Глава 2
В конце сентября мне позвонил Жюльен. Сказал, что у него для меня почта и новости. Я, как обычно, отвел Камиллу в сад, купил в пекарне круассан и съел его, стоя у газетного киоска. Я тянул время перед тем, как взять в руки надушенный конверт.
Когда Лиза сообщила о своем грядущем замужестве, она спросила разрешения мне писать. Все это напоминает мне песню Сержа Генсбура «Je t’aime… moi non plus». Лиза – маленькая озорница, даже похожа на Джейн Биркин. Короче, то ли я мазохист, то ли просто дурак, но я разрешил. Только на адрес галереи, не домой.
Стараясь представить, какими будут эти письма, я воображал, что они выдадут тоску по мне, раскаяние, желание вернуть все на свои места. Я надеялся, что со временем они станут длинными, пылкими, неприличными, ведь когда она все-таки выйдет замуж, она тоже почувствует на себе тяжесть уз законного брака, убивающую либидо. В своих фантазиях я намеревался отвечать ей, собрался ограничить авантюру с «посланиями в бутылке» галереей, держать свои эпистолярные похождения подальше от дома. «Я скучаю. Мне грустно и пусто. Но наши отношения действительно не могли продолжаться».
Реальность оказалась далека от фантазий. Послания Лизы приводили меня в такое уныние, что я ни разу не ответил. Думал попросить ее перестать писать, но в этом было много ребяческого, вроде игры «палки и камни», и я не сделал и этого. Палки и камни могут сломать кости, но слова также причиняют боль.
Когда после семи лет безупречного поведения в браке вдруг поддаешься влечению, оступаешься и гробишь всю свою жизнь, меньшее, чего ты можешь ожидать от своей подельницы, это ответных чувств. Если, конечно, у нее вообще есть совесть.
Я привык считать, что Лиза хочет увести меня из семьи. Конечно, ее цель именно такова, иначе зачем она со мной. Я был слишком поглощен этой мыслью, чтобы сесть и подумать – а действительно, зачем? Но потом она ответила на этот вопрос сама. Ради секса. Ради новизны. Просто ради удовольствия. И это из уст американской журналистки – женщины, не отягощенной ни ханжеством своих соотечественниц, ни этическим кодексом своей профессии! Нет, адюльтер работает совсем не так! Она должна была испытывать ко мне роковое влечение, должна была хотеть познакомиться с моей дочерью, мечтать стать ее умопомрачительной мачехой – более высокой, ослепительной, экстравагантной версией родной матери. Чего она точно не должна была делать, так это сообщать мне между прочим за легким обедом в суши-баре, что она уходит от меня к какому-то лондонскому дизайнеру столовых приборов, какому-то пижону по имени Дэйв.
– Он называет себя Дэйв? – переспросил я, поперхнувшись. – То есть даже не Дэвид?
– Нет. Дэйв. – Лиза пронзила палочками горку васаби, как сердце. – Он очень милый.
– О, не сомневаюсь, с таким-то именем.
– Да брось. Ты тоже не великий оригинал, Ричард. – Она вздохнула и отодвинула тарелку. – Ты что, правда удивлен?
Вот тут у меня, признаться, отвисла челюсть. Этим я и ответил на вопрос.
– Когда ты вообще успела его подцепить?!
– Ричард, ты женат. У меня масса времени.
Она попросила счет, и мы пошли гулять вдоль Сены под ее щебетание о том, как она писала про этого человека статью для раздела «Стиль жизни» в «Геральд трибюн». Будто бы этот Дэйв изобрел пластиковый гибрид ложки с вилкой для английских ресторанов быстрого питания, хотя на те же лавры претендует некий выскочка из Норвегии по имени Ларс.
– В общем, для него это все большой стресс, – заключила Лиза, возясь с шарфом.
Когда женщина, в постели доводившая вас до слез, сообщает вам, что уходит к гордому изобретателю, скрестившему вилку с ложкой, вы ждете знака, когда начинать смеяться. Ведь это шутка, правда? Вы точно не ждете следующего признания: она не просто к нему уходит, она намерена стать его женой. Эту подробность я узнал, сидя на бетонной скамье над Сеной. Воняло мочой, шершавый бетон усеивало зеленое битое стекло.
– Я думал, ты не признаешь брак. Я думал, ты в него не веришь.
– Удивительно… – сказала она, смахивая на землю стекляшку. – Вот говорят, встретишь того самого человека – сразу поймешь. И это правда. У меня в голове что-то щелкнуло. И сразу стало так спокойно. Нет всей этой драмы, которая была с тобой.
Я поднял на нее изумленные глаза, ожидая увидеть заводной ключ между ее лопаток. Кто эта кукла и что она сделала с моей Лизой?
– Ты не сердишься? – спросила она, прижимая мою ладонь к своей щеке. – Ты ведь понимал, что это у нас не могло продолжаться вечно. Хотя и было хорошо. – Бесстыжим полуоткрытым ртом она поцеловала мою ладонь, поцелуй вышел мокрым. – Очень хорошо.
Она стала целовать мои пальцы. Я отдернул руку.
– Значит, ты серьезно.
Теперь настала ее очередь удивляться:
– Ну конечно! Я переезжаю в Лондон. Через два месяца.
Я смотрел на свои кроссовки, на Сену.
– Я от тебя без ума, – продолжала она, – и ты это прекрасно знаешь. Однако еще немного, и наши отношения могли бы разрушить твою жизнь.
Это говорит дама двадцати девяти лет мне, тридцатичетырехлетнему. Она даже не подозревала о том, как изменила мою жизнь. В собственном доме я был вынужден спать в гостевой спальне, потому что эта женщина наполняла меня такой энергией, таким желанием каждый день и каждый час проводить, слившись с ней в экстазе, что для семьи я превратился в зомби. Целые дни просто выпадали из моей памяти. Я забывал, о чем говорил с дочкой по дороге в сад, я под дулом пистолета не смог бы вспомнить, в какой одежде была моя жена на прошлой неделе – да что там, накануне! Я пил больше обычного, ел меньше обычного, и никогда, ни в одном кошмаре мне не могло присниться, что между нами внезапно все закончится.
Вот, в сущности, и все. С того дня до ее отъезда в Лондон мы виделись четыре раза, и никакого секса не было. Она благополучно и без всяких угрызений совести крутила роман с женатым мужчиной, но стоило самой засобираться замуж, как откуда ни возьмись появилось такое благочестие!.. Она заявила мне, что наигралась в адюльтер и теперь намерена стать верной и преданной женой – с такой подачей, будто шла в поход за Святым Граалем. А потом она меня покинула. Оставила метаться между тоской по ней и ненавистью, оставила с наказом не пытаться ее вернуть, но при этом смиренно попросила разрешения мне писать. Оставила меня на милость матери моего ребенка, требующей, чтобы я прервал отношения, вымораживающие меня изнутри. И тот факт, что конец отношениям положил не я, что это был не мой выбор, делал задачу возвращения к прежней жизни еще сложнее.
Я стряхивал со свитера россыпь крошек от круассана, когда к газетному киоску на видавшем виды скутере подъехал человек в лиловых берцах и ярко-желтом шлеме.
– Ричард! – радостно завопил он, поднимая забрало. – Я тебя издалека узнал!
Ну да, не успел я подумать, что мой боевой дух упал до самого дна, как снизу постучали. Я вытер масляные пальцы о джинсы и протянул ему руку.
– Привет, Патрик. Как жизнь?
– Прекрасно, прекрасно! У меня новая студия в Берси, вот как раз туда еду. Встал на красный, смотрю, ты или не ты! Сто лет тебя не видел!
– Ну да, сто лет, – выдавил я, пожимая плечами. – Сам знаешь, ребенок…
– Да? Здорово! У меня вот тоже. – Он снял шлем. – Слушай, как я рад! Все думал, что же тебя нигде не видно… Наверное, путешествовал много?
– Да нет, не особо. А ты? – Я знал, что любой его ответ вызовет у меня неприязнь. – Я думал, что ты вернулся в Данию.
– Я уезжал на год, но ты же понимаешь, стоит пожить немного в Штатах, и все прочее начинает казаться болотом. Я, кстати, только что из Техаса. Выставлялся в Марфе. Жену с ребенком тоже возил. О, вот! – Он полез в задний карман. – Я же как раз из типографии еду… – Патрик сунул мне рекламный проспект и подождал, пока я его изучу. – В общем, у меня будет мероприятие в Доме-музее Бурделя. Не поверишь, перфоманс…
– Да что ты! – воскликнул я, чувствуя, как внутри все сжимается.
– Ага, довольно такой, ну… – Он поерзал на скутере. – Ты читал «Вопросительное настроение» Пэджетта Пауэлла? В общем, это книга, состоящая из вопросов. Целый роман из вопросов, один за другим. Ну вот, например… «Следует ли подрезать листву дерева? Приятно ли вам вспоминать, как в детстве вы собирали бутылки из-под колы ради денег?»
– Ты что, всю книгу наизусть выучил?
– Нет! – Патрик усмехнулся. – Так, пару вопросов здесь, пару там. В общем, мне устраивают недельный перфоманс в старой студии музея. Каждый день я буду сидеть там с книгой. Любой желающий может сесть со мной, и мы будем говорить о вопросах из этой книги, пока не доберемся до ее конца. Короче, приходи! Будет интересно!
– Ага. Постараюсь.
– Ну ладно, мне пора бежать, но я очень хочу как-нибудь встретиться, поболтать. Расскажешь, как у тебя жизнь!.. Слушай, а давай прямо с детьми, они поиграют вместе!
Я слабо улыбнулся:
– Ты серьезно?
– Если бы к тебе обратились с просьбой «Веди меня туда, где музыка», что бы ты ответил?
Я моргнул. Не дождавшись другой реакции, он пожал плечами:
– Это из перфоманса.
– А-а… – Я выдавил из себя смешок. – Класс…
Патрик выкатил скутер с тротуара на проезжую часть, отталкиваясь своими лиловыми берцами и повторяя, что он на самом деле очень, очень хочет со мной пообщаться. Вот хотя бы кофе выпить. В самое ближайшее время. И с этими словами он отчалил.
Чертов Патрик Мэдсен, такой искренний и великодушный, что невозможно было даже презирать и его самого, и его вопиюще вторичный перфоманс. В Род-Айлендской школе дизайна он специализировался на кинетической анимации. Его курсовой работой на втором году обучения были четыре кабаньи головы, проигрывающие аудиодорожку к фильму «Роу против Уэйда», причем воспроизведение включалось, только когда мимо проходила женщина. В качестве дипломной работы он взял пачку фотографий времен Второй мировой войны, оставшихся ему от деда-немца, нарезал их на полосы, склеил, накрутил на аудиокассету вместо пленки и проиграл на магнитофоне. Звук у фотографий был жуткий – пронзительный скрип, от которого кровь стыла в жилах. За это произведение он выиграл грант и поехал в Осаку изучать робототехнику и инженерное искусство. А теперь вот решил заняться перфомансами. Если прежде я не особенно стеснялся своей выставки всем понятных картин, то теперь со всей остротой ощутил себя продажной скотиной.
Когда я наконец добрался до галереи, Жюльен сидел там comme d’habitude – с приклеенным к уху телефоном за столом с кучей картонных стаканчиков из-под эспрессо. Я перебросил ему бумажный пакетик с круассаном из булочной и стал ждать, когда он закончит разговор.
– Tout à fait, tout à fait. – Он кивнул мне и поднял большие пальцы, благодаря за круассан. – Да, вы правы, желтого там много. А окна у вас хорошие? В естественном освещении он будет уходить больше в шалфейный.
Он кинул мне монетку в десять центов, чтобы я взял себе кофе из автомата. Когда я вернулся со стаканчиком, Жюльен уже отложил мобильник и принялся за круассан.
– И дался же им всем этот желтый, – пожаловался он. – Чуть больше желтого, и у них истерика. Придурки хотят повесить на кухне пятиметровую картину, потому что купили обеденный стол, который… А, не важно! – Он полез в ящик стола. – Вот, держи.
Мне пришло два письма. На первом я сразу опознал безумный почерк своей матушки. Второе было от Лизы Бишоп, жестокой захватчицы английских сердец.
Я хмыкнул и сел читать письмо от родной крови. Мама давно взяла за обыкновение отправлять мне на этот адрес рецепты и газетные вырезки. Открытки она присылала нам домой, на улицу Томб-Иссуар, а всякую странную ерунду именно сюда, в галерею. Навещая родителей на праздниках, я всякий раз думал спросить, почему именно так, но так и не спрашивал – не хотел неосторожным словом разрушить обаятельную иррациональность всей этой затеи.
Как правило, вырезки и рецепты не сопровождались никакими комментариями, разве что иногда она приписывала что-нибудь под заголовком. На этот раз в конверте лежали два бумажных прямоугольника – рецепт супа из винограда с припиской «Мы пробовали!» и заметка из газеты «Сан».
45 МИНУТ ДО ГИБЕЛИ СОГРАЖДАН
Джордж Паско-Уотсон
Британские военнослужащие и туристы рискуют в любой момент погибнуть от биологического оружия. Как накануне выяснило наше издание, в распоряжении Ирака находятся ракеты, которые способны за сорок пять минут доставить на солнечный остров в Средиземном море смерть и разрушение, стоит лишь Саддаму Хусейну отдать приказ. В боеголовках – сибирская язва, иприт, зарин и рицин.
В докладе британской разведки на пятидесяти страницах рассказывается об оружии в арсенале тирана: Хусейн проигнорировал запрет Организации Объединенных Наций и сохранил до двадцати баллистических ракет «Эль-Хусейн» с радиусом поражения до четырехсот миль. Их боеголовки могут содержать как взрывчатые вещества, так и химические или биологические заряды. Ракеты способны достичь территории ряда стран в регионе, и в том числе острова Кипр.
Я передал вырезки Жюльену, обычно разделявшему вкусы моей матушки.
– Ты за этим следишь? – спросил я.
– А что, правда можно сделать суп из винограда?
– Я про конфликт, болван. Что думаешь?
– Думаю, какое счастье, что я француз.
Я отобрал у него вырезки, ища тему для разговора. Жюльен изучал свою чековую книжку.
– Наткнулся сейчас на приятеля, учились с ним вместе, – сообщил я. – Занимается перфомансами.
– М-м… – изрек Жюльен, не отрываясь от чековой книжки.
– Это вообще как, пользуется спросом?
– Что, перфомансы? – Жюльен подписал чек и сунул его в бело-оранжевый конверт с логотипом единственной французской телекоммуникационной компании. – Не-а.
– Ну, его перфомансы будут.
– Слушай, Хэддон, ты чего такой мрачный? Надо было поделиться с тобой круассаном?
– Да нет. – Я вздохнул и отодвинулся от стола. – Думаю, мне нужна встряска.
– Какая? – Жюльен кивнул на лежащую передо мной статью. – Смерть и разрушения? И перфоманс о них?
Я скрестил руки на груди.
– Да, ты правильно понял.
– Может, давай сначала закончим, что начали? – Он потянулся за большим конвертом для документов, лежащим в опасной близости от вазы с цветами. – Я вообще-то хотел сообщить тебе хорошую новость, а ты явился ко мне в таком виде… – Он сделал неопределенный жест в сторону моего лица. – «Синего медведя» купили! За десять тысяч!
Мое сердце покатилось вниз по ребрам и камнем легло где-то в районе желудка, в ушах зазвенело, глазные яблоки заныли, словно в них двинули кулаком. Я-то тешил себя надеждой, что «Медведь» вернется домой – никто не польстится на него, никто не поймет, как не понимали гости, заходившие посмотреть на новорожденную Камиллу.
– Рич? Ты меня слышал? – уточнил Жюльен, суя мне в руки конверт. – «Медведя» купили!
Я вздрогнул от неожиданности:
– Ага. Слышал. Здорово. Чудесно.
– И знаешь, самое любопытное, покупатель – твой земляк. Какой-то тип из Лондона. Немного странный. Выложил мне все подробности, якобы это его подарок на помолвку, все дела. Знаешь, бывают такие: пока им что-нибудь продашь, узнаешь всю подноготную, вплоть до планировки дома, цвета ковролина, количества детей и…
Пока он разглагольствовал, я вскрыл конверт и стал изучать контракт. Картину приобрел некий Дэйв Лэйси из Лондона.
– Он сказал, что это именно для невесты? – переспросил я, поднимая глаза.
– Ну, не знаю, для невесты, для партнера… На помолвку, короче. А что?
У меня сжалось сердце.
– Лиза переехала в Лондон. И выходит там замуж.
Жюльен раздраженно вздохнул:
– Ну, картину-то покупает не Лиза. Написано же, Дэйв.
– В том-то и дело. – Я водил пальцем по марке на конверте с ее письмом. – Так зовут ее жениха. Ты что, приглашал ее на выставку?
– Приглашал на выст… – Жюльен аж задохнулся. – Ричард, ты в своем уме?! Нет, я не приглашал твою любовницу на твою персональную выставку, где у нее были бы все шансы встретиться с твоей женой! Имя – просто совпадение. И вообще, у меня с этим Дэйвом был долгий разговор по душам, и могу тебя заверить: его «невеста» пойдет к алтарю не в платье.
– В Англии не узаконены гомосексуальные браки.
– Он обсуждал со мной расцветку диванных подушек. Говорю тебе, это другой человек. А даже если и тот самый, что с того? Главное, картина продана! Давай порадуемся и будем продолжать жить! Твоя выставка прошла успешно! Ну, собираешься читать корреспонденцию?
Я взглянул на письмо от Лизы и покачал головой.
– Как знаешь, мазохист. Хочется же тебе продолжать то, что уже кончено. Да, у меня еще новость. Я решил взять стажера. – Жюльен достал из-под вороха бумаг голубой конверт и вручил мне. – Как думаешь, кого выбрать? Мне нравится вот эта девица, Беренис. Смотри, она из Тулузы.
– Она поместила в резюме фото? Это вообще допустимо?
– Учитывая ее имя и происхождение, она должна быть легко управляемой, – продолжал Жюльен, пропустив мое замечание мимо ушей. – Девчонки с юго-запада вообще глуповаты, но прилежны. И не такие спесивые, как парижанки. Вряд ли она закатит истерику в ответ на просьбу отправить факс.
Я встал, сжимая письмо в руке.
– Не могу об этом сейчас говорить. Мне надо подумать.
– Ну, думать тебе особо не о чем. Картина была выставлена на продажу, ее купили. Так уж все работает.
– Спасибо, я в курсе.
Жюльен встал из-за стола и расцеловал меня в обе щеки.
– Своди Анну в ресторан. Отпразднуйте! – Он посмотрел мне в глаза и тут же пошел на попятную: – Ну, или подожди до следующей. Все твои работы купят, вот увидишь. И хорошо! Надо жить настоящим.
Он проводил меня до высоких стеклянных дверей, ведущих на улицу. У самого входа на тротуаре присела маленькая замызганная чихуахуа и пыжилась, выжимая из себя дерьмо.
– Если решишь попробовать тот рецепт, расскажи потом, что получилось, – попросил Жюльен. – Обожаю виноград во всех видах.
У меня было излюбленное местечко неподалеку от Люксембургского сада, где я читал письма от Лизы. Здесь, рядом с галереей и далеко от дома, я мог убедить самого себя, что в руках у меня деловая корреспонденция. Письмо от почитательницы моего таланта. Перед церковью Сен-Сюльпис есть маленький пятачок с давно не работающим фонтаном, с одной стороны огороженный цементными столбиками. Когда необходимо проехать спецтранспорту или похоронной процессии (пожалуй, катафалк – это тоже спецтранспорт), столбики убираются под землю, а все остальное время торчат из асфальта. Обычно я садился на столбик и читал письма от любовницы прямо на людях, в окружении мамаш с колясками, уличных попрошаек и монахинь. Так я мог проще относиться к тому, что делаю. Подумаешь, письмо читаю!.. Но Жюльен, конечно, прав: я зачем-то продолжал то, что уже было кончено.
Обычно я шел к пятачку у Сен-Сюльпис с почти детским восторгом предвкушения, однако на этот раз я не испытывал ничего, кроме беспокойства. Встреча с Патриком загасила последние угли моей творческой самооценки, я совершил непоправимую ошибку, продав «Синего медведя», причем скорее всего бывшей любовнице, и теперь меня не покидало ощущение полного коллапса как в творческой, так и в семейной жизни.
Лиза никогда не ревновала меня к Анне-Лоре. Да, она взбалмошная эгоистка, но подобные манипуляции точно не в ее духе. Она не стала бы мелко мстить, покупая картину, которую я писал для беременной жены. И все же… Покупатель из Лондона по имени Дэйв. Невероятное совпадение.
Мы с Лизой еще встречались, когда я заканчивал серию картин для выставки в галерее «Премьер Регард». Ей страшно нравилась эта идея; она вообще приписывала ключу как предмету больше смыслов, чем я. Анна скорее великодушно закрывала глаза на мое двухлетнее погружение в коммерческое искусство – как взрослый терпеливо смотрит на ребенка, разыгрывающего перед ним пьесу собственного сочинения. Лизе же искренне нравились картины с замочными скважинами. Благодаря ей я мог воспринимать эту затею не как потворствование стандартным вкусам, а как попытку разделить со зрителями нечто им родное и знакомое. В ключе Лиза видела не просто кусок металла, который надо вставлять в замок; она видела в нем пропуск туда, куда иначе не откроет путь ни один слесарь, ни один судья. Нередко такой символический жест, как возврат ключа, лишает нас возможности коснуться вещей вполне физических: животов, ягодиц, закрытых век, пальцев ног. Кстати, через полтора месяца после этой вдохновляющей речи Лиза попросила меня вернуть ключ от ее квартиры, потому что она выходит замуж и вообще переезжает. Сидя на холодном бетоне, я подумал: пожалуй, она могла подбить жениха купить ей картину, чтобы поиздеваться надо мной.
Лиза всегда писала на нежно-желтой бумаге с зеленой монограммой. В этом было нечто плутократическое и, в моем представлении, совершенно для нее чужеродное. Даже моя жена, носившая девичью фамилию с пафосным «де», не имела бумаги для писем с монограммой.
Письмо начиналось, как обычно, с даты и обращения «дорогой Ричард».
18 сентября 2002 г.
Дорогой Ричард!
Вот уже семь недель, как я в Лондоне. В голове не укладывается… Я еще даже не все вещи распаковала. Пока занимаюсь спальней и кухней – Дэйв разрешил мне переделать их по своему усмотрению. На кухне будет много белого кафеля, как в том стокгольмском ресторане – я тебе рассказывала, помнишь? Часто думаю о тебе. Как ты там? Когда я уезжала, на тебе лица не было. Нервы, паника… Наверное, ты все еще злишься, что я тебя оставила, но придет день, и ты поймешь: гнев – совершенно бесполезное чувство. На самом деле, то, что ты пытался удержать в наших отношениях, удержать невозможно, оно растаяло бы прямо в руках. Не уподобляйся трагическим экспатам, думающим, что истинный художник живет страданиями! У них у всех редеющие волосы, они все носят темно-синие свитера, и каждого второго зовут Грег.
В колледже наш профессор словесности говорил, что писать – легко и приятно. Я ему тогда не верила (в то время я вообще была большой любительницей Сильвии Плат), а ведь он оказался прав. Когда я начала работать, у меня оставалось так мало времени, чтобы писать для души. Если же мне удавалось улучить для этого минутку, я часто думала: «Ну почему же это так тяжело!» Но стоило мне слегка сменить тон, и все пошло как по маслу. Кстати говоря! В «Индепендент», похоже, собираются ввести колонку о дизайне, которую я им предложила. Ты представляешь?! Они решили взять меня, американку! И платят там на удивление хорошо!
Я стараюсь выделять время, чтобы писать для себя, хотя бы дважды в неделю, а по выходным иду в город с фотоаппаратом. Дэйв такой организованный. Глядя на него, мне тоже хочется упорядочить свою жизнь. Каждое утро он встает, выпивает чашку черного кофе, читает пару статей, а потом запирается в кабинете и работает не поднимая головы до пяти часов. В пять он спускается к чаю, работает еще час или два, а потом отдыхает. Ну что, у тебя уже мурашки? Я же знаю, как ты ненавидишь рутину. А вот он предпочитает организованный творческий процесс. Скучно ли это? Спорный вопрос. Но вот что я скажу тебе, Ричард: стабильность – замешенная на нужном количестве любви, уважении, страсти (и, конечно же, приправленная сексом!) – гораздо лучше, чем ты думаешь. Ради твоего же блага я очень надеюсь, что ты все-таки научишься жить. Возможно, тебе стоило бы на какое-то время отказаться от алкоголя. Попробовать воздержаться от связей на стороне!:) Я счастлива, Ричард. А ты?
Всегда думаю о тебе.
Лиза.
После каждого ее письма у меня голова шла кругом от противоречащих друг другу эмоций: радости, что она мне написала, и разочарования. Я не находил в ее посланиях того, чего желал: признания, что ей меня не хватает, что она совершила ошибку, что хочет вернуться ко мне.
Если бы я получил такое письмо, я мог бы хоть немного отыграться, вернуть себе поруганное достоинство и контроль над ситуацией. Я мог бы ответить твердым отказом. Эти же письма, повествующие о чае и кофе, о белом кафеле ее новой жизни, лишь заставляли меня ревновать и сбивали с толку.
Я должен был потребовать, чтобы она перестала писать мне, но не находил в себе смелости. Каким будет мое завтра без этих редких доказательств, что она вообще существовала? Что было время, когда она тоже любила меня? Прекратить переписку было моим долгом перед Анной, я ведь ей обещал. Однако я не мог. Я нуждался в этом, нуждался в тайном канале к чему-то очень личному. Когда-нибудь, скоро, я велю Лизе прекратить. Но пока мне предстояла большая работа над своим браком. В числе всего прочего я должен был набраться духу и сообщить жене, что «Синий медведь» продан.
