она была очень бледна.

– Не знаю… Может, мне лучше сейчас не ложиться в постель…

– Ты больна? – спросили оба, наклоняясь над ней.

– Не знаю, – сказала она тем же голосом. И взялась руками за поясницу. – У меня какая-то странная боль в пояснице…

Эрленд вскочил на ноги и направился к двери. Гюннюльф последовал за ним.

– Жаль, вы не позаботились заранее их вызвать сюда – тех женщин, что будут помогать ей, – сказал он. – А что, это намного раньше, чем она ждала?

Эрленд густо покраснел.

– Кристин считала, что ей никто не понадобится, кроме ее личных служанок… Некоторые из них уже сами рожали. – Он попытался рассмеяться.

– Ты с ума сошел! – Гюннюльф взглянул на него. – Да ведь к каждой скотнице зовут соседок и повивальных бабок, когда та собирается рожать! Что же, неужели твоя жена должна заползать в угол и прятаться, как кошка, которой пора котиться? Нет, брат, уж будь настолько мужчиной, чтобы раздобыть для Кристин самых искусных повитух во всей округе!

Эрленд поник головой, лицо его покрылось краской стыда.

– Это верно сказано, брат. Я сам поскачу в Росволд… и разошлю людей по другим усадьбам. А ты побудь пока с Кристин!

– Ты уезжаешь?.. – спросила испуганно Кристин, видя, что Эрленд надевает верхнее платье. Он подошел к ней и обнял ее.

– Я привезу к тебе самых искусных женщин, моя Кристин? Гюннюльф побудет с тобой, а тем временем пусть служанки приготовят для тебя горенку, – сказал он, целуя Кристин.

– Не можешь ли ты послать кого-нибудь за Эудфинной, дочерью Эудюна? – попросила Кристин. – Но только не раньше, чем настанет утро, – я не хочу, чтобы ее поднимали с постели ради меня… Я знаю, у нее так много хлопот.

Гюннюльф спросил у брата, кто такая Эудфинна.

– Мне кажется это малопристойным, – заметил священник. – Жена одного из твоих издольщиков…

– Кристин получит все, что она хочет, – сказал Эрленд. И так как священник вышел вместе с ним, а ему пришлось ждать, пока подадут коня, то Эрленд успел рассказать, при каких обстоятельствах Кристин познакомилась с крестьянкой. Гюннюльф закусил губу и глубоко задумался.

И вот в усадьбе началась суматоха: мужчины уезжали куда-то, служанки сбегались в горницу, спрашивая, как чувствует себя хозяйка. Кристин сказала, что ничего особенного пока еще нет, но нужно все приготовить в горенке. Она пришлет кого-нибудь сказать, когда ее надо будет перевести туда.

Итак, она осталась одна со священником, стараясь разговаривать с ним ровно и весело, как раньше.

– А ты не боишься? – сказал он с легкой улыбкой.

– Нет, я боюсь! – Она взглянула ему в глаза – ее собственные глаза потемнели, и в них был испуг. – Не знаешь ли, деверь… а те, другие дети Эрленда, родились здесь, в Хюсабю?

– Нет! – быстро ответил священник. – Мальчик родился около Хюиехалса, а девочка – в Стринде, в усадьбе, которой он тогда владел, …А что, – спросил он немного погодя, – тебя мучит воспоминание, что до тебя здесь, у Эрленда, жила та, другая женщина?

– Да! – отвечала Кристин.

– Тебе трудно судить о поведении Эрленда в этом деле с Элиной, – сказал священник серьезно. – Нелегко было Эрленду управлять самим собой… Ему всегда было трудно понять, в чем же заключается правда, ибо с тех самых пор, как мы были малыми ребятами, все, что бы ни делал Эрленд, мать неизменно находила преотличным, а отец преотвратительным. Наверно, брат столько раз рассказывал тебе о нашей матери, что тебе все это известно…

– Насколько я могу припомнить, он упоминал о ней два-три раза, – сказала Кристин, – Но все же я знаю, что Эрленд любил ее…

Гюннюльф сказал тихо:

– Должно быть, никогда еще не бывало такой любви между матерью и сыном! Мать была гораздо моложе моего отца. И вот случилось это дело с теткой Осхильд… Наш дядя Борд умер, и люди говорили… Ты, конечно, все это знаешь? Отец поверил в самое худшее и сказал матери… Эрленд однажды швырнул в отца ножом, он был тогда еще маленьким мальчиком… И набрасывался на отца из-за матери не один раз, когда был подростком…

Когда мать заболела, он расстался с Элиной, дочерью Орма. Мать страдала язвами и струпьями на теле, и отец сказал, что это проказа. Он отослал ее от себя… Хотел принудить жить постоялицей у сестер-монахинь в богадельне. Тогда Эрленд взял мать и поехал с ней в Осло… Они жили у Осхильд, она хорошая лекарка, да и королевский врач-француз тоже сказал, что мать не прокаженная. Король Хокон отнесся тогда к Эрленду очень ласково и посоветовал искать исцеления на могиле святого Эрика, сына Валдемара, короля датского, деда нашего короля с материнской стороны. Многие получали там исцеление от накожных болезней.

Эрленд отправился в Данию с матерью, но она умерла на борту его корабля, к югу от Стада. Когда Эрленд вернулся с нею домой, – ты должна вспомнить, что отец был очень стар, а Эрленд всегда был непослушным сыном, – так вот, когда Эрленд приехал в Нидарос телом матери, отец жил в то время в нашей городской усадьбе и не хотел пускать к себе Эрленда, пока не убедится в том, что мальчишка не заразился, – так он сказал. Эрленд взял своего коня и ускакал, и не отдыхал, пока не приехал в ту усадьбу, где жила Элина с его сыном. С тех пор он твердо держался за нее, несмотря ни на что, несмотря на то, что самому ему она наскучила; вот так и случилось, что он отвез ее в Хюсабю и поручил ей управление поместьем, когда стал хозяином усадьбы. А Элина держала его в руках тем, что говорила: если после всего этого он изменит ей, то будет достоин сам заболеть проказой…

Теперь, уж кажется, пора, чтобы женщины твои занялись тобой, Кристин… – Он взглянул в посеревшее юное лицо, застывшее от ужаса и боли. Но когда хотел направиться к двери, Кристин громко закричала ему:

– Нет, нет! Не уходи от меня!..

– Тем скорее все кончится, – стал утешать ее священник, – раз ты уже так плохо себя чувствуешь.

– Да не в том дело! – Она крепко схватила его за руку. – Гюннюльф!

Ему показалось, что он никогда еще не видал такого ужаса на человеческом лице.

– Кристин… Ты не должна забывать, что тебе сейчас не хуже, чем бывает другим женщинам…

– Нет! Нет! – Она прижалась лицом к плечу священника. – Ведь я же знаю теперь, что Элина и ее дети должны были бы жить здесь. Ей он обещал верность и давал брачный обет, прежде чем я стала его любовницей…

– Тебе это известно? – спокойно сказал Гюннюльф. – Сам Эрленд не знал тогда, что делал. Но ты знаешь, этого обещания он не мог бы сдержать… Никогда бы архиепископ не дал своего согласия на то, чтобы они с Элиной поженились. Так уж не думай, будто твой брак недействителен… Ты законная супруга Эрленда…

– Ах, я утратила всякое право попирать землю ногами уже задолго до этого… И хуже еще, чем я думала… О, если бы я умерла и дитя мое никогда не родилось на свет!.. Я не посмею взглянуть на то, что носила…

– Прости тебя Господи, Кристин, ты не знаешь, что говоришь! Неужели ты хочешь, чтобы ребенок твой умер нерожденным и некрещеным?..

– Да, тем, что я ношу под сердцем своим, все равно, наверное, будет обладать дьявол! Оно не может быть спасено… Ах, если бы я выпила питье, которое мне подносила Элина!.. Быть может, это было бы искуплением за все то, в чем мы с Эрлендом согрешили!.. Тогда дитя мое не было бы зачато!.. Ах, я думала об этом все время, Гюннюльф… Когда я увижу то, что созрело во мне, тогда я пойму, что было бы гораздо лучше для меня выпить зараженный проказой напиток, что она предлагала мне, чем обречь на смерть ту, с которой Эрленд связал себя раньше…

– Кристин! – сказал священник. – Ты заговариваешься. Ведь не ты же обрекла бедную женщину на смерть. Эрленд не мог сдержать слово, которое дал ей, когда был молод и плохо знал закон и право. Никогда бы он не мог жить с ней вне греха! И она сама позволила другому соблазнить себя, а Эрленд хотел выдать ее замуж за него, когда узнал об этом. Не вы же побудили ее покончить с жизнью!..

– А хочешь узнать, как это случилось, что она лишила себя жизни? – Кристин была теперь в таком отчаянии, что говорила совершенно спокойно. – Мы были вместе в Хэуге, Эрленд и я, когда она приехала туда. Она привезла с собой рог, хотела, чтобы я выпила с ней… Наверное, она предназначала его для Эрленда, так я теперь думаю, но когда застала меня с ним, то захотела, чтобы я… Я знала, что это предательство… Я видела, что сама она не взяла ничего в рот, когда поднесла рог к губам. Но я захотела выпить… Мне было совершенно все равно, жить или умереть, когда я узнала, что Элина была у него здесь, в Хюсабю, все время. Тут вошел Эрленд… Он пригрозил ей ножом: «Ты должна выпить первой». Она взмолилась, и тогда он хотел отпустить ее. Но тут дьявол овладел мной, я схватила рог. «Одна из нас, твоих любовниц», – сказала я. Я подстрекала Эрленда… «Ты не можешь владеть нами обеими», – сказала я. Тогда она убила себя ножом Эрленда… Но Бьёрн и Осхильд нашли способ скрыть, как все это произошло…

– Значит, тетка Осхильд участвовала в этом, – сказал мрачно Гюннюльф. – Я понимаю… Она толкнула тебя в руки Эрленда.

– Нет! – запальчиво воскликнула Кристин. – Фру Осхильд просила нас… так просила Эрленда, так просила меня, что я не знаю, как я могла осмелиться перечить ей… чтобы мы поступили честно, – насколько это еще можно было сделать, – бросились к ногам отца моего и молили его простить нас за все наши прегрешения. Но я не посмела. Я сделала вид, что боюсь, как бы отец не убил Эрленда… Ах, я отлично знала, что отец не сделает ничего тому, кто отдал сам себя и свое дело в его руки! Я сослалась на то, что боюсь, как бы это не принесло такого горя отцу, что уж он никогда больше не сможет держать свою голову высоко. О, но ведь я доказала потом, что вовсе уж не так боюсь причинить горе отцу!.. Ты не знаешь, Гюннюльф, какой добрый человек мой отец! Никто не может понять, кто не знает отца моего, как он был ласков со мной всю мою жизнь. Всегда отец так любил меня. Я не хотела, чтобы он знал, что я вела себя так бесстыдно и что когда он думал, будто я сижу в Осло у монахинь и учусь всему доброму и справедливому… Да, я носила одежду послушницы, когда валялась с Эрлендом по хлевам да чердакам там, в городе…

Она взглянула на Гюннюльфа. Лицо у него было белое и твердое как камень.

– Ты понимаешь теперь, что я боюсь? Та, которая приняла его к себе, когда он приехал, зараженный проказой…

– А ты бы разве не сделала этого? – тихо спросил священник.

– Сделала бы! Сделала бы! Сделала бы! – Тень былой улыбки пробежала по осунувшемуся лицу женщины.

– Впрочем, Эрленд не был заражен, – сказал Гюннюльф. – Никто, кроме отца моего, ни на миг не верил, что мать умерла от проказы.

– Но я-то, я, наверное, все равно что прокаженная в глазах Господа, – сказала Кристин. Она уцепилась за руку священника и прижалась к ней лицом. – До того заражена я грехами…

– Сестра моя, – тихо сказал священник, положив руку на ее головную повязку. – Уж не так ты грешна, юное ты дитя, чтобы забыть, что Бог может не только очистить плоть от проказы, но так же верно может он очистить душу твою от греха…

– Ах, я не знаю, – всхлипывала она, пряча лицо в его рукав. – Не знаю я – я ведь и не раскаиваюсь, Гюннюльф… Я боюсь, но все же… Я боялась, стоя пред вратами в церкви с Эрлендом, когда священник венчал нас… Я боялась, когда шла с ним на свадебную службу… с золотым венцом на распущенных волосах, потому что я не посмела сказать о моем позоре отцу… с неискупленными грехами, – я не посмела даже сказать всю правду на исповеди нашему священнику. Но нынче зимой, когда я видела, что становлюсь безобразнее с каждым днем, – тогда я еще больше боялась, потому что Эрленд был не таким со мной, как раньше… Я вспоминала то время, когда он приходил ко мне в терем по вечерам в Скуге…

– Кристин, – сказал священник, пытаясь приподнять ее лицо, – не смей думать об этом сейчас!.. Думай о Боге, который видит твое горе и раскаяние. Обращайся к милосердной деве Марии, что жалеет всех страждущих…

– Как ты не понимаешь? Я заставила человека лишить себя жизни…

– Кристин, – строго сказал священник. – Как ты посмела возгордиться и подумать, будто ты можешь так сильно согрешить, что милосердие Божье не сильнее?

Он гладил и гладил ее косынку.

– Разве ты не помнить, сестра моя, как дьявол хотел искусить святого Мартейна, Тогда нечистый спросил святого Мартейна, воистину ли он верит сам, когда обещает всем грешникам, которых исповедует, Божье милосердие? И епископ ответил: «И тебе я посмею обещать прощение Божье, как только ты попросишь о нем, лишь бы ты отбросил свою гордыню и поверил, что любовь его сильнее твоей ненависти…»

Гюннюльф продолжал поглаживать по голове плачущую женщину. А сам думал: «Так вот как поступил Эрленд со своей юной невестой!..» Он побледнел, и в углах рта у него легли жесткие складки.

Эудфинна, дочь Эудюна, явилась раньше всех. Она застала роженицу в маленькой горенке; Гюннюльф сидел возле Кристин, и несколько служанок суетилось вокруг.

Эудфинна почтительно поздоровалась со священником, а Кристин поднялась со своего места и, подойдя к ней, протянула ей руку.

– Спасибо тебе, Эудфинна, что ты пришла. Знаю, дома твоим нелегко будет обходиться без тебя!..

Гюннюльф смотрел пытливо на женщину. Тут он тоже поднялся на ноги.

– Ты хорошо сделала, что пришла так скоро. Жене моего брата нужно, чтобы около нее был кто-нибудь, кто мог бы ее утешить… Она ведь чужая здесь, в долине, и к тому же молода и неопытна…

– Боже мой! Да она бела, что ее повязка! – шепнула Эудфинна. – Как, по-вашему, господин, можно дать ей сонного питья? Наверное, ей нужно немножко отдохнуть, пока ее не схватило по-настоящему.

Она неслышно и деловито засуетилась, пощупала ложе, приготовленное служанками на полу, и велела им принести еще несколько подушек и побольше соломы. Потом поставила на огонь какие-то маленькие горшочки с травами. После этого она занялась развязыванием всех тесемок и узелков на платье Кристин и наконец вытащила шпильки из волос больной.

– Никогда я не видела более прекрасных волос! – воскликнула она, когда весь поток золотисто-русой шелковистой гривы хлынул вокруг бледного лица. Эудфинна невольно рассмеялась. – Видно, они ничего не потеряли ни в блеске, ни в силе своей, хотя ты и проходила простоволосой немного дольше, чем следовало бы!..

Она уложила Кристин поудобнее на полу среди подушек и хорошенько укутала ее.

– Теперь выпей вот это, тогда будет не так больно от схваток. А потом постарайся немного поспать.

Гюннюльфу пора было уходить. Он подошел к Кристин к склонился над ней.

– Ты будешь молиться за меня, Гюннюльф? – спросила та умоляюще.

– Я буду молиться до тех пор, пока не увижу тебя с твоим ребенком на руках… Да и потом тоже! – сказал он и положил ее руку обратно под одеяло.

Кристин лежала в дремоте. Она чувствовала себя почти хорошо. Болезненные схватки в пояснице появлялись и исчезали и снова появлялись, но были так не похожи на все то, что она переживала раньше, что всякий раз, как они проходили, она чуть ли не спрашивала себя: да уж не причудилось ли ей все это? После мучений и ужаса ранних утренних часов Кристин чувствовала себя так, будто она уже прошла благополучно через наихудшие страхи и боль. Эудфинна тихонько ходила, развешивая у очага детские вещи, одеяла и шкуры, чтобы согреть их, да помешивала в своих горшках, отчего пряный запах распространился по горенке. В конце концов Кристин почти засыпала в промежутках между схватками, и ей казалось, что она сейчас в пивоварне у них дома, в Йорюндгорде, и должна помочь матери выкрасить большой кусок ткани, – наверное, это было оттого, что в комнате стоял пар от варившихся крапивы и коры ясеня.

Потом начали съезжаться одна за другой соседки, жены владельцев усадеб в местной округе и из Биргси. Эудфинна уступила им место и замешалась в толпу служанок. К вечеру Кристин почувствовала, что боли стали невыносимыми. Женщины сказали, что ей надо бы походить по комнате, пока она еще в силах. Для Кристин это было мучением – к тому времени горница была битком набита женщинами, и Кристин должна была вышагивать как кобыла, выставленная на продажу. А время от времени ей приходилось позволять чужим женщинам щупать и трогать себя руками по всему телу, после чего они принимались болтать все сразу. Наконец фру Гюнна из Росволда, которая как бы распоряжалась всем, сказала, что теперь Кристин может уже лечь на пол. Она разделила женщин, приказав одним спать, другом бодрствовать.

– Ну, скоро все это не кончится… Но ты кричи, Кристин, когда тебе будет больно, и не беспокойся о тех, кто спит! Ведь мы все здесь собрались для того, чтобы помогать тебе, бедное мое дитя! – сказала она нежно и ласково, похлопав молодую женщину по щеке.

А Кристин лежала, кусая губы и комкая края одеяла в своих вспотевших руках. В горнице было жарко до духоты, но женщины сказали, что так и должно быть. После каждой схватки пот ручьями струился с Кристин.

В промежутках между схватками Кристин лежала, думая о том, как ей накормить всех этих женщин. Ей так хотелось, чтобы они увидели, что у нее в доме заведен хороший порядок Она велела Турбьёрг, стряпухе, положить творожной сыворотки в кипяток, когда будут варить свежую рыбу. Только бы Гюннюльф не счел это за нарушение поста. Отец Эйрик говорил, что это ничего, ибо сыворотка – не молочное кушанье, к тому же рыбный навар будет все равно вылит. Сушеную же рыбу, которую Эрленд достал еще осенью, ни под каким видом нельзя давать гостям: она испортилась и в ней кишат черви.

– Пречистая дева Мария!.. Долго ли мне ждать, когда ты поможешь?.. Ой, как теперь больно, как больно, как больно!

Кристин старалась продержаться еще немного, пока не сдалась и не начала кричать…

Эудфинна сидела у очага, следя за горшками с водой. Кристин так хотелось, чтобы у нее достало смелости попросить Эудфинну подойти к ней и взять ее за руку. Она не знала, чего бы она не дала за возможность держать в этот миг знакомую и дружескую руку. Но постеснялась просить об этом…

На следующий день над Хюсабю лежала какая-то растерянная тишина. Был канун Благовещения, и усадебные работы нужно было закончить засветло, но мужчины бродили задумчивые и серьезные, а у испуганных служанок все из рук валилось. Слуги полюбили свою молодую хозяйку, а дела ее, по слухам, шли не важно.

Эрленд во дворе разговаривал с кузнецом и старался сосредоточить все мысли на том, что ему тот говорил. Вдруг фру Гюнна быстро подошла к нему:

– С женой твоей, Эрленд, дело нейдет… Мы уже испробовали все средства. Ты должен зайти к ней… Может быть, ей принесет пользу, если она посидит у тебя на коленях. Ступай в горницу и надень короткую куртку, но поторопись: ей очень плохо. бедняжке!

Эрленд густо покраснел. Он вспомнил, ему говорили, что если женщина не в состоянии разрешиться дитятей, которого она зачала тайно, то будто бы ей поможет, если она посидит на коленях у отца ребенка.

Кристин лежала на полу, прикрытая несколькими одеялами: две женщины сидели около нее. В ту самую минуту, как Эрленд вошел, он увидел, что Кристин вся съежилась, зарылась лицом в колени одной женщины и вертела головой из стороны в сторону, но не издавала ни единого стона.

Когда схватки прошли, она приподняла голову и огляделась диким, испуганным взором; треснувшие, почерневшие губы ловили воздух. Всякий след молодости и красоты сошел с этого опухшего, пылавшего багровым пламенем лица, – даже волосы, перепутанные с соломой и с шерстью от шкур, сбились в какой-то грязный войлок. Она взглянула на Эрленда, словно не узнала его сразу.

Но когда поняла, для чего женщины послали за ним, сердито замотала головой:

– Там, откуда я родом, не в обычае… чтобы мужчины присутствовали, когда женщина рожает…

– Здесь, на севере, иногда это принято, – сказал Эрленд мягко. – Если это может хоть немного облегчить твои страдания, моя Кристин, то согласись…

– Он… – И когда он опустился на колени рядом с ней, она обвила его за талию руками, прижалась к нему. Вся скорчившись и сотрясаясь от дрожи, она переборола схватку, не вскрикнув.

– Нельзя ли мне сказать два слова моему супругу наедине? – произнесла она быстро, с трудом переводя дух, когда схватка прошла. Женщины отошли в сторону.

– Это во время ее родов ты обещал ей то, о чем она говорила?.. Жениться на ней, когда она овдовеет… В ту ночь, когда родился Орм… – шепнула Кристин.

У Эрленда перехватило дыхание, словно ему нанесли удар под ложечку. Потом он решительно покачал головой.

– Я был в замке в ту ночь – мой отряд стоял там на страже. А когда я вернулся утром домой, в наше жилище, и мне на руки положили мальчика… Неужели ты лежала здесь и думала об этом, Кристин?..

– Да! – Она опять крепко прижалась к нему, но волна боли захлестнула ее. Эрленд отер пот, струившийся у нее по лицу.

– Теперь ты знаешь, – произнес он, когда она опять лежала тихо. – Не хочешь ли, я побуду у тебя, как говорит фру Гюнна?

Но Кристин отказалась. И в конце концов женщинам пришлось заставить Эрленда уйти.

После его ухода силы, казалось, оставили Кристин, она не могла больше сдерживаться и громко закричала в диком ужасе, чувствуя приближение схватки, и стала жалобно молить о помощи. Однако, когда женщины предложили ей опять позвать к вей мужа, она закричала: «Нет!» Пусть уж лучше ее замучит до смерти…

Гюннюльф и бывший с ним причетник отправились в церковь отслужить вечерню. Все обитатели усадьбы, не занятые у роженицы, пошли вместе с ними. Но Эрленд незаметно покинул церковь еще до окончания службы и пошел по направлению к домам.

На западе, над горами и лесом, по ту сторону долины, небо стало желто-красным – весенний день уже померк, наступал ясный, светлый и мягкий вечер. Кое-где пробивались звезды, блестя в светлом воздухе. Над чернолесьем у озера плавало легкое облачко тумана, и там, где поля были обращены к солнцу, виднелись проталины, в воздухе стоял душистый запах мокрой земли и тающего снега.

Маленькая горенка находилась в западной части двора. Эрленд подошел к ней, постоял немного, прислонившись к теплым от солнца бревнам стены. Ах, как она кричит!.. Однажды он слышал, как ревела телка в лапах медведя, – это было на их горном выгоне, когда Эрленд был подростком. Арнбьёрн, пастух, и сам он бежали на юг через лес. Эрленд вспомнил косматую глыбу, поднявшуюся на ноги и превратившуюся в медведя с красной, горящей пастью. Копье Арнбьёрна разлетелось пополам под ударом медвежьих лап, – и пастух выхватил копье у Эрленда, потому что тот стоял окаменев от ужаса. Телка лежала живая, но вымя и бедро у нее были выедены… «Кристин моя, о моя Кристин!.. Господи, сжалься, ради своей Пречистой Матери!..» – Он бежал обратно в церковь.

Служанки принесли ужин в большую горницу, – стол они не поставили, а подали все прямо к очагу. Мужчины взяли хлеба и рыбы к себе на скамьи, заняли свои места и тихо сидели; ели мало – казалось, никому не хотелось есть. После трапезы слуги не приходили я ничего не убирали, никто из мужчин не вставал, чтобы уйти на покой. Все продолжали сидеть, глядя на огонь в очаге и не разговаривая.

Эрленд забился в угол у кровати – он не в силах был вынести, чтобы кто-нибудь видел его лицо.

Магистр Гюннюльф зажег светильник и поставил его на подлокотник почетного сиденья. А сам уселся ниже, на скамью, с книгой в руках, – беззвучно и безостановочно чуть-чуть шевелились его губы.

Раз как-то Ульв, сын Халдора, встал, подошел к очагу и взял там ломоть мягкого хлеба, затем покопался среди поленьев и вытащил одно. Потом перешел в угол около входной двери, где сидел старый Оон. Оба они стали проделывать что-то с хлебом, скрывшись за плащом Ульва. Старый Оон резал и стругал полено. Мужчины время от времени поглядывали туда. Вскоре Ульв и Оон встали и вышли из горницы.

Гюннюльф поглядел им вслед, но ничего не сказал. И опять принялся читать свои молитвы.

Вдруг какой-то мальчик свалился во сне со скамьи прямо на пол. Потом встал, оглядел всех диким взором. Вздохнул и опять сел на скамейку.

Ульв, сын Халдора, и Оон тихо вошли в горницу и прошли на места, где они раньше сидели. Мужчины взглянули на них, но никто ничего не сказал.

Неожиданно Эрленд вскочил на ноги, прошел через горницу к своим домочадцам. Лицо у него было серым, как глина, а глаза провалились.

– Неужели никто из вас не знает никакого средства? – сказал он. – Ну хоть ты, Оон, – шепнул он.

– Не подействовало, – так же тихо ответил ему Ульв. – Видно, так уж суждено, что ей не иметь этого ребенка, – сказал Оон. – Тут уж не помогут ни жертвоприношения, ни руны. Жаль мне тебя, Эрленд, что ты так скоро теряешь любезную жену свою!..

– Ах, ну говори так, словно она уже умерла! – взмолился Эрленд, сломленный отчаянием. Он отошел в свой угол и бросился на скамью, прижавшись головой к доскам в ногах кровати.

Раз только кто-то из мужчин вышел из горницы и когда вернулся, сказал.

– Месяц встал. Скоро утро…

Вскоре после этого в горницу вошла фру Гюнна и опустилась на скамью нищих странников у двери. Седые волосы у нее растрепались, головная повязка сползла на спину.

Мужчины поднялись с мест и медленно собрались вокруг нее.

– Одному из вас придется пойти туда и подержать ее, – сказала она плача. – Мы больше не в силах… Тебе надо бы пойти к ней, Гюннюльф… Неизвестно, чем все это может кончиться…

Гюннюльф встал и засунул молитвенник в поясной карман.

– Иди и ты, Эрленд, – сказала фру Гюнна. Хриплый, надтреснутый вой встретил его в дверях… Эрленд остановился и задрожал. Он мельком увидел искаженное, неузнаваемое лицо Кристин среди кучки плачущих женщин, – она стояла на коленях, а те поддерживали ее.

Дальше, у самых дверей, положив головы на скамьи, громко и непрерывно молилось несколько коленопреклоненных служанок. Эрленд бросился на пол рядом с ними и закрыл лицо руками. Она кричала и кричала, и всякий раз Эрленд словно леденел от неверия и ужаса. Так не может быть…

Он набрался храбрости и взглянул туда. Гюннюльф теперь сидел на скамеечке перед Кристин и держал ее под руки. Фру Гюнна стояла на коленях рядом с ней, обхватив Кристин за талию, но Кристин в смертельном страхе боролась со старухой, стараясь отпихнуть ее от себя.

– О нет! О нет! Пусти меня!.. Я больше не могу! Боже, Боже, помоги мне!..

– Теперь уж Господь скоро поможет тебе, Кристин, – всякий раз повторял священник. Какая-то женщина держала таз с водой, и после каждой схватки Гюннюльф смачивал тряпицу и проводил ею по лицу больной.

Вдруг Кристин склонила голову на руки Гюннюльфа и на мгновение заснула, но боли опять заставили ее очнуться. А священник продолжал говорить:

– Ну, Кристин, сейчас тебе помогут…

Никто уже больше не понимал, какой теперь мог быть час ночи. Но серый рассвет уже заглядывал через дымовую отдушину.

И вот после долгого безумного вопля ужаса наступила полнейшая тишина. Эрленд услышал, что женщины засуетились… Хотел взглянуть, как вдруг услышал, что кто-то громко зарыдал, – и опять скорчился… не посмел узнать, в чем дело…

Тут Кристин опять закричала – громким, диким и жалобным криком, который совершенно не походил на сумасшедшие, нечеловеческие, животные вопли, раздававшиеся раньше. Эрленд вскочил на ноги.

Гюннюльф стоял наклонившись и придерживал ее, еще продолжавшую стоять на коленях. Она в смертельной жути уставилась на что-то, что фру Гюнна держала в овечьей шкуре. Сырая и темно-красная масса походила просто на потроха убитой скотины.

Священник крепко прижал Кристин к себе.

– Моя Кристин! Ты родила самого чудесного и прекрасного сына, за какого мать когда-либо благодарила создателя… И он дышит! – с жаром сказал Гюннюльф, обращаясь к плачущим женщинам. – Он дышит… Господь не пожелал быть суровым и внял нашим мольбам!..

И когда священник говорил это, в усталом мозгу матери мелькнуло полузабытое видение: почка, которую она видела в монастырском саду… Что-то такое, что распустило красные, сморщенные шелковые лепестки… и превратилось в цветок.

Бесформенный кусок мяса – плод – зашевелился… подал голос… потянулся и превратился в крошечного винно-красного ребенка, у него были руки и ноги с настоящими пальчиками… Он барахтался и тихо попискивал.

– Какой маленький, какой маленький, какой он маленький! – закричала Кристин тоненьким, надтреснутым голосом и вся осела от смеха, смешанного со слезами. Женщины, стоявшие кругом, принялись хохотать, вытирая слезы, и Гюннюльф передал Кристин им на руки.

– Заверните его и положите в корыто, чтобы ему было удобнее кричать, – сказал священник и пошел вслед за женщинами, которые понесли новорожденного мальчика к очагу.

Когда Кристин очнулась от продолжительного обморока, она лежала в постели. Кто-то снял с нее ужасную пропотевшую одежду, и теплота и блаженство охватили так чудесно все ее тело… На нее положили мешочки с горячей крапивной кашицей и укутали ее в нагретые одеяла и шкуры.

Кто-то зашикал на нее, когда она хотела заговорить. В горнице было совершенно тихо. И сквозь тишину до Кристин донесся какой-то голос, который она не вдруг смогла узнать:

– Никулаус, во имя отца и сына и святого духа.

Где-то капала вода.

Кристин приподнялась на локте и взглянула. Там, у очага, стоял священник в белой одежде, а Ульв, сын Халдора, вытащил красного барахтающегося голенького ребенка из большого медного котла, передал его крестной матери и принял от нее зажженную свечу.

Она родила ребенка, это он так кричал сейчас, что слова священника почти нельзя было разобрать. Но она так устала. Ей было все равно и хотелось спать…

Тут она услышала голос Эрленда, говорившего быстро и испуганно:

– Голова у него… У него такая странная голова.

– Она опухла, – сказала спокойно какая-то женщина. – В этом нет ничего особенного: ведь мальчику пришлось очень трудно, когда он боролся за свою жизнь.

Кристин вскрикнула. В ней словно что-то проснулось, проснулось в самой глубине ее сердца; это ее сын, и он боролся, как и она, за свою жизнь…

Гюннюльф быстро повернулся смеясь. Схватил маленький белый сверток пеленок, лежавший на коленях у фру Гюнны, отнес его на кровать и положил мальчика на руки матери. Ослабев от нежности и счастья, она коснулась лицом крошечного, нежного, как шелк, личика среди полотняных ризок.

Она взглянула на Эрленда. Один раз она уже видела у него такое же посеревшее и осунувшееся лицо… Кристин не могла вспомнить когда. У нее был такой сумбур в голове… Но она знала, что ей не надо вспоминать, и это было хорошо. И хорошо было видеть, что он стоит так со своим братом, – священник положил ему на плечо руку. Безмерный мир и покой опустились на нее при взгляде на этого высокого человека в священническом облачении; широкое худощавое лицо под черным венчиком волос было таким волевым, но он улыбался добродушно и ласково.

Эрленд глубоко вогнал кинжал в бревенчатую стену позади матери и ребенка.

– В этом теперь нет необходимости, – сказал священник смеясь. – Ведь мальчик уже окрещен…

Кристин вспомнилось, что сказал однажды брат Эдвин. Только что окрещенное дитя так же свято, как святы ангелы небесные. Родительские грехи смыты с него, а само оно еще ни в чем не погрешило. Испуганно и осторожно она поцеловала маленькое личико.

К ним подошла фру Гюнна. Она измучилась, утомилась и сердилась на отца, у которого не хватило ума поблагодарить повитух хотя бы единым словом. И к тому же священник взял у нее ребенка и отнес к матери, а это должна была сделать фру Гюнна – и потому, что она опростала женщину, и потому, что она крестная мать ребенка.

– Ты еще не приветствовал сына своего, Эрленд, и даже не брал его на руки! – сказала она сердито.

Эрленд взял из рук матери спеленатого ребенка и на мгновение прижался к нему лицом.

– Пожалуй, я не полюблю тебя по-настоящему, Ноккве, пока не забуду, как ужасно ты мучил свою мать! – сказал он и положил мальчика обратно к Кристин.

– Да, да! Вали на него свою вину! – с раздражением промолвила старуха.

Господни Гюннюльф рассмеялся, а вместе с ним рассмеялась и сама фру Гюнна. Она хотела взять ребенка и положить его в колыбель, но Кристин взмолилась, чтобы ей позволили еще немножко подержать его у себя. Сейчас же вслед за этим она уснула, прижимая сына к груди… Смутно почувствовала, что Эрленд осторожно прикоснулся к ней, словно боялся причинить ей этим боль, и опять уснула.