Глава 7
На следующий день, отведя Камиллу в садик, я взял стопку писем от Лизы и поехал с ними в галерею. Жюльен отчитывал Беренис, речь шла о чем-то принесенном на ланч.
Наконец, он отошел от ее стола и сообщил мне трагическим шепотом:
– У нее в подсобке квашеная капуста! Говорит, это хорошее средство от простуды!
– Ну, вообще-то она права.
– Теперь вся бумага для принтера воняет чем-то непотребным!
Я объявил ему о своем согласии отвезти «Медведя» покупателю – на следующей неделе, во время отпуска с семьей.
– Прекрасно! – Жюльен схватил ежедневник. – Давай обозначим день.
– Вот еще что… – Я достал письма Лизы. – Всю ночь читал и перечитывал. Наверное, ты прав, покупатель не она, но я не хочу ничего знать заранее. Узнаю, когда буду уже там.
– Ну, можно и сейчас, это несложно, – заметил Жюльен и достал конверт. – Вот тут есть адрес, сейчас я тебе покажу, куда отправляется твоя картина…
Я резко накрыл конверт ладонью, чтобы не дать ему закончить. Жюльен вздрогнул:
– Ладно, как знаешь.
– Можно я их у тебя оставлю? – Я кивнул на письма. – Не хочу держать дома.
– Конечно. Между прочим, на твое имя еще есть корреспонденция.
Он вышел в подсобку и принес новые контракты на покупку картин, очередной рецепт от моей матушки и открытку на Хэллоуин от проживающей во Франции американки по имени Шелли Хэмпл – моей большой поклонницы.
– Она, кстати, купила две картины с выставки, – сообщил Жюльен, пока я изучал здоровенную открытку, из которой раздавался жуткий смех.
Есть определенный класс американских женщин: слегка полноватые белые разведенки, которые едут в Париж на поиски себя и, как правило, находят искомое в гораздо более экстравертном варианте. Шелли Хэмпл – одна из таких. Она обожает индийские сари и носит их поверх джинсов с беговыми кроссовками «Рибок», потому что, сами понимаете, в Париже хочется без конца гулять и гулять. И в общем-то, она хорошая женщина. Просто когда в числе покупателей твоих картин появляется человек в кроссовках, как-то надеешься, что при нем будет свита, импрессарио и внедорожник «Кадиллак».
Мы с Жюльеном перерыли хлам в ящиках его стола, откопали рулетку и пошли измерять «Медведя», прикидывая, как везти эту махину в Англию. Жюльен пообещал, что грузчики доставят картину мне утром к порогу, уговаривал меня купить хреновину для транспортировки лыж для моего удобства, но я отмахнулся, забрал контракты и открытку, и мы распрощались. На полпути к дому я сообразил, что прихватил с остальной почтой и письма Лизы, которые хотел оставить в галерее. Если возвращаться, то до рынка я доберусь ближе к полудню, Анна оставила мне список покупок размером с простыню, к обеду что-то жутко нужное непременно закончится, и Анна оторвет мне голову. Вот уж дилемма так дилемма: что важнее – избавиться от письменного подтверждения супружеской неверности или запасти еду для ребенка в дорогу. Я решил не возвращаться.
К тому же перспектива семейной поездки меня очень радовала. Нам всегда было хорошо у моря. Погода располагала – купаться, конечно, холодно, зато можно гулять босиком вдоль линии прибоя и наблюдать, как древний ньюфаундленд родителей Анны выкапывает коряги из песка. Собирать ракушки с Камиллой. Снова быть мужем и отцом.
Камилла очень любила ездить в Бретань к бабушке с дедушкой. От ветра с моря у нас розовели щеки, под шум волн мы спали как младенцы. Она любила старый каменный дом, шаткие лестницы, дряхлую собаку. Все будет хорошо. Мы залечим раны. Главное – туда добраться.
Остаток дня я носился как ураган, собирая, покупая, складывая и записывая на подвернувшихся клочках бумаги всякие необходимые мелочи по очередному звонку Анны. Назавтра, со среды, начинался наш двухнедельный отпуск, но всю первую неделю Анна планировала работать удаленно, готовясь к предварительным слушаниям. Накануне отъезда ей пришлось сидеть в офисе допоздна, и она очень волновалась, что не успеет собраться. Поэтому я начал собирать вещи за нее, а она диктовала мне список.
– Пару кусков мыла, у них вечно одна лаванда… Черные брюки, висят возле… Ой, и слитный купальник положи! Как думаешь, купаться будем?
Честно говоря, в этом разговоре не было никакой необходимости. Я слонялся по дому, и руки мои сами тянулись к вещам, которые стали частью Анны. Вот томик стихов Кэролин Райт, который всегда лежал у нее на прикроватной тумбочке. Вот пресс-папье «Шанель» в форме белой розы. Вот ее духи, «Эрмес Руж», которые она носила только вечером, считая использование парфюма днем недопустимой вульгарностью. Вот фотография Камиллы с лангустом в руках, которая неизменно отправлялась в ее чемодан, даже когда дочка путешествовала с нами. Вот те самые черные брюки, вот ее любимые сорочки. Вот резиновые сапоги, которые она всегда берет с собой в Бретань для прогулок по побережью. Вот жуткая флисовая повязка на голову, которую она всегда надевает на такие прогулки еще со времен нашего знакомства в Провиденсе.
Я сложил вещи Анны на кровати, чтобы она потом лично провела их ревизию, и взялся собирать свою одежду: сорочки, вельветовые штаны и дурацкие носки с узорами, которые всегда нравились теще с тестем.
Утро началось еще более суматошно. У обеих моих женщин был короткий день. Анна вылетела из дома в восемь, на ходу перечисляя, что мне ни в коем случае нельзя забыть. Я отвел Камиллу в сад, чтобы следующие несколько часов она изнывала от нетерпения не у меня под ногами. В десять явились грузчики с «Медведем», и, как только они передали картину, я принялся носить вещи в машину. С женщинами нельзя путешествовать налегке. Я живу с представительницами этого вида не первый год и уже смирился. Поздно вечером Анна улучила момент и запихнула в общую сумку семейства Хэддон коробку с игральными костями для японского покера Яцзи, панамы от солнца, шоколадное печенье и массажер для головы. Вообще-то жена у меня – образчик умеренности и хорошего вкуса, но как только на горизонте начинает маячить поездка к родителям, Анна вдруг превращается в нервную мещанку, ищущую успокоения в барахле.
Последний круг по дому с целью проверить все выключатели и конфорки, и я мог наконец выезжать. Часы едва пробили одиннадцать. Мы договорились, что я забираю Камиллу из сада и к полудню приезжаю за Анной к офису. Выходит, я успею пораньше, буду выглядеть героем, и дорога до Бретани пройдет в приятной атмосфере.
Каким-то чудом все пробки Парижа собрались только в южном направлении, мы с Камиллой доехали до маминой работы с ветерком и даже немного поскучали в ожидании – редчайший случай в истории. Обычно Анна уже стояла на тротуаре, скрестив руки на груди и нетерпеливо постукивая каблучком.
К дому родителей мы подъехали в начале шестого. Как водится, мадам и месье де Бурижо встречали нас, явно стремясь поскорее разобраться с приветствиями и поцелуями, чтобы добраться до главного приза – Камиллы.
Всякий раз, видя на горизонте этот внушительный дом у моря, я забывал, как тесть практически заставил меня корпеть над переводами в подвале семейной адвокатской конторы, чтобы я «зарабатывал на хлеб», как Анна плакала, когда он в очередной раз засиделся в офисе допоздна и отменил ужин в ресторане в честь ее приема в европейскую адвокатуру. Я забывал все это и очень хотел ему понравиться. Хотел, чтобы меня приняли в семью.
– Anne, ma chérie! T’as l’air fatiguée! – воскликнула мать Анны, Инес, целуя ее в обе щеки.
Французский ритуал приветствия включает в себя вышеупомянутые два поцелуя и какое-нибудь замечание о внешнем виде. Сегодня, к примеру, Анна выглядела «устало».
– А ты, Ричард? – Инес заключила меня в надушенные объятия. – Ты как-то похудел. Похудел же он, правда?
Ален предложил помочь нам с чемоданами, отпустив язвительное замечание по поводу их количества.
– А это вы могли бы и у нас повесить, – добавил он, пытаясь распутать хитросплетение веревок, удерживающих «Медведя». – Места хватает.
– Он повезет картину покупателям в четверг, – сказала Анна, пропустив мимо ушей внезапный собственнический комментарий по поводу «Медведя», который отцу никогда не нравился.
– Надо же, тратить на это время в отпуске… – проговорила Инес.
– Очень странное требование, – отметил Ален, возясь с веревками. – Ты позволяешь людям искусства обращаться с тобой как с тряпкой.
«Не только людям искусства», – подумал я и, взяв Камиллу за руку, пошел к дому.
Вынужден отдать должное французскому высшему обществу: они умеют тратить деньги. В Америке богатство служит умножению личных впечатлений. Если вы ребенок богатых родителей, у вас будет машина, будет лошадь, будут летние лагеря, по стоимости равные учебе в колледже. Все будет сделано под заказ, по мерке и с монограммой, чтобы окружающие сразу понимали, сколько вы стоите.
Во Франции принято вкладываться в семью. Деньги не демонстрируют напоказ, а распределяют так, чтобы их счастливые обладатели жили в комфорте и спокойствии. Сравните порядок наследования в этих двух странах. В Америке вы можете завещать свои миллионы кому угодно, хоть любимой болонке – бывали и такие случаи. Во Франции состояние наследуется по крови в равных долях, и обделить никого нельзя, даже если очень хочется. К примеру, если у вас двое детей, то сын-наркоман, который появлялся дома раз в три года якобы в завязке, варил героин в ваших серебряных ложечках и пропадал вместе со всей наличностью, получит столько же, сколько и пай-доченька, которая заботилась о вас в старости. Да, система несовершенна, но хорошо иллюстрирует отношение к богатству.
Французские буржуа не чахнут над яхтами и гаражами с многочисленными авто. Они не строят дома с залами для боулинга, не проводят выходные в загородных клубах, стремясь побольше съесть и выпить. Они скорее вложатся в дом у моря, куда вся семья будет приезжать на отдых – и дом этот скорее всего будет во Франции. Они едят вкусную еду, пьют хорошее вино и годами носят одни и те же кашемировые свитера. Думаю, им так комфортно со своими деньгами, потому что они этих денег не боятся. Как раз те, кто боятся, вбухивают сумасшедшие суммы в дома с семью спальнями и пятнадцатью ваннами. Именно те, кто боятся, рассекают в желтых «Хаммерах» в период высоких цен на бензин. Боясь завтра потерять все, они спешат выставить богатство напоказ – пусть люди знают, что оно было. Французы же во всем ценят скромность и утонченность, они чужды неумеренности. Один из их любимых упреков: «tu t’es laissé aller» – «ты распоясался». И все же лично я всегда предпочту запущенный английский сад прилизанному французскому. И с удовольствием позволяю себе расслабиться.
К дому де Бурижо вела грунтовая дорога, проходящая по западному краю общественного поля для гольфа. Всего там было пять домов: одной стороной они смотрели на хвойную рощицу, другой – на бирюзовое море. Каменный дом казался уютным, несмотря на то что стоял на весьма крутом утесе. Вокруг были два акра дубов, буков и грабов, клочок разнотравья над пропастью прекрасно служил лужайкой перед входом, а дальше скала обрывалась в пропасть. В Америке от обрыва непременно отгородились бы забором, чтобы ребенок, пьяный или лунатик не разбился насмерть. Здесь – нет. Во Франции не принято ставить барьеры за других, тут каждый должен сам уметь вовремя остановиться.
Сразу после прибытия мы всегда шли гулять вдоль моря – еще одна традиция семейства де Бурижо. Считалось, что после дороги надо размять кости, а от соленого воздуха разыгрывается аппетит, а потом очень сладко спится. Однако на этот раз Анна изъявила желание остаться дома и разобрать вещи. Я понимал, что это значит. Она хотела от всех спрятаться и спокойно уткнуться в смартфон – пуповину, связывающую ее с работой.
И мы пошли без нее: я, Камилла, Ален, Инес и их здоровенный пес Балфус. Моцион по тропинке, петляющей вокруг скал, привел меня в приподнятое настроение. Я держал дочку за руку, чувствовал тепло ее пальцев даже сквозь надетые на ней хлопковые перчатки и слушал ее восторженное лопотание про морских коньков и воздушных змеев. Впереди нас шли бабушка с дедушкой – уверенно шагали по песчаной тропе, вдоль и поперек исхоженной ими много сотен, а то и тысяч раз. Ален иногда наклонялся, чтобы снять с брючины репейник или потрепать собаку по загривку. А перед нами было море – огромное, разноцветное. Его красота не могла наскучить. Был прилив, волны накатывали на берег слаженным пенистым каскадом. Я посадил Камиллу себе на плечи, чтобы она смогла рассмотреть каменный маяк на мысе Фреэль.
Наш обычный маршрут представлял собой две мили бодрых подъемов и спусков от прибрежных скал до леса на окраине городка Сен-Бриак, но мы прошли только половину. Решили, что сейчас будет лучше вернуться, выпить по коктейлю, а с утра устроить полноценную прогулку уже с Анной.
Мы раздевались в прихожей, когда нам навстречу вылетела Анна – вернее, отдаленно напоминающая ее химера с всклокоченными волосами, красными глазами и поджатыми губами.
– Господи! – воскликнул я, снимая с Камиллы куртку. – Что случилось?
Анна быстро опустилась на колено перед Камиллой, положила руки ей на плечи.
– Как погуляла, зайка? Хорошо? Беги в комнату, я разложила твои вещи.
Потом она встала, схватила меня за руку и прошипела в ухо:
– А с тобой я сейчас поговорю.
Она чуть ослабила хватку и обернулась к матери:
– Мам, присмотришь пока за Камиллой? У меня тут небольшая проблема по работе.
И она стала подниматься по лестнице.
Я посмотрел на ее родителей и пожал плечами:
– Ей определенно нужен отпуск, совсем ее там замучили.
Ален медленно кивнул:
– Похоже на то.
И я пошел за Анной, прикидывая, что такого могло стрястись у нее в офисе, почему там никто не может решить вопрос без нее, и сколько сейчас займет дорога до Парижа.
Но когда Анна открыла передо мной дверь нашей комнаты, я обмер. На постели валялась почта, которую отдал мне в галерее Жюльен. Журналы, контракты, открытки. И нежно-желтые конверты. Я совсем забыл о письмах Лизы. Я оставил их у себя в сумке.
– Это что такое? – спросила Анна, хватая с одеяла несколько желтых прямоугольничков. – Ты клялся, что все кончено! Ты мне обещал! – Она в слезах опустилась на кровать. – Как ты мог?! Она, оказывается, в Лондоне! И ты все это время… Господи, какая я дура! Лично доставить картину, как же! Ты просто чудовище!
Я смотрел на вещественные доказательства своего преступления, рассыпанные вперемешку с ее рабочими документами. Анна просто раскладывала вещи, создавала уют, готовилась провести отпуск с семьей. Она разобрала за меня мою сумку, как делала всегда – а я… я все испортил.
– Анна, – промямлил я, стоя как дурак. – Все не так, как ты думаешь. Я ни разу ей не ответил.
– Хватит врать! – Она швырнула в меня письмо, потом другое, потом одним махом скинула все на пол. – Хватит! Я их прочла! Все до последнего! Ты ее любил! А я-то думала… я думала, это… Не знаю, я думала, ты просто оступился. А ты… – Она сглотнула. – Все говорят, семь лет, всякое бывает… Надо подождать, пройдет…
Она разрыдалась. А у меня окаменел каждый мускул, так что даже вздохнуть было невозможно.
– А ты продолжал. – Она не поднимала на меня глаз. – Все это время.
Я лишился дара речи. Не мог ни умолять о прощении, ни отрицать. Я просто стоял, придавленный тяжестью ее боли.
– Ты должен уйти. Тебе надо… – Она утерла глаза и жутко, душераздирающе рассмеялась. – Господи, мы только приехали…
– Анна…
– Что «Анна»? Что ты мне можешь сказать, Ричард? За тебя уже все сказано! – Она пнула письма под ногами. – «Ты слишком любил меня». «Ты так страдал, когда я тебя оставила». А она тебя хорошо знала!
– Это не так. – Я вцепился в кованое изножье кровати, чтобы унять дрожь в руках. – Она не… Я не…
Слова не шли.
– Теперь я все поняла. Я-то думала, ты ее просто трахаешь. Но нет! Ты ее… У вас… – Она прикусила губу, по щеке покатилась слеза. – Ты собирался нас бросить.
– Нет, – прошептал я.
– Врешь! – Она закрыла лицо руками. – Ты до сих пор поддерживаешь с ней отношения.
– Нет! Я клянусь!
Анна вскочила и ударила меня в грудь, потом еще раз, а потом замолотила по мне кулаками, тесня назад.
– Прекрати! – кричала она. – Прекрати! Я не верю ни одному твоему слову, я тебе больше не доверяю, видеть тебя больше не хочу!
У меня навернулись слезы, я перехватил ее кулак.
– Я ни разу не написал ей в ответ!
– Уезжай в свой Лондон! Вали! Я не знаю, как мы все это объясним, просто вообще не представляю, только ноги твоей здесь не будет! Уезжай и больше не возвращайся!
Я отвел от себя ее кулак и крикнул:
– Я ей не писал! И не просил ее писать мне! И в Лондон я еду не к ней!
– Врешь! – Она ударила меня свободной рукой. – Я тебе больше не верю!
В дверь вдруг постучали.
– Все в порядке? – робко спросила Инес.
Лицо Анны моментально превратилось в маску.
– Все хорошо, мам, я говорю по телефону. Погуляешь с Камиллой?
– У вас точно все хорошо?
– Да, мам! Погуляй с Камиллой!
Мы стояли друг против друга, в буквальном смысле пышущие жаром, ожидая, когда шаги Инес удалятся по коридору.
– Я не хочу выяснять отношения при родителях.
– Я не поеду в Лондон.
– Здесь ты точно не останешься. – Она отошла от меня и стала собирать бумажную шрапнель. – Катись к ней. Трахайся до потери пульса. Не забыл еще, как это делается?
– Я не поеду, – повторил я.
– Еще как поедешь.
– Там вообще не она. Там покупатель картины. Жюльен подтвердит.
– Ах, ну да, Жюльен, хранитель ваших сердечных тайн! Кстати, неплохой ход – все амурные письма перенаправить в галерею. Ты вообще можешь быть талантливым менеджером, когда дело затрагивает твои яйца!
Она запихнула все письма, одно за другим, в мою сумку вместе с журналами, контрактами и дурацким рецептом от матушки, а потом отошла к окну и стала смотреть на море.
– Анна… – взмолился я.
Она повернулась ко мне:
– Тебе позвонили. Из галереи. Тебе срочно надо в Лондон. Покупатель требует доставить картину завтра. Мы из-за этого поругались – только добрались, и ты уже уезжаешь. А уезжать тебе надо прямо сейчас.
– Сегодня уже и парома нет!
Она расхохоталась.
– А вот на это мне плевать. Садись в машину и катись.
– Анна, так нельзя. Надо поговорить. Я тебе все объясню.
– Нет никакой необходимости мне что-то объяснять. Все ясно как белый день.
– Мы не можем просто взять и разойтись. Мы женаты!
– Надо же, и ведь язык повернулся… Я иду к ним вниз, все объясню. А ты собирайся.
Мадам и месье де Бурижо пришли в ужас от новости, что мне нужно немедленно уезжать. Вряд ли они вообще нам поверили. Камилла хныкала, просилась со мной и выясняла, когда я вернусь. Я сказал, что побуду пару дней у своих мамы с папой, дедушка приболел, так что вернусь на следующей неделе. Анна при этих словах сжала пальцы на салатной миске, которую несла, так что костяшки побелели.
– Нельзя позволять клиентам диктовать такие условия, – заметил Ален. – Надо ставить какие-то рамки.
– Это его галеристу нужны рамки! – вмешалась Инес. – Как можно требовать такое от человека в первый день отпуска?!
– Это очень важная картина, и мы хотим поскорее убрать ее из дома, – объявила Анна и грохнула миску с салатом на стол.
– Я думала, она в галерее висит… – проговорила Инес.
– Без разницы. Камилла, ну как ты сидишь! Положи на колени салфетку. Мам, передай, пожалуйста, вино.
– И ты даже поужинать с нами не успеешь? Ну, это просто бред какой-то…
– Мне действительно пора. Сами понимаете, пробки.
– Ну да, ну да, – протянул Ален, глядя на меня с любопытством.
Он явно задумался, какие могут быть пробки на Ла-Манше.
Я поцеловал всех на прощанье, рассыпался в извинениях и несколько раз с жаром повторил, что вернусь через несколько дней. Анна оскароносно сыграла любящую жену: взяла меня под ручку и пошла провожать на крыльцо. Но едва за нами закрылась дверь, представление было окончено:
– Я не хочу об этом говорить, ничего об этом слышать и даже думать.
– Но нельзя же… Мы должны все обсудить!
– Дай мне прийти в себя, Ричард. Камилла пообщается с тобой по телефону. А потом… – Она покачала головой. – А потом ничего.
Вариант «ничего» меня не устраивал. Ничего – это ничего не понятно: хочет ли Анна пожить отдельно или намерена со мной развестись? Ничего – это даже хуже, чем если бы она просто молча ушла.
Впрочем, в следующую секунду именно это она и сделала. Захлопнула дверь и оставила меня в компании моих собственных ошибок на крыльце перед морем, которое мне предстояло пересечь.
Последний паром в этот день уже ушел, все приличные гостиницы были забиты в связи с праздникам, так что ночевал я в дешевом мотеле на автостраде, ведущей в Сен-Мало.
Первым делом мне хотелось почистить зубы. Чистка зубов была для меня чем-то вроде ритуального омовения, акта перорального поклонения богам. Но, открыв свой несессер, я обнаружил, что забыл пасту. Точнее, она осталась в сумке у Анны.
Это неприятное открытие меня добило. С нечищеными зубами я уж точно не смогу расхлебать заваренную мной кашу. Все было настолько серьезно, что я пошел к ночному портье и убедил шокированного бедолагу выдавить немного пасты из его собственного тюбика на мою щетку.
Когда наступает момент величайшего отчаяния, когда сбываются самые худшие страхи, на какое-то время человека охватывает защитное поле недоверия, ограждая его от суровой действительности. Я сидел на продавленном матрасе, уставившись в брошюрки с рекламой платных телеканалов, и не мог поверить в реальность происходящего. Если бы я оставил письма у Жюльена, как планировал, я не забыл бы их в сумке. Это невозможно, немыслимо, Анна не могла их прочесть. Это разбило бы ей сердце. Это бы ее просто убило. Это разрушило бы всю нашу жизнь.
Но вот оно, доказательство того, что ужасное случилось, – у меня в сумке, скомканные письма. В первый день семейного отпуска я сижу один в клоповнике стоимостью пятьдесят пять евро за ночь и чувствую во рту вкус чужого «Аквафреша». И все же. Все же, несмотря на неопровержимые доказательства, я отказывался верить в возможность того, что мы с Анной больше не будем вместе.
Понимаю, что так не положено, однако в ту ночь я даже смог заснуть. Во сне мы с Анной смотрели соревнования по фигурному катанию. Мы сидели в гостиничном номере, но не в том, в котором я находился на самом деле. Просто какая-то гостиница неизвестно где. Была уже ночь, мы собирались пойти поужинать, но Анна увидела фигурное катание и прилипла к телевизору. Она положила голову мне на плечо и призналась, что всегда мечтала порхать по льду в таком костюме, и чтобы перышки на юбке красиво взлетали, когда кружишься. А я сказал, что в юности занимался фигурным катанием – на самом деле это не так, однако во сне было истинной правдой. Анна провела пальчиком по моей груди и предложила заказать ужин в номер. А потом зазвонил будильник на телефоне, и я проснулся в одиночестве, и все несчастья стали реальными.
